***
Вихрем несусь вниз, впрыгиваю в ботинки, пальто на плечи и вон. Грудь теснит, воздуха не хватает, голова в огне. А ведь надо срочно прийти в себя и обдумать новые вводные. От души, как Лизка, шваркаю дверью и пью-глотаю морозную взвесь. Никогда не имел привычки хлопать дверями, но, на удивление — пусть и на секунду — становится легче. Этот момент мелкого вандализма роднит меня с сестрицей — теперь понятно с чего она вечно воюет с дверными коробками. Стоило подумать о Лизе и вот она, разумница наша, мерзнет на ступеньках. Видать, с тех самых пор как проводила «дорогого» гостя. Ослушница, ведь отец велел сразу назад… Не хотела влезать в наши разборки? Или банально заебалась? — Все знаешь? — задаю глупый-глупый вопрос, присаживаясь рядом. Логично ж, что сестрица в курсе, раз вызванивала меня так упорно, да и в переговорах участвовала. Плевать, на самом-то деле, мне сейчас просто нужно выговориться. Хоть с кем, иначе сожру себя живьем. Лизка угукает, уныло шмыгает носом и, как в детстве, ёжится. Глаза краснючие и вроде как на мокром месте. Плакала? Не лезу, может это и вовсе от холода… Мне вообще сейчас много всего… кажется. — Жаль, что взял трубку, — шлепаю себя по бокам в надежде найти сигареты. Но сразу вспоминаю, что оставил их дома. — Побыл бы с ним ещё хоть капельку. Урвал минутку счастья. — Прости, — сипит и трет глаза. — Знай я, что у тебя все серьезно с Ткачевым-младшим — в жизни не предложила б отцу схему с металлоконструкциями. А названивала, чтобы предупредить, хотела… — сестрица прерывисто вздыхает и снова в бой. — Чтоб приехал побыстрее и подключился к торгу. Ты ж у нас мастер… — Непрошибаемое Жало чуть не плачет и отрешенно смотрит вдаль. — Хоть на десять минут пораньше… и, возможно, все сложилось бы иначе, — шепчет совсем тихо. Мы сидим плечом к плечу и молчим. История не знает сослагательного наклонения, мышонок, а жаль. — Спасибо, сестренка, — и придвигаюсь ближе, приобнимая. — Зато мы снова в одной лодке, да? — улыбаюсь через силу, пытаясь мыслить позитивно, хотя и осознаю, что в полной жопе. Все это похоже на пресловутые механизмы психологической защиты. Игнорирование проблемы. Узкая девичья мордашка смотрит вверх, на хозяйские окна, губы сжаты, бровки горестно сведены. Смаргивает и дышит. — Чего разнюнилась, Лизок? Прижали меня, а слезы льешь ты. — Я видела ту… — систер глухо всхлипывает, уткнув подбородок в колени, — где вы на балконе. Ты с такой нежностью смотрел на него… Тош, если б можно было все переиграть… — замерзший комок чистейшего горя приваливается мне под бок и виновато заглядывает в глаза. — Шантажировать любовью — последнее дело, понимаешь? Я б никогда, слышишь?.. Никогда! И столько искренности, надрыва в этом её «никогда»… Кто б мог подумать… Брови сами собой поползли вверх. И это Лизка, которую я давно причислил к бесчувственным ледышкам, равнодушным ко всему и вся, считая копией отца. А тут оба-на! Сюрприз. — Не знал, что и тебе не чужда сентиментальность, мышонок, — я грустно улыбнулся назвав её детским прозвищем. — Никак сердце отыскалось? — Да ну тебя, дурак! — сестрица хлюпнула носом, смахнула слезы и чувствительно ткнула меня под ребра. И пока я показушно охал, вытянула из куртки вэйп и глубоко затянулась. — А кроме этого псевдоИВЛ чего покрепче есть? — Лизавета пару раз хлопнула ресницами, расшифровывая подкол, а после зашлась смехом. — Странный вопрос, братец, при нашем-то бизнесе, — начала она, отсмеявшись, — самому так не кажется, м? — Я вообще-то насчет сигарет, — немного тушуюсь под её напором, — но не прочь и раскурить «трубку мира», — вздыхаю. — А то, боюсь, окончательно паду духом. — Как интересно ты заговорил, — она встала, отряхнула куртку от снега и спустилась с крыльца. — Мира, значит, захотел? — Раз я застрял тут надолго, так хоть срок мотать не в одиночестве, — наблюдаю за тем, как Лиза все дальше и дальше отходит от дома по припорошенной метелью дорожке. — Вона как, родной дом с зоной равняешь, — слышу привычно недовольное ворчание, но саму Лизу уже не вижу — она зашла в тень, а фонари светят тускло. — Мне все более чем нравится. Ну или так было до сегодня, — она немного помолчала, выдохнув сизое облачко. — Ну лады, Большой Бро, пойдем раскурим твою «трубку мира». Но чур у тебя! Не хочу, чтоб шмотки пропахли шмалью. — Милое дело! А мои пусть воняют? — точку в пикировке ставит увесистый снежок. — Бля, Лиза! — Обзывала хвост поджала и под лавку убежала! Бе-е, сам такой десять раз! Тошка — раззява! — Ну вот и как, скажите, с такой систер бодаться? — А кабы камнем? Так что цени мою доброту, алгеброидный бро! — прилетает из темноты от языкастой язвы. — Слышь, Меткий Джо! — вскакиваю и вытряхиваю из волос снег. — Харе! Вылазь из засады и айда наверх! У меня так у меня, согласен! Мир? — показательно поднимаю руки и жду. В тени туй мелькает юркий силуэт. Мышонок крадется тихо-тихо, сжимая в руках монструозный ком снега. Да уж, без дела сестрица не сидела. — Ну давай, хуярь и в дом, — якобы смиренно выдыхаю в ожидании расправы. — Только, чур ниже пояса не бить, и фейс не портить, а то, зная тебя, покатим в ночную травму. Лизавета примеривается и расплывается в предвкушающей ухмылке. Замах (которому позавидовал бы иной профи), и снежный снаряд мчит в цель. В самый последний миг я уворачиваюсь и «оружие возмездия» щедро осыпает хлопьями полотно входной двери. От изумления брови Лизы чуть не округляются. Понимаю, раньше таких финтов я себе не позволял, за что и огребал. Хмыкаю — малость, а приятно. — Знаешь, систер, с возрастом начинаешь больше ценить жизнь, — философски пожимаю плечами. Мол, извини, не срослось. — Ссыкливый старый пень! — фырчит Жало, взбегая по ступенькам. — А я так мечтала поглядеть на твои предсмертные корчи. — В другой раз, Лизок, в другой раз, — открываю дверь и пропускаю «даму» вперед.***
— Тош, а что такое ИВЛ? — спрашивает сестрица, скача через ступеньку с парой бутылок красного в руках. Но так как я молчу, про себя изумляясь вопросу, она решает уточнить: — Ну, ты сказал, что мой вэйп — какой-то там ИВЛ. — Че, не просекаешь? — Прямая ж аналогия, ей-богу. А уж после «короны» сей девайс знают все. — Аппарат искусственной вентиляции легких, — расшифровываю, двигаясь по направлению к спальне. — Ну, в смысле, ты ж везде с ним таскаешься, такое чувство, что и дышишь исключительно с его помощью. Не? Не въезжаешь… — смотрим друг на друга, и в её лице узнаю черты всех своих (вернее, теперь уже Анечкиных) бандерлогов, силящихся постичь мою заумь. — Короче, забей, мышонок, шутка юмора не удалась. Она цокает, дует губы и показательно закатывает глаза, выказывая недовольство. Я уже не обращаю внимания на эти игры, открываю дверь и снова пропускаю Лизу вперед. Каждый раз входя сюда чувствую себя мальчишкой. И не потому что тут какая-то сверхкрутая мебель или дорого-богато. Чувствую в прямом смысле. Будто мне снова двадцать. Ведь тут с тех пор ничегошеньки не меняли: теплая ореховая гамма добавляет интерьеру нотку элегантности, массивный письменный стол темного дерева, полки по стенам. Ностальгия как она есть. — А мой бульбулятор еще жив? — приглушаю свет и наблюдаю за сестрицей, с ногами утонувшей в моем любимом кожаном кресле. Видимо, игра «Кто первый — того и тапки» все ещё суперактуальна. — Не, кокнулся, — легко и просто выдает паршивка, пытаясь зубами одолеть пробку. — Не без моей помощи, конечно. Не в силах смотреть на эти дешевые понты, подхожу и выдергиваю бутылку. Причем с самым искренним желанием помочь! Но… срабатывает закон Мерфи, и по ушам ударяет испуганный девичий писк. У Лизки глаза по пятаку, а изо рта немым укором моему неуклюжему «джентльменству» торчит злосчастная пробка. — Упс, сорри, зато цель достигнута, — салютую добычей и пью из горла̀. — Дебила кусок! — систер выплёвывает пробку и утирается ладонью. — Кто так делает? Чуть зубы мне не выбил! — Кто ж знал, что у тебя хватка и впрямь бульдожья? — Лизка неопределенно хмыкает, не понимая как относиться к моим словам — то ли прикололся, то ли похвалил. Поднимаю пробку и кладу на край стола. — Итак, вернемся к теме воскурений. И как нам быть, раз мой бонг того этого, а замену ты, конечно же, купить и не подумала? — А мы по-пролетарски, косячком обойдемся, Тош. Одним на двоих, — сестрица выдергивает из моих рук вино и махом употребляет едва не треть. Нда, везет мне на юных бухариков. Что Марик, что она — глушат градусы как компот. — Тю, не ерунди, подымить могли и там, алкашня, — отхожу к полкам в поисках зажигалки. — Задницу надо беречь, а не морозить. А тем, кто в отношениях, особенно, — вино отправляется на стол, и из джоггеров являют красную «Мальборо». Мой алчущий взгляд считывает логотип на раз-два. — Жмотина, спрашивал же? Че зажала? Лизок насмешливо фыркает и, отщелкнув крышечку, показывает содержимое — самокрутки и серебристая «Зиппо». Облом Обломыч. — Вопросов нет, — понятливо вздыхаю, наблюдая, как раскуривают косячок и делают первую тяжку. — Лиз, вкратце обрисуй канву беседы, — выставляю на стол пепельницу и регулирую окно на проветривание, чтоб было чем дышать. — Все начиналось вполне цивильно. По-дружески. С полчаса они о всякой ерунде пиздели, пока отец не услал меня печатать фотки. Тогда-то я и забила тревогу, поставила тебя на дозвон и машину отправила, смекнув что к чему. — Я присел возле Лизы на стул, весь обратившись в слух. — Когда я вернулась, отец передал конверт с компроматом Ткачеву и разыграл святую наивность: что-де не позволит сыну дорогого друга пойти по кривой дорожке и все в том же духе. Ткачев долго сидел, думал, но в итоге согласился. — Лиза глубоко затянулась и передала цигарку мне. — Похоже, Марка ждет долгая дорога, бро. — Ожидаемо, — кивнул я, глядя, как тлеет конопля вперемешку с табаком. — Любишь его? — Лизавета участливо заглядывает мне в глаза. — Да, но это уже не важно, мышонок, — голос звучит так минорно, хоть давись. Поспешно затягиваюсь, наполняя легкие «нектаром забвенья», и прикрываю глаза. — Почему? — Как только Ткачев-старший выложит сыну мою подноготную, — делаю очередную тяжку, — Марик и слышать обо мне не захочет. — Он не знает? — Лиза забирает из моих рук «трубку мира». — Нет, конечно, — цапаю бутыль с вином и заливаю горе. От моих откровений сестрица давится дымом и удивленно пучит глаза. — Пиздец, — резюмирует, вновь обретя дар речи. — Сочувствую, Большой Бро, — хотя последнее сказано с явным сарказмом. — Надеюсь, — снова припадаю к бутылке в попытке забыться, — он сможет все понять. — Ты угорел, что ли, Тош? — нервно хихикает Жало. — Что понять? — Что все это я делал не по своей воле! — Разговор «по душам» свернул куда-то не туда. А вместо алкогольного отупения, меня заколотило. Пальцы нервно заскребли по этикетке, пытаясь зачем-то её содрать. — Дурь мозги застит? — похоронив самокрутку в пепельнице, сестрица хапнула с пола вторую бутылку, видя, что первую у меня не отнять. — Память отшибло? Так я напомню. Тош, посвящение мы все проходим добровольно. Как и скрепляем его потом первой кровью. — На сей раз Лизавета свернула пробку одними когтями (пардон, маникюром), без помощи зубов. — А первая пуля? Или, скажешь, тебя, зацелованного в жопу наследника, насильно заставляли травку курить и качество товара пробовать? Что за бред ты несешь, м? — Я был молод и глуп! — рычу на эту правдорубку, хоть она ни в чем не передернула. Но мне не нужна сейчас правда! Мои выдрессированные нейроны давным-давно на сей случай сгенерировали идеальную отмазку. Демоны уныло поддакнули, дабы не усугублять. Черт, когда это бутылка успела кончиться? — А ну да! Типа сейчас ты супер-пупер умный и убеленный сединами Большой Бро, да? — Лизку аж распирало. — Нет, Тошик — ты редкостный дебил! — от детского прозвища из её уст аж зубы заныли. — Рехнуться можно — десять лет слить в никуда. Сколько там преподы получают? Тридцатник в месяц? Самому-то не стремно продаваться за копейки? Гений! Кому ты чего доказал, умник?! Да ты… эти шакалы, наша якобы родня, со смеху подыхали, услышав, что Змей решил себя… сам… Самолично! По плинтусу размазать. — Мне это было нужно! Лиза! — чеканю каждое слово, заебавшись выслушивать это все. — Ремня тебе надо и пиздюлей, чтоб мозги на место встали, — Лиза упорно подливает масла в огонь, попутав берега, — а не как отец, все на самотек пускать. — Ты мне не мать, чтоб жизни учить, — сверлю ее тяжелым взглядом. — Тош, так некому больше! — всплескивает она руками. — Мама-то твоя, давно уж… — Рот закрой, — ссаживаю костяшки о стол, давая понять, что черта пройдена, и пора бы заткнуться. Лизка моргает оторопело, а потом рывком вскакивает и наваливается, упершись рукой мне в плечо, а коленом в стул. — Дурь со спиртом мешать разучилась, да? — вопрос тонет в Лизкином амбре, но той хоть бы хны — упорно что-то ищет в глубине моих глаз. Даже не моргает. — Думаешь, тебе одному плохо и больно? — взгляд пронзительный, как у отца, кабы им убивать можно было — давно бы гнил в черном полиэтилене. — Думаешь, только ты, бедненький, лишился матери? Мне её не хватает, как и тебе! Причем родную я потеряла, когда толком и улыбаться не умела! А ты, дерьмо неблагодарное, купался в материнской любви целых двадцать лет! Двадцать гребаных лет! — Лизкины глаза пылали злостью и… черной завистью. Никогда не думал, что чувство может быть материальным. Но сейчас, казалось, протяни руку и эту жгучую ревность можно будет пощупать. — Ну так что, брателло, продолжим мериться хуями?! — Извини, — я повернул голову от греха. Не хватало ещё на психе засосать сестру, — не стоило поднимать эту тему. — Что так? — Жало наигранно усмехнулась. — Потому что моя биологическая мамочка оказалась распоследней дрянью? Или потому что продала меня за пару доз герыча? — Остынь! — мягко толкаю нарушительницу личного пространства в плечо. — Я не знал, что тебя посвятили во все нелицеприятные детали. — И тут Жало, о чьей координации в семье ходят легенды, оступается и плюхается на ковер. Прям, день фиаско. Впрочем, сестрицу ничто не смущает, сидит, смотрит, внимает. Даже устраивается поудобнее. — Лиза, мне искренне жаль, что на твою долю выпало столь тяжкое испытание. Никто такого не заслуживает, тем более младенец. Ты это хотела услышать? — Жало слушает меня, раззявив рот, и вдруг… заходится хохотом. Чуть не хрюкает, держась за живот. — Ух, ну и качели, переобуваешься прям в полете, — комментирую внезапный невроз и пересаживаюсь в кресло, пока то свободно. — Ты ни хера не понял, гений, — начала она, малость отойдя от нервного срыва. — Я рада, Платон, — широкая спокойная улыбка делает её лицо почти красивым, — правда рада, что все вышло именно так. Что мне посчастливилось войти в вашу семью. Боюсь представить что бы со мной сталось, кабы твоя мама меня не купила. В лучшем случае сосала бы в переходе лет с семи. Я всегда, и до того, как узнала правду, и сейчас, считаю и тебя, и твоего отца, и твою маму — родными. Самыми близкими и дорогими. Вы меня вырастили, любили, как могли, учили всему. И я всем сердцем за это благодарна. И никогда, слышишь, никогда не предам. В отличие от некоторых чистоплюйных умников. — Лизавета запрокинула голову и в какие-то секунды расправилась с остатками вина. — Хорошо сказано, систер. Проникновенно. — С намеком шевелю мизинчиком, после чего сплевываю в центр ладони и протягиваю руку Лизавете. — Не хочу больше враждовать. Мир? — Она недоверчиво смотрит на меня, выгнув бровь. — Если ты снова пойдешь против отца или подставишь меня в его глазах… Я скину тебя в траншею, бро, и залью бетоном. Заживо, — она повторяет детский ритуал и скрепляет рукопожатие. — Дорогостоящее погребение, если что. Но… почту за честь. Клятва, как и помнилась, выходит омерзительно скользкой. Поначалу-то мы с ней, как все, мирились на мизинчиках, но однажды хмурая четырехлетняя Лизавета заявила, что это «понарошку и не считается», а она хочет «по-взрослому». Разубеждать упрямую систер, что братание обычно подразумевает клятву на крови, я тогда не стал, так и родился этот «липкий мирный формат». Надо же, снова сработало. Хитрюга же, заметив мою перекривившуюся физию, пакостливо хмыкнула и, не отводя взгляда, решилась на очередную гадость — тщательно обтерла ладонь о мою отглаженную рубашку. — Фу, Лиза, — но не дергаюсь и смиренно переношу экзекуцию. — Ну что за детский сад? — А чтоб не расслаблялся! И вообще, это подарок! От души душевно в душу, — она победно лыбится, подкуривает второй косяк и вольготно раскидывается на ковре. Смотрю на неё, качаю головой и невольно улыбаюсь. Вот ведь… — Как считаешь, — расстегиваю пуговицы, собираясь снять обслюнявленную сорочку, — отец блефует или всерьез готов навредить Марку? — Ради того, чтобы вернуть тебя, он пойдет на все, Тош, — Лиза затягивается и выдыхает пару идеальных дымных колец. — Не зли его понапрасну, затаись на время, глядишь, все и уладится. Поверь, твое счастье для него не пустой звук. — А убить? Марка, в смысле, — снимаю рубашку, комкаю и кидаю под стол. — Бро… — Лиза укоризненно смотрит на меня и, не дождавшись реакции, садится. — Ну что ты как маленький, право. — Сестра досадливо хмурится и вздыхает, готовясь объяснять мне прописные истины. — Спустить курок — не более чем механика. И ты, — в меня обвинительно тычут пальцем, — знаешь это получше прочих. Мы все профи, и отец лучший из нас, поэтому — да. Мой ответ — да. Если доведешь — он без зазрения совести вышибет мозги кому угодно. Так что бди за двоих, Тош, держи себя в рамках и не перегибай. Лиза передает мне самокрутку и затихает. Мне тоже нечего ей ответить. Затягиваюсь и бесцельно сверлю взглядом стену. Жду прихода. Когда мировосприятие начнет меняться: цвета станут ярче, а звуки, наоборот, глуше… Хотя Лизино дыхание отчего-то успокаивает. Вместо эйфории и беспричинной радости меня накрывает легкость. Она во всем, будто с меня сняли неподъемный груз. Даже нейроны забастовали, отказываясь решать поставленную перед ними сверхзадачу — продумать оптимальный вариант выхода из ситуации. Сейчас мне хочется лишь одного — тепла Марка рядом, чтобы сидел, дышал мне в шею, а большего и не нужно. На секунду мозг сжалился надо мной и принял решение добиться дофамина обманкой. Я четко увидел своего ненаглядного — он сидел на кровати, прижав к груди подушку. Весь такой расслабленный, улыбчивый и домашний. Солнышко мое. Что-то говорил — губы двигались, вот только со звуком вышла накладка. До боли захотелось туда, к нему. Плюнуть на все и мчаться к Марку. Но нельзя… «Пуля — дура, попасть может и в чужие коленки, м? Как тебе такой расклад?» — голос отца напрочь отбивает желание рисковать моим мальчиком. — Если с тобой что-нибудь случится, я себе этого никогда не прощу, — мысль оформляется в исступленный шепот. Промаргиваюсь, смотрю на кровать, которая, естественно, пуста. Тру глаза и ломаю цигарку о пепельницу. Пора завязывать, а то и до реальных глюков недалеко. Смотрю на безмятежную Лизавету. В голове вяло ворочаются мысли, не двинула ли она кони от передоза? Или просто подвисла? — Лиз, мне нужно забрать из квартиры ноутбук, вещи и пушку, — говорю громко и четко, чтобы систер выплыла из нирваны. — Ближайшие сутки — точно нет, — от её голоса веет холодом. — Полагаю, не нужно объяснять, почему? — и смотрит строго-строго. Согласно киваю. Да, не надо. — Тогда… — пытаюсь прощупать почву, пока она на расслабоне, — завтра? — Возможно. Если извинишься. — За что? — разом теряюсь и стопорюсь. Она с намеком постукивает ладонью по ковру, я послушно растягиваюсь рядом. И в ожидании ответа молча пялюсь в потолок. — Ты не поздравил меня с днем рождения, мой забывчивый бро. — Лизавета нависает надо мной, а потом перекатывается набок, отворачиваясь. — Десять раз. И с Новым годом столько же. И с 8 Марта, и… — Все-все, хватит, — перебиваю ее, — я понял. — А еще не приехал на выпускной: ни на школьный, ни на университетский, — Лиза еле слышно всхлипывает, и мне это как ножом по сердцу. — Ты самый хуевый брат в мире, Тошик. — Прости. — Что тут скажешь? Да, в этой номинации я бесспорно победил. С отрывом. Маетно на душе и хочется свалить куда подальше, но это совсем уж дно. И не по-мужски. Косяк действительно серьёзный, и систер в своем праве. И злиться, и высказывать какое я мудачье — без обиняков и прикрас — тоже. — Тебя все время нет. Брат-фантом. «В поле» пришлось идти одной, и на стрельбище. Тебя не было рядом даже когда я впервые закинулась коксом, — жалуется Лизавета, а я поворачиваюсь и притягиваю её к себе. — И в больничке, когда меня впервые подстрелили. Вот сюда, — она накрывает моей ладонью круглый шрам на груди. — Моего идеального старшего брата не было и на моем посвящении. И вот сейчас, — Лизкин голос дрожит и срывается в полноценную истерику, — когда наш крутой фазер тебя поприжал, не оставив выбора, ты приходишь и предлагаешь раскурить «трубку мира»? Чтобы гению не было слишком одиноко, да? А ты не думал как оно мне?! Как я все это время была без тебя? Одна, вечно одна… — я оплетаю её руками и ногами так плотно, насколько могу. Лизка недовольно возится и поливает слезами яремную ямку. А я напевно шепчу мамину дразнилку: — Лиза, Лиза, Лизавета — нарисованное лето, иль не лето, а портрет, лучше нашей Лизы нет, — систер согласно угукает, хлюпает носом и дышит, пуская мурашки. Я глажу спутанные волосы, дую в макушку и обещаю: — Можешь не верить, мышонок, но я очень-очень хочу все исправить. Ответом мне уютное молчание. Постепенно остаточные редкие всхлипы перетекают в мягкое сопение — заснула. Мелькает мысль переложить бедолагу на кровать, да и самому не помешает, но на меня вдруг навалилась такая тяжесть, что не шелохнуться. — Да, нужно немного поспать, утро вечера мудренее, — бормочу под нос, проваливаясь в пустое и сладкое небытие.