implosionatic

При нём, как это обычно бывает, не оказывается ни документов, ни денег, ни внятных объяснений, почему Винс так презрел двери, что решил воспользоваться пожарной лестницей и окном. Правда, очень скоро Радан припоминает, что Кавински и под тремя дорогами Кавински: юркий, скользкий. Не тупой. Документы и кредитка у него спрятаны во вспоротый матрас, — а на вахте гоняет чаи злющая консьержка, которая мало того, что не пустила бы в такую рань — ещё б и донесла кому надо, что студент навеселе. Там уже не деканат со старостой — сразу нарколожка. И весточка в отчий дом, что сына-корзина сторчался. Кавински предпочитает держать слухи о себе под контролем. Так говорят. Разумеется, это не касается всего, что поддерживает имидж наркобарона. Винс по-мальчишески жаден: до наличных, до нелепиц разряда «байки Мэтра: хуй два метра» и полезных знакомств (что и сподвигло отдаться в ближайший колледж), но существует целый пласт бессмертных сплетен, который ему всегда выходил боком. Он и реагирует на него, как бык на красную тряпку: пара слов мимо — в ход спускается весь арсенал авторитарных методов; каждый раз рвёт шаблон и причинные места ярым доброжелателям на полуночных стрелках формата стенка на стенку. Радан там никогда не присутствовал, не в качестве шестёрки — слыхал, что выбирает его сосед пыльные заправки и ножи-бабочки. Ценитель дохлых вестернов. Винс не тупой — он малость импульсивный (верит, что в рубашке родился) и как будто одной ногой в том обидчивом, злопамятном возрасте, когда крепкого удара по уху хватило, чтобы уложить его на пару часов в спячку. Звенело долго, ещё пару дней точно. Потом затихло. И тишина осталась: Винс оглох на левую сторону, а Радан, ставший ему от угрызений совести товарищем, лучше прочих уяснил, что родне Кавински до этого происшествия было как до лампочки. Главное, чтоб со стороны не дёргали. Главное — мужик, остальное улица воспитает. Самого же Винса трясло, дробило и перемалывало: его душило поверхностное натяжение родного города, душили фантомы присутствия и Дни благодарений, перед которыми он пачками рассылал открытки-приглашения всем кузенам и бабушкам в третьем колене, а затем, будто этого мало, вызывался торчать на кухне всё застолье. Наверное, самая болезненная его аддикция. Безотчётная. Первородная. Любой недалёкий первокурсник, замахнувшийся подколоть на родительскую тему дружелюбного заводилу с обряда посвящения, получал два предупреждения: первое в живот, второе по почке. Одному Богу известно, как поломало бы Винса в нарколожке. Радан вытряхивает скелет своего соседа из дутой куртки, шлёпает по щеке и всовывает в разжатый кулак стакан воды. — Сколько пальцев показываю? — спрашивает он серьёзно, когда рассыпной взгляд, уткнувшийся в потолок, плывёт ниже, ещё ниже и состыковывается с его. Мелькает узнавание. Улыбка. — Здарова, — неестественно дрожаще выдаёт Винс. Его крупно потряхивает. Запоздалый стресс перекрыл эйфорию и безмятежный трип — мышцы под тонкой чёрной водолазкой то и дело спазмируют, будто силятся угадать следующее падение. — Пальцев сколько? — не унимается Радан. — Ну четыре, — ляпает Кавински, даже не думая прикладываться к стакану. Плохо дело. Тест ведь бесхитростный: он никогда никаких пальцев не показывал. Да и Винс, как бы плох ни был, глюками не грезил. А тут сразу четыре. — Ты не понял, — выдыхает сосед, скашивая взгляд ему с намёком за спину. — Вон тот. Четыре показывает. Радан начинает поворачиваться с затаённым ужасом в сердце, почему-то уверенный, что показывающий пальцы — это нагалюцинированная Винсом Смерть с косой, но вместо этого обнаруживает превратившегося в мебель Дейва. Буквально. Он сидит на треклятом завалившимся диване, подобрав под себя ноги, и кисло улыбается — а Радан, бестолочь многозадачная, позабыл о нём, пока ходил воду из-под крана набирать. Все предостережения Кейт мгновенно впиваются в рассудок калёными иглами. — Дейв, — сглатывает он уменьшительное окончание, которое так и просится наружу с нервяка, — сглатывает, чтоб не опозорить пацана ненароком, и сам по инерции выпрямляется оттого, как туго желудок скручивает. — Это Кавински, мой, ну, сосед… — Я знаю, — улыбка Дейва обнажает зубы. Кто бы догадался. Или его статус лучшего студента журналистики обязывает отвечать заготовками? Радан, чувствуя себя суфлёром в дешёвом порно, так же медленно разворачивается. Ожидает худшего — упирается в непроницаемую стенку безучастности имени Винса Кавински. А тому хоть бы хны: удерживает взгляд Дейва и не спеша потягивает воду, умудряясь делать это с грацией контуженного. — Кавински, — чопорно, с нажимом одёргивает Радан, специально не по имени, — это Дейв. Кавински даже бровью не ведёт — его кадык дёргается ровно три раза, прежде чем он опускает стакан, вытирает губы рукавом, — и будь Радан проклят, если Дейв тоже не считал, сидя там, словно завороженный. — Знаю, — то ли пародирует Винс, то ли отвечает с обдолбанной серьезностью. Чёрные авиаторы присползают со лба, и он перехватывает их за дужку в мгновение падения на переносицу.

***

Очень скоро Радан обнаруживает себя самым трезвым в комнате. Раза два ещё носит воду, хлопает Винса по плечу, когда замечает, что масляный взгляд сонливо блекнет, пытается намёками сплавить Дейва к себе на этаж — поздно ведь уже, ну, вернее рано, — и всё это с безошибочным предчувствием: нихрена не получается, всё, пиздец! Дейв-то не уходит. Магнитом пришпалило. Сладостное дежавю по временам подработки, отравлявшее ему разум всю ночь, теряет свой шарм. Оно облезает до суховатых подробностей и механических тактов: как оттирал стойку от блевоты, как вздувались вены на ногах после смены, как бесил бессменный плейст из стерео-системы под потолком. Двухмесячная стажировка делает человека трезвенником пожизненно. Вот и сейчас — по шарам. Радан держит палец на контакте Кейт, словно на пульсе. Мешкает. Она уже спит, наверное, счастливым сном, и тут он такой: Кей, слу-у-ушай, помнишь, про Кавински говорили? Он без дружков, конечно, но как ты и предсказывала — в говно. Некогда теперь рыпаться. Да и некуда: лучше соседа на боковую не сгонять, пока не протрезвел; а что хуже — после второго стакана Винс задрал очки обратно на макушку и поминутно кидал взгляды на Дейва. Хмельные, жгучие. Дейв и подавно не шифровался — топорно пялился в ответ. Спасибо, что волосы на пальчик не стал накручивать. Потом они разговорились. Радан вернулся из туалета протрезвевший начисто. Вытер ладони об штаны. Ну и кого из них упаковывать с кляпом под кровать? — Я хотел в газету. Написать блоком биографию основателя, во втором — разбавить легендами или постулатами, — щебечет Дейв про свою ненаглядную статью. — И человека-мотылька туда, — подсказывает Кавински. — Точно! — смеётся Дейв (над мотыльком?!) и со второго раза цепляет телефон из кармана. — Вот, даже фотки капеллы сделал… Он, должно быть, показывает ему те самые, которые со своего фоторужья на ноутбук и в облако перекачал; с которыми братец Кейт чуть в участок не ломанулся; за которые его живьём отдирали и весь этот пацанский шабаш в обход планировали. Чего ради? Чтоб из компании фанатиков в чёрных простынях Дейв перекочевал в руки солевого распиздяя. Ладони Винса предсказуемо ложатся ему на плечи. Радана центробежная сила тянет задницей вниз на небрежно заправленную постель. — Народ… — Знаешь?! Он почти подпрыгивает на матрасе. Восторг Дейва рикошетит от стен, врезается куда-то в металлический каркас двухъярусной кровати и укалывает под ложечку; Винс галантным движением метит забрать его телефон: сначала промахивается, но со второго раза берётся, присматривается — что такого он мог там узнать? Не зная Дейва? — Чувак, — осипше зовёт Радан. — Реально, этот, как его, — щёлкает пальцами Кавински, возводит глаза к потолку, перебирая информацию в разжиженном токсинами мозгу. Не вспоминай, пожалуйста. Забудь. — Шангрин. Во. Да блять! Имя оседает важно. Немного знакомо. Радан уныло сверяется с обуреваемым влюблённым любопытством Дейвом и тихо-тихо чертыхается. Может, блякает. Какая разница. Дейв — всё. С потрохами. Он даже пожалеть успевает, что не мотался за Кавински на все те стрелки: может, понял бы, что к чему и чё за Шангрин. — Сугубо деловое партнёрство, — пыжится Винс и как-то неловко ёрзает, будто выправляет трусы. — Я потом тебе расскажу. Не-ет, думает Радан. Нечего ему рассказывать, ты ж не побежишь потом от копов отмазывать. Ты, блин, поползёшь. Самое время хватать припрятанную биту и исполнять последнее желание Калеба. Он ныряет рукой между ног, под кровать, не сводя глаз с Кавински, чьи смазанные телодвижения вдруг начинают походить на попытку встать в полный рост. Дейв так и щебечет о своих фотографиях. Под пальцы как назло подворачивается мусор: шуршащий, плотный, липкий — да не салфетки! — и, наконец, ручка. Радан щупает, а у самого лицо вытягивается: нет, не деревянная рукоятка — внатуре ручка. От сумки какой-то. Дёргает её из-под кровати на свет — сбоку, через расстегнутую молнию, вылезает вторая. Обычная спортивная барсетка. Чужая. Тьфу. Как здесь оказалась? — Вот спасибо, — раздаётся над ухом, — незаменимый ты человек, Радан. Стоило на секундочку отвернуться. По свойскому шлепку узнаёт — Винс. Тот рядом подсаживается и доверительно сжимает плечо. Что-то любвеобильный сегодня. — Да ну. — Я серьёзно. — А если бы я свистнул что-нибудь? Кавински захлёбывается хохотом. — Что, капли? — подначивает он. Ну да, точно. Набор джентльмена. А иному бы ножичком у шеи вертел за то, что сумку к себе перепрятал. И всё-таки, как же она здесь оказалась? — Тебя отпускает хоть? — меняет тему Радан. В серьёзности поддатого Винса он сомневается настолько же, насколько в собственных шансах пережить завтрашний день. — Через часик получше будет, — топорно уклоняется Кавински. Прямо под руку лезет, лишь бы до барсетки добраться. В этот раз не промахивается. И тремор, кажется, прошёл… — Через часик ты сладко посапывать будешь, — прохладно обещает Радан. — А Дейви кто проводит? Ох ты блять. Рот сам собой открывается и тут же закрывается — по-рыбьи. Редкое зрелище. Благо, Винс в тряпках копается. Под тряпками у него всегда что-то припрятано. Но Дейви — это номер. Волосы дыбом встают. «Проболтался?» — содрогается Радан. Сорвалось с языка? Нет, успокойся. Просто имя ни с чем не рифмуется. Ну не принцессой же он бы его назвал, как прочих своих баб. Ты б заметил. Всё путём. Кавински с постной рожей разгибается, крутит колпачок полупустого пузырька. Спасение от покрасневших глаз после того, как в отговорку «плакал по тёлке всю ночь» на вахте перестали верить. Погоди, но лицо-то взаправду мрачное. Только-только же воспевал их дружбу. — Она тяжелее была, — говорит Винс. Радан сначала и не понимает. Даже после того, как Кавински демонстративно пинает сумку — вслепую, задрав уже подбородок, — и внутри, под кипой футболок, лишь глухо позвякивает… мелочь? Ключи? Зубные коронки? Винс закапывает по три капли в оба глаза, часто моргает, стиснув зубы, и твердит: — Ты не прикалывался? У меня бутылка там лежала. Отцу в подарок. О присутствии резко притихшего Дейва Радан вспоминает также резко и ясно: а ещё о найденном запивоне к тёплому виски, который был таким сладким, таким мягким и бесплатным, что мозги заволокло патокой. Чем он там гордился? Стажем двухмесячным? Прибавить чутьё атрофированное: это ж надо наклюкаться вместо того, чтоб сделать передышку и прикинуть, сколько такое будет стоить. Говорила мама: не тяни всё подряд в рот. Как хорошо, что Винс ему друг. Не кумир или начальник. — А мы, это, — нервничает Дейв, готовый сознаться. — Вы — да, идите, пока обход не начался, — перебивает Радан. Встаёт, отряхивается зачем-то (лишь бы руки куда деть) и тараторит: — Прости, Кавински, я того. Сумки перепутал. Вечером возмещу. Винс странно на него глядит своими отёкшими глазами: сдержанно, холодно, без удивления, как когда докладывают об огромных убытках. Тоже поднимается. Даже не язвит, что у Радана в помине сумки не было. Одни рюкзаки.