Грани

      Просыпаться после такого не хочется. Даже если она ни о чëм не знает, даже если вообще не догадывается — находиться рядом решительно противно, уж слишком много от неё грязи в мыслях. Она вроде как светлая, на редкость добрая, но всё равно пачкает хуже кармы. Не слышит его мольбы, не реагирует во снах. Почему? Почему, когда ему хочется живой, подвижный отклик, от неё веет как будто могильным холодом? Внутри она же совершенно другая — как раскалённое железо. Почему же остановились её меха? Как снова распалить этот горн?       Сяо тяготится мыслью, что причастен к этому сам. Сложно не заметить, как меняется её лицо после редкого общения с ним. Люмин идёт быть угрюмой — что-то заставляет это признать, как заставляет и навязываться снова и снова. Действительно ли дело в жалости? Конечно, в этом есть свой резон — он иногда, когда совсем-совсем один и не тревожим даже блеском редкого светлячка, вспоминает, как она касалась: как нежна была ладонь, как легонько перебирали волосы обломанные ногти, как захотелось не столько мягкого касания, сколько уверенного толчка в затылок — чтоб увлекла к себе. Он засопротивляется для вида, задышит строптиво в губы, только чтобы она поцеловала его сама, первая. Чтоб ни с чем не сравнилось прежним — сложно даже представить, какая она на вкус. Человек человеку рознь, что до неё же… Наверняка она как дикий фрукт — тот, что самый спелый, всегда висит наверху и не торопится падать. Если же упал, внутри окажется червив…       Он машет головой, отгоняя так некстати взыгравшее вожделение, уже перерастающее в похоть. Откуда? Всего лишь мысли о самом простом проявлении крепких личных чувств — о поцелуях. Хотя вот в чëм дело — самом простом, а она до сих пор не сделала даже этого. А ведь столько раз могла, иногда явно хотела… Сяо ищет доказательств, что не мил ей — допустим, находит, но невозможно ведь забыть, как слабеет рядом её вдох, когда он нарушает еë скромную личную границу подобно другим.       Чем же приблизить себя к ней? Неужели вот так просто подойти и завладеть? Нет, точно не с ней. Она же особенная, слишком-слишком. Даже противно понимать, что этим одним уже связывает руки и держит в узде — но так легко, так просто же, возьми да поцелуй. Пусть её мягкий, нахальный, всезнающий... тонко очерченный рот помолчит хоть немного. Даже если ей не понравится, уж он-то не раз успеет сойти с ума. Смел с ней, увы, он только во снах, и потому-то и ждёт, когда свалится от кошмара снова. Возможно, в самом невинном им будет приятно обоим. Он очень на это надеется.

***

      Сегодня снится кипящее масло — сначала Люмин как будто готовит, шипит её сковорода, потом шипит она сама, когда горячие капли брызгают на руки. Слишком больно, до волдырей, но язык должен помочь — не спросив, он оближет ей пальцы, а Люмин как будто и не захочет выдирать руку — так, одëрнет для приличия, но второй раз не станет. Решиться бы на этот второй… Хотя, раз это сон, можно и не только на это. Отбросив промедление, он тащит её за кухонную ширму; бумага слишком тонкая, чтоб скрыть контуры их тел, но лучше, чем ничего — да и на кухне всё равно никого нет. — Ся…       Он целует её, быстро-быстро — лишь бы не назвала по имени, лишь бы не проснуться прямо сейчас. К сожалению, он слишком взволнован, чтобы что-то получилось ощутить, но она не противится: руки не бьют в грудь или по щеке, тело не пятится. Не отвечает, ну и ладно. Ему нужен вдох, только один — мельком он думает, почему же не нужен ей. Не дышит. Опять как будто неживая. Безумно хочется позвать по имени, оживить, сбросить с неё душный морок его сна, пока ещё не такого ужасного, но он не делает этого — из эгоистичных побуждений. Здесь он может побыть с ней. Здесь он её не боится.       Вдыхая, он расслабляется, начинает чувствовать. По одному чувству за раз: сначала зрение, уже привычное видение солнца под веками, вечная пустыня, её маленькие ямки-следы на песке. Глаза не хочется открывать — боится разрушить просыпающееся восприятие.       Следующим проявляется запах. Резкий, с кухни — кажется, начинает гореть в казане рис, но Сяо не до риса, он ждёт запаха кожи. Льнет к ней крепче, втискивает в себя. Пока пахнет только сушëным бамбуком от ширмы, но… Вот, кажется, оно. Пахнет её цветком с волос, а щека… Он нарочно задевает её носом. Чуть горьковатый запах мыла и тех лепестков, которые она по вечерам заливает кипятком, чтоб на утро умыться. Нужно узнать, что это за цветы.       Теперь слух. Вдох, и губы накрывают её снова.       «Пискни, — тиснет он её, — Ну хоть что-нибудь.»       Она всё же молчит, и у него мгновенно заканчиваются безобидные способы выжать из неё звук. Любой, хоть какой-нибудь… Пока сон не похож на кошмар, и Сяо даже взволнован этим. Не хочется, чтоб прерывался. Не хочется, чтоб перерос во что-то, о чем придётся пожалеть на утро, пусть даже мысленно. Метаясь среди возможных вариантов, он выбирает тот, где нет грубости к Люмин. Кулаком он продирает ширму у неё за спиной: бумага с треском рвётся, бамбуковые рейки складываются, падают на пол — от грохота хочется зажмуриться сильнее, даром что глаза и так закрыты, но тут же мир звуков оживает, добавляет объëма сну. Теперь слышно её тихие полувдохи, когда поцелуй прерывист и несмел. Он тянет руку к шее, чуть подворачивает лицо к себе, чтоб лучше слышать, и от касания почти дрожит до безумия: Люмин отдаёт ему еле слышный стон, который он не глушит собой.       Мгновенно просыпается осязание, и следующий поцелуй уже полон голода до ощущений. Какие же мягкие у неё губы. Невероятные. Его почти знобит от желаний, связанных с ними, но нельзя разрушить сон, пока он так похож на жизнь.       Не хватает только вкуса, но его в пресном сне невозможно пробудить, потому-то сон и остаëтся сном. Здесь придётся дать волю воображению. Сладкая? Банально. Солëная, как слëзы? Слишком грубо. Кислая, как уксус… Нет, тогда перерастёт в кошмар. Нужно что-то другое, особенное. На ум приходят только горьковатые аптечные настойки и отвары. Фу, — он морщится, — кажется, ничего в этом мире нет, чтоб притвориться её губами. Только настоящие смогут, не во снах. Впрочем, он не торопится перестать гадать, какие же. Наверное, всё-таки сладкие. Нет, терпкие. Как та ежевика, что они рвали вместе. Тогда Сяо сорвал её только ради так себе ощущения вкуса, но сейчас он проступил невероятно ярко и, кажется, помог.       Ещё вдох, последний. Последняя попытка. Люмин, наконец, отвечает; язык скользкий, гладкий — он собирает с него нить слюны, похожей на горьковатый ежевичный сок, не может сдержать хрип, когда руки — еë руки — захватывают, загребают, движутся за спину. Настоящие объятия… так похожи на жизнь. Её выдоха достаточно, чтоб пересушить губы, и их следующее за тем липкое касание, жаждущее влаги, ещё приятнее. Она безукоризненно мягка, и ответы её не робкие и не смелые — как раз такие, чтоб иллюзию дать, что всё реально, как будто не в первый раз ему пить с неё разжиженный флëр чувств. Их концентрация так велика, что даже боязно представить, что будет вживую, если однажды он отважится на подобное. Мысль об этом грустна и бьёт каким-то предательством: понимая, что не отважится, он выбрасывает её, желая хоть во сне насытить себя тем, что раньше никогда не испытывал.       «Ещё, милая… — навязчивый язык гладит его тонкую верхнюю губу, растирает от уголка до уголка, — Ещё…»       Она слушается его мыслей, подчиняется, отдаёт небывалое ощущение ласки, влекущее к себе сильнее любого возбуждения — ублажает на самой грани сухости губ и мягкой влаги рта; прерывисто и медленно, чтоб иссушить снаружи, настойчиво и щекотливо, чтоб вытянуть изнутри слюны, размазать языком, смягчить липкость, убрать последние остатки неловкого трения, разгладить собой каждую шероховатость не только самих губ, но и мыслей. — Больше, — он молит уже вслух, и получает больше — не только губы, но и руки, не только всхлипы, но и стоны, — Прости мне голод… Ещё…       Сяо не думает, что все люди такие, хоть и скопировал, подражая, их примитивный обмен чувством. Ну не может быть Люмин такой же — хоть и сложена так же, хоть и ведёт себя похоже, существует по тем же законам и наполнена, кажется, вполне человеческой энергией. Думая про энергию, он одëргивает себя: солнце не фальшивое. В душах нет ничего фальшивого, а значит она и впрямь из солнечного света. Что ж, тогда должна ясно видеть его тьму. Поостеречься будет разумнее: то ли она дурочка, то ли нарочно этого не делает. Тогда хватит с неё предупреждений.       Он мнëт на ней платье. Пока что только платье, да и то, стоит пальцу завернуться в ткань, как целовать она начинает как будто ещё мягче. Трение губ такое медленное — можно каждую трещинку на них ощутить; сразу отвлекает от продолжения, фиксирует на себе. Помять их зубами особенно приятно — без боли, без крови, лишь оцарапать легонько. Даже его тёмная жаждущая суть соглашается, что это хорошо — удивительно, что остаётся смирной.       Сяо раньше полагал, что его мгновенно захватит страсть, но этого не происходит: это и обескураживает, и по-своему приятно. Сон не торопится кончаться, да и не выглядит пока что жестоким, сам предлагает продолжить. Очевидная ловушка. Резкое осознание разрывает губы. Пощипывает; люто, дичайше хочется ещё — Люмин тяжело дышит, руки её сзади свешиваются с плеч, пора оторвать их от себя, но…       Она давит на затылок ровно так, как ему хочется. Выбивает любое сопротивление. Глаза сразу же распахиваются, слепят её жёлтым светом — тут же он видит, как отовсюду по кухне тянутся длинные склизкие нити кармы. Да и по кухне ли? Сейчас это больше похоже на обломок доски, на котором лежит ширма и мнутся их ноги. Где-то сзади за спиной чадит горелым рисом казан. Сяо понимает, время вышло. Пора просыпаться, немедленно — иначе увидит что-нибудь такое, от чего в жизни вывернет — уже не в первый раз придётся прятаться в чужом человеческом саду, содрогаясь, выливать изо рта в землю склизкие чёрные сгустки. Они похожи на кальмаров в лапше, разве что не нарезаны кольцом, и пахнут омерзительно, а не вкусно.       Люмин не даёт проснуться. «Что ж ты делаешь?» — отрешëнно молит он, когда её бедро вьётся вокруг его бёдра. Почти упрашивает того не делать. Прижать её не к чему, разве что к себе, а она как будто этого и ждёт. Рука сама проскальзывает под кружево панталон — удивительно грязная мысль хочет скользнуть и под бельё, как нельзя кстати подкатывает тошнота, когда он хочет сравнить ощущения от касания к ней и касания к кальмарам, булькающими рывками летящим в руки, когда он, согнувшись, на коленях давит траву: захлëбываясь кашлем, выдавливает горлом чёрные липкие комки. Пахнет смертью, как затхлым болотом — рвя поцелуй, он носом жмётся ей в цветок в надежде вдохнуть только его, но цветов почему-то нет, осыпались — только тычинки торчат, сгибаясь, как будто подсохшие от жары, да в каждом по одному лепестку из пяти — голубому. Доски под ногами обламываются — Сяо падает куда-то вниз, один, но кажется, что вверх. Люмин исчезает, теряется в мешанине мрачной пряжи его сна.       Всё вокруг отвратительно серое — не слепит и не темнит. Самое время проснуться, пока не остался наедине с этой недотьмой. В ней придётся барахтаться среди таких же серых, кем-то данных ему нарушенных обещаний — уже поблëкших, но до сих пор раздражающих. В одиночку, без никого — сразу вспоминается, как спросил однажды, чего же Люмин боится больше всего. Ему хотелось, чтоб она не ответила, но вместо этого она рассказала, как страшно застрять там, между мирами. Там нет ничего — ни луча света, ни густой тьмы. Там негде забыться, негде спрятаться, сжать, заглушить гнетущие мысли — они витают вокруг, и никто, совершенно никто не придёт. Ни брат, ни он сам, как ни зови — никто. Быть наедине с собой — страшнейший еë кошмар.       Где-то на задворках сознания Сяо понимает, что взялся этот страх от него.