— Не торопись, девка, замуж: хорошо — наживешься, а худо — наплачешься.
Серпенов день пасмурный до тошноты душен, в воздухе сыро — будто Люзимер плачет. Вся Парма в затишии, то готовится будто к чему. Ворса по лесам шарить перестал, как будто заснул; последняя украденная девка им, что старухою вернулась (по словам бабки Агафьи), и та в прошлом месяце, а досель частенько бывало. Никто не видит ныне ни Богов, ни духов. Старые памы и то руками разводят, мол, крестить будут скоро, значица. Чердынские плюются — своих Богов как жиру с боков. Калина что-то незамысловатое тешет, стругает целыми днями. Не особо разговорчив с того дня, как Бондюг покинул. Полюд подходит, сидит с ним, что-то спрашивает, а Васька отмахивается, мол, не до тебя щас. А на душе у Васьки бесы пляшут, туда её, внутрь глубже запихивают. Перекрещивается и дальше за работу. Есть иногда забывает, а на ночь дверь перекрестит и лежит в долгой думе, до утра, пока глаза вниз не покатятся. Дарья выходит из терема и вдыхает полной грудью влажный воздух, на небо глядя. То ли дождь собирается уже целую недель, то ли еще что. Оный рожу какую страшную в облаках углядит и орет во все горла, мол, проклята Парма. К крыльцу подходит растрепанный, потный и пыльный Бурмот; утирает влагу со лба и подымает сразу два тяжелых мешка с общей кучи, тащит их к сараю, потужно кряхтя. — Чем занят, Бурмотче? — спрашивает Дарья, спускаясь с крыльца. — Пособить? — Да негоже… Будущей княжне… Надрываться… Фух! — шумно выдыхает вояка, опустив мешки на пол сарая, и заходясь в кашле от поднявшейся пыли. — Не, сюда лучше не заходить, а то вся пыль в носу осядет. — Не надорвусь, чай, не булыжники же здесь лежат. — Пушнина, — вновь идя к мешкам, шмыгает Бурмот, утирая нос и хохоча. — Я тебе поражаюсь, княжна… — Не княжна еще, что заладили все? Как с ума сошли. — Да погоди ты, Дарья! — Бурмот ставит руки в боки. — Полюд всё рвал да метал, пока не увидел, как вы с Миханом, ну… Того… Вот. Говорил что жениться ему надо, Парма в беде и такое все, — опять шмыгает носом. — Но я тебе поражаюсь! Всякая бы к свадьбе готовилась, а ты вот… Мешки таскать. — Язык до Киева доведет, — ворчит Дарья, взваливая мешок через плечо. Пушнины много, да тяжелая. Но по мешку ей стаскать ничего стоить не будет. Всё же дружинница. А Бурмот всё хохочет ей вслед. Вдвоем быстро управляются и садятся на крыльцову ступеньку перевести дух. За Бурмотом будто стая волков гналась, да и Дарья не лучше смотрится — вся спина в пыли и волосы растрёпаны. Бурмот подымает с земли камешек, вертит его в руках и как бы невзначай говорит: — Михан — князь хороший, толковый.Только вот… Мы — искорцы — воины. А то что не воюем, одно плохо. Полюд нам хоть и спуску не дает, но всё ж для мужика за радость мечом помахать где-то, окромясь детинца. — И как у вас в Искоре? — Дарья выдерживающие глядит на Бурмота. Тот ответным взглядом дает понять, что всего рассказать не перерасскажет, да и на кой черт оно надо? — Да как-как… От Чердынских мы отличаемся только во… — он треплет бороду. — Рыжие все почти. Да и легенды ходят, мол, предки наши викингами были: здоровые мужичищи и бабищи, ростом в пять локтей. У нас там поэтому кузнецы хорошие. Такую вещь куют, ну прям… — А Боги? — Да а что Боги? Аки и все: Ен, Куль, Йома, Войпель… От предков записи, да идолы остались. Тюр нас в бой ведет, не страшит враг; Хлин хранит наш покой, да Хёд слепец всё снегом заметает, зато не мерзнем. Так и жили. — Опять тунеядничаете? — хлопает дверь из терему, да гремит голос Полюда. — Да мы все! Не вели казнить, воевода, — смеется Бурмот, и, кряхтя, поднимается со ступень. — Пойду Лешку проведаю, раз не нужна больше, — вслед за воякой встает Дарья и направляется к городищу. — Ну, ступай, — пускает вслед Полюд, а затем себе под усы с усмешкой бормочет. — Княжна… Дома у Лёшки пахнет сыростью — баб Агафья сдуру на ночь окна пооткрывала — в избе дышать нечем. Дед прокашлялся ночью, вспотел — лежит на печи, в дурном жаре. Лешка хлебает воду черпаком из бочки; душно, а во рту сухо. А бабка на деда из-за стола причитает, сидя напротив Дарьи и попивая сбор из чабреца, подливая по мере из самовара. — Тю, а ты-то чього растронная сёдиш? А, ну ясна… Свабоде. Я прямо падаю с вас, деувки… — бабушка всплескивает руками, едва не расплескав чай из кружки, из-за чего сердце Лёшкино, на этот вспляс глядя, пару ударов пропускает со страху. — Это жь надо в ранёйосты замужь выскочить, ну я то, дурочка, а вы т куды? Ну Лёськи б не было, канешна… А нащет рысти я те говорила: кто на ней женицо то, какой дурачок? Вылезла из ниоткудь — судохнеш со страху та! — Да страшно мне… — не обращая внимания на Лешкины хихикалки, отрешенно шепчет Дарья. — Аувось Михана не любиш? — Агафья смотрит с прищуром. — Не в этом дело… Да и с Тичертью не пойми что, и… Запрут в тереме, бабушка. Княжна же. — Да запрут — выколотим ставни, — бабуля с боевым настроем шарахает кулаком по столу, да так, что кружки аж подпрыгивают. — Да, Лёксей? — Ага, — хохочет Лешка, забившись в угол избы и продолжая плести со вчерашнего лапти. Бабушка в гневе страшна, а в боевом раздоре уж тем более. Тихо-мирно отсидится, да уйдет к Андрейке; репу пожрут, да полежат на крышах. — Че, бабка, песнь свадебную выучила? — признак жизни, как невзначай, подает с печки дед хрипловатым голоском, за что ему тут же прилетает в ответ. — Утьфу ты! Старый пень, шобы тя сдуло аттудава! А ну!.. Чей учить та?! А то ня помню, за жизнь сток навидаешь — забыть и вон! Леська! — А?! — вздрагивает Алексей и роняет всё, что наворотил из лыка. — Тут чет запуталось… — Ой, иди ацудава! — подошедь, бабка поднимает лапти, с перепутанными наплетьями, и треплет Лешку за волосы. — Настроя неть — не садилси бы! Идите погуляйти оба. С бабушкой лучше не спорить, и поэтому из избы вылетают оба, а оставшийся на жертву дед прикидывается покойником, чтобы и ему не попало казенных… Лешка закашливается с душного воздуха улицы, аж глаза на лоб лезут. — Ты чего? — испуганно спрашивает Дарья, округлив глаза. — Да в избе плесени нанюхался, вот она, заразина, не дает на улицу выйти, — смеется Лешка. — Чтоб тебя тридни крестили! Тьфу на тебя! — ругается Дарья, а Лешка еще пуще заливается смехом. — И так ходишь, куда себя деть не знаешь, так и ты еще. — Кха-ха! — Алексей выпрямляется, взгляды мимошедших замечает, вымученно улыбается и говорит: — Ты бы отказала князю, коль не хочешь. — Кто б сказал, что я не хочу… — выдыхает Дарья, скрещивая руки на груди и глаза прикрыв. — Я едино боюсь: в тереме оставят, да не выйду. — Поверь — кто тебя любит, слово твоё ценит, и дело. А ты и в том и том сильна. Дарья молча улыбается, и оба, ни слова не проронив, идут по городищу. Лешка потом уже рассказывает, что Андрейка в кузнице делов наделал; что дед ночью так чихнул, что соседский кот со страху сдох, как в дом через окно полез; что бабка Шакша какую-то нечистую видела. Заметив знакомые лица, девочка, стоящая у прилавка с рыбой, машет им: — Алексей! Дарья! Маленькая Аньюта хрупкими ручонками открывает тяжелую избенную дверь, жестом войти приглашает, и Дарья с Алексеем входят как прокаженные. Аньюту с Иван Купалы не видели, да и знать не знали, что она в Чердыни живет. На окраине городища самом, в захудалой избе; по горнице валяются сточенные ножи, оленьи рога и животные шкуры; к углу примощены лыжи и палки, а рядом стоит рогатина. — Тятя на охоте, — завидев, куда гостевые глаза смотрят, ответила Аньюта. — Угостить вас хлебом? С утра только спекла. Вы садитесь, садитесь, — как уселись Лешка с Дашей и Аньюта напротив них, за стол, то девочка продолжила: — Вы какие-то, как неживые… — Аньюта, как ты узнала про ламию? И откуда взялась? — с прищуром и осторожностью вопрошает Дарья. — Все говорят, и я говорю, — пожимает хрупкими плечиками Аньюта. — А я чет не слышал. И о тебе ничего не знаю толком, — Лешку все дело настраживает больше оного. Баб Агафья обо всех знала, но про Аньюту даже она дельного ничего не спридумала. — Отец у меня охотник, и часто с собой меня везде берет. Мы так-то в лесу в избушке жили, а сюда перебрались как у отца мать умерла, чтоб изба не пустовала. Да и лучше, говорит, мне в городе жить, чем невесть где. Мне говорить долго… — выдержав паузу, продолжила. — Но я спасти тебя хотела, Дарья. Я за тобой давно поглядываю. В Парме пришедших не любят больно… — Пришедших?.. — Не здешних, — и так Аньюта произносит это, и так смотрит исподлобья, что Лешке чудится, будто голос у неё разрознен, и глаза чернеют с уголка до уголка. — И глаза у Дарьи зеленые, могли с ведьмой спутать. И про девушку с волками слух прошел. Вот я и у тяти спросила. А он мне про ламию рассказал, что в Усть-Выме золотая баба вороху навела несколь лет назад. — Но ты знать не могла, что убить она меня хочет. Про ламию я-то от Михана знала, и от Полюда, — дивится Дарья. — Тятя у меня всё знает, что с лесом связано. А ламии мстительные очень. Ты сама слыхала, мол, кровью отца её они повязаны. Пока своё не заберет — не успокоится, — Дарья шумно вздыхает, и уже не знает, что и думать. Запутывается всё еще сильней. — Я просто тебя защитить хотела. Парме нужны такие, как ты. Я ж видела, знаю. В избе встает молчание; долгое, тянучее. Каждый думает о своем: Дарья, будучи живе всю жизнь свою в Бондюге, знала от деда и много, но так мало сейчас оказывается; Лешку первобытный страх прожирает, ибо не знает он, кто эта девчонка и что надо ей; Аньюта черными бусинками-глазками зыркает на гостей, выстукивает тоненькими пальчиками что-то по столу. Прерывает молчание, наклонившись чуть вперед, шепча, глядя прямо в глаза, как в душу Дарье: — Будешь княгиней — не представляешь, с чем столкнешься. Народ кровью землю покроет, а тебе ступать по ней. Парме защита нужна, но и духи Пармы мстительны. Всегда наготове будь — спину откроешь, да под меч попадешь. Исур задумчиво тянет татарскую песнь, обтачивая меч о точильный камень. Ступился быстро: то о Полюдов, то о Бурмотов, то еще чьи мечи. Татарин замолкает, услышав чужие шаги из терема. Отворяется дверь, и вылетает взлохмаченный Бурмот, и завидя своего брата по оружию на ступенях, со скрипом затолкивает дверь обратно. — Исур-абый! — восклицает Бурмотче, садясь рядом с задумчивым татарином. — Ну что думаешь? Как дальше будем? Башка воспалится еще, хе-хе! — Да ничего я не думаю, — Исур слегка хмурит брови. — Как было — так и будет. Михан скажет умереть — пойдем умрем. Скажет жить — жить будем. — Дурной ты, — хохочет Бурмот. — Это ж почему? — Исур откладывает камень; ведет пальцем по острию, и как только кожа рассекается и льется тоненькая струйка крови, стирает кровь о платок и вдевает меч в ножны. — Князь хороший… Но а сами-то мы? — Сами? Воины мы, — Исур глядит на небо, где летит орел. — У воина своя судьба, а у князя — своя. И не мы властители здесь. На все Аллаха воля. — Хе… — шмыгает носом Бурмот. — Да уж — клялся честью, будь добр и чести дальше. — Разве не радостно голову положить за свою землю? — Как дурак чтоль? Ты его бьешь, а он смеется. — Да-а, Бурмотче… Прямой ты. — Я в эти сказни не верю. Мол, честь, да бравость. И своей жизни хочется. С конюшен, проведав Авдейку, возвращается Полюд, отряхая руки. — Так, вы что тут как бабы две базарные? А ну… Ни пройти, ни проехать. — Уходим, воевода, уходим, не серчай. Сплоховали, — хохочет Бурмот, поднимая руки. Исур молча поднимается, кивком отдает уважение Полюду, и по делам своим уходит. А Бурмот, пожимая плечами, идёт к себе в покои. Воевода качает головой; так и расхлябятся у него, а не положено. Полюд направляется в гридницу, надеявшись застать там князя Михаила. И не ошибается же. — Чего грустишь, князь? — кряхтит ненавистное Мишке обращение, садясь напротив него на лавку. Михан медленно руки от лица убирает; глаза сонные, лицо ни одного из известных Полюду выражений не показывает. Как будто князя изнутри что-то убило, и теперь в нём сидит, отыгрывается. Только испужавшись воевода хотел знахаря звать, как Михан, хрипло вполголоса заговорил: — Сиди, Полюд… Калина сказал, что опасно жениться мне на Дарье. И не нашей веры она. Полюд, ну люблю я её. Что делать мне? Я… — Да-а… — качает головой Воевода. — Верейские князья, просто так и иноверку взять… Туговато будет. Иван, царь-батюшка, узнает — головы нам тут всем… Ты, Михан, Ваське напиши, брату своему. Пускай Иону пришлет и крестим её. Отложи пока свадьбу. — Да как отложить? Уже князьям грамоты разослали, как почетным гостям… — Ну раз так, то раз любишь — бери в жены. Уж эти идолы во дворах нам больно-то погоды не ломают, — отмахивается Полюд. — И люди тут с копьями на христиан не бросаются. А как получится, то крестим. И детей ваших, и её заодно. — А коль откажется? — Михан без надежды в глазах глядит на Полюда. Тот лишь вздыхает. — Ну… Коли любит, то всё поймет. Царь-батюшка тоже не дурак. Щас свадьбу сыграем как у них тут, у пермяков — безо всяких, а обвенчаться это как креститель порядки тут наведет. — Да я боюсь её свободы лишить. Сначала женитьба, потом Бог… Какой же я муж тогда? — Хороший, Мишка, хороший. Вона бабы как живут: и мужики их лупят, и пьянствуют и что только не делают. А уйти нельзя им. Ежели и ты её любишь, и она тебя, то придется вам уживаться во что-то одно.***
Дарье как вбитые колом слова Аньюты засели: «Не крестись! Ни за что!» А понять почему — не может. Сидя на стуле, по центру своей комнаты на верхнем этаже терема, пока вокруг неё бегает Табарга. Праскевья, плюясь как на чёрта, князю заявила, что мол ноги её тут не будет, как Дарья княгиней станет. И ушла она раньше. А Полюд привел бабу по совету Калины, мол, говорят, мужа и сына потеряла, а хозяйственная и чего ей пропадать дома, так и с ума сойти можно. Да и княжеских детей нянчить кто-то должен будет. Табарге Полюд приглянулся сразу почти. И бегала каждый вечер переживала за ним, как суматошная, и крестила, крестила, под нос себе бубня «Отче наш». Поправив Дарье косу, заплетя широкую, как та и любила, одевает Табарга на голову ей золотой ободок с подвесками из пармских украшений. — Вот и все, княжна, — умильно улыбается женщина, складывая руки на животе. — Княгиня Великопермская краше всех должна быть. — Непривычно мне в таких дорогих платьях… Дарья поднимается со стула, ощупывает ободок и поправляет белоснежное, с золотой вышивкой платье. Вертится, приживается к нему, как к новой коже. И ткань у него мягче, нежели у сарафана, да рубахи. — Господь с тобой, Дарья! Из Ныроба везли, что Михану, что тебе! Уж день можно прожить. Дарье хоть из Ныроба, хоть из Москвы — все едино. Кто-то невзначай сказал, что князь послал грамоту в Ныроб, чтоб на свадьбе наряды красивые были. Под заказ делались и украшенья — Калина обрисовал чертежи, какие князь велел — хоть и ворчал больно. В Ныробе-то самые искусные дельцы и водились: умели все. Подойдя к окну, Дарья глядит вниз: во дворе детинца столы от явств ломятся, ныробские музыканты веселые песни играют, а баб Агафья всё указанья им дает; простой люд сбирается за столы подальше, а побогаче кто, и знать, и приезжие князья — от князя пермского недалеко. Сам же Михан встречает князей еще, о чем-то с ними говорит, дары принимает; а сами князья кто без жен, ибо за детьми блюсти надобно, а кто и не женат и вовсе был. — Красивый князь у нас, правда? — улыбается Табарга, подойдя к окну. — Было бы дело в красоте, — усмехается Дарья. Отворяется дверь, и в покои заходит воевода, на которого оборачиваются Дарья с Табаргой. — Так, девоньки, готовы? — Полюд, подойди-ка… — рукой подзывает его к себе Дарья, и Полюд покорно идет к окну. — Это кто там? Дарья кивает на высокого, под великую сажень ростом мужика в рысьих шкурах. Лицо у него, как из скалы вытесанное, грубое; глаза желтые, как у кошки; сам крепкий, словно медведь, и волосы у него спутаны в хвосте по пояс. Обнимает он Михана и по плечу его хлопает, что-то говорит ему. — А, это… — хмыкает Полюд. — Ортиог Кудымкарский. Не связывайся, да не заглядывайся. — Да страшный больно, — пожимает Дарья плечами. — А в Кудымкаре еще страшнее, — смеется воевода и идти обратно собирается. — Как гостей рассадят — выходи… — Обожди, — хватает Дарья его за локоть. — А вон кто? Полюд вздыхает, бормочет что-то под нос, щурится — темнеет ведь. Понимает, что живым уж не уйдет отсюда, но чем волнение такое у Дарьи вызвано — понимать не может. Ясно, и ей бы с князьями знакомой быть, но будет еще время, и до свадебного танца, по пармскому обычаю, выходить ей не должно. — Сойгат Покченский. Ишь ты, с лисой пришел. Ему уже седьмой десяток разменял… — Какой? — Дарья с удивления кашляет. — Ему больше сороку не дашь… — А они так лекари, целители, да знахари… — отмахивается воевода. — Намешали чего, да и не стареет, поди. Дедушка сидит на лавке возле дома. Улыбается, в грубых его руках ножичек, да деревяшка, из которой проглядывают первые очертания лошадки. Из дома доносится запах каши, сушеных трав и чеснока. Солнце приветливо, летними горячими лучами одаривает опушку теплом, скользит по дедушкиным морщинам на лице. — Да… А из тех краев люди были, такие целители, что даже нога обратно прирастала, — смеется дедушка. — Ну чего ты так смотришь? Да всякое бывает. Иногда диву даешься. Дарья мотает головой; губу закусывает, чтоб слезы не текли. Табарга обеспокоенно глядит на девицу, гладит ту по плечу, пока Полюд высматривает в окно другого князьца. — А этот… Мичкин Уросский. Молодой еще, с Миханом погодки. Не нравится мне он, спесивый больно. — Да будет тебе! — восклицает Табарга. — Молодой еще, обтесается. — Князья, значит… — усмехается Дарья, шмыгнув носом. И пора идти. Как же все гости, купцы, да князья рассаживаются, так и сумерки входят в свои права — серпенов день короток, а далече — корочее. В центре детинца костер большой горит, абы глаза никому не выколоть, да и светочей по двору расставили. Михан стоит у костра, глядя на терем, ожидая, когда ж Табарга Дарью выведет. И вот, скрипит дверь терема, и по ступенькам спускаются Дарья с нянькой. Все гости замолкают разом, а у Михана в груди пусто становится, как весь воздух из неё вынули. И всё так страшно ему что не так сделать, сказать иль подумать даже. И не чудилось даже ему, что взятая в конце весны им в дружину девушка, ныне, к концу лета, будет идти к нему, как белая лебедь — гордая, с прямою осанкою, в расшитом золотом и бисером и с с множественными украшениями в волосах — Дарья. И глядит он на неё, даже не в силах взгляд оторвать. А Дарья так и смотрит в глаза Михану, и не столько в нем сейчас красивы его такие же белоснежные расшитые одежды, сколько глаза его, как ясное небо. Сердце у ней стучит, как птица в клетке машет своими крылами, норовя улететь, хоть виду она и не кажет. Лёшка сидит рядом с бабушкой Агафьей, и мало ему видно за большим костром, а сердце будто червь пожрал, и паршиво что-то, и тошнотно. Гудцы начинают играть; и Дарья с Миханом идут навстречу друг к другу, правые руки вполусогнутии вытянув. Как только звучат дудки, и Андрейка чеканит ложками — проскакивают они мимо друг друга, и каждый из них языком тела в танец, да и танец такой, что искры от костра сами будто в танце заходятся. И подойдя друг к другу вновь, кругом ходят. А тетки, и гудцы ныробские, во главе с бабой Агафьей, запевают свадебную песнь, и кто знает, те и вторят голосами:Ох, что ето за дивиша! Да и у ворот и разыливише! Ай ли, люли-люли, ляли! Ай ляли, да люли, ляли! Да что ворот и разлывиша, Да широкая, глыбокая! Ой ли, люли-люли, ляли! Ай ляли, да люли, ляли! А шырокая — глыбокая! А шырока разливалась! Ой ли, люли-люли, ляли! Ай ляли, да люли, ляли! Да широко разыливалась! Да глыбако стынавилась! Ай ли, люли-люли, ляли! Ой ляли, да люли, ляли! Да глыбако стынавилась! А потом ли разливишу! Ой ли, люли-люли, ляли! Ай ляли, да люли, ляли!
Танец — единство душ. Так ныробские считали, и еще со времен Древней Пармы, когда предки ихние — памы — отплясывали и приводили к себе Богов, советов просить, и как дальше жить. Дарья с Миханом в танце — Единая Парма. Союз, который не сломить, и смотрится который так юрко в огненном пожарище, что у иных дух захватывает. А Калина понимает, что то, чего он страшился, случается в том, что Парма стоять должна будет на их плечах; но любовь в движениях их видит такую, что дрожь пробирает. И как зачарованные, поют все уж, а кто не знает, под нос себе тянет.Как по том ли разлывишу Плавал ы лебедь со лебёдкаю, Ой ли, люли-люли, ляли! Ой ляли, да люли, ляли! Плавал ы лебедь со лебёдкаю, Са белаю, са хорошаю! Ой ли, люли-люли, ляли! Ай ляли, да люли, ляли! Да са белаю, са хорошаю! А у лебеди залатая галава! Ой ли, люли-люли, ляли! Ай ляли, да люли, ляли! А у лебеди залатая галава! У лебедушки — позолоченная! Ой ли, люли-люли, ляли! Ай ляли, да люли, ляли!
И остались только грубые голоса мужиков, и вел их голос деда Шушуна — скрипучий, но громкий:А у либёдушки пазалочиная!
Да либидёчик — Алексеюiка!
А либёдушка — Татьянушка!
И сошлись Дарья с Миханом в объятиях, во свете огня. И перед поцелуем, помнит Дарья только глубокие глаза князя, с которым предстоит провести ночь, и всю жизнь…