Из искры пламя не возгорится

      Мутно-бутылочная зелень радужки на фоне налитой кровью красноты белков режется особенно явно. Он не спит уже неделю? Месяц? Год? Или только несколько суток? Цифры потеряли значение напрочь, без остатка. Когда он ходил в милицию? Когда-то ходил. Когда он шатался по закостенело ледяным петербургским улицам? Никогда-то шатался. Минута могла тянуться годами, месяц мог пролететь в секунду — в новом мире Родиона Раскольникова уже не было времени. Было только место. Там, в переходе между Сенной и Садовой.       Сердце трепещется уже не в груди, скорее где-то в горле, поперёк него встаёт колом — глупое. Задыхаться и кашлять заставляет, будто воздуха в мире уже не осталось, только дерущая лёгкие гарь — рождённая то ли на кончике своей сигареты, то ли под котелками зовущего ада. Мысли у Родиона в каше; то ли в гречневой — рассыпчатой, из студенческой столовки — разлетающейся по тарелке осколками, то ли в манной — тягучей, липкой, какую мама варила — клеящейся в единый невнятный ком так, что и не разлепишь даже. Неважно, впрочем, в какой именно каше, когда все каши разом ненавидишь.       Родиона колотило то ли от уличного холода, то ли от внутреннего жара, то ли и от того, и от другого. Верхние зубы настойчиво промазывали мимо нижних, выплясывая витов танец прямо у него во рту, а на его лбу, казалось, вполне можно было вскипятить чайник — здорово, хоть за газ платить не придётся. У его заледенело белых пальцев краснели и кровили костяшки — то ли подрался с кем-то, то ли содрал где-то, то ли и то, и другое. Он уже не помнил да и, на самом деле, толком не понимал. Понимал только, что сейчас ему жизненно необходимо увидеть ту Соньку-проститутку. Раз уж теория себя не оправдала и от неё теперь так крючит, может, хоть одно благое правильное дело сделает. Паспорт-то её всё ещё жжётся в кармане дырявого пальто. Слева. Справа жжётся материно Писание.       Только на эти две книжицы и оставалась у Родиона надежда. Одна ж вон куче людей уже две тысячи лет помогает вроде бы, а вторая ему одному ситуативно поможет за компанию. Расчёт был идеален; правда, с расчётами Родиону пора было завязывать — не задаются они у него. Совсем не задаются.       После разговора с Соней его не только колотит, но и тошнит. Голова, кажется, вот-вот надвое расколется или взорвётся; лучше б раскололась — тогда б хотя бы некролог с презабавным каламбуром вышел. «Сознайся иль сойдёшь с ума,» — Соня даже не предлагает, она требует. Жаль только, что ей ещё невдомёк, что с ума он свернул уже когда начал печатать первые строчки своих листовок. Хотя какое уж тут «ещё невдомёк»? Скорее «ещё и уже никогда» — спускаясь по лестнице, Родион уже чётко убеждён, что первым же делом к Неве отправится да на мост какой-нибудь встанет. К счастью, Петербург очень уж хорошо к смерти располагает и для неё всеми условиями обеспечивает.       Досадно только, что проклятый Бродский первым себе самое уродливо-красивое место для смерти застолбил. Пообещался ведь — и всё никак не вернётся на него помирать, падла. Такое место красивое! А зря пропадёт. Повторять чьи-то идеи Родион уж точно не хотел, тем более — Бродского.       Столько ненависти и громкого отчаяния в одного Раскольникова слилось, что встреченного в парадной Свидригайлова он сперва и не узнаёт даже: перед глазами только краснота — то ли розы, то ли бешенство, то ли и то, и другое. А когда узнаёт, всей этой ненавистью и громким отчаянием в его сторону извергается. Вот же он, вот он — корень всех зол, корчуй — не хочу! Из-за них же, из-за этих проклятых Свидригайловых, всё и началось, всё под откос и пошло!       Слишком много их в последние годы развелось. Слишком много этих вшивеньких фарцовщиков, которых теперь отчего-то стало принято называть культурным словом «предприниматели», принялось свои паршивые малиновые пиджаки таскать и делать вид, что они в этой жизни короли и в ней им всё-всё дозволено. А люди, к малиновому не допущенные, в лучшем случае — к плешивому серо-горчичному, как Родион, — поголовно в это уверовали. Так, будто решали теперь не качества, не знания, не таланты, а только наличие точки с барахлом на Апрашке. Идиоты, беспросветные идиоты, вот они — настоящие вши, настоящие твари дрожащие, настоящие паразиты, настоящие…       — Послушай ты, животное, — яростно плюёт Раскольников в его самодовольное, вечно невозмутимо улыбающееся, лицо, — ещё раз к ней подойдёшь, и я тебя убью…       И убьёт ведь, обязательно убьёт, если случай представится. Не на ту он топор сперва направил, но ведь как говорят? Что-то там про блины и комья. Старуха была только комом, а вот эта маслянисто-блестящая рожа — превосходный блин.       — … нищий недоучка, к тому же — убийца, — улыбается вновь Свидригайлов.       И в его улыбке будто бы нет осуждения, в ней цветёт какое-то… восхищение? Мысли о том, что его, Родионова, свобода сейчас на волоске желания этого старого извращенца висит, в поток ненависти встрять никак не удаётся. Родион уже ничего не понимает. Родион уже не может ничего понимать. Родион уже ничего понимать не хочет. Гречневая, манная, перловая. Нищий, недоучка, убийца. Предприниматель, воротила, вошь. Всё мешается. Всё комкается. Всё пугает. Всё бьёт под дых.       Всё мешается. Остаётся только презрение. И связи в милиции.       И банька с пауками.