Из искры пламя не возгорится

      А в мире стоял душно-приторный август девяноста первого. В воздухе пахло свободой вперемешку с нафталином, «перемен» требовало сердце каждого шпанёнка с гитарой во всех бесчисленных колодцах, испещривших Ленинград, и никто толком не понимал, чего ждать от каждого нового дня. Вагон метро, грузно пыхтя, трясся к Невскому, а в единственном рабочем наушнике велись нешуточные баталии. Там Летов истошно спорил с шипящим Кинчевым и хриплым Бутусовым, потому что чистая кассета нашлась только одна, а слушать — и слушаться — хотелось всех троих. Пока где-то далеко, в Москве, Ельцин вещал о светлом будущем, на каждом телеэкране страны по всем каналам танцевали лебеди; а сейчас-то уж каждый человек слишком хорошо понимал, что это значит — когда лебеди по всем каналам танцуют. Только понимали это все по-своему. Для Родиона всё было вполне однозначно: пора на улицу выходить да в самое пекло лезть. Лезть надо, а зачем уж — потом история сама разберётся. Главное — лезть.       Тогда ему едва восемнадцать исполнилось, он едва в Ленинграде оказался и едва в университет поступил — желторотый, ещё не оперившийся даже, но визгливый щегол; в восемнадцать нет никакого времени и желания разбираться в том, за что воюешь. Надо только воевать. Лезть на первую же баррикаду на Дворцовой, хватать первый попавшийся под руку плакат, истошно выкрикивать первый же лозунг, который толпа выдвинет. И Горбачёва в отставку, и ГКЧП ко всем чертям! Сгорел сарай — гори и хата! Всё, всё вокруг — гори! И сам ты, крохотный птенец, гори изнутри, чтобы матёрым фениксом вернуться. И Родион горел.       А потом несколько лет прошли; и принесли с собой странное осознание того, что воевали-то не туда и как-то без расчёта. И жрать нечего, и носить нечего, и на улицу выходить опасно, да и обещанная свобода попалась с гнильцой. Но Родион помнил, с чего всё в том самом августе завертелось — и, главное, как быстро. Баррикады, плакаты, лозунги, пламя — за один день. За одну невнятной идеи. Из одной искры.       Родион плесень ненавидел, но и у плесени можно было чему-то поучиться. Пламя-то действительно из одной только искры возгорелось — как в том идиотском агитационном стихе с ало-кровавых плакатов. Значит, действительно одной искры достаточно! Главное чтоб она убедительной была. А чем он сам не убедительная искра!? Только пламя его — другое. Очистительное. Благородное.       Тогда всё было очень просто; почему должно быть сложнее сейчас? По дороге на Сенную в наушнике оставался только Летов — остальные проверку не прошли. Слишком мягкотелые. По дороге на Сенную руки до белых костяшек сжимали кипу листовок; поджилки подрагивали в такт вагону — где-то глубоко внутри страшно было, конечно. А снаружи — горячо. Послушают его, куда денутся! Кто-то — да послушает, а много ему и не надо. «Много» он и не возьмёт; идеи его только для особого контингента годятся — такого же, как он сам. Контингент этот в грядущем пламени будет гореть, а остальные — сгорать.       Среди мрази в переходе и людей-то нет. О, Диогеновский фонарь сейчас точно бы не помешал! Но ничего страшного, пусть и мразь знает, что её ждёт. Пусть понимает, что дни её сочтены, коль она ничего менять не собирается. Коль не найдёт в своей проклятой селезёнке хоть толику силы, чтобы перестать трястись и начать бить — в упор, напролом. Пусть в толк возьмёт, что коптить небо уже достаточно, настала пора его жечь. Пусть слушает. Пусть знает!       Пусть на лбу себе колом высечет это проклятое «из искры возгорится пламя»! Потому что пламя возгорится, выбора у него нет, потому что есть и искра, и фитиль найдётся, и порох, и…       Но искра не догадалась, что сама       сгорит       дотла.