Ринган

Пёс знал, как он выглядит. Ведь он не раз смотрел на себя, на своё отражение в воде маленького озерца, пруда, колодца или простой лужи — словом, смотрел в любую воду, где могла отразиться его косматая чёрная голова со стоящими торчком большими ушами, мощная грудь и крепкие лапы. Он предполагал, что среди его предков были и волки, но в основном — овчарки, которые испокон веку пасли овец и коз в поросших вереском шотландских предгорьях. Самому ему не раз приходилось пасти скот: собирать разбежавшихся, рассыпавшихся среди бурых и серых валунов овец, которые тоже походили на маленькие каменные валуны. Напугать этих дурочек могло что угодно — но чаще всего это был либо шум мотора маленького спортивного самолёта, перевозившего груз между селениями, либо звук горного обвала, которые в этих местах были нередки. Псу не раз приходилось укрываться от таких обвалов, забившись под выступ гранитного утёса, где его не могли достать сыпавшиеся сверху камни. Но овцам, если только они не забредали далеко от своих зелёных пастбищ, ничто не угрожало. Пёс мог с лёгкостью догнать любую из них: приглушённо ворча и легко покусывая беглянку за задние ноги, он принуждал строптивицу вернуться к своим сородичам. * * * Волки, к счастью, появлялись здесь редко. Пёс понимал, что люди считают, будто серые разбойники и вовсе исчезли из этих мест с десяток лет тому назад. Но он-то точно знал, что это не так. Возможно, эти свирепые, быстрые и почти неразличимые во тьме, как тени, хищники являлись сюда откуда-то из глубины веков, просачиваясь сквозь завесу времени. Пёс всегда представлял её себе как колышущуюся серую занавесь, походившую то ли на паутину, то ли на прохудившееся от старости одеяло, каким пастухи завешивают вход в свою хижину. Так или иначе, но волки иногда возникали на склоне горы совсем рядом с пасущимися овцами. Тогда псу приходилось вступать с ними в схватку. Почти всегда — лишь в схватку характеров. Поднявшаяся дыбом на загривке чёрная косматая шерсть, грозно оскаленные изогнутые клыки длиной в пару дюймов — даже такая демонстрация силы отпугивала волков, и те, ворча, нехотя отступали, пятились туда, откуда пришли. Но пару раз случалось и так, что они пытались наброситься на пса, посчитав, что смогут его одолеть. Ведь они всегда появлялись стаей, а пёс был один. Но он раз от разу обращал их в бегство, сбивая нападавших наземь широкой мощной грудью и расшвыривая в стороны. Их клыки скользили по его жёсткой шерсти, почти не причиняя вреда. А потом они понимали, что не могут победить пса, и уходили прочь, ворча и огрызаясь, пока овцы смирно стояли, сбившись в дрожавшую от страха мохнатую груду и жалобно блея. Пёс презирал овец, но его обязанностью было их защищать. * * * Только однажды вожак волчьей стаи серьёзно поранил его, располосовав клыками шею, опасно близко к яремной вене, к биению крови и жизни. Пёс стряхнул и отогнал его, чувствуя, как кровь сочится из рваной раны и, насквозь пропитывая шерсть, капает на землю. Он опасался, что остальные волки, а было их три, заметив его рану и поняв её серьёзность, накинутся на него все вместе. Тогда у пса оставалось немного шансов их одолеть. Но они, как это обычно бывало, отступили, утробно ворча. Пёс чувствовал охвативший их страх. Когда серые тени растаяли в ущелье, откуда появились, он устало подумал, как уже не раз до этого, знают ли они, кто он на самом деле такой. Он почти не сомневался, что они знали. Как сам он догадывался о том, что они приходят из-за завесы времени. Пёс дождался окончательного ухода волков и спустился к ручью, журчавшему в лощине за пастбищем. Он чувствовал, как кровь капает в воду, когда забрёл туда и застыл, опустив голову. Он не мог зализать рану, даже сильно изогнувшись, та располагалась слишком высоко, близко к голове. Тогда он встряхнулся и лёг прямо в чудесную, холодную, спасительную воду, глядя, как его кровь расплывается в ней бурыми лентами. Потом встал и снова встряхнулся. Кровь больше не текла. Он мог бы легко исцелить рану, перекинувшись, но ему хотелось ещё немного побыть в своём истинном обличье перед тем, как вернуться домой, к сестре. Сестра знала об этом истинном обличье, но по существовавшему между ними с самого раннего детства молчаливому уговору они никогда это не обсуждали. После смерти всех родных каждый из них стал единственной защитой для другого. * * * Больше всего пёс любил рассветы — когда солнце осторожно, будто опасаясь чего-то, высовывало свой сияющий краешек из-за гребней гор. Просвечивая насквозь собравшийся поутру туман, заливая всё вокруг радостным горячим сиянием, развеивая ночные тени и прогоняя скопившиеся страхи. Пёс ничего не боялся, но он чувствовал страхи других: людские, собиравшиеся под соломенными крышами пастушьих хижин, и овечьи — смутные, дрожавшие на ветру, как паутина. Овцы сами не знали, чего или кого они боялись, их страхи были всего лишь предчувствием неминуемой боли и смерти, какими и должны были обрываться их короткие ленивые жизни. Страхи людей были совсем иными: они предопределялись собственным злом или злом других людей, о котором становилось известно. Псу мерещилось, что этими злыми страхами пропитывается насквозь и потому чернеет солома на крышах людских жилищ. Хотя на самом деле она чернела от торфяного дыма — ведь во многих домах не было дымоходов, и дым слоями поднимался к потолочным балкам, к концу зимы пропитывая солому насквозь. * * * В своём истинном обличье пёс не любил ночевать под крышей и всегда старался этого избежать, даже зимой, когда ему приходилось то и дело скусывать ледышки, намерзавшие между пальцами сильных лап. То, что он любил на самом деле, любил по-настоящему, — бежать по склонам холмов навстречу подымавшемуся из-за гор солнцу, чьи лучи превращали белёсый плотный туман в розовое и золотое сияние, рассеивая его по ущельям. Навстречу дул яростный холодный ветер, ерошивший псу его лохматую шерсть, и в такие минуты пёс бывал истинно счастлив. Ему нравилось даже то, что туман мельчайшей водяной пылью оседает у него на шерсти, увлажняя её. Ведь стоило ему подняться повыше, выйдя из тени гранитных скал, как шерсть быстро высыхала. * * * Надолго загнать пса под крышу могли только проливные дожди, приходившие поздней осенью. Их несли внутри себя лиловые разбухшие тучи, и эти дожди могли лить, казалось, до бесконечности, унылые и затяжные, как гудение волынки. Пёс слышал пение волынок на людских праздниках, когда люди собирались вместе в чьём-нибудь просторном дворе. Ему тогда перепадало немного вкусных костей и других объедков со стола, если он решал к нему приблизиться. Но чаще всего он снисходительно лежал в тени, позволяя собакам клянчить и льстиво вертеться у ног людей. Он слышал, как люди иной раз спрашивают, подталкивая друг друга локтями и указывая на него, чей, мол, это пёс. Они высказывали разные предположения, звучавшие для пса одно забавнее другого. Иногда кто-нибудь из них пытался подманить его лакомством, набросить ему на шею ремень или верёвку и увести за собой. Но он никогда не позволял им этого, а чуть приоткрывшиеся в грозном оскале клыки и вздыбившаяся шерсть на загривке мигом отбивали у смельчака желание завладеть им. Однажды кто-то из людей попытался его отравить. Это был, видимо, один из раздосадованных дурней, пытавшихся прибрать пса к рукам. Там, где он обычно лежал, скрываясь от любопытных глаз, вдруг очутился кусок аппетитно пахнущей варёной баранины. Пёс не сразу разглядел, что в мясе были проделаны дырочки очень тонким и узким лезвием ножа. Но зато он сразу учуял незнакомый, едва различимый запах, примешивавшийся ядовитой струйкой к запаху съестного. Он понятия не имел, как поступить с этой отравой — нельзя же было оставлять её тут, ведь её могли схватить, съесть и от этого погибнуть деревенские собаки или коты. Пёс лапой спихнул отравленный кусок в овраг, прикопал там, а потом щедро помочился сверху. Он надеялся, что этого будет достаточно, и не ошибся — он не слышал, чтобы какая-нибудь из сельских собак раскопала отраву и приняла мучительную смерть. Нет, к счастью, такого не произошло. Но человека, сотворившего это, он гонял бы по полю, как кролика, кусая его за ноги, будто непослушную овцу, и разрывая на нём одежду, пока тот не рухнул бы, прося пощады. Это было бы только справедливо, и пёс решил, что, если кто-то попробует отравить его ещё раз, он именно так и поступит, выследив негодяя. * * * Бывало и такое, что псу приходилось лечить себя не от ран или яда, а от желудочных хворей. Он брезговал мертвечиной и никогда не касался трупов птиц или зверей, но время от времени боли в желудке давали о себе знать. Тогда он искал особые травы, которые могли бы ему помочь, интуитивно обнаруживая места, где они растут. Такие травы пахли остро и тонко, будто призывая его. Измученное настрадавшееся тело получало долгожданный покой, а потом — и прилив свежих сил. Пёс не знал, откуда ему известно, что именно эти травы исцелят его — тело знало это само. Тело, сильное, гибкое, крепкое, пружинистое тело зверя. * * * Иногда в груди пса рождался утробный вой. Случалось это обычно в полнолуние, когда круглое светило выплывало на небо подобно огромной сырной головке. Подобно круглому фарфоровому блюду, старинному блюду прабабушки, хранившемуся дома в резном буфете из тёмного морёного дуба. Подобно гигантскому жёлтому яблоку, вызревшему умопомрачительно далеко от холодных здешних предгорий, на землях близ тёплых южных морей. Когда он смотрел на эту луну — сыр, яблоко, блюдо, — глаза его сами собою закрывались, зажмуривались, мохнатая шея вытягивалась вверх, он словно весь устремлялся туда, в небо, где сияние круглого бледно-жёлтого светила затмевало алмазный острый свет тысяч звёзд. В горле у него сам собою рождался клокочущий звук, то ли низкий стон боли или удовольствия, то ли свирепое жестокое рычание хищника, обнаружившего добычу. Постепенно звук этот, страшный, странный, ни с чем не сравнимый, перерастал в вой, вибрировавший у него в глотке, в груди, в животе, во всём теле, вибрировавший в холодном ночном воздухе. Вой этот будто ножом пронзал все окрестные долины, эхом отдаваясь в горных ущельях и лощинах. И люди в своих домах, заслышав его, невольно ёжились под своими колючими одеялами, плотно кутаясь в них, укрываясь с головой, словно маленькие дети, которые боятся вулверов, человекоподобных существ с волчьими головами, но с телами как у людей. * * * Однажды пёс встретил вулвера в одном из ущелий. Сперва он не поверил собственным глазам, он всегда считал, что басни про вулверов сочиняют люди. Но вот один из них очутился перед ним. Вовсе не грозный, не устрашающий, а жалкий: голый, дрожащий от холода, покрытый лишь редкой, длинной и светлой шерстью, не защищавшей его в это время ранних заморозков. Вулвер прижал к лобастой голове острые волчьи уши и заскулил, умоляюще глядя на пса. Его руки и ноги были непропорционально длинными по сравнению с человеческими, морда — совершенно волчья, вытянутая, с раскосыми жёлтыми глазами. Пёс не чувствовал исходившей от этого существа угрозы. Когда вулвер повернулся, чтобы бежать прочь, он заметил, что у того нет хвоста, тощие ляжки жалко подрагивали. Пёс коротко взлаял, и вулвер боязливо замер там, где стоял, обернувшись через плечо. Тогда он вынес ему из своего логова припрятанный там кусок вяленой козлятины, положил его на покрытую изморозью жёлтую траву и ушёл. Когда он оглянулся, то увидел, как вулвер хватает руками приношение и жадно впивается в него клыками. Пёс удовлетворённо вздохнул и побежал дальше. Больше вулвер не приходил. * * * Острый пряный запах палой листвы будил в душе и в теле пса такое же чувство, что по весне — запах талого снега, ручьями сбегавшего с предгорий. Чувство сродни неутолённому голоду, такое же болезненное и непреодолимое, которое требовалось немедленно удовлетворить. Куском мяса, куском плоти. Плоти другого существа, только живого, горячего, ожидающего и призывающего его. Самки в течке, которых он встречал, волчицы и псицы, действительно призывали и ждали его — напрасно. Он всегда позорно бежал от них, пытаясь бешеным бегом среди горных отрогов хоть как-то утихомирить эту дикую тягу, выворачивающую его наизнанку. Он бежал так до тех пор, пока не падал без сил, и шершавые подушечки его лап бывали стёрты в кровь. Он слизывал эту кровь, и её медный вкус долго стоял в его пасти, из которой прерывистыми толчками вырывалось горячее дыхание. Словно вкус пойманной и разорванной в клочья добычи. Он хотел, он желал, но ему не с кем было спариться, и одиночество, ледяное, как луна, придавливало его к земле, на которой ему выпало родиться и нести это бремя. Но пёс не отчаивался. Он надеялся — надеялся на то, что кто-то близкий всё-таки найдётся и для него: не зверь, но человек. Найдётся тот, кто разделит с ним бремя его одиночества, приняв его таким, каким он уродился и жил среди этих зелёных холмов и холодных заснеженных предгорий. Тот, кто обнимет его так крепко, как любящие люди обнимают друг друга, и скажет ему на ухо, что больше никогда — никогда, никогда! — никуда его не отпустит.