implosionatic

Он ценит своё время, серьёзно; больше всего остального ценит, а тут сорвался по первому требованию — и что?! А ничего! Головой надо было думать. Ну, как всегда. Как ты лучше всего умеешь. На пятнадцатой минуте неблагодарного ожидания он начинает всерьёз сомневаться: если его тут исключительно д’Артаньяновские позывы держат, то не послать ли д’Артаньяновские позывы к чёрту? В обязанности старосты быть личным шофёром никто не дописывал. Сам вызвался. Скрип кожаных перчаток больше не занимает — скорее, действует на нервы: он слышит его чаще и чаще, каждый раз, когда ёжится от досады, зарывается красным носом в высокий воротник, — но воротник тоже кожаный, ведь надо было понтануться своей блядской экипировкой. Теперь сиди тут и стучи зубами. Все в пуховиках давно ходят, а ты с БДСМ-тусовки сбежал. Шнуровки на груди не хватает. Туповатого вида амбал в обтягивающей футболке снова вываливается из дверей. Щурится, машет рукой: в глаза нещадно метёт снегом. Он поднимается на одну ступеньку и перекрикивает ветер: — Как, ещё раз? Калеб? Приходится вытянуть шею, чтоб ответить: — Да, — сдержанно цедит Калеб. Только ладонь злостно смыкается на ручке газа, но железный зверь под ним безмолвен и неподвижен. Громила разок кивает: — Сказал, что скоро выйдет, — отчитывается он и разворачивается, чтобы вновь скрыться за массивными дверьми притона. Калеб стискивает зубы и всем телом оседает. Ага. Притон. С громадной неоновой вывеской чайной на бетонном козырьке. Она, кажется, на соплях там держится: скрипит и кренится от малейшего дуновения. И этим «скоро выйдет» его уже третий раз кормят. У придурка на фейс-контроле что, память в две секунды? Честное слово. Ну, ему хоть платят, мрачно ехидничает внутренний голос. Ты-то и «спасибо» не дождёшься, помнишь? Никогда не дожидался. Ставить себе диагноз не хочется. Калеб и так знает: у него там всё безнадёжно и неутешительно. Настолько, что хоть бы этой вывеской придавило — и всем станет лучше. Дышать легче. Нечего же делать в свой выходной, кроме как торчать сосулькой у раздолбанного переулка, который по картам-то со второго раза отыскал, да? Заводи байк, идиот. Промёрзнешь до костей. Заржавеешь. С удушающим чувством досады Калеб поворачивает ключ в зажигании, слушает писк и мирится с тем, что вот-вот оставит позади свой субботний кошмар: и притон, и амбала с черепно-мозговой, и обдолбанного одногруппника. Своим ходом как-нибудь. Не маленький. Приборная панель оживает, загорается тусклыми цветами. Калеб сдувает налипшие на неё снежинки, надевает шлем и едва слышно бормочет: — Додумался вытащить. Хорошо, ещё не гололёд. Чайная насмешливо провожает его глазницами занавешенных окон. Словно знает. Словно приговаривает: никуда не денешься, дурачок. Аккурат в момент, когда он берёт рычащую машину за рога, когда мягко отталкивается от асфальта, двери за спиной распахиваются. Секунда — и Калеб оглушён: внутренности чайной расплёскиваются — темнота, смех, отблески кислоты, — всё это затапливает тихий закуток. Наводнение облизывает его лопатки, хлещет морозцем до кончиков ушей и так же неуловимо отливает, исчезнув за захлопнувшимися створками. Остаётся лишь ласковое журчание двигателя, надрывный хохот. Калеб не сразу его различает: то какофония, то один звук. Снимает шлем, прислушивается, а как различает — сердце подпрыгивает к горлу. — Ты в курсе, сколько копался? — вежливо интересуется он. Поворачивает голову — и смотрит. Винс, прижавшись щекой к закрытым дверям, так и смеётся над чем-то, что осталось по ту сторону. Потом еле-еле отлипает, тянется, ещё шатаясь, и неохотно карабкается по ступенькам, подставляя лицо брызжущему грязно-жёлтому от уличного фонаря: растрёпанный, вмазанный, больной. — Куртку не мог найти, — врёт Кавински. Из белого кармана небрежно торчит зип-пакет и дужка очков. — Нашёл? — Не-а. Винс приближается к мотоциклу — гипнотически поблёскивают воспалённые глаза, — и вдруг спотыкается. Налетает с размаху на Калеба, даже не выставив руки — оба заваливаются набок: — Бля, — заплетается Кавински. — Извиняй. «Тормознутый», — так же заторможенно отмечает Калеб. Хочет разогнуть колено, оттолкнуться — сам шевельнуться не может: ознобом пробирает, точки соприкосновения с чужим телом жгутся, вибрации от пальцев стекают до самых локтей. Надо спихнуть. Надо! Ну же! — Слезь, — горячечно рявкает он, — травой несёт. — Не урчи, — стекает с его плеча Винс. Колесо пружинисто проседает под весом пассажира: он с сопением устраивается, наугад тыкается носками кроссовок Калебу в пятки, ойкает, посмеивается, руку кладёт ему на бедро и невинно интересуется: — Это пятый или шестой раз? Калеб натягивает шлем и молча трогается. По ощущениям — умом. Поперёк торса мгновенно смыкается кольцо рук. Город несётся мимо него всполохами красок, гудит на задворках, обтекая шлем; гудит где-то в лёгких вперемешку с щекотливым страхом. Нет, не дорога: к дороге он привык, к скоростям — тоже, но к чьей-то компании, цепко держащейся, дыщащей ускользающим жаром в загривок — совершенно точно нет. Кейт лишь дважды удостоилась поездки на его мотоцикле. Винс — а Винс не угадал. Это — седьмой. Желудок липнет к позвоночнику как в первый. Он резко выруливает на повороте, чуть не влетая в мусорку, и с внутренней дрожью прислушивается к попутчику: не свалился? Не уснул? Заметил? Калеб ехал быстро, но гнать себе не позволял. Боялся вылететь с моста, если Винс ещё хоть миллиметром прижмётся. Кавински, словно учуяв его опасения, прикрикивает: — Давай, чё ты как английская герцогиня! Втопи посильнее — или штрафов боишься? Блять. Он без шлема, Калеб. Калеб!!! Не слушай! Он точно наебнётся, не гони, стой, с ума сошёл?! Но разгорячённый зверь под ним уже набирает скорость, стрелка спидометра подскакивает в опасную близость к максимальному значению — и пересекает его, задрожав за красной отметкой. Калеб больше не слышит Винса: ни его очарованного выдоха, ни протяжного ликования. Не видит камер на столбах. Не видит, пожалуй, даже дороги — только бесконечную прямую, белые полосы, петляющие вдалеке, свист развивающихся подолов дутой куртки. Кровь вязко бьёт в голову. Кавински намертво в него вжимается, всем телом: грудью к спине, губами к плечу, бёдрами к… В горле клокочет вой: Останься. Со мной тоже весело и с тобой так круто, даже если я тебя терпеть не могу. Просто останься. Уже потом, в двух кварталах от общаги и в одном повороте от подземного паркинга, отдирая очумевшего и ни капельки не протрезвевшего Винса от пассажирской сидушки, Калеб спрашивает: — На пересдачу идёшь? — …Ты меня только поэтому забрал? — медленно ворочает языком Кавински. Не замечает в упор, что чужая ладонь укладывает вздыбленные волосы, задерживается на шее. Под воротником алеет засос. Нет, думает Калеб. Заправляет соломенную прядку за ухо. Просто ты попросил, ужратый в говно; даже не просил — так, написал с тремя ошибками, что тёлка какая-то вешается. — Ну а какого хрена ты ещё ждёшь, — говорит он, делая шаг назад и складывая руки на груди. — Вот это ответственность, староста, хвалю, — колоритно закатывает глаза Винс. — От тебя, наверное, все тащатся на вечеринках. Калеб хмурится: никогда с ним не бывает по-человечески. — Если не придёшь… — Да приду, — спешно отмахивается Кавински. — Отлично. — Ага. Тишина оседает вместе с хлопьями снега на макушку. Для Калеба — очередное доказательство: смотри, вам говорить-то не о чём. Потупив в асфальт и на свои кроссовки ещё с полминуты, Винс вздыхает, суёт руку во внутренний карман куртки, достаёт телефон. — Ты там возмущался, почему так долго. Я тебе писал, — объясняет он и показывает открытый диалог с десятком непрочитанных сообщений. Калеб автоматом хлопает себя по карманам. Разряженный кирпич — в левом. — Не знал, что ты снаружи торчишь, а этот всё донимал: Калеб какой-то просит. Мало ли Калебов в Колорадо? Ну да. И один-единственный Винс Кавински, который никогда не говорит «спасибо». Калеб непроизвольно съёживается, прикрывает уязвлённое нутро. — А если подумать? — поддевает он глухо. — Или это не в твоём стиле? Телефон Винса тут же вдруг мягко вибрирует: падает шторка уведомления от контакта. В графе отправителя значится простое и режущее глаз «Дейв». Калеб даже не успевает рот открыть. — Если подумать, — с тактом и расстановкой решает Кавински, отнимая телефон и читая сообщение. — Если подумать… да, у тебя много свободного времени. — Мог бы спасибо сказать. Блять. Как жалко прозвучало. Можно уже сопли утирать? Винс тоже замечает: как утыкается в переписку, так же неожиданно от неё отвлекается. Моргает. Он в разговоре с головой — для Калеба зрелище абсолютно неестественное — и обмозговывает сказанное, медленно поднимая свой невозможный взгляд: жгучий, едкий, как нитроглицерин, словно бы что-то понял. А у Калеба тревожно сворачиваются поджилки, когда тот медленно расплывается в улыбке. Нехорошей такой. Знающей. Он делает шаг вперёд — всего один, сокращая дистанцию на ничтожную пару десятков сантиметров, но Калеб шарахается от него, точно от чумного. — Было круто, — хмыкает Винс. — Увидимся.