Чистейшая в мире любовь к самому себе

— Ах, больно… Хозяин, прошу… Тихо-тихо дыхание обдаёт шею, когда Польпо чуть ли не перекидывает свой станд через плечо. Осторожность не отменяет разницы в габаритах — даже начало уже даётся нелегко. Несмотря на то, как под пальцами скользко и влажно, как мягко и горячо, риск ещё есть. Они оба не желают боли, но держаться тяжело: возбуждение бьёт в голову то ли алым запахом цветов апельсина, то ли волной горячего одеколона, дурманит и туманно забивает мысли. Станд, конечно, гораздо более преуспел в этом чувстве — как самые глубинные уголки подсознания хозяина, он желает больше и ярче, и течёт в самом буквальном смысле слова. Он чувствует себя жалким, слабым, как слаб в душе его мастер. Как прятались они всю жизнь, как ещё до рождения станда была история, полная страхов и отвратительно-крысиного существования, так и остались крупицы той ледяной, солёной хрупкости в моменты близости с самим собой. Но себя и нечего стесняться, и Блэк Саббат практически плачет, хватаясь за одежду Польпо, выгибаясь как-то по-змеиному и несвязно мямля нечто особенно нежное, что может доверить только ему. Но даже в буре вожделения станд скован, и идёт так туго и тяжело, что любой вариант — словно пытка. Пожалеть ли себя и подождать, изнывая, или не осторожничать и сделать больно — что то, что это чистое мучение. Но стекающая уже под рукав скользкая смазка берёт своё, и, хоть совсем немного, но палец проникает внутрь. Словно искры мелькают перед глазами, а после кругами они расходятся где-то по сторонам, и от экстаза дыхание перехватывает вмиг. Саббат стонет на выдохе, лишь раз, но так громко, чувственно и протяжно, будто лучше чувства не было в его жизни. Прикрывает глаза, падает лицом вниз, утыкаясь в плечо хозяина. — Не стоит пытаться откусить кусок, который не можешь проглотить. — Польпо усмехается, говорит тихо и мягко; его голос похож чем-то на пушистый коврик у батареи. — Есть ведь и другие пути. Он обхватывает талию станда, дивясь тому, как легко его держать — хотя к этому выводу прийти довольно легко, ведь Блэк по сравнению с хозяином как швейная нить рядом с якорным канатом. Его переворачивают вниз головой, разводят с нажимом узкие бёдра. Секунда — и смазка мешается со слюной, длинный и оранжево горячий язык ложится меж ног. Дыханием обдаёт до пояса так нежно и тяжело, и нет в мире того звука, того слова и того запаха, что мог бы описать наслаждение сия момента. С такого ракурса Польпо легко подмечает каждое движение своего самого близкого существа, от крупной солью бьющейся дрожи до того, как чуть-чуть от сбитого дыхания распирает рёбра и движется плоский живот. Порой даже так жалко становится этот несчастный маленький станд — он ведь есть сам по себе глубинная уязвимость, которую так легко подчинять. Он быстрее мысли, он понимает хозяина с полувзгляда, и они друг друга знают до мелочей. Ближе, раньше казалось, некуда — но теперь есть новый уровень любви в телесной ласке. Казалось бы, невозможно так, но станд почему-то совсем-совсем осязаем, его можно коснуться, можно держать на руках и целовать в лоб, а можно, как сейчас, ублажать языком, дразня чувствительную кожу и проникая внутрь легче и глубже. Истинно удовольствие смотреть на реакцию, на то, как твой прекрасный защитник и подчинённый выгибается, стонет и украдкой вытирает выступающие слёзы и стекающую со швов на щеках слюну. Да, Саббата точно есть за что любить. И так же он думает о своём хозяине. Они едины и противоположны одновременно, преданность друг другу сковывает не обычной цепью, что крепка, но пилится и размыкается, но, кажется, всем физическим и астральным сущим, слитым в Глейпнир прочной и вечной любви. Парадоксально немного, и совсем чуточку забавно то, как в одном человеке может умещаться столько всего. Жестокость, приитворство и коварство в тонкую сеть сплетены с безумной любовью и желанием нежности, и лишь с собой можно удовлетворить это сполна. А вот теперь всё готово — можно и пальцами. От резкого поворота темнеет в глазах и немеют кончики пальцев, и голова тяжелеет на секунду, но отрезвляющий мокрый поцелуй заставляет забыть обо всём на свете. У Саббата нет языка, но он чувствует вкус — и, ах, как же странно пробовать самого себя. Тем более — дважды. Солоновато так, на взгляд и цвет будто только распустившаяся вишня, пьянит и завораживает, но приходится прервать, чтобы глотнуть воздуха и снова застонать, громче и ещё слаще. — Знал бы ты, как сильно я тебя люблю. — Коротко вздохнув, Польпо гладит станд по шляпе свободной рукой, наблюдая за тем, как тот пытается отдышаться. — Истинное чудо есть твоя тёмная натура и светлые чувства. — И я люблю Вас тоже, мастер. Такого счастья, как сейчас, я не испытывал, и Вы словно солнце, что не жжёт, а лишь греет нежнее неба. Несмотря на умение врать, они честны друг с другом — любовь к себе в сущем контрасте так ясна и ярка, и в искренней и какой-то парадоксально чистой похоти она цветёт весенними бутонами. Они оба не сказали бы никому другому об этом — особенно чудно' порочное желание Блэк Саббата, ведь он истинно наслаждается не только самим фактом близости, но и телом хозяина. Казалось бы, что в этом привлекательного, но ведь что-то да нашлось. Игра контрастов завораживает, станд теряет контроль, опираясь руками о грудь мастера — даже сквозь одежду руки чуть погружаются в мягкую жировую прослойку, и как уж тут не продолжить; так приятно ласкать рыхлое тело, пусть пока сквозь слой ткани, но всё же — так тепло, и опьяняюще, тускло-амарантово-розово… И впервые за столь долгие годы Польпо смущён, и ничего не может поделать с тем, что по щекам разливается обширным полотном румянец. Он никогда не был склонен к столь бурным актам самолюбования, и пусть самооценка лучшую часть жизни оставалась на вполне достойном уровне — с чего бы вдруг такие страсти? Почему станд ластится в таком экстазе на границе забытья, почему старается прощупать всё, до чего может дотянуться, почти утопая в мягкости, похожей на бескаркасную кровать? И почему это… так приятно? — Нет слов ни в одном языке, что могли бы передать всю мою любовь к Вам, хозяин. — Саббат на время отрывается, необычно так смотрит широко открытыми глазами; обычно они закрыты, да и такой искренней улыбки на его лице не появлялось. — Я знаю, что Вы чувствуете то же самое. И Вы тоже возбуждены, не так ли? Как же это всё-таки необычно — простые слова и касания от такого, казалось бы, предсказуемого и неразумного существа заставляют растеряться… Ах, что бы было, если бы об этом узнали! В Пассионе точно начался бы сущий кошмар. Но себе можно доверить любую тайну, а люди вне организации… Они не узнают. Сюда никто не заходит без приглашения. Они не любят этого. Кажется, даже боятся — боятся то ли самого Польпо, то ли того, что не видят станд. С одной стороны, это хорошо, а с другой… Так одиноко порой. Но не сейчас. — Да. Ты знаешь меня, как никто, малыш. И я горжусь твоим энтузиазмом, хоть никогда прилюдно мы не были такими и быть не можем. — В таком случае, что насчёт перехода к большему? Ложитесь, я все сделаю. О, редкие моменты минутного переворота. Как часто хозяин подчиняется станду? Обычно — никогда. Но Польпо действительно сползает по стене в полулежачее положение, даёт станду слезть и лишь кратко вздрагивает, когда полуастральные руки из-под тени стягивают с него штаны. Этого… Давно не происходило. Холодно чуть, плитка на полу почти не тронута отоплением, но к ней нетрудно привыкнуть. А к прикосновениям — трудно. Теперь определённо есть, за что ухватиться, и Саббат по натуре своей никогда не упустит возможности. Хорошо, наверное, что на нём в силу автономности не отражается большая часть всего, что чувствует мастер — они слишком уж разные, и та неосознанная сила, с которой Блэк стискивает внутреннюю сторону бёдер Польпо, могла бы, наверное, ему самому сломать ноги, или хотя бы причинить боль: станд невероятно тонкий, кожа да кости, и у него просто не за что так ухватиться. Забавно, конечно, видеть их вместе, даже в какой-то степени милыми могут показаться плавные, но столь в глубине неуверенные движения, которыми жёсткие, длинные пальцы ласкают складки жира, тёплые и чуть влажные от пота; как, чуть вздрогнув незаметно от благоговейного возбуждения, Саббат с трудом заставляет хозяина пошире раздвинуть ноги, кое-как подлезает под живот, практически задыхаясь под одеялом подобной мягкости. Польпо коротко стонет, скользит руками по стене и полу. Пожалуй, впервые за долгие годы он настолько слаб и уязвим, выбит из колеи лишь лёгким касанием тонких губ. Саббат не может сделать минет так, как это делают люди, ведь он даже не имеет языка, но умелая работа руками и невероятное умение по-змеиному широко открывать рот делают своё дело. Влажно, жарко, в какой-то степени тяжело для обоих, и как же прочно они связаны и здесь, в постыдном сладостном пороке. И как же чудно' дошло до этого! Дни, месяцы, годы липкого одиночества свились в мозгу хвостом и телами крысиного короля, до самых глубинняков простираясь острыми корнями. И лишь один выход — самому себя любить, раз никто не займётся этим более. Безумная тяжесть сожаления о пройденном, далёкое уж желание заботы и принятия, резь в глазах от вечных белых стен… в причудливой амальгаме всё это плавится, порождая животное желание со стороны станда, отбивающее намертво всю логику и здравый смысл, гипнозом льющее в мысли мёд. Он будет сожалеть, будет стыдиться своего безрассудства. Но не сейчас. Сейчас лишь кажется обоим, что сердце бьётся где-то в кончиках пальцев, единое на двоих. И скоро всё кончится. Скоро наступает. Человек и станд синхронны в каждом ощущении, несмотря на отдалённость и отсутствие крепкой обычно связи. Оргазмом стягивает каждую клеточку и тела, и духа, и так горьковато-сладко становится. Станд сглатывает без разговоров, пошарившись, вылезает из-под хозяина, чуть помятый, но как-то по-особому счастливый. Польпо пока не отвечает, не реагирует, задыхаясь то ли от собственного веса, то ли от столь раритетной разрядке, бьющей током по всему организму разом. Он почти недвижим сейчас, и, чуть раньше придя в себя, Саббат помогает хозяину уже одеться. Заползает на его живот вновь, садится, но снова падает, как подкошенный, утыкаясь в тёплое плечо. И они затихают на часы, слившись воедино теперь уже в послеактовом уюте. Они будут этого стыдиться. Но не сейчас.