Неясыть и коготь

— В какой народ придешь таку шапку и наденешь.

В Перми Великой разгорается лето. Обычно холодное, дождливое, но в этот раз природа благоволит; даже Люзимер затих и не воет волчьим ветром сквозь щели дверей да окон. Мужики чаще ходят по живность, бабы так же сидят с детьми. Чердынь сама будто застывшая с мрачной улыбкой литая баба Сорни-Най, что в ней не меняется ничего; те же торговые лавки, те же ремесленники, те же дружинники, крестьяне. Михаилу претит сидеть в княжеском тереме весь день, да слушать приезжих дьяков, тиунов, купцов, да горожан — у кого что болит… У князя душа болит; за пятию годов так и не отпустил на покой отца Ермолая — дескать, батюшка лучше бы справился, а я разве что сгоден гонцом быти отцу своему. — Да не так ты стреляешь! Ох, Господь, дай терпения с девкой… Полюд потирает переносицу, морщась — Мишка поставил его к Дарье, мол, обучишь и покажешь как в дружине дела ведутся. Мало того, на плечи воеводы упали еще два дитя — Бурмот, да Исур. И Мишке осмьнадцать от роду, тоже учи его, да шпыняй, чтоб делами занимался, а не прошлое лелеял. Полюд — грозный, большой, седой на голову да на бороду дядька с добрым лицом, да тяжелым нравом. Все у него по чести, все по достоинству. И разе же такой богатырь с молодыми ребятами сладить не сможет? — Ну не управляюсь я с луком! — топает ногой Дарья, бросая оружие. — Пальцы только обрезала, да толку? — Не ломай, не ломай! — укоряет Полюд, кряхтя поднимая лук, отдавая его обратно в руки. — А как жеж ты охотиться можешь, а стрелять никак? — Капканы, да силки… Полюд ладонью утирает пот со лба, щурившись глядит на небо — чистое, будто Ен только чисто полотно соткал, голубое. Тятей Полюд становиться передумал; ежели раньше метался меж службой, да семьей, теперь ответ был пред самым носом. Молчал он недолго; а пока молчал, думал, что ж ему делать: и Мишу подводить не хочется, но и в няньки не набивался, уж тем более девке — как с ними сладить — одному Богу весть… — Дааа… Мой тебе совет, Дарья. Поиграла — да хватит. Иди, с Богом… — отмахивается в сторону ворот. — К себе домой. Хорошо ты попала, когда ясак собрали, да в Чердынь возвратились. Что ты делать будешь, когда битва будет? Дарья кладет лук на лавку, садится; недовольно бурчит и глядеть даже на Полюда не хочет. С приездом в Чердынь не ждала она ничего, но, что только и делать будут, что попрекать девкой, и крича, что в дружине не место, самодовольно держа ухмылку, — терпеть не хотела подавно. Но она твердо знает, что князю нужны мечи — сколь, да какие — значения нет. Раз по пути взяли татарина, да искорца, а коль не взяли б, значе и своих хватает. — Лук, да лук… Заладил. Меч одно надежнее. — Хороший дружинник все уметь должен, — Полюд глядит задумчиво. — И к тебе это тоже относится. Хлопнула дверь терема, и Полюд поднял взгляд вверх — вышла Праскевья — девка-горничная, что глядела за теремом, да на столы накрывала вместо кухонного мужика, который овогда напивался, да лежал под образами. «Праскевье жениха бы, засиделась в девках», — думал время от времени Полюд. Но Прашка была крепкой, разменяв четвертый десяток, любила, чтоб все блестело и скрипело от чистоты. Дарью сразу не взлюбила, мол, чейта младая девушка в рядах дружины забыла; по её мнению — вышивка, готовка, уборка — вот занятие для женщины. Мать её так учила: «Ты, дочка, укусно готовить должно, чтобы муж твой радовал чрево; вышивати, чтобы дом красен; да убиратися, ибо чистая изба — хозяйка хороша». Но мужа так и не было, а князь вроде не жаловался. — Все воюете? — Дарья, уловив в голосе её отвращение, сразу поняла, что обращается та именно к ней. — Все дружинники уже обедать сели, а вы чего? — Того… Пошли, хобяка, — обращается Полюд к Дарье. Той ничего не остается — правила княжьего дома нужно блюсти. В гриднице сидят только приближенные Михаила, — князь безопасности ради и спокойствия душевного не пускал кого попала. У отца была полна гридница людей, а у Михана только воевода Полюд, из дружины: Бурмот, Исур и Дарья; Калина Васька, да еще пара человек из своих, о которых сама Дарья ни сном — ни духом. За время, пока здесь, Дарья не общалась ни с кем так близко, как с Полюдом — всё близкое заключалось в битии мечом, да стреляй не хочу из лука. Татарин Исур молод, красив и статен но имеет вид уже пожившего — грозный, смотрит всегда исподлобья чернющими глазами, что кажись выскочит оттуда шайтан татарский и затянет. Бурмот же — полная противоположность. Сын князя Искорского — Качаима — хоть и суров на вид и крепок, но распущен поболе приятеля по оружию. Рыжий, лохматый, бесноватый — вылитый викинг. — … Да я и сказал ему! — громогласно доносится по гриднице голос Бурмота, что сидит с чаркой в руке, да отпивает — Праскевья не успевает подливать. — А он чавой? — с выпученными от любопытства глазами вопрошает один из неизвестных мужей. — А он чаво? Поговоришь без зубов! — дружина разражается смехом, и только Михан, да Полюд смотрятся словно идолы — не живы, да с пустыми лицами. — Слышь, кнес, — утерев рот рукавом, обращается второй мужик. — А баба разь должна с мужиками то сидеть? Сколь можно? — Сколь скажу, столько и будет, — Михан не здесь; где-то вдали его душа-птица, а тело отламывает хлеб, да рот без особого довольствия жует. Трапеза дальше иде в молчании, да никто и прерывать-то не осмеливается. После мужики расходятся по делам, Прашка быстренько убирает со стола, а Михан же просит Дарью остаться; сам уходит во двор. Даша подходит к окошку — глядит, может князь во двор выйдет. Вышел из гридницы так быстро, будто куля увидел; на самом же деле, пошел к Полюду просить, чтоб не звали тех двух мужей сюда больче. А то повелись: взял Исура — плохо, мол, татарин! Взял Дарью — плохо, баба, мол! — Ты извини, — Михаил с виновато опущенной головой заходит в гридницу; поправляет полы плаща, будто кутается в нем. — Больше ни ногой сюда Афанасий с Игорем, слово даю. Смотрит на Дарью потухшим взглядом, будто сказати ему больше нечего; так корит себя, грызет его душевная боль, хоть ребра вырывай, а то мясо что болит — режь, да режь — болеть будет. — А Полюд что? Не обижает? Ты мне ска… — Михан, — с улыбкой Дарья отмахивается, дескать, прекращай самоедство. — Слово молвить не успела, а ты вон как складно придумал. Все мне здесь любо: Черыднь красива, да люди хорошие. Только разве что ведьмой кличут. За глаза зеленые. Михаил никак в толк не берет, почему приезжая девушка город родным считает, да свыклась, а он, князь, все никак из Усть-Выма… Улыбается, отшучивается, да смеется всякий раз; Михана до костей пробирает дрожь, когда же представляет он битву вусмерть; а Дарья мертва лежит, да улыбается. Он не простит себе такого, нет, конечно не простит. — Но как знать… — продолжает Дарья уже в задумчивости. — Ведьма в Парме то у нас только одна. Самая сильная. — И кто ж? — Михан улыбается уголками губ. — Ну, никто её не видел, пермяки разное говорят, — Дарья мечет взглядом по комнате, а затем переходит на шепот. — Уръхой зовут. Старая, почти век живет. Деды, кто в горах, говорят, да никак не удохнет распроклятая, а те кто дедов слушал, больше их и не видели. С живущими говорит, хвори лечит, только вот найдет её, да уйдет не каждый. А глаза у неё что тьмное болото — затянут и не выйдешь из грехов своих. Куда уж нам до неё простым девкам? — У колдуний тогда, получается, глаза темнее ночи? — Души у них нет, — улыбается Дарья. Дарья стоит возле ступеней терема, во дворе детинца, думает о чем-то далеком, не своём — как проклятие с Мишки сошло на неё. Скрестив руки на груди, сжимает ладонями предплечья, пытаясь не уходить в дебри дум; думы всякие и недобрые лезут. Тут как обухом по голове, бухает дверь и из терема с ведром выходит Прашка, вся взмыленна, да зла, как пес. Вода из ведра швырнулась в ближайший куст. — Вот ты, Дарья, заладила… — начинает поучать Прашка, завидев девушку. — Меч, да меч. Что мечом, сыта будешь? Вон, баба хорошая все уметь должна: ткать, вышивать, да мужа ублажать, деток ему родить. Дарья медленно оборачивается и поднимает на него голову. — А ежели не хочу? Может, мне меч по сердцу легче, чем человека на душу взять? — Давай-давай, — Праскевья лицом багровеет и ставит руки в боки. — Искалечишься, будешь в девках до конца жизни. Да люди ж косо смотрят, да и князя пожалей — ему весь позор на голову… — Позор на голову тому, кто шельма и чужеяд, вор, да наглец. А то что девка по своему пути пошла, а не по тому, где все тропинка протоптана, эка невидаль, — Дарья морщится. — Тебя волки в лесу воспитывали, дурная твоя башка? — Когда дед, когда волки, когда сама кровавые сопли вытирала. — Кровавые… — плещет руками Прашка. — Посмотри ты на себя, ну худая ты! Маленькая! Затопчут! — А ты не смотри, два ведра воды уж подниму, пока хребет цел. На этом словесный базар заканчивается; Прашка обиженно губу нижнюю поджимает, хмыкает громко и, задрав голову, удаляется обратно в терем. Дарья ничуть не обиженно улыбается своей, хоть и маленькой, покамест, победе. И впрямь: в Бондюге никак не пропала, а тут уж прям убивают, да все мертвые валяются. Из терема выходит князь, глядит на Дарью, будто зная уже, что случилось что-то. Спускается быстро по ступеням вниз, к ней, и с ходу спрашивает: — Ты мне ответа так и не дала. Вижу же сам, что будто ножами тебя режут. Что происходит? Смотрит на неё внимательно, пристально, словно изучает, но столько раз это делал, что не пересчитать. То ли подводит его разум, но душа всё чувствует. Душа-птица. — С чего взял, князь? — отвечает Дарья спокойно. — Негоже мне сопли еще пускать. Человек такая скотина, что ко всему привыкает. — Твоя правда, — тихо и с грустью выдыхает Михаил, запустив пятерню в волосы. Прикрывает глаза, вспомнить пытаясь, о чём хотел попросить её. — Пройдемся к торговым рядам? Давно не выходил в городище. — Если Полюд голову сечь не прикажет, то пройдемся, — заливисто смеется девушка. — Слово князя — закон. К торговым рядам шли молча; почти не разговаривая. Михан то и дело поглядывал на Дарью, а та куда угодно — только не на него. В ней разглядывает все более и более черты знакомые, будто видел её уже, да может и всю жизнь знал. А может, напоминала она покойную мать, иль потерявшуюся в глуши лесной Тичерть? «Нет», — закусывает губу князь, и всё задумчиво глядит на девушку. Тихо, будто завороженно, начинает говорить: — Ты не серчай на Полюда… — и тут же отводит взгляд. — Он и меня учил синяками да шишками, когда я мальцом был. Так то добрый мужик. — Да все правильно он говорит, добавить нечего, — спокойно отвечает Дарья, продолжая рассматривать пестрые торговые лавки. — А как вы живете здесь? Городище же как клетка кажется. В лесу свободы то поболе… — Живем, куда деваться. Вогулы не спрашивают, и если что, с этой клеткой и к Всевышнему отправишься, — фыркает Михан. — Даже бежать некуда… — От себя не убежишь. Князь замолкает. Дарья смотрит на него теперь; отрешенный и будто гложет его что сильнее обычного; кожа под глазами синяя, сам бледный, больше на бурлака похож при смерти. Даже красивые княжеские одежды и синий длинный плащ не скрывают того, что в душе под ними; а там — пусто и выжжено, как при вогульском набеге пять лет назад. — Гложет что, князь? Михан вздрагивает; давно никто ему вопроса такого не задавал. Но он лишь горько смеется, тихо, да отмахивается. — Обвыкнешься сначала, потом и расскажу. Тебе сейчас голову морочить… Дарья встает перед ним. Как идол, как истукан, но лишь бы преградить дорогу. Смотрит прямо в глаза, как ножом режет своим взглядом, и нечеловеческим, стальным голосом произносит: — Я знать хочу. Что-то переворачивается медленно, со скрипом, в душе князя, словно каюк посреди озера. Давно никто не лез к нему, не выворачивал всё изнутри; даже Полюд беспокоился только внешним состоянием Михана — не отощал ли, да не заболел кнес. — Мертвого из-под земли выудишь, — тихо смеется Михаил. — Идём тогда одно место покажу, за пределами городища. Мальчишкой еще когда с Усть-Вымского пожара приехал сюда, бегал в оное подумать… «Кто думает, до чего-нибудь да додумается…» — мыслит Дарья, закатывая глаза, — «…и ничем хорошим это не заканчивается. Надумал уже, кнес. Сам себя изнутрь сожрал.» Миша направляется к острожным воротам, а Дарья идёт за ним, как дитё за родителем, все так же продолжая рассматривать прилавки. Сама того не замечая, стоит уже у одной из светящихся сребром украшений лавки, и рассматривает с особой внимательностью замысловатые изделия. — Ручная работа, — улыбается торгаш-купец, поглаживая рыжий ус. — В украшеньях интерес имеешь, красавица? — Видела похожие, но чтоб такие… — Дарья хмурится, вспоминая похожие цацки из детства, что дед однажды выменял у старого пермяка. — Пермской звериный облик. А ты чего, не местная? Не пермячка? — Пермячка, — сухо отвечает Дарья. — А что, на роччиз похожа? — Лицом и говором русская… Да все люди — люди! — восклицает купец, отмахиваясь. — Я то здешний народ знаю почем? Проездом. Поинтересовался, да будь здорова. Ну так что, по нраву что из украшений? — Возьмем то, что приглянулось сразу девушке, — как снег на голову, появившийся Михан с ходу на прилавок бросает кошель с монетами, что взял на всякий случай. И этот всяк случай появился. Дарья только хочет возразить, в глазах читается грозное: «Ну зачем?» А Михаил, рукой показав, мол, всё, продолжает, — Благодарность моя тебе. — Любо, гляди-ка! Глаз не дурак! — восхищается торговец, протягивая подвеску с изображенным на ней хищником. — Щедр ты, мо́лодец! Когда несколько шагов до острожных ворот, Дарья спрашивает: — Ты, кнес, для чего взял её? — Тебе, — отвечает Михан, крутя в руке замысловатую подвеску. — Это кто? — Волк. — А тут и выемка как для второй половины, будто не один он быть должен. — О, как найду вторую, не сомневайся, кнес — сразу Полюду отдам. Ему все какого обвеса на гайтан только не хватает, — безмятежно улыбается Дарья. Михан, усмехнувшись, протягивает подвеску девушке. — А что ты там про волков пела в нашу встречу? — Михан ведет её со склона и от основной дороги к речке. — Кажется: как два волка погибнут… — Так и Парма сгинет, — продолжает Дарья, глядя под ноги. Крутой склон травянист и кругом камени, да репьи: обо что обтесаться есть, споткнуться — хлеб да соль. Приятный свежий ветер трепет волосы; солнце скрывается за облаком, небо цвета бледной бересты мрачно высвечивается в реке. — История длинная с этим, боюсь, до вечера затянется. — А мы не торопимся, — оборачивается Михан с легкой улыбкой на лице, остановившись у старого, заросшего грибами и поеденного дождями и ветрами, бревна под березой. Севши близко друг к другу, Михан сцепляет пальцы в замок, а Дарья кладет ладони на бревно, думает, как начать то, что дед ни раз сказывал. Легенды Пармы священны, но все искажены: кто временем, кто пожёг, да побуянил них — все растерялось. И только дедушка её оставался просветом меж тьмой незнания, и светом правды. — Знаешь же ты сказку про Ена и Куля? — Михан кивает. — Воот. Ен творил небеса, да землю, а Куль был водой. Стал он злым духом, с тех пор и поверье, что, мол, рыбаки должны воду задобрить, иначе смерть им. Чтобы не повадно было ему на землю соваться, призвал Ен на помощь к себе двух волков: Йикоина — ледяного волка и Бикоина — огненного волка. Морозили они воду, да пытались выпарить её — так и не пришли к согласию, за что Ен прогневался и сделал их пармами, где сейчас Пермь Великая. — И всё? — И всё. Долго сидят в молчании: каждый думает о своём. Михан всё пытается понять, как Дарья знает все; кто её дед, и почему она решилась в дружину пойти? Спросить не решается. Дарья же свыкается с мыслями, что ей жить еще тут, что она пермячка, а кнез — истинно русский, и рано или поздно придется ей очень тяжело. Пермячку в ней ничего не выдает, кроме того, что знает легенды Пармы, да язык. — Знаешь… — прерывает долгую тишину Михаил, наклонившись чуть вперед, смотря на безмятежную речную гладь, в которой отражается тусклый солнечный свет. — Мне… Страшно иногда: посреди ночи в поту вскакиваешь, как прокаженный лежишь, лежишь, чахнешь. Рассказать страшно… — Рассказывай, — отрешенно отвечает девушка, глядя на небо. — Отец мой, — Михан шумно выдыхает, — в том пожарище сгинул. Я еще был лет тринадцати от роду. Брата младшого — Ваську — выслал в Печору. Успел. Принес Полюд в один из дней золотую бабу, Сорни-най, все потом как выжженные, прокаженные, окаянные ходили. В тот день Тичерть… — Михан замолкает на какое-то время. Тишина, не рушимая ничем: ни шумом воды, плещущихся в ней рыб, ни ветром в кронах деревьев, ни пеньями птиц. Страшные события того дня, будто божий суд сошел на земь, навсегда отпечатались у Михана в памяти, клеймом выжжены словно. Он чувствует, что ему не хватает воздуха, легкие будто оплавляет. — Я… Я не знаю… Мне тяжело про это все, потом вогулы, я… — Михан, — Дарья кладет руку ему на плечо, словно вытягивая из кошмара, от которого проснуться он не может. — Михан, ты все что мог — да сделал уже. А вороченного не вернешь. Отпусти, да живи дальше. Я деда жгла: слезы да из-за пепла — сказано не реви, жизнь идет, всегда все колесом будет — кто умрет, а кто останется. И мы повлиять на то не в силах. Живи, Миша. Тебе надо. Ты — князь. — Да слышала небось, как меня кличут, — Михан тихо всхлипывает, потом смеется, вспоминая. — Малохольный князь? Да пустое все, Миша. Никто никого не любил никогда. Князья Святославичи родня были, а друг другу глотки грызли, как собаки. Не все должно любить и уважать тебя. А надо быть сильнее — дальше идти. Плевок всегда утереть можно, а как упасть да не подняться — худо. — Спасибо тебе, Даря. Михан улыбается. Чисто. Искренне. Глаза блеск приобретают, будто в них зарождается жизнь; и небо уже таким противно-жёлтым не кажется. И во первый раз за жизнь Дарью так называют.