***
День вчера закончился странно — платье он высушил, но одеваться она не стала. Сначала болтала до тех пор, пока от вечера ещё оставался свет, смотрела в карту, что-то планировала на завтра. Он со всем соглашался молча, на самом деле в карту даже не смотря. Он метил взглядом куда-то поверх запястий, где худые молочные предплечья отдавали пятнами зелёными и жёлтыми — старыми синяками. Будь они краснее, он бы покрыл себя в который раз стыдом, решив, что он им причина, но они были слишком стары для этого. Там, где во снах когти прорывали кожу и давили кровь, она была гладка и чиста. Это подарило облегчение, и от Люмин не укрылось, как он вздохнул, отпуская остатки кошмаров. Она повернулась, оказавшись близко, и взгляд он не отвёл — рассеянный и немного пустой. Если б она сделала что-то ещё, Сяо бы отодвинулся или отвернулся, но Люмин повернулась сама, не желая смущать его тем, что он сделал. А сделал он вот что: сжал её руку — осторожно, бережно накрыл своей ладонью, и спустя миг их пальцы сплелись, скрестились, медленно загладили друг друга. Тут же родилась жалость, что перчатка осталась на руке, но всё равно… Потом она зевнула, потом прошло ещё немного времени, и вот уже его плечо поймало её шею, веки её закрылись, а рука ушла за спину. Он снял нить жемчуга, снял и броню с плеча, уложил, осторожно, на себя, как смог. Беззвучно покачал головой, когда Паймон, подлетев, спросила, как дела — попросил у неё снять с ветки платье и накрыл и им, и своим рукавом. «Всё равно замёрзнет.» — И часто она спит на земле? — Приходится иногда, — шепнула Паймон. — Можно… и я тоже? Он кивнул, и она свернулась в клубок с другой стороны колена, накрывшись сверху тканью пояса. В благодарность ей захотелось… сказать что-нибудь важное. — Ты ей очень нравишься. Он посмотрел серьёзно на чуть нахмуренные светлые брови, на еле-еле заметное дрожание век — Люмин что-то снилось, но Сяо не захотел узнавать что. Просто поднял глаза в наступающую ночь. Баюкать в руках звезду было более чем достаточно.***
— Что внутри? — он подходит, посвистывая безукоризненно, усмехается в душе тому, как она вздрагивает — приняла сначала за птицу, не услышала шагов. Вздëргивает нос, смотря лукаво, качает ногой: — Взгляни сам, если хочешь. С сундука слезать не торопится — сидит надменно, с вызовом. Как будто забыла, что проснулась на груди, что посмотрела на движение вдоха под собой, краснея, постеснялась поднять взгляд выше, прикрыла глаза, возвращая руки на тело, улеглась обратно. Не смутилась бы — увидела, как он смотрит вниз, наслаждаясь румянцем и нервным закусыванием губы, уже изогнувшейся в улыбке. И вот сейчас краснеет точно так же, когда он останавливается напротив, поглядывая вниз, на бедро, а не на сундук. Он уже понимает её игры — участвует в них пока что не совсем осознанно и лишь по её правилам, но уже заинтересованный в исходе. Знаков, наконец, становится достаточно, чтобы побороть робость — иногда даже забыть, как горяч внутри солнечный шар. Хочется обжечься. Слегка, но все-таки хочется. «Коснись, если хочешь заглянуть, — говорит её бедро, — Скинь отсюда, так или иначе.» — Зачем? — поднимает он бровь, — замок ты сняла, значит, знаешь, что внутри. — А если только замок? — смеётся, глядит в как будто в душу, — я ещё не открывала. — Почему? — Крышка тяжёлая, — хмыкает она, всё же спрыгивая. Его веселит такой ответ. Честный, и на том спасибо. Её уверенность — тактика беспроигрышная, стоит признать. Тем сильнее очаровывают моменты смущения, тем больше кажутся настоящими. «Да ты и впрямь не против, — думает Сяо, выкидывая из сундука хлам, пока она считает, подогнув колени, стопками монеты, — Души моей захотела, всё же? Ха… " Ещё бы чуть-чуть, ещё бы совсем немного, и всё пошло бы по-другому: монеты бы вылетели у неё из пальцев, потом отпечатались ровными кружками на бедре, рассыпавшись по траве, накрытые кожей. Рука в чёрной перчатке прижалась бы, загнула край чулка, подлезла под него, в зелёной — потянула к себе шею. Губы были бы ласковы, но голодны — он уже знал, как ей понравиться, и совершенно ничего сейчас не мешало ей нравиться: даже принципы, даже Паймон. Он уже знал, как её сердце забьётся, что, второй раз накрыв губами, услышит стон, что их защипет от желания, — знал, что ответ её будет очевидным, жарким, нетерпеливым, но миг промедления, другой, третий — и всё меняется. Бьётся на куски. «Нет. Не сейчас. Не здесь.» Приходится исчезнуть, уйти — где-то вдали маячит чужой страх и требует защиты. Действительность плавится под маской — как и все другие намёки, что Люмин оставила сегодня. В следующий раз придётся начать сначала. Что ж, тем долгожданнее он будет.***
Со временем, кажется, многое меняется: некоторые вещи обретают смысл, смысл прочих же остаётся утерян, как будто и не было его. Люмин считает дни без звона амулетов за спиной, честно себе признаётся, что скрипели сапоги в траве почти неслышно, зато по грязи дорог их шаги были восхитительно часты. Стоит только прикрыть глаза, и услышит, воображением нарисует: шаг, шаг, шаг, замедление, чтоб не подходить слишком близко, потом всё сначала. Иногда еле-еле слышный, прерывисто, будто собираясь с силами, вдох; будто что-то захочет сказать, но потом снова замедлится, сглотнет, не скажет ничего, выждет самую малость, а потом снова шаг, другой, третий. Если она повернётся чуть, кинет взгляд из-за плеча, Сяо шагнëт тише, взглядом с лица невольно рухнет в траву, а то и вовсе отвернëтся. Различать его настроение у неë выходит непроизвольно — пусть и говорит, что в эмоциях нет прока, что никакая туча ни в небе, ни в душе не помешает долгу, Люмин всё же видит в нём желание поболтать или, наоборот, помолчать — долго, многозначительно, скрестив взгляды на чëм-то одном. Он всегда мыслями тяжёл, но она видит, когда особенно тяжелее, а когда ярче и легче. Кроме того, видит, как из злости, неприятия любого сочувствия, эмоция, предназначенная ей, уходит в растерянность и смятение. Ощущает внутренне, как сильно желание залезть ему в душу, но всё же не настаивает — наоборот, избегает. Пусть попросит сам. Или же… Вынудить попросить? Мысли об этом размазываются о жестокую действительность — его уже довольно давно нет рядом. Она скучает, но по имени всё равно не позовёт — не стоит ради праздной болтовни. Не зовёт и попав в засаду, забывая совершенно, что не увидит замах копья в рывке вперёд своих шагов, но звать и не нужно — да и не успела бы. От удара в спину звëзды в глазах сыпятся, и Паймон сверху маячит, мешая по сторонам посмотреть. Люмин поскуливает, переворачивается на земле на бок, перед собой видит те самые сапоги. Сяо больше не опрометчив, не рвётся умереть первым — не когда на нём снова защита её жизни, но… — Ты когда звать научишься?! — злится, и в ушах звенит его окрик, и кажется это ей почему-то забавным. Так хотелось его голос услышать — даже злой и с укором. Должно быть, сильно ударилась, если вообще не думает сейчас о себе. На самом деле, Люмин вовсе не понимает, что происходит, снизу вверх смотря, как склоняется над ней знакомая грудь. Жемчужинки почему-то красные, блеск отражения в них затëрт, нож качается от движения, с кисточек капает. — Стоять можешь? Она не успевает ответить — взвизгивает, когда в шею прилетает стрела. В его шею. Прокалывая, продирая, она пробивает насквозь, застревает — напряжение мышц мгновенно натягивает кожу, вены, бьются, брызги слетают ей в лицо. Морщась, Сяо сразу же обламывает древко близко к коже, наклоняется сильнее, прощупывая у Люмин спину. От испуга она теперь как будто деревянная, и, столбенея, только мешает беречь ей жизнь. Обменивать свою на её. — Сяо, ты… — Не высовывайся. Идти может и получится, только от шока она и шага не сделает. Он не может отойти — слишком много врага вокруг, её сразу подстрелят. Метят-то в неё. На кой чëрт им Якша? Только за то, что встал на пути? Тем более, выдал уже, что пришёл за ней, а значит, не отойдёт, слишком ценна. — Ты ранен! — Очевидно, — дышит, полнясь злом. Ей не видно, что сзади торчит с полдюжины стрел. — Делай, что говорю. Руки! Вздрогнув, Люмин поднимает руки, цепляется за него — дрожит губами, когда задевает на спине стрелы. Пальцы влажнеют, вытираются об уже не белую ткань. — Теперь Паймон. Паймон, растерянная, хватается сверху. От маски веет холодом, искрят её обрывки. Тьмой влечёт в глаза — не густая, но всё же способная скрыть мир. В ней что-то воет тихо, но протяжно — красные призраки вперемешку с белыми, похожие на облака, но с очертанием людей, реют почти вплотную, но сторонятся приблизиться. — Что это? — Утраченная человечность. Люмин не знает, что это, не осознаёт, сколько длится путь во тьме — время тут явно особенное. Едва потрескивает в воздухе нарушенный его бег — медленно или быстро, сложно сказать. Грудь липкая — всё залило тёмной кровью, как будто перемешанной с грязью, с крупинками чего-то пластичного, твёрже жидкости, но недостаточно твёрдой для плоти. Под стрелами ширятся дыры, из них льет что-то теперь совсем чёрное, сыпется голубыми искрами контур ран. — Ты слабеешь, — ширятся её глаза. — Молчи. — Не стану, — шепчет, смотря, как Сяо кусает себе губы. Слюна такая же чёрная, как то нечто, и остаётся на самом краю губ. Её палец касается кожи, на что в ответ он строптиво ведёт шеей, сбрасывая руку. Тут же понимает, что заметила всё, что хотелось бы спрятать. Тут же и начинает тошнить. Концентрация теряется. Она первой вываливается из тьмы — падает вниз, невысоко, но всё же больно. Он выпрыгивает следом, отцепляет от себя Паймон, сваливается на живот в траву. Действительно, тошнит. От себя — вдвойне. Не хотелось, чтоб она это видела, но поделать уже ничего нельзя. Рукой по спине между стрел — неприятно. — Уходи. — Ни за что. — Хватит упрямиться. Я восстановлюсь один. — Даже если один, — Люмин наклоняется над ним, поднимая чуть над лужей, — не уйду. Выдох сквозь зубы в колени прямо ей говорит, как больно. Жалеет — и становится ещё больнее. Только хуже делает. — Убирайся. Она больше не злится. Переворачивает на бок, в лицо не смотрит. — Ты что, жить стыдишься? Дыхание сразу меняется со свирепого на тихое. — Тебе-то какое дело? — Ты стрел за меня наловил, и спрашиваешь, какое? Чувства ты, может, и не понимаешь, но такими… вещами всегда жил. Он думает, что слышал что-то подобное раньше — но очень-очень давно. Как будто в другой жизни. — Молчишь? Взгляни на меня. От слишком знакомой интонации ему становится невыразимо тоскливо — что бы сейчас ни сделал, закончится всё поцелуем в лоб, — но всё же пытается этого избежать. Не хочется повторять сон. Руки не дают, не отпускают. Спокойствие всё же приходит, однако кажется искусственным, навязчивым, хочется вырваться. Она замечает во взгляде пустоту. «Что же ты сделаешь, если мы вдруг останемся в целом мире вдвоём?.. Только я и ты. Покажешь ли тогда, что прячешь на душе? Или утонешь в гордости, по-прежнему один? Как же прикоснуться к тебе?» «Пусти, — она просится, всё же прячась от пронзительных, почти что осуждающих глаз, — разреши — хоть немного посмотреть, хоть одним глазком увидеть, что же так гложет тебя. Почему не даёшься?» — Почему? — вторит он её мысли, спрашивая вслух, — Почему тебя так волнует… волную… я? «Откуда только взялось у тебя право на всё во мне? Зачем просить? Ты вольна сделать всё, что хочешь. Сделай же… Не смотри так с мольбой.» Вместо лба её губы касаются щеки. Сяо повезло не иметь ни первой, ни жестокой любви, хоть и выпало достаточно других страданий. Он успевает об этом подумать как-то незаметно для себя — да и совершенно не важно, почему на ум сейчас приходит мысль о том, что любое разбитое сердце Люмин склеит по кусочкам. «Неужели я тебя достоин, солнечная душа? За что?» Ему страшно от своих снов — страшно и от неё. Это чувство… любовь… в ней такое странное. Его словно можно потрогать руками. Чтоб так любить, нужно познать и горечь, и счастье — Сяо понятия не имеет, почему так думает, но, кажется, как будто в этом и причина её печали. В нём. В том, что он мог бы, но не сделал. Он закрывает глаза и сдаётся. Следующий его сон будет безмятежен и чист, но он ещё об этом не знает. Знает только, что совсем-совсем скоро решится на что-то. Это будет поцелуй чистого отчаяния и тревоги, последняя попытка научиться любить, прикоснуться к свету. Он представляет, как к душе пробивается этот свет, распускаются от луча травы и цветы. С высоты видно маленькие с гор, пятнами кладущие до горизонта тени облака. Проливается первая роса, рассеивает утренний туман… Даже если обманывает сейчас себя, даже если в жизни всё будет совсем не так, пусть. Пусть он ослепнет, кинется песком в ноги — или вовсе исчезнет. Ей решать. Грани разума так остры, но Люмин всё равно не боится порезаться. Он готов провести её по своим снам.