— Глупа та птица, которой гнездо свое немило.
Год 6970
— Что за деревня? — князь взглядом окидывает малое поселение. Дома стары — глядишь — да развалются, и не спросят, за что. Великими столбами возвышались над худенькой деревней березы; что да березы — словно стражи — красноречиво охранявшие люд и покой их здесь. — Да Бондюг это, — морщится Полюд. — Говорят здесь ведьмы, да знающие живут, так что настороже будь, княже. Собака чихнуть не успеет, а тебя утащат. Славный воин глядит на князя. Михаилу восьмнадцать от роду; мальчуган с большими голубыми глазами, коим помнил его Полюд, стал красавцем статным с русыми, аки златая пшеница волосами до плеч, с щетиною едва-едва заметной. Кожаный доспех поверх рубахи — считал князь миром все решать, да не нужна кольчуга буде. А сам Полюд тяжело вздыхает; седина побелила его черную бороду, морщины покрыли лицо, но сам он так же крепок, как и был пять лет назад; о, те страшные пять лет… — Да как же, утащат, — довольно улыбается Васька Калина, хлопнув высокого Полюда по плечу. — Ведьмицы они ж хитрые, они такое сразу делать не станут. Вот охмурят, задурманят разум, а потом и… — Право вам, хватит, — смеется Михан. — За себя постоять сумею. — Все так говорили, князь, а потом… Калина не договаривает; умолчал, бес. И так знает, что сейчас несколько лишнее слово и князь, что без капли крови возвращается в Чердынь-матушку, эту кровь прольет. Шутит, конечно. Посмеивается у себя в голове, улыбается, как кот в сметане и следует за княжьей дружиной. Ваську нашли недавно: мокрый, грязный, черте-чё, отогрели и стали спрашивать, мол, как ты жив остался. Так же открещивался, отшучивался, да почему бурлаком таскал суда — так и не дал ответа. Не надо. Пока не надо. Князь с дружиною заходит в рощу, что Бондюг охраняет как застава. Май в самом его расцвете; буйство трав, весна, тепло. Непривычно тепло для Пармы, вечно холодной и неприветливой, как ледяная мать. Но дети её сейчас — девушки в белых одеждах, да парни кто в чем опрятном — танцуют да поют посреди рощи. Вид одно только портит старая пожухлая, да корявая ива, что над водой плачет, в разноцветные ленты одета; мало ей будто даров приносят молодые. Полюд с презрением оглядывается. — Веселые больно… — Да это у них праздник прилета птиц. Поздно всегда, — улыбается Калина. — Поди тоже порезвись князь, но помни только, о чём я говаривал. Цела башка всегда в цене. — От бабы толку, как от собаки молока, — Полюд скрещивает руки на груди, да оглядывает это всё беснование. Ему что любовь, так только к мечу; к человеку так еще не пригрелся, разве что Михан ему как сын. — Да будет вам, — улыбается Михаил. — Хорошая девица, что на вес золота. Вы сами идете-то? — Нет, мы здесь останемся, — открещивается Полюд. Князь ступает вперед; перед ним будто расходится толпа, продолжая кружится в замысловатых танцах и петь; петь так звонко, что уши режет, да и кажется, что ива пред рекою плачет. Михан смотрит на иву — будто жгли её пожары, рубили её люди, топила её река, а она стоит одинока, с виду лентами украшена, и гложет её что душевное, что никак она не зацветет; мертвое дерево, сухое. Так же и у Михаила на душе, он сам не замечает, как кладет руку к сердцу, и мир весь остальной далеким кажется, будто его и не существует вовсе. Будто он один одинешенек сейчас здесь стоит и оплакивает душу вместе с ивою. Взгляд его смещается на пригорок, подле страшного дерева. Улыбаясь ему, так искренне и ласково, зная его будто не одну сотню лет, стоит девушка. Михан забывает как дышать; моргает, и тут же она пропадает, как страшный сон. Сам того не понимая, зачем, князь срывается с места и бежит вглубь лесной чащи, что за страшным деревом и за рощею, даже и не слыша, как его кличет дружина. Михан бежит сквозь ветки, что больно отзываются по телу, царапают кожу, норовят выколоть глаза. Душу будто изворачивает, как тряпку выжмут; что-то там в груди ёкает, болит и скребещет. Дышать тяжело. Болезненно. Задыхается, но остановиться не в силах, — что-то неведомое тянет, манит его дальше, так и шепчет: «Беги, княже, беги!». И пока не валится князь с ног, задев сапогом корягу, торчащую из-под земли, в себя не приходит. Сердце грохочет; князь жадно глотает воздух, ещё и ещё, до тех пор, пока не переведется неспокойное дыхание. Михан с ужасом осознает, что не помнит назад дороги. Поднимается, стряхивает с себя еловые иглы, да траву, и смотрит вокруг, — лес, лес бесконечный и ни зги не видать за величественными деревьями. Какой бес потянул его сюда? Смерти княжеской хотел? Михаил идет вперед, держа ладонь на рукояти меча; кто знает, что в лесу этом проклятом? Ступает осторожно, будто зверь какой выскочит, иль шайтан лесной; Исур сказывал про них, да и Калина про Таньварпекву предупреждал. Ветки шумно хрустят под ногами, сухие, удивительно просохшие в темной чаще леса, куда солнечные лучи редкими столбиками светят, как поредевший частокол. Михан застывает; пред ним, шагах в двадцати, на пригорке, сидит спиной к ниму девушка; будто чудится ему широкая, наспех видимо заплетенная коса, начинающаяся чуть ниже плеч, с выбивающимися редко, прядями, черных, как смоль, волос. И доносится до князя песнь.Как два волка ходили, в чаще велика сила Как два волка плакали, так река разливалася Как два волка выли, так горы под земь уходили Как два волка вымрут, так и Парма сгинет…
Только утихает девичий голос, из-за девушки, будто из ниоткуда, выскакивают и рычат два волка серых — один крупный с янтарными большими глазищами, скалится на князя, будто сожрать хочет; второй — чуть меньше, лапки едва больше чем у собачки, что жила в конюшне, голубоглазы волк. Звери, медленно перебирая лапами, идут на князя, и только тот хочет выхватить меч, да защищаться, как звучит громогласно и величественно голос: — Хульм! Най! Волки пятятся назад, обиженно щелкая огромными зубами; девушка легким прыжком спускается с пригорка, и теперь князь может разглядеть её лицо: бледное, сосредоточенное, с тонкими губами и зелеными, словно у ведьмы, глазами, на которы с правой стороны лица спадает челка до плеча, уходящая в длинную косу. — Опасно здесь, — улыбается она, глаза сверкают в полутьме чащи. — Ты… Ты ведьма? — щурится Михаил, не спуская ладони с рукояти меча, что наполовину торчит уже из ножен. — Двух голодных волчат пригрела, уже ведьма, — девушка дуется, скрещивая руки на груди, тем самым давая знак, мол, не бойся. — Обижаешь, княже. — Михан недоуменно глядит на неё, будто на куля какого, а не на девушку. — Что ты меня взглядом прожигаешь? Вся деревня ручьем журчит, мол, кнес приехал с дружиною. — А ты кто будешь сама, девица? — Дарьей меня звать, — улыбается девушка. — И Дашей можно. — Тогда и меня Миханом зови, — ответно улыбается князь. Отступает страх, будто наваждением был, а не правдою, что заставила за меч хватиться. — А что же ты, Даша, с праздника-то убежала? — Михан подходит ближе. — Видел же я тебя там, иль не ты была? — Перегрелся, кнесь Михаил? — еще шире улыбается Дарья, смеется; сцепив руки за спиной ходит вокруг князя. — Не было меня там. А вот что в лес тебя, в такую глушь завело, я бы, конечно, послушала. — Да сам не знаю, будто наваждение какое… Вопрос перед князем стоит хороший — как выйти отсюда, но Даша то поди знает, а вот просить неловко. Когда последний раз, кроме Айчейль, что нянькой его была в Усть-Выме, или ж Праскевьи — домовой бабой с Черыдни, с девушкой он общался? Сердце его взнывает: отозывается давняя любовь князья — Тичерть, князя Танега девка. «Ай-Танег!» — раздается эхом в голове у Михана, пред глазами бежит по кровавому снегу девочка к израненному и обессиленно валявшемуся на земле отцу. Сердце ёкает, Михан шумно вздыхает. — Пойдем, я провожу, искать будут, — Дарья легко, словно порхая, идет в ту сторону, откуда недавно брел Михаил. Чувствует, что на душе у него будто черти пляшут, её вниз, туда, под ребра подкапывают. Волки так и не двигаются с места, ложатся по-хозяйски, и ждут девушку. Михан бросает последний беглый взгляд на зверей, на пригорок, и уходит за Дарьей. Бесконечная тьма елей, да сосен, хруст веток и иголок, и свежий лесной воздух; Михану кажется, что поет ветер девичьим тонким голосом средь деревьев, все чародейством будто овеяно, все ново для него, не видал он такого раньше. Редкая птица кричит. — Что хочешь? — хрипло вопрошает князь, прочищает горло. Дарья молчит, не оборачивается, идет плавно, словно по волнам лодка. — Чем отблагодарить тебя, когда выйдем? — Да подожди, князь, не вышли еще. Михан замолкает; так и всю дорогу. Думает о своём: о дружине, о Чердыни, о девке этой странной, о Тиче… Благословлены были он с нею кровью отца её — Танега. А что ж: пропала она после Усть-Вымского пожара, в рысь обратилась, да исчезла в снегах да елях. И Михану вдруг боязно становится потерять сейчас и Дарью среди непроглядной тьмы леса. Но хоть спиной она к нему, чувствуется от неё мощное спокойствие, будто хозяйка она в этом лесу, и никакая Таньверпеква — злая лесная ведьма — не ровень ей. Через кое-то время, выходят они к началу березовой рощи; солнце клонит в закат, злато-розовые лучи палят место танцев, да плясок, что будут до рассвета еще. Дарья останавливается. — Дальше не пойду, княже, — Дарья уверенно складывает руки на груди, смотрит в глаза Михану. — Спрашивал ты, чем можешь меня благодарить? Возьми в дружину к себе, коль не жалко. — В дружину? — князь округляет глаза, закашливается с удивления. — Мне не жалко, да только не могу я так, да сразу. В горничные бы с охотой, коль разрешенье твои родичи дали. — А нет их, — улыбается Дарья. — Кой год земля обоих баюкает, да и дед меня учил драться на мечах. Бери. Не пожалеешь. И только сейчас Михан обращает внимание на меч, что на поясе, перематывающем платье, в ножнах висит. Девка из деревни, да на мечах, да в дружину… Мужики засмеют, бабы браниться станут; Михан и так ходит в звании малохольного князя, и девка… Но взял бы он Тиче в дружину, коль бы отец её так велел? Да если б сама захотела! Взял бы… — День тебе подумать, княже, коль сочтешь меня достойной, заберешь — буду служить тебе. А коли нет — буду здесь по лесам жить. Только Михан рот открыть не успевает, как мужской низкий голос, до жути его перепугавший, орет: — Князь! Михаил вздрагивает, оборачивается на голос, и видит Полюда, со всех ног несущегося к нему. Воевода переводит дух, бранится, да плюется на всех чертей пермских, что чуть князя не сгубили; а Михан только и думает, как девушки уже след да и простыл, и не успел что он дать ей ответ. Но он даст его. Обязательно. Всю ночь в шатре князь вертится, как уж на сковороде — не спится, хоть убивай, да на кол сажай. Думает, думает, а в бестолку. Что будет вот, дай он ей согласие? Получит дружинника, проводника по лесам, усмирителя зверей — все неплохо, будь напасть вогулов; раз пермячка, то знает. А с другой стороны — чердынцы сожрут с потрохами, даже хоть с пеной у рта доказывай, что в дружинах раньше и бабы были, и мужики, и как-то слова бранного не слышали. А сейчас бабу в горницу, да в кухню, детей да скотину. Михаил шумно вздыхает, чешет голову, садится. — Князь, эт не дело, — так же садится и Калина, видимо, не спящий из-за душевных терзаний князя, сверкая маленькими глазками в темноте. — Послушали мы тебя, да все бы ничего, но то ли ведьма, то ли дух лесной — ей Богу! Была, да нету. Как назвать такое? — Да не бурчи ты, — отмахивается Михан. — И так тошно, сил нет… Но мне люди нужны, Васька. А люди — что бабы, что мужики, для меня важности не имеет. Дружина нужна. Крепкая. Да и не она бы — сгинул в том лесу, поминай как звали. Верю я ей, Калина. Ведьма бы сразу убила, сам говорил. — Говорил, а что толку, — бурчит Калина, задумчиво пощипывая русую бороду. — Ладно, твоя воля, Мишка. Не говори потом, что, мол, Калина окаянный не предупреждал, что бес попутал, аль еще чего. Захотел — сделал. Ты — князь. Да будет решение за тобой. Михаил отводит взгляд, смотрит на крепко спящего богатырским сном Полюда, закусывает губу. Времени до завтрашнего вечера… Поспать бы надо, а то голова расколется надвое. Будет всему за все отвечать Полюд. Сдержав слово, самому себе данное и отвеченное, Михаил на закате приходит один на опушку, где стоит кривая ива, еще вчера наблюдавшая пышное веселье. Потушенные костры черными углями тлеют на земле, ветер таскает туда-сюда золу; пчелы жужжат над цветами. — Ну здравствуй, княже, — звучит голос позади Михана. — Здравствуй, — уголками губ улыбается князь, когда Дарья показывается из-за его спины и встает перед ним. Игриво пляшут огоньки в зеленых глазах. Калина точно его убьет. — Готова ехать? — Готова. Вещей мне не нужно, со мной только меч. — А волки? — Они жители леса, свободу любят. Негоже их запирать в неволе. Когда понадобятся, я смогу их позвать. — А ты? Сможешь жить в неволе? Михан сам дивится вопросу, что задал, и тем же — с интересом разглядывает молодую девушку, изучает черты лица, каждое её движение, хочет понять, с кем имеет дело, и не кажется ли она ему — такой бледной и прозрачной, словно лесной дух. Калина скажет, мол, спятил, Полюд поворчит, да простит, а вот сам Михан в душе разжигает небывалых размеров огонь, вороша угли, да подкидывая к ним хворосту. — Ты ж не на привязи меня держать собрался, кнес, — улыбается Дарья. — В городах, скажу, тошно. Но ведь и тебе помощь нужна, и я свыкнусь. Нужно менять… Что менять — не говорит. Игриво улыбается, словно дитя. Михану нужен кто-то такой, кто выдернет его из рутины ясака, мыслей о прошлом и вины своей пред отцом и Чердынью. Хоть бросай все, да камлать иди к шаманам вогульским. А тут эка — девушка с волками, да мечом, прямо как из варяг, сказки о которых покойная мать еще рассказывала. Михаил тепло улыбается, понимая, и будто чувствуя, что жизнь его теперь переменится. — Нужна. Идем.