Грани

      Совершенная случайность выбивает из окон стëкла — эта случайность сочится из глаз и плеч, из рук и рта, что одного, что второго. Осколки летят в Паймон, впиваются ей в ноги, рвут, прорывают — сначала ткань, потом кожу. Она взвизгивает, отлипает от окна, падает вниз — оно и к лучшему, этому зрелищу не нужны зрители. Люмин ловит её внизу, почти у самых ступеней — ей не хватает ни силы, ни выдержки забраться до той же самой высоты, чтоб заглянуть внутрь. Может, она боится осколков, а может, того, что крошит в них стëкла — её страх уже даже не липнет навязчиво и приставуче; он обхватывает, обнимает, как самый близкий, как любовник, как спутник жизни — держит и не выпускает ни на шаг. Люмин сидит на ступенях, баюкая Паймон, роняя в подол грязные, смешанные с углëм слëзы. Ей страшно даже не по какой-то определённой причине, ей страшно просто так — от невозможности ни замедлить, ни ускорить бег времени, страшно от исхода, который предугадать не под силу никому. Её колотит в такт двери, сотрясающейся от глухих тяжёлых ударов — то мелко и дробно, то размеренно и сильно. Она вздрагивает, когда засов громыхает изнутри о массив двери — медные пластины гудят и позванивают, толстенная доска трещит в глубине от напряжения сил. Из петель, кривясь и дребезжа, еле-еле лезут гвозди.       Руки болят, почти горят — но не болью, а, скорее, памятью боли. Их дернули так сильно, что треснул на локте шов перчатки — это была первая боль от него, не считая моральной. Не церемонясь, он сдëрнул её с лестницы, швырнул вниз, на брусчатку, отряхнул руку о штаны, будто потрогал не её, а чёрную, чернее себя, тьму; Люмин вскочила, не взирая на протëртые колени, не смотря на тянущую сзади за смятый подол Паймон, шагнула, рухнула, поползла по лестнице, но он развернулся, резким движением присел и вцепился рукой в шею, сдавил, ослабил хватку, проследя путь очередной серой слезы — она упала, к сожалению, не на платье, а на кожу, и продолжила катиться вниз, собирая с кожи грязь и оставляя соль, теряясь где-то в ткани пониже груди. Он вытер след пальцем; снять перчатку у него вышло как-то даже неосознанно, и палец облизнул он тоже неосознанно — сразу запомнил, как тепла и упруга грудь на границе скрытого бельём, как рвано стучит от страха её маленькое человеческое сердечко.       Это рождает усмешку — она не дура, она даже сейчас пытается манипулировать им, выбить для себя очередной благоприятный исход — думает, он не заметит, как наигранно она дëрнется, когда он пальцем нарочно заденет маленький мягкий сосок, как прильнëт, продлевая касание. Опять хочет соблазнить, совратить… Притворяется, что боится его, а не того, что вот-вот произойдёт. Отвлекает на себя, выгораживает этого выродка… Стремится отвести от него смерть.       «Хотелось бы, — он прожигает взглядом сначала откровенный белый край кожи, потом влажный след новой, убегающей по ложбинке грудей слезы, затем её красные осоловевшие глаза, — Но не сейчас. Я ещё вернусь, Люмин. Не торопись вытирать слëзы.»       Сяо выпускает шею, сталкивает её обратно со ступеней вниз, гвоздит взглядом к земле. Копьё приятно тяжелит руку — несравнимо с весом её груди, но ему некогда сейчас думать о ней. Врата захлопываются за ним с треском и звоном — физически он слишком мал и худ толкнуть такую дверь, но это не имеет значения. Воздух приходит на помощь, роняет тяжеленный засов сверху — после его гула слышится отчётливый звук чужих ладоней. Фальшивые аплодисменты. — Хлопать будет победитель. Лук против копья. — Лук? — Тарталья подтягивает перчатку, перебирая пальцами, — Не недооценивай меня. Хочешь поразвлекать, побыв мишенью? Я-то думал, ты достойный чего-то повеселее… соперник.       Сяо перекидывает из руки в руку копьё, словно в тысячный раз пробует его на баланс — как всегда, неизменно острое, смертельное, смертоносное. — Дерись чем хочешь, Фатуи.       Чайлд кивает, рождает из хватки Бездны глефу. Две серых вспышки моментально стремятся навстречу друг другу. Лязг, ещё, другой — расходятся кругом, отразив удар. — Ловко ты её осадил. Зарыдала как маленькая, — он играючи пробивает блок и отражает контрвыпад. — Никогда не видел, как она хнычет.       Сяо не трогает ни его тон, ни пренебрежение к Люмин, ни её собственные слëзы — когда-то давно он решил, что женская слеза не подточит его камень, как бы солёна и сладка ни была. Всё же его злит, что на их интимный миг — миг его превосходства и жестокости — нашёлся непрошенный свидетель. — Закрой рот и дерись. — А по-моему, ты совсем не против услышать про неё что-нибудь ещё. Разве я не прав?       Льёт кровь из уха после удара под дых. Решив не оставлять удар без ответа, Чайлд пробивает Сяо кулаком в челюсть, подловив на невысокий рост. На пол летит мелкая кровавая зубная крошка, потом ответная струя крови, уже из носа. Подробности про её мягкие, рыхлые ноги со свежим следом чулка, про то, что дурманит его собственный разум — про ямочки на пояснице, про твёрдость талии под крупной ладонью, про то, как она всхлипнет, изовьется от первого касания, как рван и дик разговор её бёдер, как стыдливы на простыне пятна — Сяо старается не слышать. Ему достаточно и простого факта их близости, но в этот раз Люмин доверила своё тело кому-то, кто даже не бережёт тайну такого общения — выставляет напоказ, лишь бы позлить, попить чужой зависти, накормить свой эгоизм, бесстыже чернит и саму Люмин. Что ж, Сяо считает её дурой — ей стоит внимательнее выбирать окружение, иначе скоро все узнают, что под левой грудью у неё три родинки в ряд. — Ты подонок, ты знаешь это? — А ты неотесанный грубиян, — посмеивается Чайлд, — хотя что я ожидал. Мог бы научиться манерам за свои… Сколько тебе там тысяч лет? С девушкой точно стоило быть мягче.       Это бессмысленно — Сяо осознаёт, что разум его дрейфует от подробности к подробности, пока сила предвестника продирается из Бездны сквозь разрыв. Он шёл в Золотую Палату не за этим. Не за болтовнёй и криком, не за деталями её мрачной, почти развратно порочной жизни: блуждающая во тьме овечка без пастуха однажды обязательно попадётся — хоть волку, хоть орлу, хоть свалится, переломив в овраге себе ноги. Нет, он шёл сюда за головой, чтоб на один голодный до неё рот в мире стало меньше.       Удар, и маски крошатся: сначала красная, потом зелёная. Разница в росте и силе даёт своё — Сяо чувствует, как не в состоянии удержать копьё, как противник завладевает им, как слабеют раздробленные пальцы, скользит по крови древко. В ход идут грязные приёмы. Странно, что только сейчас, ведь с самого начала очевидно, что это бой не на жизнь, а на смерть. Он не может сдаться, но драка эта не за Люмин, а как будто за что-то другое. Люмин взросла и не так глупа, как может показаться — пусть сама выбирает, с кем плести грязные интрижки, но стерпеть её публично поруганную честь он не в состоянии. Не в состоянии видеть руки, почти как у него сейчас — сбитые в кровь, когда она, спотыкаясь о ступени, раз в неделю возвращается из Золотой Палаты в Ваньшу. Насилие — жестокое, нездоровое, верховодит каждой встречей с этим чванливым болтуном. Пора заканчивать. Преодолев лимит ярости, Сяо вырезает ему язык.       Совершенно не важно, что собственный живот пропорот, и оттуда вместе с кишками выливается тьма. Он довершит начатое, чего бы это ни стоило. Чайлд смотрит на него, посмеиваясь, захлëбываясь кровью, но всё равно смеясь, — смех у него рваный, визгливый, на большее обрывок языка неспособен; — лежит на лопатках, пока сапог давит в хрипло стонущую грудь. Сяо жалеет, что его вес слишком мал, чтоб эффект иметь такой, как хочется. Отпрыгнув от копья, он прибивает каблуком сапога к полу, с первородным наслаждением слыша треск лопающейся от напряжения кости. Хочется увидеть её обломки, но для этого время отведено напоследок — пора кончать. Коршун пробивает лёгкие — на это у него хватает сил, даже если древко толкать в грудь приходится обеими руками. Кровь льётся, наконец, из прорех пиджака, не только из его поганого рта и уха, пропитывает колени, хлюпает под сапогом. Поборов одышку, запихнув в дыру на своём животе оборванный лоскут кожи с него, Сяо поднимается, выдирает копьё.       Голова ждёт. Срывает с шеи кинжал — сыпется, похрустывая, позванивая по полу белой крошкой с порванной нити жемчуг, — примеряется, тянет за рыжие патлы. Скользкие, расползаются под пальцами от крови; начинает пилить. Не выходит — то ли кинжал отупел от бездействия, то ли руки так слабы. Горло выходит прорвать только до трахеи, даже хрящи не получается сдавить. Сяо облизывает нож, проверяет остриë на язык — так и есть, бесполезно тупой. Нож летит на окровавленный мрамор, вслед за ним летит склизкий плевок, оседающий в луже розовой пеной — много чести глотать эту кровь. Не побрезговав, он поднимает глефу, пинком вгоняет в рваный, косо пропиленный паз на шее. Долгожданный хруст позвоночника внезапно кажется ему противным, но поворачивать поздно. Поднимая голову, он откидывает её в сторону, считает шлепки, пока она катится по полу, присаживается над изуродованным трупом. Сдирает пиджак, просовывает глефу в дыру от копья. Давление, рывок рукой, и грудь рвëт пополам, обнажая рëбра. Сяо едва справляется со злостью, когда понимает, что сил разломать грудину до конца и вырвать сердце ему уже не хватит. Он хотел бы сожрать его. Как же давно он не делал этого. Можно и голову, но тогда не останется ничего для Люмин, а голова предназначалась ей… Не в подарок, в назидание. Ладно, — он плюёт на пол, опираясь на копьё, обессиленный, подбирает и голову. Теперь нужно как-то снять засов. Слишком тяжело. Лучше вылезти в окно.       Люмин поднимает на него глаза — полные боли и осуждения, полные тех же грязных слëз. — Моракс тебя не простит… Я не прощу.       Сяо пропускает её слова мимо ушей, пошатываясь, останавливается у входа, на лестнице. Голова с противным шлепком падает на верхнюю ступеньку, тянет время, словно старается на ней удержаться, но не выходит — катится вниз, отпечатывает на ступенях кровь. Шлёп, шлёп — касается её согнутого колена. Она взвизгивает, отползает, пятится, но уже поздно — на колене и юбке остаются отвратительные следы, которые она яростно начинает тереть, стараясь не смотреть на голову. Голова в свою очередь не сводит с Люмин голубых глаз — стеклянных, но не совсем пустых. С застывшей в них странной, нечитаемой эмоцией.       Сяо оценивает её страх, принимает как приятный себе — есть в нём что-то, что он считает почтением, хоть и Люмин сейчас охватывает только ужас. Подходит, пока она вынужденно пятится, ищет её взгляда — его тёмная фигура имеет только два светлых пятна на месте глаз, но и те горят не светом надежды, а светом ярости, насмешки и потустороннего мрака.       Он сверху вниз смотрит, как она сжимается, как сильнейшие эмоции сковывают конечности — как будто неживая. Он-то надеялся на человеческую истерику, но пусть так. Она не сопротивляется, даже когда он трогает её — преувеличенно нежно, гладит лицо без перчатки, размазывает по щеке чужую кровь. Он принёс ей жертву и ждёт свою награду — хотя бы ещё одну слезу, но не по Тарталье. По нему.       «Пожалей меня, — просят его глаза, — Разбуди, молю.»       К сожалению, Люмин слишком в шоке, чтобы понять, что упускает сейчас единственный миг, когда может повлиять на этот кошмар. Когда Сяо, пошатываясь, поднимает её на руки, когда из осколков тьмы на нëм снова собирается маска и тянет их за тёмно-серую завесу, Люмин понимает, что обречена. Из благосклонного он становится злым. Дальше следует та часть кошмара, которая нравится ему больше всего — нет, пока не тривиальная мужская власть над ней, только подготовка. Он слишком измождëн, чтоб изнасиловать её, поэтому это развлечение он опустит, перейдёт сразу к концу — сбросит, наконец, постылую форму, вернётся к родной.       Клюв метит ей ровно в глаз — он выклëвывает оба, пока она даже не сопротивляется — вместо крови из глазниц сочится золотой свет. Оторвав с шеи шарф, он завяжет ей глаза, сложит на согнутые колени копьё — ему кажется странным, что он снова в человеческой оболочке, в этой шелухе, непригодной для настоящей жизни, но и так сгодится. Оценивающе глядит на Люмин — нравится. Нравится, как она сидит, торжественная, заляпанная кровью, с подтëками золотого света стянутых тканью глаз, слепо сжимает копьё, режет об него пальцы. Кажется, так и выглядят богини. Он опускается перед ней почтительно и рабски — ждёт приговор. — Суди.