эвакуация киев – тернополь.

в нос ударяет щиплющий запах спирта. акума слышит недовольное шипение кусакабе и спокойные указания никиты не шевелиться; акума ощущает тепло сзади — с ним, наверное, рядом сидит морфи. он не заметил, как уснул. помнит, что оправдывался перед ребятами за синяк на носу и очень аккуратно, чтобы никто не увидел банки супа, доставал со дна рюкзака медикаменты. потом, полный сил, прилёг отдохнуть. понятия не имеет, как так вышло, но уснул он, видимо, часа на четыре, не меньше, потому что на улице уже светло. — ой, мы тебя разбудили? — жалостливо поджимает губы морфи, заметившая шевеления рядом. — нет, — акума садится и трёт глаза. странно, но в грязной однушке без окон стало находиться вполне комфортно. как дома, но теперь это другое понятие, не как раньше. теперь-то домом считается более-менее безопасное место, где можно хоть немного поесть и выспаться. уже это значит не уют и спокойствие, а их акума не увидит ещё довольно долго. теперь он живёт в ужастике про зомби со всеми соответствующими жанру клише и, к сожалению, начинает к этому привыкать. не привыкает он только к своей внезапно возникшей социальной активности, с которой, к слову, не очень хорошо справляется. смешно, что много новых людей в жизни у него появилось тогда, когда человечество гибнет. хотя, скорее, иронично. он мечтал, чтобы это произошло немного по-другому. звёзды просьбу не расслышали. акума, сидя на кухне со стаканом воды из-под крана (вместо когда-то обыденного приторно-сладкого чая), проверяет телефон. уже забыл, что теперь он бесполезен. забыл, что его в интернете изъяли из цивилизации. диалог с мамой остаётся непрочитанным, а под наименованием контакта снова нет надписи «в сети». теперь уже, видимо, никогда не будет. акума не тревожится. до него ещё, наверное, не доходит, что он потерял её. это к лучшему. пока не нужно плакать, он сможет сделать это в другой момент, когда его жизнь станет немного спокойнее. он помнит несчастное лицо морфи, рассказывающей о смерти какого-то кирилла в эвакуационном пункте. а ещё помнит, как она тихо зареклась больше не пытаться выехать. помнит, как сам поник, потому что с ней и ребятами ему было бы гораздо спокойнее уезжать из киева. акума просто не может оставаться здесь. ему плохо. он не понимает, почему окружающие его люди не хотят хотя бы попытаться что-то поменять. не понимает, к сожалению, что у них опустились руки после плачевных итогов единственной попытки. это исекай. здесь акума — попаданец. это, конечно, не перерождение рыцарем в фэнтези мире, где нужно проходить квесты и спасать жителей городка, юзая свои скиллы идеальных прохождений рпг игр с прошлой жизни, да и не сказать, что это тот мир, где акума становится мегакрутым. ну правда, здесь у него нет существенных навыков, кроме поверхностной теории первой помощи. хотя принцип, всё же, тот же. здесь он сам на себя не похож — старается выжить. окружение меняет человека; человек меняется под влиянием окружения. это простейший фундамент. акуме жаль, что ему пришлось столкнуться с ним так жёстко. ему жаль, что он пришёл к этому путём анализа себя, а не персонажа из аниме. ему это не нравится. он хочет вернуть свою комфорно-некомфортную будничную среду. ну пожалуйста. только вот для этого надо уехать. морфи садится напротив, с мягкой улыбкой на лице заправляя прядь за ухо. она готова внимательно слушать — акума не готов говорить. но нужно. — я, в общем, — начинает хрипловатым от долгого молчания голосом и откашливается. — я хочу эвакуироваться. — что? — морфи хмурится. становится страшно и жутко неловко с ней говорить. — почему? тебе не нравится с нами? — нет, вы крутые. просто я не могу так жить. давайте поедем вместе? — спрашивает так, словно позвал на кухню кусакабе и никиту и их тоже ставит в известность о своём решении. акума заламывает пальцы и растерянно опускает взгляд на стол, на свои колени, смотрит в окно — куда угодно, но не на морфи. она кажется удивительно строгой. — ну я же тебе говорила уже, — её голос смягчается (или акуме только кажется). — это невозможно. типа, совсем. пункт переполнен, легче повеситься сразу, чем пытаться сбежать. и снова. акума хмыкает, поднимая взгляд на подругу и изучающе глядя в лицо. ей просто страшно. — когда у людей совсем нет, допустим, денег, они, мне кажется, делают что угодно, чтобы заработать хотя бы чуть-чуть, — вполголоса, не скрывая возникшего раздражения, говорит акума. морфи возмущённо охает: — ты думаешь, что я не пыталась уехать? я пыталась! — но у тебя не получилось, поэтому ты всё бросила. — ребята меня поддержали! мы просто не хотим умирать, имей хотя бы малейшеее представление об инстинкте самосохранения, если у тебя его нет! ещё немного. ещё чуть-чуть и доведёт — у акумы, наверное, впервые возникнет настолько сильное желание ударить. не сдерживаясь. не учитывая, что перед ним девушка. — он у меня есть, поэтому я собираюсь уезжать! но морфи его опережает. акума кусает губы, ощущая жжение от удара чужой ладони на щеке. морфи смотрит на него едва ли виновато, больше, всё же, рассерженно. отвратительно. она этим своим взглядом отравляет всё вокруг. акума поднимается со стула, с силой пинает его ножку и уходит с кухни. не слушает визгливое «не смей уходить» и «только попробуй всех бросить». не обращает внимание на взволнованные расспросы кусакабе, на осуждающий взгляд никиты. не хочет здесь оставаться. он наспех собирается и уходит, зачем-то в душe надеясь, что его морфи назад позовёт и обязательно извинится, только вот видит он с улицы в окне лишь ссутулившуюся спину миши. ну и ладно. не очень надо. акума им, видимо, тоже не очень нужен. холодно. паршиво. пахнет сыростью и морозом. ему и самому хорошо. не будет он ни перед кем унижаться ради поддержки. у него есть минимум — еда и медикаменты. с машиной и оружием разберётся как-то позже. у него есть еда и медикаменты, но это напоминает, к сожалению, о вчерашнем вечере. о том, что он украл бинты и таблетки. о том, что потом принял подачку в виде супа так, будто всё в порядке. о курседе. об обещании прийти снова. он ляпнул «вернусь» в торопях, чтобы уйти. сказал так, лишь бы курсед отвалил. просто акуме было очень тяжело понимать, что с ним любезничает человек, которого он приближает к смерти. надо хотя бы вернуться к нему. признается или нет — не первое дело. но стоило бы. акума злится на морфи, кусакабе и никиту. на себя он злится немного больше. с чего бы ему вообще переживать из-за кого-то там, когда обстоятельства не требуют морали? они требуют выживания любыми методами. но (почему-то) всё равно тошно. бытие определяет сознание — акума этого не хочет. он хочет оставаться человеком, но, желательно, живым. тяжёлая дверь со взломанным замком приоткрыта. акума заходит внутрь и закрывает (хотя, скорее, бестолково прижимает к проёму) её изнутри. здесь всё по-прежнему. те же осколки на полу, та же грязь. он только примерно запомнил, где находится кухня, но нашёл её почти сразу, надеясь, что там найдёт и курседа. его там не оказалось. ужасно воняет. опять. на столе стоит открытая консервная банка с каким-то мясом (возможно, ветчиной) и лежит тот же большой ржавеющий нож. ну, чтож, если курсед ест с него, то акума, считай, почти не принёс ему вреда. он знает лишь ещё одно место, помимо кухни, где может найти курседа. становится всё волнительнее с каждой пропущенной ступенькой. акума надеется, что заслужит прощение и не останется один. нет, ему, конечно, никто не нужен, совсем-совсем. просто не хочется, чтобы при апокалипсисе его запомнили конченой мразью. он стучится в палату без номера и терпеливо ждёт ответа. где-то с минуту ждёт. если ему никто не ответит — ладно, значит, курседа здесь нет. значит, его никто не ждёт. акума заламывает пальцы на спиной, не решаясь постучать снова. думает над тем, войти ему без разрешения или развернуться и уйти, пока за дверью, наконец, раздаётся глухое: — у меня нож. акума хмурится и откашливается, неуверенно отвечая: — ладно. убери его. дверь тут же открывается в коридор, почти ударяя акуму по лицу, но тот успевает отступить назад — уже проходил, на опыте. курсед смотрит на него с широко распахнутыми глазами, коротко касаясь языком нижней губы — это не ускользает, к сожалению, от внимания акумы. а ещё курсед, блять, действительно держит в руке нож. но не крепко. не направляет угрожающе в чужую сторону. наоборот — откидывает куда-то на пол и затаскивает акуму за рукав в палату. — я думал, ты не придёшь. — я знаю, — и это правда. курсед ведёт себя излишне возбуждённо, это должно отпугнуть. хотя понять можно. он, наверное, гораздо дольше акумы оставался один. они сидят на той чистой кровати рядом и молчат. им не о чем говорить. их связывает только, наверное, общая проблема. тем не менее, кажется, что лучше тут и сейчас неловко заламывать пальцы и кусать губы, чем где-то в одиночестве прятаться. курсед иногда громко шмыгает и с неприкрытым интересом смотрит на профиль акумы. кажется, что он всё знает. а ещё то, что акуме на самом деле стыдно. — можно взять тебя за руку? — что? — акума поднимает голову, заламывая бровь, а потом цепляется взглядом за чужую протянутую руку. он поджимает губы и неуверенно переплетает пальцы. это странно. — хорошо. — спасибо. но, в целом, довольно комфортно. акума, оказывается, очень соскучился по физическому контакту. до апокалипсиса думал, что ему всего этого не надо. теперь нужно. в компании, к сожалению, ему ничего такого не дали, но наедине с едва ли знакомым человеком проще. он ничего не потеряет, если возьмёт курседа за руку. а она у него холодная. акума раньше не замечал, что у курседа есть татуировки. та, которая на шее, нравится особенно, но «fear» на пальцах кажется ближе. с улицы слышится какой-то грохот, и акума смотрит в разбитое окно. там люди. хотя, подумаешь ещё немного и поймёшь, что это зомби. их трое. — здесь не очень безопасно, — вздыхает курсед, замечая чужое волнение. — этих тварей тут раньше было больше, но большинство ушли. — а остальные? — пришлось обезвредить, — хмыкает и флегматично пожимает плечами. обезвредить? курсед говорит как ёбаный ниндзя. — вообще, я не хочу здесь оставаться, но это пока самое удачное место. здесь есть много еды, но нужно ещё много бинтов и прочего, чтобы останавливать кровь. ну, ты знаешь, зомби особенно реагируют на запахи. у них часто глаза и уши не работают. только я, кажется, потерял бинты. акума глубоко вдыхает и взглядом бегает по палате, не поворачивая голову. хочется исчезнуть. курсед всё знает, он не дурак. — я зашёл в палату вчера вечером, и увидел, что в тумбе пусто. я всё туда убираю. — странно. — да? думаешь? — наверное. — ты прав, сюда никто кроме меня не ходит. в его голосе читается всё. чувствуется обида. видно, что ему неприятно. он злится. акума пытается встать, намереваясь убежать, но курсед сильнее сжимает его руку, не давая вырваться. — ты куда? — давай лучше прогуляемся? — ищет повод уйти. — нет, я не хочу, там зомби. останься, — он повышает голос всего на пару тонов, но в голове акумы это звучит как крик. — отпусти, — он берёт свободной рукой курседа за кисть, пытаясь вызволиться, но тому удаётся не размыкать пальцы. — открой рюкзак. — не буду. акума дёргает на себя. курседу приходится встать и крепче взять его за запястье второй рукой. — акума, открой рюкзак. — нет. зачем тебе? там просто мои вещи. — тогда покажи. — нет. мне больно, хватит! курсед тянет его к себе и хватается за лямку рюкзака, пытаясь спустить её. потом берётся за нейлоновую ленту и отпускает чужую руку. акума с силой сжимает лямки, боясь, что у курседа хватит сил отобрать. будет лучше, если он просто порвёт его — можно было бы обвинить его в порче последних личных вещей и, закатив свой скандал, уйти. только защищать рюкзак уже нет смысла. он всё знает. курсед замечает, когда акума слегка ослабляет хватку и резко тянет на себя. — отдай, — акума пытается ухватиться, но курсед отходит к дальней стене. — тебе есть, что прятать от меня? — да, долбаёб, мои вещи! — нет, блять, хватит, заткнись нахуй. у тебя там не может быть ничего, что я не должен видеть, если только это не моё, — почти кричит курсед, дёргая молнию и открывая её до конца. акума поджимает губы и подходит ближе, уже не решаясь предотвратить столкновение с крадеными бинтами. курсед переворачивает рюкзак и вываливает на самую крайнюю и пыльную койку всё его содержимое. среди него есть и супы, и медикаменты, из личного лишь телефон, мелочь и прочий бестолковый хлам. курсед шумно вздыхает и скрещивает на груди руки, поднимая взгляд на акуму. кажется, что намного более жутко, когда он молча смотрит. но после он поднимает с кровати коробочку каких-то таблеток и протягивает акуме. — где ты это взял? а акума молчит. не хочется говорить, хочется собрать всё обратно, оставить ему только эти блядские таблетки и уйти. — ответь. — ты отобрал, что хотел, доволен? хватит. чё ты пристал ко мне? — где ты их, блять, взял? — снова громко, снова неприятно бьёт по ушам. курсед на эмоциях бросает коробочку в сторону акумы, но промахивается. — здесь, — он решает не врать хотя бы в этот раз. указывает пальцем на тумбу, где всё это лежало. курсед сглатывает и, хмурясь, трёт пальцами переносицу, прислоняясь спиной к стене. он, кажется успокаивается. глубже дышит и, сложив руки за спиной, смотрит на рюкзак акумы, который откинул на пол. курсед, вообще-то, не хотел злиться, он хотел просто поговорить. не хотел злиться, но так получилось. не хотел, но акума бесит просто тем, что рот открывает: — я не думал, что это чьё-то, — он гладит пальцами костяшки, с трудом выдерживая взгляд на чужом лице. — да? — нет… но я надеялся, что не встречу тебя, когда уходил вчера. мне было стыдно. — ясно, — говорит, прикладываясь к холодной стене затылком. и «лучше тебе сейчас заткнуться совсем» — думает, когда акума открывает рот, надеясь твёрже оправдаться (на деле — закопаться глубже), но не решается произносить, будто читает чужие мысли. это, наверное, к лучшему. акума поджимает губы и поднимает с пола свой рюкзак, отряхивает его от побелки и песка и закрывает. с койки берёт только телефон. остальное ему не нужно — так он решил сейчас, когда за ним из-под полуприкрытых ресниц терпеливо наблюдает курсед. — опять убегаешь? ты куда? — спрашивает он, когда акума уже стоит в дверях. — домой, — только он не уверен, что это значит. — там снаружи зомби гуляют, — спокойно и даже в какой-то мере заботливо оповещает курсед, опираясь локтями на подоконник. — не ходи. — нет, ты не хочешь меня видеть. — ты сам это придумал. — не-а, по тебе видно. акуму не бесит курсед, его раздражает ситуация. он злится на себя и хочет от этого спрятаться, а потом, желательно, никогда не видеться с несвежим сплитом и жизненной татуировкой на пальцах. хочет просто, наконец, успокоиться. уже не хочет действовать. а вот курседа бесит акума — он цокает и разворачивается, опирается поясницей о подоконник и смотрит в глаза. — ты всегда такой? — какой? — урод, — он словно ядом плюётся, произнося это в адрес акумы. задевает. как будто курсед просунул руку в его вскрытую грудную клетку и всё там сжал, перемешал, вытащил наружу и как попало сунул обратно, проткнув пару органов рёбрами от неосторожности. — нет. не всегда. он хочет надеяться, что уродом стал лишь из-за обстановки. он не хочет думать, что урод — это он. ну нет, пожалуйста. акума уходит, оставляя курседа с бинтами и таблетками, но не знает, куда ему деться. он сказал: «домой», но квартира на окраине киева уже не лучший (и даже не возможный) вариант. акума раньше не знал, каким было его тогдашнее отчаяние. не знает и до сих пор. и, всё же, оно было пустыней при полном отсутствии естесственного света. оно было холодным бетоном или мокрой плиткой. оно было всепоглощающей ямой, у которой, возможно, есть дно, просто оно слишком глубоко, чтобы его разгледеть. оно было страхом, тревогой, волнением, но бездеятельностью от абсолютного отсутствия сил. оно было болящими от слёз глазами. оно было дырой во всём теле. такой огромной дырой, не оставляющей даже полупрозрачных очертаний. оно было слишком. оно было ярко-серым и бледно-белым, таким чересчур заметным, что задевало окружающих. сейчас почти так же, только нужно умножить всё это на сто и добавить желание жить. оно кислотно-чёрное теперь. но должна быть причина, по которой никто не замечает, как ему плохо. и акума её, вообще-то, знает, но не хочет думать об этом. ему не хватило спокойствия, у него не вышло остаться человеком — он так решил. курсед не наврал – у входа всё ещё зомби, но с обратной стороны здания, даже более ближней к его цели, никого нет. ему, наверное, ужасно везёт, раз он всё ещё не столкнулся с тварями так уж серьёзно, потому что вполне себе уверенно разбивает окно и прыгает на траву, предварительно сбросив пустой рюкзак. это, пусть и не сильно, но радует. слабо, ну и пусть, это лучшее из всего, что могло произойти с ним, с акумой, за последние пару дней. он измотан. без преувеличений не ощущает себя живым. он сначала будет слишком много думать о том, нужно ли ему вообще пытаться что-то изменить, если его попытки – необдуманные решения, влекущие за собой последствия в виде самоотвращения. а потом морфи погладит его по волосам дрожащими руками, укладывая чужую голову на своих коленях. она встречала его, еле стоящего на ногах, на пороге и извинялась-извинялась-извинялась. рассказывала, что у кусакабе проблемы с плечом, сказала, что зря она ударила акуму, что ей ужасно жаль, что «теперь всё у нас с тобой по-другому будет, честно-честно, только больше не уходи, я тебя очень прошу». манипуляция или искренность. по ней неясно. – мы волновались, – она говорит это безмерно нежным голосом. до слёз приятно. на контрасте с её утренним настроением всё от неё сейчас звучит противоречиво, но хочется поверить. акумой руководствуется тепло. – я останусь. – правда? – она улыбается, акума слышит это по её интонации. – не уезжай, лучше будь рядом. я не хочу больше никого терять. – да, хорошо. а акуме не хочется ничего совсем.