Сломи плоть, сломи дух, сломи сердце
Наверное, неправильно воспринимать недели в Нюрнберге как передышку. Даже в этом трижды проклятом, чужом городе, в свое время облюбованном нацистскими лидерами, дышится будто бы немного свободнее, чем дома: нет ощущения следующих по пятам глаз. Не в счет моменты, когда подсчитываешь в своей делегации больше сотрудников МГБ, чем юристов и дипломатов, или когда улавливается придушивающая немецкая речь, от которой в замкнутом пространстве порой кроет приступом клаустрофобии; в их присутствии чаще говорят по-английски. Московского, вероятно, отправили восвояси не просто так — в Кремле намечается перестановка кадров. Невский подозревает, что после большой войны грядет большая чистка, и вдохнуть полной грудью они смогут еще очень нескоро. Михаил ведет себя чуть более дергано, чем раньше — и этого хватает, чтобы почуять неладное. Занял выжидательную позицию. Шура пока ориентируется на него: опыта и осведомленности в изменяющейся обстановке у Москвы явно побольше, игнорировать это было бы верхом неосмотрительности. Он утянул с собой Ленинград якобы как свидетеля, чтобы тот на судебном процессе воздел указующую длань в сторону Кенигсберга, второго своего мучителя, пришедшего на смену истомившемуся в бесплодных ожиданиях его кончины Берлину, что резво переключился на московское направление. На Суде Народов Ленинград, вроде как, должен стать живым напоминанием о немыслимых потерях среди гражданских, которые понесло советское государство. Там же они подтвердят, что их статус великой державы и высокие аппетиты — монополия влияния на европейском востоке, половина Германии, не меньше, — оправданны. Что их вклад и их жертвы, даже с существенными занижениями, стали решающими, и ведущим державам Европы, по-хорошему, следовало кланяться им в ноги. Европа отчего-то падать ниц не спешила.***
«…Во имя священной памяти миллионов невинных жертв фашистского террора, во имя укрепления мира во всем мире, во имя безопасности народов в будущем мы предъявляем подсудимым полный и справедливый счет. Это — счет всего человечества, счет воли и совести свободолюбивых народов. Пусть же свершится правосудие!» Бешеных собак больше не отстреливают за нападения на людей, им дают адвокатов и слово на кафедре. Скрупулезно выполняются все условности, подсудимым предлагаются все юридические гарантии. Символический процесс над нацистскими лидерами должен стать ярким финальным штрихом в этой войне. Но вести его без Гитлера, Гиммлера, Геббельса, без сонма руководящих голов НСДАП-Вермахта-гестапо-СС, сбежавшего «крысиными тропами». Без Берлина… Хотя бы Риббентропа и Йодля с Герингом взмылят. Огромное, огромное количество бюрократов от стран-победительниц, собравшихся вместе пошуршать бумажками. Этот Суд — один сплошной исторический прецедент. Дворец Правосудия несколько тесноват для столь обширного мероприятия, однако хорошо сохранился в практически сравнявшемся с уровнем почвы городе, имел символическое значение, что Шура, несомненно, оценил, а главное — располагал большим тюремным комплексом, правда, закрытым для посещения. В Зале заседаний, отделанном панелями ценных пород дерева, воплощениям выделили балкон верхней ложи, поодаль от других участников суда и наблюдателей, где они могли остаться вне ракурса операторов с фотографами. Их лица не должны попасть на пленку. Долго сидеть прямо по струнке оказалось тяжело, когда в висках стучит сердце, заглушая людские голоса, когда рвет и режет поясницу, а желудок словно слипся с позвоночником. Ленинград чувствует себя куском желе, собранным в единую форму лишь усилием воли. Его состояние постоянно мониторят даже здесь, в Германии, опасаясь, что лишние нагрузки могут привести угнетенный иммунитет к осложнениям, случись ему подхватить хоть банальную простуду. Он старается не клевать носом и не моргать слишком медлительно, чтобы ненароком не заснуть; за любой курьез сурово спросят со всех делегатов без исключения. Им и без того уже придет как минимум одна разгромная телеграмма. Рядом с ним, ожидаемо, сидит Москва. Прямой как колонна, смотрит прямо перед собой, изредка цепляя взглядом трибуны союзников, где подозрительно спелись Лондон с Вашингтоном. Из-за него их во Дворец пустили со скрипом: Московский нежданно для всей советской делегации заартачился, при досмотре отказываясь сдавать браунинг на хранение, и едва не создал пробку на входе в главный корпус. Ленинграду тогда впервые за последние лет десять захотелось рассмеяться при виде растерянных лиц собственных чинуш; он-то успел пройти в числе первых и не встрять перед дверьми. До вовлечения дежурившей неподалеку полиции Нюрнберга, благо, не дошло. О последствиях он тогда усиленно старался не задумываться. Судя по нервно перестукивающим по подлокотнику его, Шуры, кресла пальцам, упорство службы досмотра при обезоруживании Москвы спасло от неприятных травм пару чрезмерно хитроумных белобрысых голов. С легким удивлением Невский замечает Париж среди особых зрителей. На этом Суде он отщепенец, постфактум приписанный к победителям, да и в целом присутствие делегации французов вызывало недоумение. Но Ленинграду в этот раз он не особо интересен. Его внимание то и дело прилипает к полякам. Непроизвольный взгляд притягивает маленькая женщина-птичка, похожая на одушевленную груду сцепленных тонкой кожей костей, вся закутанная в бинтовые перевязки, платки и объятия Варшавы — Освенцим. Она, изнуренно сложивши голову на плечо своей столицы, смотрит перед собой как опустевшая оболочка и, кажется, вовсе не моргает. Их главное свидетельство жестокости Рейха. Внимательная и чуткая со своей подопечной Варшава, что укрывает ее от чужих глаз, оберегая, как тигрица собственное чадо — вызывала куда больше симпатий, чем стоически изображающий безразличие Москва, что перед началом заседания придерживал свою прихрамывающую северную столицу за предплечье, помогая разместиться в зале. Они здесь не сверяться у кого опыт был более травмирующий собрались, но начинает казаться, что их лидеры так не думают. Ей предстоит вновь освидетельствовать пережитое на закрытой части заседания, куда журналистов, как и стенографистов из числа людей уже не допустят. Там же, по задумке ЦК, должен произнести речь и Ленинград, когда обвинители от Советского Союза закончат представлять широкой публике свои доказательства. Их обоих выставляют экспонатами на витрину трагедий Второй мировой. Невский честно старался не слишком задерживать взгляд на ее иссеченном лице и оставшихся на месте губ рубцах, коляске. Но с содроганием думал: ее участь могла постичь любого из них. Что стало бы с ним, будь Вермахтом отдано указание войти в город?.. После подрыва стратегических объектов и флота они бы озверели, а с вечным дефицитом горючего поджог в каменном городе, с его открытыми пространствами, во льдах — практически невозможен… Его горожане сопротивлялись бы до последнего, наверняка собирая последние силы и ресурсы на партизанские вылазки добровольческих отрядов, но истерзанных лишениями людей рано или поздно заломали бы как тонкий хворост. Станут ли следы этой войны его незаживающим шрамом? Много чести. Если злоупотребления нацистов при осаде Ленинграда рассматривают три дня, сколько же ей пришлось отмучиться?.. Заставлять Освенцим переносить судебный процесс в этом зале — форменное издевательство, считает он, пока Московский, видимо, обратив внимание на его то и дело уплывающий в сторону поляков взгляд, не поясняет шепотом: «она захотела присутствовать здесь сама». После этого Невский смотрит на нее немного иначе. Эпизод на Бабьем яру даже люди на своей части процесса рассматривать не стали — видимо, у погибших в цифре недостаточно нулей, чтобы одухотворенные лбы на трибунале обратили свой взор на тот чудовищный инцидент, и другие подобные ему. После апелляции польской стороны сторона красных героически заминает неудобные события Катыни, но к этому вопросу суд еще вернется. После заседания Варшава пересаживает миниатюрную женщину в коляску, не забывая опалить Московского откровенно озлобленным взглядом; тот в ее сторону даже не смотрит. Польша вновь подпадает под их влияние. Вестимо, советская столица считает игры в гляделки с вассалами недостойными своего внимания.***
В первый же день заселения Московский тщательно осмотрел номер на предмет подозрительных проводков или механизмов, указывающих на прослушку. Помещение с прилегающим санузлом уже было проверено ранее — значит, опасается либо своих, либо шпионажа среди своих. Ленинград, ленно разлегшись на своей койке, что ближе к дверям ванной, наблюдал за ковыряниями в вентиляции, гостиничном телефоне, кажется, даже в обивке кресла, которая слишком подозрительно топорщилась. Вроде не нашел ничего. Также, по просьбе трудящихся, обесточил нервирующий монотонностью часовой механизм, и будит их теперь вежливый стук в дверь ровно в половину седьмого. Охранка у номера тише воды, разве что порой слышно легкое перетаптывание снаружи, когда сменяются постовые. Ныне Московский старается его приободрить, вывести из добровольного заточения в номере. Зазывает на короткие прогулки, но экскурсия по руинам Нюрнберга его не прельщает. Город смели практически подчистую, редкие участки живой инфраструктуры стали местом паломничества еще работоспособных горожан, чего Ленинград насмотрелся достаточно как на родине, так и по дороге к гостинице. Здесь во внутреннем дворике для гостей из стран-победительниц разбили славный небольшой садик. Он только-только взошел, но уже радует глаз зеленцой свежей молодой травы и хоть и тоненьких, но хорошо приживающихся деревьев; Шура слышит про этот садик от приставленной к ним немецкой обслуги на каждом обеде, которой сподобляется посетить. Как-нибудь он туда выберется, найдя свободную минутку в своем плотном графике, вклинит это мероприятие между походом до служебной машины на заседание и изучением потолка над своим спальным местом. Большую часть свободного времени Невский беспокойно дремлет — вязкое ощущение между забвением и явью давно заменило ему сон. Иногда листает следственные материалы. Московский все равно не оставляет его надолго одного, ведь Ленинграду порой помощь необходима в самых примитивных вещах: завязать шнурки, когда резко что-то прихватило в районе спины, застегнуть слишком мелкие пуговицы на рубашке, напомнить о приеме лекарств, жидкости, пищи, и еще ворох мелких повседневных вещей, для которых ему теперь нужна усиленная концентрация. Кажется, он отводит душу, такой опекой возмещая годы в оцеплении. Догадывается, что Невский себя брошенным умирать чувствовал. Михаил весь извелся, пытаясь приучить его не бросать очки, наколенники и костыли где попало; при пропаже очередной из этих составляющих его вздымающиеся крылья носа отчего-то веселили: вспыльчивый стал как спичка. Так и не отучил подопечного с огнем играться… Шуре проще сделать виноватую мину, чем признать, что он теперь постоянно забывает, где оставляет вещи. Иногда Москва упоминает мельком о приглашениях в бар от более молодых представителей их делегации и иностранных коллег. Ленинград спокойно дает ему отмашку: иди. Ему же тоже нужно развеяться, не то вскипит в четырех стенах. Столица если и выходит по вечерам, то возвращается совсем скоро, и принимается за свое столичное бумагоперебирательство, рассиживая за придвинутым к постели хлипким стеклянным столиком чуть ли не до утра. Шура теперь может засыпать даже если за окном разрывается цепь артиллерийских снарядов или двадцать четыре на семь полыхают фейерверки, так что постоянно включенный свет его ни капли не смущает, пусть сгорбленную спину Москвы порой и хочется уложить на подушку да задушить ее обладателя одеялом. Они практически не конфликтуют, но там и тут мелькают искры; на чужбине игнорировать это проще. Здесь они естественнее выступают единым фронтом, ведь доверять можно только друг другу.***
Бухенвальд, Освенцим, Дахау, Нанкин, атомные братья Нагасаки и Хиросима — Ленинградская трагедия теряется на фоне десятков других. Война вскрывает страшные нарывы. Пытки, эксперименты, массовые убиения, резня — бессмысленный круговорот насилия, поставленного на поток. Рейх стремился уничтожить целые нации, ликвидировал тела в промышленных масштабах. В эту сомнительную честь суд выводит в международный обиход емкое ужасающее понятие «геноцид». Эти чертовы бульдозеры с записей, сваливающие в ямы истончившиеся, как сухие ветки, тела, многим участникам процесса будут во снах являться. Не просто безумие — это бесчеловечный прагматичный цинизм, возведенный в абсолют. У Ленинграда плывет перед глазами — Шпрее здесь нет. Этого полпреда геноцида даже не выволокли сюда на судилище деяний рук своих и своего словно с адовой цепи сорвавшегося народа. Он малодушно надеялся, что это из-за того, что явиться Берлин физически не может. Московский с союзниками, поговаривают, на славу отыгрался за все принесенное им горе, но слышать об этом и не иметь визуального подтверждения уже недостаточно. Невский хочет видеть, как герр Шпрее страдает. Это стало чем-то личным, и за это даже не стыдно совсем — снаружи он сохраняет невозмутимый вид и продолжает молчать. Уж что-что, а держать лицо он учился у лучших. В сорок четвертом, после второго прорыва, когда на пике эйфории от близости свободы, жизни, но изломанные болью потери близких ленинградцы требовали крови, им по каплям давали утолить жажду мести. Местная авиация триумфально освещала налеты на немецкие города, на полевых судах все осужденные были вздернуты — их тела представляли публике как трофеи, оставляли на виселицах. За забивание камнями пленных наказание было символическим, конвойные порой и вовсе закрывали на такое глаза. Но то были эпизодические случаи, и Невскому с его людьми было мало. Война ожесточила всех. Он тоже поддался. Лед, казалось, пронизал до самой души, и остался где-то внутри. Пылающая голова, охладевшее сердце — Москва был бы разочарован, но преступления мысли он пока не считывает, и слава… — кого им там теперь славить можно? — Ленину?.. Слава Ленину, упокой земля его забальзамированную тушу. Да, люди были напичканы ненавистью и шовинизмом под завязку, и стали жертвами в порочном круге, что перемалывал сердца. Да, твари божьи, восприимчивые к фанатичным лозунгам и падкие на сладкие речи овцеводов, на интриги идеологов, лишь хотели себе жизни получше, условий побогаче — и поползли по головам, давя тех, кто слабее. Построенные на крови империи все в чем-то одинаковые, — есть у них некая не самая явная, но прослеживающаяся закономерность, — и кончают они одинаково, Ленинграду ли не знать?.. Прошло достаточно времени, чтобы отдавать себе в этом отчет, но слишком мало, чтобы отпустить и проявить смирение-мудрость-всепрощение. Подставлять вторую щеку не хотелось. Хотелось выдрать ее Берлину, ткнуть штырем в открытую рану и поворачивать-поворачивать до характерного хруста-скрипа-влажного хлюпанья крови… утолить полое чувство внутри хотя бы такой мелочью как мучения бессмертного, обезумевшего от собственной безнаказанности. Шура весь подобрался, что не укрылось от внимания Михаила — тот косит взгляд на его сжавшиеся на коленях кулаки, и чуть придвигается к нему, касаясь бедром его бедра. Московский вообще часто к нему прикасается в последние месяцы — боится словно, что он как эфир растворится, если не удерживать, напоминая о принадлежности бренной земле. Ленинград все чаще отключается от реальности, уходя вглубь себя. — За свою «фабрику смерти» он еще ответит, — шепотом гарантирует ему Москва. Его лицо не пропускает на поверхность лишние эмоции, однако свет залы отбрасывает резкие гротескные тени на его благородные черты. Шура ему верит. О перспективах империи, что строит сам Московский, тоже запрещает себе задумываться. Они наблюдали, как свидетели обвинения — несчастные люди, пострадавшие от чужой жестокости, представившие свои горести на суд эпохи — теряют самообладание под перекрестным огнем. Дебаты доводят жертв режима-убийцы до истерик.***
Выступить Ленинграду так и не дали — план линии обвинения видоизменяли на ходу. Советская делегация, получив новый свод рекомендаций из Кремля, после долгих полуночных переговоров накануне решила переставить акценты на свидетельства массовых убийств в концлагерях и мыло из человеческих тел. Михаил вернулся под утро выжатый и помятый; в полной темноте проследовал к окну и чуть отдернул тяжелую штору, пропуская тусклый естественный свет. Лампу включать постеснялся — все еще есть в нем что-то до боли чуткое. Московский пошуршал одеждой, складывая ее на стуле педантично-ровной стопкой, тихо улегся в свою постель. И встретился с Невским взглядом. В сумраке его глаза выдавали лишь усталость — и больше ничего. За окном пасмурное предутреннее небо Нюрнберга напомнило о родном городе. Где-то на периферии у Шуры справились о самочувствии, и огорошили новостями об обновленной стратегии поведения. Он ответил что-то невпопад, утопая вниманием в обнажившемся серо-кисельном свете. И зачем только заговорил?.. Зря он только приехал. Только начавший восстанавливаться город взывал к своей душе и звенел напряжением. Связь Шуры с его вотчиной укрепилась после совместно пережитого кошмара, он ощущал свой город до боли остро. Ему обещали, что это временно, и эта связь стабилизируется, но сейчас ему будто коренные зубы дерут наживую. Московский же как-то с этим живет — чувствует свой город как продолжение своей руки чуть ли не сколько себя помнит, как оказалось. Это, должно быть, мучение. Они делят одну слабость — восприимчивость к боли, и справляются с ней практически одинаково… час от часу не легче. Расстояние не облегчает ситуацию, а они застряли в Германии. Зря репетировал речь. Хотя посредством ее отработки он приоткрыл завесу невольной тайны вокруг жизни в кольце врага, о которой неохотно разговаривал с Москвой, чаще замыкаясь прежде, чем успевал сообщить ему слишком близкую «к телу» информацию. Чуть сильнее сдавленная челюсть Московского указывала, что речью он проникся. Он начинает подозревать, что отправился сюда с Москвой только потому, что вызывает у руководства нездоровый интерес. Он примелькался, и до позорного поздно это заметил. Сколько они успели нарыть на него? На любого из них при желании можно найти компрометирующие сведения, в новой волчьей эпохе достойные расстрельной ямы. Не слишком ли он расслабился после триумфального освобождения? Попадет ли Москве за него? Их единый номер в гостинице станет предметом критического дискурса, когда до него доберутся, или они это спустят им с рук?.. Ответы даст только время. — Я хочу домой, — по-детски искренне сообщает он, не отрывая глаз от окна. — Там неспокойно… Сейчас я должен быть со своими людьми, — Михаил смотрит на него с сожалением. И молчит. Отголосок его слов повисает в воздухе тяжелым грузом. Шура под «своими людьми» подразумевает отнюдь не весь советский народ; эту оговорку ему еще припомнят.***
Кенигсберг передан им как трофей. С костылями его картинные наручники с поперечным прутом кажутся предосторожностью несколько чрезмерной. Города не столь милосердны. Берлину оглашают приговор, вынесенный еще в Потсдаме во время войны. Его ждет показательная казнь и раздел меж новых противоборствующих сторон (все уже наслышаны о Фултонской речи — перед дуэтом Московского и старика-Джугашвили швырнули еще одну красную тряпку). Париж вдруг начинает отчаянно протестовать, Вашингтон — так же внезапно поддерживает его, уповая на… гуманность? И цивилизованность присутствующих. На этом акцентируют такое внимание, что Невский начинает чуять неладное. Голос Москвы сквозит металлом. Что он упускает? Почему они все так всполошились?.. — Раздел? Что, буквально? — шепотом переспрашивает Ленинград у Москвы, пытаясь не слишком отсвечивать выражением мрачного торжества. Тот скупо кивает — «буквально». Часть Берлина — и всей немецкой земли — отдана им под контроль. В просоветской части оккупированной зоны уже насаждаются компартии. В ближайшем будущем марионеточная ГДР может махать платочком своей более европейской части и сушить сухари. Социализм придет в каждый дом, никто не уйдет обиженный. Главного обвиняемого, за отсутствием фюрера, наконец, вводят в зал — все-таки не зря они с Московским прибыли, чтобы освидетельствовать историческое событие. Он с удовлетворением отмечает, что, весь перебитый, Шпрее выглядит реанимированным мертвецом, хоть и передвигается на своих двоих. Хорохорится, вздергивая испещренный шрамами подбородок. Ублюдок уже не такой самонадеянный и дерзкий, уже не в щегольской униформе от «Хьюго Босс». Спасибо за листовки люфтваффе, сука. Из них вышла неплохая растопка на обогрев. Ленинград ловит взгляд забегавших по забитому залу Правосудия распахнутых глаз Берлина, уже своей участью, похоже, огорошенного. И, убедившись в его безраздельном внимании, предельно четко одними губами выводит: «entlang oder quer?» — и смягчается лицом, расцветая в нежной улыбке. Зверь внутри затихает умиротворенно. Перед отъездом Шура все-таки хочет еще осмотреться в том маленьком зеленом садике, ощутить мягкость ласковой зеленой травы под вернувшими эластичность кожи пальцами… У женщины-птички на редкость подходящий ей тихий щебечущий смех.