Из искры пламя не возгорится

      Когда студент Раскольников не явился на пару латыни, никто, в общем-то, этому не удивился. Напротив: приди он, вызвал бы у группы огромный шок — только начало семестра же, самое время нарабатывать себе миллион пропусков, чтобы потом истерично пытаться их закрыть с сессией на носу. Поэтому когда он в перерыве влетел, как ошпаренный, в аудиторию, выставляя вперёд ладонь, словно для приветствия, все были чрезвычайно поражены. Не успели по задним рядам пройти шепотки, как к двери подскочил Митя, несказанно обрадованный внезапным появлением товарища, и протянул руку для пожиманий.       — Ну, ты даёшь! Неужели! Родька — да в родных пенатах! — затараторил он тут же. Родька, однако, в привычной манере окрысился и руку отдёрнул. — Да что с тобой случилось?!       А случилось вот что.       Разумеется, выходя на улицу с утра, ни на какие пары он не собирался; да и скучные они сегодня: ни тебе философии, ни чего-нибудь по специальности — даже не поспоришь ни с кем. Ну и к чёрту этот институт — ей-богу, не убежит ведь. Но в прокуренной комнате в коммуналке стало как-то слишком душно: в такие дни Родион выходил на дневные променады — по центру, разумеется, как самая настоящая понаехавшая лимита. Брёл себе от Садовой к набережной Фонтанки, проходил через Апрашку, выходил на Невский, шёл к Летнему саду… но сегодня у вселенной явно были другие планы.       Он вынырнул из подземного перехода напротив Гостинки и затормозил, чтобы закурить; и какие только идиоты решили, что в переходах нельзя дымить? Всё же продувается! Похлопал себя по нагрудным карманам плаща и с горечью обнаружил, что зажигалки-то с собой нет; видимо, оставил вчера у кого-то на квартире. Но ничего: был же в брюках коробок… с горем пополам и спустя некоторое время мучений удалось с этой допотопной технологией сладить. Впрочем, пришлось едва тронутую сигарету тут же отбросить на асфальт и растереть носком кеда — об урнах в Петербурге, кажется, даже и не слышали, — потому что вдруг средь бела дня из того же перехода вынырнула делегация, имевшая чрезвычайно важный вид.       Родион, замерев на месте, так и обомлел: кружок из пять охранников со смурными лицами держал в центре себя настоящего идола. Идол сверкал во все стороны лучезарной улыбкой и первыми сединами в волосах — они, правда, не мешали ему внушать ощущение огромной, практически богатырской, силы. Отойдя от первичного шока, Раскольников дёрнулся к нему, пытаясь прорваться через оцепление витязей.       — Пустите! — крикнул он. — Пустите, мне на секундочку!       Витязи переглянулись и резко отодвинули буйного студента, чтоб не мешал проходу; больно было, на самом деле — но значения это не имело.       — Пустите! — ещё раз предпринял попытку он, и идол, одарив его приветливым кивком, подал знак охранникам; те, наконец, расступились, пропуская молодого человека в круг.       Круг, впрочем, образовывали уже и обычные зеваки, не обладающие достаточной бесстрашностью, чтобы ринуться внутрь подобно ему. Толпу охватил воодушевляющий трепет восхищения, а у Родиона, кажется, впервые в жизни тряслись колени. Нужно было срочно что-то сказать — а сказать ему было много чего, — но слова, конечно, все выветрились из головы, поэтому он только нелепо моргал глазами.       О, об этой встрече он мечтал уже давно; кумир, освободитель! Раскольников бы даже назвал его иконой, если бы это не обязывало его вступать в отношения с церковью. Пару лет назад, в девяносто первом, когда никто в светлое будущее не верил, он был среди тех, кто это светлое будущее взял на себя на баррикадах. Теперь, живя в этом светлом будущем, оставалось только радоваться и лидером восхищаться.       — Борис Николаевич! — ожил, наконец, Родион, когда молчание становилось уж слишком неловким. — Позвольте только пожать вашу руку!       Борис Николаевич, разумеется, позволил; рукопожатие у него оказалось крепким — даже, может, чересчур — и очень уверенным. Таким, каким и должно было быть. Родион оказался вне себя от счастья и даже как-то осмелел, когда Борис Николаевич поинтересовался, как его зовут.       — Вы студент?       — Да! Юрист.       — Дело хорошее… — казалось, он вот-вот его по голове погладит да волосы растреплет. — А я вот только из Италии. Хоть рубашек себе прикупил! Хорошая же рубашка?       — Замечательная рубашка, Борис Николаевич!       И сам Борис Николаевич замечательный. Потрясающий мужик — простой такой, хоть и президент! Да, с таким пойдём далеко. И, думается, надолго!       — Да-а, Родька, — протянул Митя, когда челюсть перестала совсем уж отвисать. Вокруг собралась уже приличная толпа слушателей. — Ты теперь руку-то не мой!       — Не буду!       Ну, теперь можно было и с пар свинтить. А зачем ещё на них появляться?