Из искры пламя не возгорится

      В условиях тотальной нехватки и отсутствия всего быстро привыкаешь к худым заменителям. А тюрьма — нехватка всего абсолютная, если ты не имеешь должного положения или достаточного количества денег, чтобы его купить. Здесь никогда нет авторучек или обычных шариковых — быстро кончаются, дорого стоят; здесь только карандаши. Здесь никогда нет чистой бумаги — приходится писать письма на огрызках тетрадных листов или на обрывках случайных газет между строк. А ещё тюрьма даёт отличный заменитель словам: здесь быстро учишься пресловутому эзопову языку. Любое письмо же перед отправкой вскроют, вычитают, изучат и примут меры. А игра в шпионов с письмами молоком и лимоном была хороша и существовала только в байках про Ленина в Разливе; а ты поди тут найди молоко или лимон!              Но Родион, если ставить сравнение с другими заключёнными, писал часто. А ещё чаще — писали ему; удивительным образом у него на воле остался не один, не два, а целых три адресанта — дело неслыханное и даже, наверное, причина для гордости. Сестра писала ему исправно пару раз в месяц — рассказывала в основном о своей жизни. О делах семейных, о работе, новостях… в обычных обстоятельствах письма прескучные и не стоящие внимания. Но Раскольников ждал их с нетерпением, жаждал прочитать и дать скорый ответ; как-то так получилось, будто за несколько лет заключения он узнал о своей родной сестре больше, чем за все их совместные годы на воле вместе взятые.              «Дорогая Дуня!       Рад получить от тебя ещё одну весточку.       Поздравляю с повышением! Надеюсь, новые условия устроят тебя куда больше прежних: помню, с каким кошмаром ты отзывалась о них тогда. Желаю тебе успехов на трудовом поле! И не забывай, что именно он сделал из обезьяны человека.       Спасибо за фотографию кота. Чертовски милое создание, надо сказать. Кормите вы его явно хорошо. Присылай таких побольше, пожалуйста.       Боюсь, придётся тебя разочаровать: у меня здесь ничего не происходит и новостей никаких я не имею. Так что расскажи лучше ещё о чём-нибудь в следующем письме. И передай Мите, что я отвечу ему как только смогу собраться с мыслями.       Передавай привет всем, кого знаю и кто знает меня. Совсем скоро увидимся.       Твой,       Родион»              Эти письма давались легче всего, не требовали особенных усилий и всегда приносили радость. Это была самая стабильная и надёжная переписка. Второй адресат — лучший и ближайший товарищ, писал реже и в месяц ограничивался одним письмом. Личных тем почти не касался — с пересказом дел житейских отлично справлялась его супруга, — зато подробно, щепетильно и точно рассказывал о том, что происходило на воле и в стране. Его письма зачастую доходили с явно вымаранными здесь же строками: Родион сердился, но вида не показывал: тюрьма приучала быть тише воды и ниже травы.              «Митя!       Спасибо за письмо.       Да, кажется, наши студенческие надежды действительно оправдываются — не зря мы тогда на баррикады выходили, а? Надеюсь, так будет и дальше: почва для этого заложена вполне хорошая, теперь главное всё удержать и ни в коем случае не подавать вида, что нам нужна сильная рука. А то, знаешь, соблазн у нашего народа всегда велик.       Расскажи поподробнее, пожалуйста, о действиях и реформах Гайдара. Здесь ходят всякие слухи, и верить им не хочется, а газет и вестей тут толком не бывает. Хотелось бы узнать твоё мнение.       Твой,       Родион»              Эти письма писались уже не так легко и требовали всей чуткости и аккуратности; Родион всё-таки слишком хорошо знал — вполне видел своими глазами, — что бывает с теми, кто этой чуткости в корреспонденции лишён. Ругать никого нельзя было — разве что шёпотом на коротких свиданиях один на один, — лучше было хвалить. А когда хвалить через силу совсем не получалось, приходилось молчать и не отвечать. Но письма от Мити всё равно шли, даже если Родион на них не давал ответа: оба прекрасно понимали, что этот канал связи для Раскольникова — самый, пожалуй, важный.              А третий… третий отправитель — вернее, отправительница — писал гораздо чаще первых двух. Чуть не каждую неделю, а то и по нескольку раз в неделю, она писала, писала, писала… эти письма Родион перечитывал по множеству раз, выучивал наизусть и хранил оригиналы в самом укромном месте. Можно было и не хранить, правда: каждое слово в них запеклось на сердце так прочно, что любой, даже самый длинный, текст всплывал в голове чётко и полностью. Родион эти письма обожал и ждал, но…              «Дорогая Соня!       Благодарю тебя за письмо. Нет, оно ничуть не причинило мне беспокойства. Наоборот, мне стало радостно. Признаться, я и сам подумывал написать тебе.       …»              Но точки всегда становились многоточиями. Слова всегда были перечёркнуты. Новые никогда не были лучше старых, а старые — никогда не были идеальны. Конверты никогда не падали в тюремный почтовый ящик. Ответы никогда в Петербург не доходили.              Он кидался писать ей чуть не каждый день. Садился, находил листок, точил карандаш… думал, думал, думал. Но слова не находились. Голову разбивало горячкой. Потому что… писать нечего было. Слишком много хотелось рассказать — а на деле было слишком мало. Слишком многим хотелось поделиться — а на деле не делился ничем. Он понимал, что молчанием Соню обижает; но боялся ещё сильнее обидеть её ответом.              Соне он не отправил ни одного письма. Зато сохранил десятки, сотни черновиков. Может… потом из них можно будет сделать сборник. И вручить ей. Когда всё станет хорошо.