Грани

      Воздух в груди заканчивается — мышцы сводит, диафрагма не двигается. Вдохнуть невозможно. Сяо, очевидно, задыхается, но ничего не может сделать.       «Ни одной… Ни одной. Не может быть. Может, что-то другое есть?»       От судорожного прикосновения к ней словно бьёт по пальцам плетью. Приходится одëрнуть руку. Воля окончательно уходит, и Люмин ещё, стоя напротив, смотрит как-то удивлённо и странно на то, как он быстро превращается в неживую статую.       «Это ложь? Нет же, не соврала в этом, значит в чем-нибудь другом.»       Выбросив из головы всё остальное, Сяо понимает, что сопротивляется единственной мысли — мысли о том, что Люмин не лжёт. Сны сразу перекрашиваются из белых в чёрные, из чёрных, мрачнея, чернеют сильней. Многое теперь не то чтобы становится яснее, но пятна с её кожи теперь кажутся ещё грязнее, следы когтей ещё глубже, её слова — невиннее. Он сам себе — ещё отвратительнее. Пятясь от неё, он понимает, как страшна она: ещё не сделав ничего, не засыпав в глаз песка, не метая комет, не слепя светом, лишь смотря вот так, с удивлением, с печалью, с сочувствием, с пониманием, кажется, любой вещи на свете, так, что он в который раз становится себе ненавистен. Как бы ни хотел её приговора, услышать его страшнее некуда.       Грубое желание схватить её, выволочь на берег и попробовать найти что угодно другое, любое несоответствие, хоть крошечное пятнышко, хоть лишнюю веснушку, лишь бы сделать её фальшивкой и сбросить с себя страх ответа перед ней за каждое жадное касание или слово, разбивается о невозможность её коснуться. Сяо мгновенно готов смириться — от страха, что будет ею вывернут наизнанку — что она права во всём. Так и есть — в ответах на его прямые вопросы лжи никогда не было. Теперь он понимает это.       Он хочет сделать хоть что-нибудь, но вместо этого только пятится назад, пока дно реки под ногами не расступается зыбко и незаметно. Вода тут же накрывает толщей, как плотной занавеской, схлопывается сверху вечерний свет, и он падает вниз, в глубокую темноту.

***

— Представляешь, он дрыхнет! А ну просыпайся! Сяо!       Веки медленно отлипают друг от друга. Шея болит — кажется, затекла; плечи тоже болят, в вырез на лопатках давит шершавая кора. Под рукой мятая трава, вокруг запах сырого камыша и немного тины. Кусты от лёгкого ветра шуршат листами и ветками.       Он различает очертания чего-то необычного, но знакомого. Что-то белое и подвижное, совсем небольшое, маячит перед лицом и закрывает свет. Вытерев глаза, он как будто вытирает и разум. Дышать становится легче, тревога пробуждения отступает. — Ты вообще слышишь меня?       Прояснив первую мысль — он проснулся — он проясняет и вторую. Знакомый голос. — Паймон? — он щурится, различая, наконец, очертания подвижного пятна. — Что за… — О, проснулся. Хорош помощничек! Так и знала, что тебя нельзя просить. Люмин, — она крикнула во всю мощь своего голоса, — он проснулся! — Люмин? — Сяо бормочет вслух, выгоняя из памяти последние секунды сна. — Где она?       Поворачивает шею в сторону реки вслед за взглядом Паймон, и тут её плащ закрывает лицо. — Куда пялишься? Она ещё не помылась.       Он морщится, испытывая приступ боли в висках, изумления, удивления, облегчения и обескураженности одновременно.       «Моется?»       Зажмурившись, он слышит плеск реки, слышит, как шуршит что-то на берегу, как она что-то забавное напевает себе под нос, как урчит у Паймон в животе, как щёлкают в траве цикады — она и впрямь моется, как он мог забыть? Теперь ему неловко, что заснул, но… — Ты вообще слушаешь? Может, скажешь хоть что-нибудь в своё оправдание? Ай, бесполезно. Отвернись для начала.       Смутившись, он послушно поворачивает шею, вспомнив, как Люмин просила покараулить, и как Паймон вызвалась покараулить его, чтоб не было соблазна подсмотреть. На этом он густо краснеет, и вдруг понимает, что сейчас явно не спит. Это очевидно. И что… Она рядом, совсем недалеко, что мягкие ноги мнут ил, что руки смывают с блестящей кожи грязь, что вода с волос стекает у неё по груди. Невероятной силы желание начинает прожигать тело. Оно не греховное, нет. Оно такое важное и необходимое, что он уже мечется неосознанно его осуществить.       Только один взгляд. Только один-единственный, туда, под левую грудь. Сколько их? Три? Две? Одна? Не может быть, чтоб ни одной. Просто не может. — Куда опять? — взвизгивает Паймон, снова распахивая перед глазами плащ и щёлкнув по носу. — Прекрати, кому сказала. Бесстыжий!       Испуганно зажмурившись, Сяо мотает головой, выравнивает сбившееся дыхание. Понимает, что его бьёт странная дрожь. Что тьма внутри мечется только от заветного желания узнать правду, и так сильно неспокойно, что еле сдерживает себя на месте. Спасибо Паймон, что хоть напоминает, что он сейчас существует здесь, а не где-то ещё. — Я не нарочно, — выдавливает из себя. — Прошу прощения.       Неужели весь его мир сейчас сводится к количеству пятен у неё на груди? Почему, он понимает прекрасно. Он боится осознать, увидеть, как лживы сны — именно сны, а не она сама. Ведь если она не лгала ему, заслужила ли она хоть что-нибудь из того, чем он её огорчил? Уж не поэтому ли так печально её лицо, что что-то из своей грязи он позволил совершить вне сна? Люмин кажется сейчас невыразимо близкой — несмотря на все другие божественные качества, которыми обладает, магнетизмом, который он ей приписывает, на какой-то миг в ней перестают говорить загадки и остаётся только её суть: шар из чистого света и мерное, волнами от него разбегающееся спокойное тепло. Его луч так мягок и приятен. Зачем ему стремиться забрать весь свет себе, когда на каменистом крае над раскалённой её пропастью, где море из песка движется подобно миражу, так уютно и спокойно? Нет, он не жаден до света. Ему хватит совсем немного — одного крошечного луча будет достаточно.       Она же видит, как он груб и дик, как не заслуживает ни самой малой крупинки света, но всё равно дарит их. И снов, озлобленных и травящих и ей, и ему душу, нисколько не боится. Как не боится и предлагать больше — как будто сама хочет больше.       Как будто ей не всё равно. Как будто чувствует что-то к нему сама.       На этой мысли он вдруг успокаивает разум. Нервное напряжение покидает тело, уступает место ровному биению сердца и глубокому вдоху. Как бы ни хотелось посмотреть, он верит ей. Верит, что родинки действительно нет ни одной. Что взгляд его неприличен, что сама мысль вот так откровенно на неё взглянуть грязна и неправильна. Она не должна быть жертвой его тёмной одержимости. Он больше не подпустит тьму к себе.       Зажмурившись крепко-крепко, прикрывшись рукавом, он прислоняется к дереву и ждёт. Паймон, кажется, улетает, увидев искреннее смущение, но ему не очень хочется оставаться одному. Очень скоро в траве шуршат лёгкие шаги. — Паймон сказала, ты спал.       Он отнимает рукав от лица, чуть жмурится и быстро прячется обратно — она в одном только чёрном белье. Во снах он видел его сотню раз, но никогда ещё вживую. — Прости, в последнее время постоянно сплю… Не стоит тревожиться. — Постоянно? — Люмин присаживается рядом и пытается отнять от лица рукав, — Никогда не видела, как ты спишь. — Что? — он вздрагивает, но тут же его топит осознание. Облегчение. Как будто прощение за каждый грех. Морок сна окончательно уходит, и, когда её голые колени задевают его бедро, когда пальцы осторожно тянут на себя ткань, когда взгляд ищет его взгляда, он не может сопротивляться. Так бережна дружба с ней, так драгоценна: как он вообще посмел поверить хоть в одну из тех мрачных иллюзий? Сны — лишь мусор подсознания, кому как не ему об этом знать лучше других?       Её ладонь не где-то, а на груди — считает стук сердца, глаза беспокойны и нежны, а он сидит, как громом поражённый, забыв, как дышать, забыв, как жить, но в этот самый миг осознав, как, кажется, следует любить. — Всё хорошо? — она чуть опускает рукав, оставляя ему возможность спрятаться, если захочет. — Сам не свой сидишь.       Сглотнув, он кивает, не чувствуя воли прервать контакт глаз. Люмин чуть щемит от его растерянного вида — полюбив его, она, как ни странно, не может найти сил на тот самый первый шаг. Не с ним — не в этот раз. Заставлять совсем не хочется. Между губами расстояние в ладонь да ещё рукав. Что может быть проще? Опусти, да поцелуй.       «Поцелуй меня, Сяо, — думает она, зная, что этого не будет. — Я так этого жду.»       «Ты слишком близко, Люмин», — говорят его глаза.       Рукав она не трогает, чуть улыбнувшись, отступает. Молча садится рядом, выжимает в траву волосы. Слушает, как он мерно дышит, уткнувшись лицом в колено. — Точно всё в порядке? — Нет причин беспокоиться, — он выдыхает, выровнявшись, с краткий миг позволяет себе взглянуть на неё и стыдливо отворачивается. — Оденься, умоляю. — Платье сохнет, — жмёт она плечом. — Неси сюда, — ворчит, краснея, — высушу.       Когда Люмин, повеселев, встаёт и уходит за платьем, он всё же бросает взгляд на её спину. Уже выкинув из головы реку тяжёлых мыслей, Сяо вдруг думает, что она удивительно красива, по-особенному, как ни одна другая женщина на свете. Её чудесная, чуть пружинящая походка такую лёгкость придаёт ей — совсем не вяжется с тем, как серьёзно порой лицо. Перья во влажных волосах так наивно торчат — но так хорошо скрывают волевой характер. И в жизни не скажешь, что в душе она прячет песчаный столб высотой до небес.       «И впрямь богиня — теперь я вижу сам. Прости меня, и других тоже прости: погреться таким светом захочет каждый. Клянусь, сдержу себя в руках. Клянусь тебе, Люмин, ни пальцем не посмею тронуть. А за твой свет… Что захочешь, бери. Я всё отдам.»       Она приносит ему платье и забавляется тем, как он, нахмуренный, избегает смотреть на неё, предпочитая таращиться в руки. Отвернувшись, прячет улыбку — была бы младше, задавалась бы вопросом, что неладное творится рядом с ним. Сейчас же — и давно уже — знает. Что любит, что не просто влюблена. Что ухватится за любую возможность подарить ему утешение, что превыше всего теперь его покой. Сердце жмëт от его тревоги — он же ничего прятать по-настоящему и не умеет: сядь рядом да читай по лицу. И написана на нём такая вина, что ей страшно за него — чем же себя так душит и чернит? Так нельзя. Но не в её власти избавить его от тревог. Пока что не в её. Но пусть протянет руку, пусть попросит — и она сделает всё.       Возьмёт в себе силу, нужно будет, создаст её сама — зачем ещё нужна любовь, как не ради созидания? Пусть раньше хотелось бежать отсюда без оглядки, хоть что угодно другое, хоть на душу и руку грех взять, лишь бы покинуть этот мирок и жаться снова к брату под крыло, то здесь, рядом, крыло оказалось тёмное и влекущее, зовущее к себе диким и требовательным взмахом, но под рукой оказавшееся совсем мягким и нежным пуховым крылышком — даже неспособным ещё летать.       И ведь… Она сама осталась без крыльев. Что это, как не судьба? Что, как не тот самый раз, когда законы космоса остаются бессильны? Она знала о таком, но никогда не видела воочию. Да, где-то там есть великая любовь — не та, где пользуют других, не та, где остыв от чувств, осознаешь, как были они поверхностны и низки… Не та, где слепое влечение, не та, где бездумная трата эмоций порождает только иссушение… И вот сейчас она смотрит, улыбаясь, как тонет в реке последний солнечный луч, и думает, как хочет утонуть вместе с ним — но не в воде. В любви. За спиной шуршит тканью Сяо, и ветер его пальцев достигает её плеч. Нарочно или нет, она не знает.       Нарочно или нет — не всё ли равно?       «Я люблю тебя, Сяо — как птица любит небо. Пусти к своей душе.»