Посмотри на меня, Винсент…

      Беззвучный зашёл в мастерскую, по привычке уходя в самый «неудачный» теневой угол. Он хорошо видел, поэтому не хотел спорить за лучшие места, выбирая мольберты в полутени, где на него не обращали бы ненужного внимания. Но на парах по натуре людей было заметно меньше, поэтому он сел непривычно близко — предположительная фигура теперь будет занимать гораздо больше места, чем обычно занимали люди на его холстах. Да и в жизни у него было немного людей — в центре его маленького мира жила Алуна, самая частая гостья его картин и от того узнаваемое лицо института, так как эти холсты побеждали во многих конкурсах. От этого все знали как выглядит студентка музыкального отделения, но при этом никто не знал, что существовал её темноволосый брат.       Готовый холст, инструменты: всё разложено до педантского идеализма, но ненадолго. Уходя в мир своей картины, студент забывал об окружающем, рисуя что-то своё, похожее на этот мир, но искрящееся его виденьем внутренней сути – не идеальной, но от того совершенной. Возвращался же в реальность творец уже измождённым и не обращал внимания на что-либо вокруг. Окружающее отрицало паренька, у которого не было слов, и он смирился с этим, меняя давящую реальность на рисунки, что он чувствовал своим наивным и немного детским взглядом. Поэтому, когда появился шанс, Афелий выжал из себя последние силы, и, не без поддержки сестры, поступил на художника, игнорируя слова преподавателей из школы, что насмехались над отличником, променявшим блестящее будущее на что-то пустое и ненужное. Более того, и Алуна решилась идти вслед за мечтой, отчего отношения с другими родственниками сошли на нет.       Мужчина, что будет позировать обнажённым, вышел из небольшой подсобки, поразив черноволосого — даже издалека он полыхал ощутимым жаром, с каждым шагом к помосту сокрушая все разумные мысли немого. Он был не просто красив — он был прекрасен в каждом жесте, в каждом движении чётко очерченных мышц и улыбке, с которой посмотрел на покрасневших от смущения девушек. В отличии от неприметного студента-художника — такого атлета нельзя было не заметить даже в одежде, а уж тем более, когда он абсолютно обнажён, рассиживая в задрапированном кресле и невзначай накидывая на пах полотно, небрежно прикрыв стесняющую многих в зале часть тела. Самого же красноволосого, видимо, больше забавляло отношение к его наготе, нежели возбуждало или смущало. Художник не мог отвести взгляд от брутального лица с шрамом на носу, что лишь усиливал шарм от пронзительного золотого взгляда янтарных глаз. Даже звериные уши вастаи не выглядели неуместными, завершая острыми кончиками дико притягательное лицо. Беззвучный стиснул зубы: он не мог не то, чтобы коснуться, но даже окликнуть позирующего, что отвечал ласкающим чуткий слух бархатным голосом на заигрывания девушек. У него был только один выход — в пустой холст, что разделял его и его минутную слабость, полную запретного вожделения. Набросок, пропорции, акцент на лице с заметным в улыбке клыком и жилистой руке, что невольно сжималась в кулак на ближайшем подлокотнике: всё появлялось как по щелчку пальцев, сразу верно вставая на места. Студент точно знал, как надо: как показать несокрушимую силу, бесконечную энергию и дикую натуру — рваными и резкими, как удар ножа, линиями, запирающими эту неуёмную силу в себе и сжимая её в кулак железной воли. Другие продолжали шуметь, шутить, звать учителя, но в самом тёмном углу, что был отдельно от остальных, была бесконечная тишина со скрипом карандаша о грубый холст.       Внутри тонкого тела в закрытом джемпере громыхало неуёмное сердце, заглушая любую мысль и вырезая образ своей бессмысленной влюблённости в холсте первыми мазками — тёмными оттенками драпировки, как обычно — грязно серо-коричневыми, болотно-зелёными и небелённо-желтоватыми, что на фоне загорелого тела выглядели молочными облаками. В наушнике, где обычно играла заглушающая реальность музыка, было молчание, шелестевшее белым шумом. Среди столь непримечательных драпировок фона фигура мужчины была живой драгоценностью. Афелий почти никогда не выделял людей на своей картине, оставляя от тех лишь отличительную деталь. Так молодой творец и изображал всё живое в человеке: неоднозначный жест или черту, что могли посчитать некрасивой — в его картинах она выглядела идеальной. Так было и с его главной музой и поддержкой — белый круг родимого пятна на лице Алуны в его глазах был той самой луной, что светила всем теплотой и добротой сестры. Но тут, куда не посмотри — всё уже было совершенно, от шрама на лице и почти незаметных следов на теле, до пальцев, что разжимались и сжимались в кулак вновь, показывая все переливы отточенных мышц. В отличии от других учащихся, у черноволосого почти не было перерывов от работы — он не хотел возвращаться в реальность грязной мастерской с похабными шутками и насмешками над его недостатком, который нельзя было отобразить никакой кистью. Мастихин грубо наложил грани тканей и по ним уже кисть наносила свет живого тела так, что силуэт модели освещал пещеру бесконечной тьмы грязных полутонов. Тени ложились густо и резковато, контрастируя с загорелым телом более, чем того требовалось в академической картине. Но в глазах Афелия всё было именно так: непередаваемая грация дикого зверя, абсолютно свободного посреди безжизненного фона. Алые, как само пламя, волосы обжигали глаза и холодили кровь ледяными полутенями, а приятно обласканное солнцем тело отвергало привыкшего ко мраку творца. Черноволосый не знал ничего о своём помешательстве, кроме улыбок, что тот так благодушно дарил всем, кроме него, сладкого голоса и сводящих с ума янтарных очей, смотрящих куда-то в светящуюся даль. Он уже прекрасно знал всю бесхитростную правду — его безумие останется только на холсте, вознеся одним своим видом, а после этот ангел сбросит его в самую глубокую бездну отчаянья бархатом своего голоса, посмеявшись над ним, как и все остальные. Но пока натурщик его не заметил, позволяя наблюдать и рисовать — черноволосый желал запечатлеть каждую деталь, дрожащими руками осторожно рисуя еле заметные шрамы, что врезались болью в плоть самого художника. Взгляд немого был уже далеко за картиной — он запоминал каждую деталь бесповоротно утекающего мгновения, что тот похоронит навечно в уже сожжённой памяти. В нём не осталось ничего более для жертвенного огня сидящего перед ним бога. В руках нет больше сил двигать тонкой кистью, вырисовывая солнечные блики на волосах цвета той крови, что пролил из своего сердца обречённый творец. Он уже не мог поднять глаза на самого позирующего, фантомно вырисовывая ненужные никому детали, пока тихий шёпот не привлёк взгляд опустошённого на того, кто был за холстом. * * *       Сетт не особо хотел спорить со старостой, когда те, больше от безделья, зашли в галерею при институте. Тем более на такую глупость: его зацепил одиноко висящий портрет с необычным женским лицом, что он даже замер, разглядывая как тонкие мазки пробирались сквозь полупрозрачные полутона. Его друг доказывал, что неподписанная работа принадлежит парню: только действительно влюблённый глупец мог нарисовать странный нимб прямо на лице девушки, передавая какой-то свой особый смысл подобной глупости. Вастаи даже поднял голос, доказывая, что никакой мужчина бы не осилил так тонко передать это слишком личное движение на картине, как модель невзначай поправляла прядь волос за ухо. В итоге, на шум пришёл управляющий выставкой, отчитав нарушителей порядка и рассказав, что те оба ошиблись: это действительно была работа мужчины, но вот нарисована была сестра, и этот «нимб» — существующая черта вполне реальной девушки. Но Сетт всё равно проиграл, причём на такой глупости — ушастый привык, что рядом с ним только неотесанные амбалы или заики-всезнайки, что просто не смог представить, как какой-то парень может так тонко передать знакомое полукровке движение, которое напомнило жест матери, когда та была полностью погружена в работу.       Художественный этаж крыла "деятелей культуры" выглядел странно: следы краски и развешанные картины смешивались в одну мозаику, сливаясь из множества ярких пятен в одно аляпистое месиво. Тот, кто брал на позирование, рассказал об оплате, и тот даже согласился позировать обнажённым — благо стеснительностью спортсмен не отличался. Людей, что его рисовали, было немного: в основном это щебечущие девушки, парочка явных фриков и остальные, что не привлекали взгляд. Ему сказали сесть, как будет удобно, и тот приятно откинулся в кресле, положив на подлокотники руки и, по указу преподавательницы, перевёл взгляд на вазу в углу. К стольким взглядам на своём теле он уже привык — на ринге на него смотрят ещё больше глаз: с насмешкой, азартом или оценивая каждый шаг. Студент смешанных единоборств прекрасно знал: ему есть, что показать - от природы неплохие данные, что многими тренировками превратилось в тело, на которое засматривались все.       Но здесь, в мастерской, среди смеси похотливо-влажных и холодно-расчётливых взглядов, что разбирали его на части, он ощутил один, совершенно отличающийся — обжигающий и приводящий в будоражащую дрожь. Пока он сидит, зафиксировав голову в сторону, он даже не мог узнать, кто на него смотрел с таким неприкрытым вызовом. Стоило преподавательнице напомнить про перерыв, как ощущение потухло и он стал внимательно изучать каждое лицо в классе, улыбаясь на заинтересованные глаза и непринуждённо отшучиваясь на откровенные подкаты. Тот взгляд словно скрылся, не давая и шанса обнаружить его владельца, и позирующий пожалел, что не смог поймать с поличным — даже не спросить о такой дерзости, а желая узнать того, кто смог пролезть своими глазами под толстую шкуру. И, стоило перерыву кончиться, а модели вновь замереть в нужной позе — взгляд вновь разжигал внутри медленно пожирающее пламя. Сетт не представлял, как именно понимал положение невидных ему глаз, но точно чувствовал, что вырисовывали в данный момент на его теле, прожигая своим чутким взором каждую мышцу его накаченного тела. Он пытался скосить глаза, дабы рассмотреть хоть что-то в мастерской, но это было непривычно тяжело: мышцы застыли в нужном положении, не давая под этим пристальным взглядом даже пошевелиться. И вновь, стоило услышать о перерыве — все ощущения растворились, словно смываясь ледяной волной. Возможно это было игрой больного воображения, но он был рад идее прикрыть пах тканью, что закрыла от посторонних то, как этот взгляд пробуждал что-то дикое внутри загорелого тела. Некоторые уже уходили, сделав лишь наброски, а после фотографируя прекрасного натурщика на память и оставляя свои номера для последующих встреч, другие продолжали рисовать. Стоило остаться меньшей половине, как сидящий позволил себе расслабиться, наконец повернув голову в сторону рисующих.       Уже знакомый до боли взор парализовал его и Сетт увидел того, кто на него так смотрел — неизвестный выглядел тенью мольберта, почти сливаясь со мраком плохо освещённой стороны мастерской. Его движения были то резкими, как удары ножом, то плавными и даже воздушными, трепетно что-то добавляя и пугливо отдёргивая кисть. Он видел, как узкое лицо с изящными чертами напрягалось, прикусывая губу или расслаблялось, округляя глаза удивлением или прикрывая странной печалью. Художник работал без перерыва, когда остальные уходили куда-либо, отойдя лишь раз в уборную. И в этот момент стало абсолютно пусто — словно в одном неприметном парне была вся жизнь этого кабинета, полного безжизненных гипсовых голов и серых в своей яркости людей, что смотрели на Сетта как на мебель или как на кусок мяса. С возвращением черноволосого сердце встрепенулось, смотря как на рукавах и даже на штанинах отсвечивали следы краски — свежие, наспех замытые. Взгляд был устремлён в пол, видно парень стеснялся смотреть на обнажённого, уперев глаза в холст. И только изредка, когда тот отдалялся от своей работы, были заметны и дрожащие губы, и вздрагивающие руки, что с трудом удерживали тонкую кисть. Возможно, у него что-то не получалось, раз уже больше никого не было в зале, а он продолжал писать. Столь подавленный, с опущенными от неподъёмного груза плечами и неровно вздымающейся грудью под джемпером. От его резкости и дерзости взгляда не осталось и тени, оставляя только давящую тишину. Полукровку сковало болезненное чувство — он подумал как-то отвлечь расстроенного разговорами, но его горло подвело его, сведённое спазмом, вместе с уставшим от сидения в одной позе телом. Вместо привычного голоса, он смог лишь прошептать, борясь с непривычным хрипом. — Посмотри на меня…