Like a butterfly

Юнги злится. С того момента, когда подъехал Хосок со своими парнями, Мин непрестанно срывает свою злость на подчинённых — запугивает, насмехается, уничижает одним только взглядом. Он бесится, отчаянно отстукивает пальцем бешеные ритмы, пугая неосведомлённых о его нервной привычке членов банды. В Монсемэри влетает ураганом, с ноги открывает все двери, которые не успевает открыть перед ним Чимин, и выискивает кровожадными глазами жертву, на которой сможет отыграться за свои расшатанные нервы. Любой скажет: всё указывает на то, что Мин Юнги попросту испугался. Однако Чимин очень в этом сомневается. Зная правую руку Намджуна, он с уверенностью может утверждать обратное: попытка покушения вовсе не напугала его. Она задела его царское самолюбие. Во-первых, у Мин Юнги есть репутация. Он не вчера стал правой рукой босса, и за те года, что он числится членом Гукхва, его имя в криминальном Пусане стало весьма известным. Его разумно остерегаются, и даже ненавистники не рискуют с ним связываться, ибо это чревато изощрённой и мучительной расплатой, подписанием себе смертного приговора. Иными словами, то, что кто-то осмелился устроить Юнги ловушку — настоящий нонсенс, ощутимо бьющий не только по безукоризненной репутации бешеного пса Ким Намджуна, но и по его эго. Кто осмелился — наверняка именно этим вопросом безостановочно задаётся Юнги. Во-вторых, его план не принёс плодов. Встреча лицом к лицу с неизвестностью не сделала эту самую неизвестность менее неизвестной, напротив — Юнги, кажется, с головой увяз в сложном клубке догадок и предположений. Не сказать, что он вообще понятия не имеет, кому и зачем понадобилась его смерть. Многие были бы рады голове Мин Юнги на блюдечке. Но все, кого можно было бы уличить в этом, недостаточно смелые для столь отчаянных поступков — в конце концов, даже тех, кого не пугает гнев Юнги по причине «он меня не достанет» ожидает плохая новость в лице ищеек Гукхва, которым нет равных во всём городе. Его репутация неприкосновенного запятнана, и это сводит его с ума. И если вспомнить, какой страх наводит на коллег Мин, будучи в хорошем настроении, сейчас, когда он в ярости, можно смело предположить, что они в ужасе. Чимин находит это весьма забавным. Сейчас ему смешно вспоминать, как люто в свое время он ненавидел Мин Юнги за тот животный ужас, что испытывал при виде его оскала. Тогда каждое его слово, каждый взгляд Пак переносил с болью. Но больше он не ощущает от Мин Юнги угрозы. Настолько не ощущает, что, стоит оказаться им наедине, за закрытыми дверьми на седьмом, он немедля выпаливает: — Помочь с твоей рукой? Юнги замирает посреди помещения, услышав вопрос, а после медленно оборачивается, окидывая донсэна надменным взглядом. — Ты знаешь, что я не люблю к себе пристальное внимание, — говорит, сощуривая глаза. — Знаю, — подтверждает Чимин, прохаживаясь до мини-бара, смежного с кухней. Он выуживает из навесной полки аптечку и возвращается к Юнги, в глазах которого ярости и бешенства заметно поубавилось. — И так же, как и ты, я ненавижу, когда меня касаются, — хмыкает, падая на диван. Нет смысла отрицать, что Чимин слегка помешан на том, чтобы наблюдать за Юнги. Подмечать мельчайшие детали, которые не видны глазам другим, читать между строк, слышать невысказанное, разгадывать и разбирать его вплоть до мыслей. Ему было достаточно увидеть, как Юнги, будучи правшой, поднимает пистолет и куртку левой, чтобы прийти к выводу, что с правой рукой что-то не так. Вероятнее всего, что Мин получил в драке вывих или растяжение, так как крови Пак не заметил. Даже сейчас Чимину не составляет труда понять, что его хённим на деле ничего против оказания первой помощи не имеет. Просто ему жизненно необходимо сперва повыебываться. — Знаю, — отвечает Пак, присаживаясь рядом с Юнги на его излюбленном диване. Тот сверлит донсэна взглядом, очевидно, решая, в достаточно ли он милостивом настроении, чтобы позволить позаботиться о себе же. — Ты ведь не настолько тупой, чтобы всерьёз полагать, что я тебе позволю? — Настолько, — без тени сомнений подтверждает Чимин и подкрепляет свои слова ухмылкой человека, который заранее осведомлён о своей победе. — Так что давай сюда запястье. — Для особо тупых повторить, что ли, надо? — ворчит Мин, закидывая руки на спинку дивана с такой небрежностью в движениях, что и не скажешь, что мучается от боли. На одну грешную секунду Чимин даже позволяет себе усомниться — а правда ли правая рука Юнги травмирована? Но быстро гонит эту мысль прочь. Своим наблюдениям он доверяет, к тому же, будь с Мином всё в порядке, именно так бы он и сказал, а не разыгрывал бы персональный спектакль для Чимина. — Я уже понял, что ты разбрасываешься оскорблениями всякий раз, когда чем-то недоволен, и никакого реального отношению к моему интеллекту это не имеет, — даёт бесстрастный ответ Пак, открывая аптечку. Договорив, он поднимает глаза на Юнги и сталкивается с игривой усмешкой. Не на губах — во взгляде. — Хвастаешься своей проницательностью, Чимин? — Сочту твои слова за комплимент. Мин только усмехается тихонько, что трактовать можно как угодно. К счастью, в следующую секунду он опускает правую руку со спинки дивана и протягивает Чимину, мол, делай, что собирался. Однако стоит тому едва коснуться тыльной стороны ладони кончиками своих пальцев, как Юнги одергивает руку. — Сначала сними перчатки, — глядя пронзительно, требует Мин. Выдержав его взгляд, Пак показательным отрывистым движением срывает перчатку сперва с правой руки, а затем и с левой, обнажая белёсый шрам с неровными краями, что уродует его ладонь с обеих сторон. Он протягивает вперёд ту, которая не тронута шрамом, и выдыхает про себя с облегчением, когда Мин вкладывает свою руку в приоткрытую ладонь. Больше он не говорит ни слова — ни тогда, когда Чимин расстёгивает пуговицу на его рукаве, ни тогда, когда бережно задирает ткань вверх, к локтю, ни даже тогда, когда проходится по воспалённой коже лёгким касанием пальцев, оценивая степень травмы. Оперев голову на здоровую руку, которой облокачивается о спинку дивана, Юнги позволяет делать с собой всё, что Чимину заблагорассудится, а сам безотрывно следит за его левой ладонью. Когда Пак заканчивает с перевязкой и отпускает наконец повреждённую конечность, он, сконфуженный столь пристальным вниманием, пробует отшутиться: — Настолько уродливо, что глаз не отвести? — Чимин поднимает глаза и встречается с пугающе серьёзным взглядом Юнги. — Как ты получил этот шрам? — Ты уже знаешь, — Пак прячет шрам в сжатом кулаке. — Мне дали выбор: правая или левая рука. — Я не про это спрашивал. Как оказалось, что это был твой первый выбор? — Первый настоящий выбор, — исправляет Чимин. — Это был урок для меня. Я возомнил, что знаю о выборе всё. Мне показали, что я ошибался. Что бывают настоящие выборы. — Не бывает настоящих выборов, — возражает Юнги с такой интонацией, словно услышал несусветную чушь. Странно — думает Чимин. Уж Юнги-то, кажется, должен понимать, что он имеет в виду, когда говорит о настоящем выборе. Кому, как не тому, кто во многом является его отражением, дано понять эту фундаментальную мысль? — Как скажешь, — не желая ни вдаваться в объяснения, ни тем более спорить, отмахивается Чимин. Поставив, как ему кажется, точку в разговоре, Пак поднимается с дивана, с трудом сопротивляясь желанию упасть ничком и вырубиться. Он планирует подняться к себе, оставив Юнги одного, но перед этим нужно взять из холодильника лёд, чтобы приложить к растяжению. — Послушай, — Мин хватает его за руку, и только в этот момент Чимин вспоминает, что забыл надеть перчатки. Кажется, будто он и не касался всё это время чужой голой кожи, накладывая повязку. Прикосновение ощущается неожиданно обжигающим. — Жизнь — череда выборов, — продолжает Юнги; он аккуратно тянет Чимина за руку, вынуждая усесться рядом, но даже когда добивается своего, не спешит выпустить горячую ладонь из плена своей, холодной и чересчур сухой. — Иногда человеческие жизни состоят сплошь из простых выборов. А есть подобные нашим с тобой, когда каждый выбор, каждое решение — борьба, — он гипнотизирует взглядом ладонь в своей руке, с нажимом обводит пальцем старый шрам. — Все альтернативы — одна хуже другой, а ты не можешь не выбирать вовсе, — продолжает Юнги. — Это то, что ты зовёшь «настоящим» выбором. Но никаких настоящих выборов не бывает. Есть только поломанные судьбы. Его пальцы скользят выше, к запястью, проходясь по глубокому шраму от стяжек, оплетающему руку на манер браслета. Шрам задевают лишь чуть-чуть, но Чимину уже становится не по себе. Ему хочется отнять руку, но он, словно заколдованный, сидит и не смеет шелохнуться. То, что делает Юнги, вызывает дискомфорт, возможно, даже фантомную боль… но не страх. — И какой же выбор ознаменовал твою поломанную судьбу? — уточняет, не сводя глаз со своей руки. В конечном счёте, как и следовало ожидать, Юнги всё же понимает, какой «настоящий» выбор имеет в виду Чимин. Слишком хорошо понимает, поэтому не может быть такого, что в его жизни такого выбора не было. Когда-то он принял решение, предпочёл одной незавидной альтернативе другую. И это был тот самый первый выбор, что разделил его жизнь на до и после. — Заступиться за близкого человека или позволить ему и дальше приносить себя в жертву, — пальцы Юнги застывают на худом изуродованном запястье, когда он погружается в воспоминания. Чимину не требуется спрашивать, что случилось. Не дожидаясь вопроса, Мин нарушает созданное им же молчание: — Я выбрал совесть. — Ты заступился, — понимает Чимин; он почти забывает о слабой хватке на ладони, но липкое мерзкое ощущение продолжает маячить на периферии сознания. — Тот человек, что приносил себя в жертву ради меня и других — помедлив, Мин решается назвать имя: — Кёнха-нуна, та самая девушка, которую ты видел не так давно… Она защищала нас от ужасной боли. Тогда я верил, что поступаю правильно, заступаясь за неё, — его пальцы возвращаются к шраму на ладони, обводят его почти с трепетом, и Чимин сжимает пальцы на ногах, из последних сил сопротивляясь порыву вырвать руку. — Я бы хотел отделаться одним шрамом, как этот, и забыть об этой боли… Но впоследствии это я стал тем, кто приносит себя в жертву ради других. — Ты стал жертвой по незнанию, — в конце концов Чимин не выдерживает: он не вырывает руку, но сжимает её в кулак, не позволяя вновь и вновь проходиться по шраму, который болит даже сейчас, спустя двенадцать лет. — Что бы ты выбрал, если бы знал? — Какое-то время я верил, что это был осознанный выбор, что я сам предпочёл страдать… Честно, я не хочу думать, что выбрал бы, знай я тогда о последствиях. Может, потому что я знаю ответ. «И он тебе не нравится», — продолжает Чимин про себя мысль Юнги. — Единственное, что я знаю точно — я никогда не выбирал страдание. Просто жизнь — череда выборов. И не всегда они просты и очевидны. На замену его голосу, удивительно тихому и хриплому, приходит молчание. Чимин без понятия, что ответить на исповедь хённима. Ему хочется что-то сделать, что-то сказать, но что? Он считал, что они похожи, но сейчас, когда с ним поделились сокровенной правдой, понимает: между ними есть одно разительное отличие. В жизни Пак Чимина всё решили за него, тогда как Мин Юнги сам, своими ногами протоптал себе дорогу в ад. Сложно сказать, что страшнее, и всё же Чимин себя не ненавидит, он не винит себя. Чего наверняка не скажешь о Юнги. — Если тебя интересует моё мнение… — начинает Чимин бойко, приняв для себя решение во что бы то ни стало поддержать хённима. — Не интересует, — сухо обрывает Юнги, одной рукой без предупреждения расстёгивая пуговицу на его рукаве. По ощущениям сердце на миг останавливается. Чимин забывает все слова, которые хотел сказать, и может думать только о холодных пальцах, задирающих ткань его куртки вверх, всё выше и выше, оголяя кожу. Юнги неприкрыто обводит взглядом шрам от ножа, и Пак понимает, что ему трудно дышать. Наконец, Мин добирается до локтя, задрав рукав непозволительно высоко. Он останавливается на скоплении крохотных молочно-белых кружков. О происхождении шрамов долго гадать не приходится — очевидно, это ожоги от сигарет. Юнги поднимает глаза на лицо Чимина, глядя пронизывающе, с вопросом во взгляде. — Кто тушил об тебя сигареты? — Я сам, — глухо отзывается Чимин, наконец убирая руку. Он рывком стягивает рукав вниз и торопливо натягивает перчатки. Желудок содрогается, его тошнит. Мин хмыкает: — А если честно? — Я не лгу тебе, — с обидой, густо приправленной злостью, восклицает Пак. Чувство собственной никчёмности не заставляет себя ждать, когда Чимин понимает, что сделал особенное ударение на последнем слове. Словно он способен солгать любому, но не Юнги. Будто физически лишён такой возможности. И вправду: со дня их знакомства Чимин и слова лжи не сказал хённиму. Однако тот, по-видимому, так не считает. — Или ты врёшь, или я ни черта о тебе не понял за всё это время. Я склоняюсь к первому варианту. — Я же сказал!.. — сглатывая мерзкий привкус во рту, зло начинает Пак. Его снова перебивают: — Я меняю историю на историю. Спроси меня о чём захочешь, я отвечу. Возможно, это единственный шанс для тебя выведать мои секреты. — А взамен — мой секрет? — с мрачной усмешкой уточняет Чимин. Губы Юнги растягиваются в довольной улыбке, и Пак чувствует себя нехорошо, когда видит морщинки в уголках его глаз. Смешинки в самих глазах. — Значит, секрет всё же имеет место, — выносит вердикт Мин и закидывает больную руку на диван, даже не скривившись. Чимин с яростным вздохом поднимается на ноги при виде этой удручающей картины. Мину настолько плевать на себя, свое здоровье и свое тело, что теория о ненависти к себе кажется его донсэну всё более правдоподобной. Возвращается Чимин с пакетом льда, который кладёт на перевязанную руку, прежде чем занять свое место на диване рядом с Юнги, что сидит к нему вполоборота. Пак не верит, когда тот говорит, что ответит честно на любые вопросы. Где-то он соврёт. Там, где правду говорить будет невыносимо больно и стыдно. Чимин, конечно, судит по себе, но он не видит причин, по которым в этом они с Юнги должны отличаться. Если и спрашивать, то о том, что Юнги посчитает сущей мелочью, чтобы врать об этом. Он хочет знать о шрамах? Пусть тогда расскажет о своих. — Я помню, что должен тебе сотку, — когда Чимин наконец нарушает тишину, улыбка Мина меркнет — конечно же он сразу догадывается, о чём его хотят спросить. — Я до сих пор уверен, что был прав тогда. В чём я ошибся, так это с местом. Порезы ведь не на руках, верно? Он задел Юнги за уязвимое место. Иначе как объяснить холод там, где всего минуту назад плескались смешинки? В этот раз кривая, широкая усмешка не кажется Чимину уродливой или пугающей, как многие разы до. Это не Юнги, это всего лишь его маска, за которой, возможно, он сейчас скрывает боль. Чимин, однако, не жалеет о своем вопросе. После того, как Мин вторгся в его личное пространство, нещадно касался его больных мест, это именно то, чего он заслуживает. — На бёдрах, — слышит Пак долгожданный ответ и округляет глаза. Взгляд сам собой устремляется на худые бёдра, плотно обтянутые тканью джинсов. Руки Чимина сжимаются в кулаки по мере того, как увеличивается его желание дотронуться, с нажимом провести, чтобы увидеть, как отреагирует Юнги на такую жестокость. Но в Паке такта оказывается больше, чем в его хённиме, и он только говорит: — Я тушил об себя сигареты сам. — Мне казалось, мы условились на том, что в этот раз ты лгать не будешь. Мягкая, печальная улыбка ложится на губы Чимина. — А я не лгал тебе. Ни тогда, ни сейчас. Я сделал это сам, этой рукой, — Чимин со смешком поднимает правую руку, демонстрируя. Непонимание в глазах Юнги не длится и секунды — на мгновение в них мелькает осознание, а после они вновь потухают, лишаясь всякого интереса. Словно задачка, которая на секунду показалась ему интересной, на деле оказалась скучной, до смешного легко решаемой. — Тебя заставили, — объявляет Юнги решение, к которому пришёл; он не спрашивает, кто это сделал, он спрашивает: — Зачем? Уйма ответов сразу же приходит Чимину в голову, но все они так противоречат друг другу: это было наказание, хотя, скорее, урок; то наверняка была забота, но разве не бессмысленная жестокость? В конце концов, он понимает, что не может ответить ничего, кроме жалкого: — Я не знаю.

***

Он пробовал заснуть дважды за прошедшие сутки. На третий раз ему всерьёз стало страшно. Когда Чимин впервые сомкнул глаза, время шло к четырём часам утра. Их с Юнги разговор не выходил из головы, наверняка это и послужило причиной тому, что привычные сюжеты его снов заменились новым. Сейчас, стоя за барной стойкой и засыпая на ходу, Пак понимает, что увиденное им прошлой ночью будет всяко лучше, чем собаки, раздирающие его заживо, или длинная игла, шерудящая под кожей… Но тогда, вскочив с матраса, не проспав и часа, Чимин считал иначе. На второй раз он увидел всё то же самое. Молочная кожа бёдер, мягкая и податливая под его руками. Каждое прикосновение сопровождается страхом. Страхом сделать больно, коснуться не так. Страхом и желанием. Из-под пальцев его виднеются белые полосы шрамов. Никаких к чёрту сомнений насчёт того, чьих бёдер с упоением он касался в своем сне, у него нет, потому что, как бы того ни хотелось, врать себе Чимин не может. Испугавшись того, какое продолжение может получить сон, он так больше и не ложился. Чимин не спит больше суток, потому что банально трусит перед эротическим сном с Мин Юнги в главной роли. Такого рода дерьма в его жизни не случалось… Да никогда, блядь, такого не случалось! Он был уверен, что травмированное детство сделало его импотентом, который боится всех подряд прикосновений и любых проявлений привязанности. То ли дело в поцелуе, то в зашкаливающем количестве касаний вчера — так или иначе, во сне он определённо трогал Юнги. Его голые ноги. Он их даже не видел никогда, но трогал во сне. В голове сплошные маты и ни единой разумной мысли. Единственное, что успокаивает — Чимин явно к нему равнодушен. Никаких «не таких» чувств в отношении этого психопата он не испытывает. Просто Мин Юнги слишком много в его жизни, вот ему и снится всякое. — Бармен! Бармен! — юная посетительница кличет его, сложив ладони у рта и задорно подпрыгивая. Чимину приходится опереться на стойку, чтобы склониться к девушке с вопросом во взгляде. Та едва ли не прижимается губами к его уху, диктуя заказ, и Пак поворачивает голову в бок для лучшей слышимости. — Двойной виски, мохито, пять бутылок соджу… Заказ обещает быть большим, и Чимин слушает на порядок внимательнее обычного, проговаривая каждый напиток про себя. На очередном коктейле он сбивается, так как краем глаза замечает фигуру в чёрной кожанке, что движется к стойке, минуя пьяных посетителей клуба, мешающихся на пути. Сердце берётся суматошно биться о грудную клетку, стоит Паку лишь допустить мысль, что это может быть Юнги. А он ни сбежать, ни обернуться не может. Когда Чимину начинает казаться, что этому заказу не будет конца, посетительница заканчивает говорить, и он с кивком отстраняется, намереваясь мигом взяться за работу. Но сперва метает мимолётный взгляд на фигуру, привлёкшую его внимание. — Ну, здравствуй, Пак. Различить слова Чимину на слух не удаётся — он читает по губам, и, вероятно, понимает сказанное только из-за манеры Ким Йониля говорить медленно, смакуя каждое слово. — Даже не поприветствуешь в ответ? Никакого уважения к своему благодетелю. Чимин не приветствует и даже отворачивается, дабы не омрачать глаза видом так называемого «благодетеля». К черту такое благо, нахуй оно ему не сдалось. Ещё ни разу не было такого, чтобы разговор с Ким Йонилем оканчивался не катастрофой, поэтому Пак, во избежание повторения прошлых ошибок, принимает решение игнорировать существование проблемы и сосредоточиться на работе: разливает напитки по стаканам, аккуратно раскладывает их на подносе, туда же ставит охлаждённые бутылки соджу. — Сегодня твоя шлюха не с тобой? — Йониль озирается для виду, и Чимин, чудом услышав его слова, не выдерживает и оборачивается. О какой к чёрту шлюхе он говорит? Чимин практически ни с кем не проводит столько времени, чтобы у Йониля были основания для таких выводов. Разве что только… Ханбёль? Как раз-таки она обычно ошивается здесь и так совпало, что всего час назад рыжеволосая бестия удалилась из клуба под руку с обворожительным юношей, исходящим на неё слюной. Встречи на одну ночь для неё дело привычное, но шлюхой от этого она не становится. Тем более его шлюхой. Чимин отдаёт поднос заказчице, а через мгновение оказывается напротив Йониля. Он хватает того за ворот куртки и рывком тянет к себе, заставляя Кима от неожиданности подняться со своего сидения. Пак уверен: не будь между ними стойки, кровопролития было бы не миновать. — Ты сейчас говоришь о моей подруге, уебок. Возьми свои слова обратно. — О твоей подруге? — Ким строит до того изумлённое лицо, что Чимину делается не по себе. Речь шла не о Ханбёль? Он ошибся? Неожиданная истерика Йониля окончательно сбивает его с толку. Даже не пытаясь вырваться, Ким запрокидывает голову и, раскрыв свою птичью пасть, разражается яростным хохотом. Он не сдерживает себя, оттого выглядит излишне драматично, безумно. Словно он играет на сцене перед публикой в тысячу человек. Словно он наслаждается каждой секундой своей игры. — Ты ведь ни черта не знаешь о Мин Юнги, да? — уставившись на Чимина смеющимися глазами, с сочувствием спрашивает Йониль, прекращая смеяться так же неожиданно, как и начал. Рука Чимина на чужой одежде сжимается намертво, когда он осознает: Йониль говорил не о Ханбёль. Он имел в виду другого человека, и называет он его так не впервые. — Ты страх потерял: оскорблять Юнги-нима на территории Гукхва? — рычит Пак, а Йониль только шире улыбается, когда замечает, как темнеют от гнева чёрные глаза напротив. — А чего мне бояться? Ты ведь ничего ему не скажешь, — с уверенностью заявляет Ким, вновь заставляя Чимина опешить. — С чего ты взял, мразь, что я ничего не скажу? — с силой дёргая руку, спрашивает Чимин. Йониль опускает свою ладонь поверх чужой, что вот-вот, кажется, сорвёт с него эту куртку и сомкнётся в конце концов вокруг шеи. Мягким елейным голосом он говорит, склоняясь губами к чужому уху, чтобы каждое слово Чимин услышал наверняка: — Потому что ты ему не доверяешь, — Пак замирает, не в силах оборвать чужую речь, полную яда. — Ты никому не доверяешь, такова твоя натура. — Слишком уж ты уверенно говоришь о моей натуре… — сквозь зубы цедит Чимин. А ведь правда — неожиданно осознает он — Йониль знает слишком много. Чимин привык доверять своему чутью, ведь, как правило, оно его не подводит. При первой встрече этот павлин не показался ему шибко умным. Но, судя по всему, он знает о Чимине, его прошлом и его чувствах едва не больше, чем тот же Юнги. Картина не сходится. Как столь непримечательная персона может так много знать? Нет, важнее другое — откуда он это знает? — Ты слишком много обжигался в прошлом — и всё по вине одного и того же человека… Как он мог оставить тебя с Ю Гынтэ, этим психопатом? Почему не спас тебя от Им Сонхуна? Пока ты будешь помнить об этом, ты никому не сможешь довериться. А ведь даже сейчас твои коллеги лгут тебе, скрывают от тебя прав… Йониль хрипит задушенно, оборванный на полуслове. Рука, впившаяся в его шею со змеиной скоростью, сдавливает горло с титанической силой, в глазах напротив Ким безошибочно считывает желание убить. Тревога разрастается изнутри, довольно скоро обращаясь настоящим страхом. Если Пак, этот мелкий ублюдок, в самом деле захочет его придушить, то ничто не заставит его остановиться. Ни свидетели, что уже сейчас кидают в их сторону обеспокоенные взгляды, ни всевозможные последствия. — Это ты рассказал ему? От тебя Тонкэ узнал обо мне, не так ли?! Ким хватается руками за пальцы, что вдавливаются в его кожу на горле, и с нечеловеческими усилиями выдирается. Тяжело дыша, он всё же не может сдержать хриплый смех, когда говорит: — Тише-тише… Речь ведь о Мин Юнги, а не о Тонкэ. К чему поминать мёртвых сейчас? — Не понимаю, почему я вообще с тобой разговариваю. — Нет, ты понимаешь, — на этих словах музыка, словно намеренно, становится на порядок тише, и Чимин отчётливо слышит каждое следующее слово ублюдка. — Мин Юнги… это имя действует на тебя успокаивающе, верно? Вот только я никак не пойму, что ты в нём нашёл. Думаешь, он на самом деле такой свободолюбивый, бесстрашный и неприкосновенный, каким хочет казаться? — Хватит, — вскидывая перед собой руку, требует Чимин. — В этом разговоре не было смысла с самого начала. И всё же кое в чём этот павлин прав. Имя Мин Юнги действует на Чимина как успокоительное, отрицать глупо. А вот оскорбления в его сторону, напротив, заставляют кровь вскипать. Мин стал важной частью его жизни, той частью, которой Пак, пожалуй, дорожит больше, чем того хотелось бы. Он не может позволить Йонилю опорочить и Юнги своими гадкими речами. Своей так называемой правдой, что горче отравы. — Если бы ты правда так считал, ты бы не стал слушать меня, — посмеиваясь, заявляет Ким, и Паку нечего ему возразить. — Не обманывай хотя бы ты себя. Если так хочется узнать, то почему нет? — И что же, по-твоему, я хочу знать? — Что скрывает Мин Юнги. Что он не договаривает, о чём врёт. Рассказать? — весело спрашивает Йониль и, увидев сомнение в глазах Чимина, продолжает: — Хо-очешь ведь. Я знаю, что хочешь. Тогда слушай: твой драгоценный Юнги-ним кое о чём умолчал. Тебе не казалось странным, откуда ему столько о тебе известно? Неужели всё дело только в том, что он умён и немного разбирается в людях? — Заткнись. — Закрой уши, если не хочешь слышать. Но ты не станешь, потому что ты хочешь знать. Мин Юнги вовсе не умён, и дело даже не в том, что он хорошо разбирается в людях. Он просто лживый подлый ублюдок, которого совесть не мучает даже после того, как он месяцами скрывал от тебя тот факт, что прочёл записи Им Сонхуна. — Нет… — слабо, себе же не веря, возражает Чимин. — Он ведь его замена. Он такой же, если не хуже. Им Сонхун был настолько больной на голову мразью, что о каждом сеансе — так он любил называть каждодневные пытки своих жертв — делал запись. Он был прогнившим насквозь человеком, но его мастерство дознавателя было неоспоримо, поэтому Гукхва держали его при себе. Сонхун ломал людей не только на физическом уровне, он проникал глубже, в мысли, в память, ковырялся в психических травмах, ведь знал, что иногда давление на раны душевные имеет больший эффект, чем тупое систематическое причинение боли телесной. Чимину он посвятил немало своего времени, вложил в него все силы, а после расписывал каждый сорванный крик, каждую пролитую каплю крови на листах блокнота. Записывая в мельчайших подробностях итоги пыток, он обдумывал их, анализировал, делал выводы и на следующий день получал лучший результат. Поражающая любовь к своей работе. Когда Чимин сбежал от Сонхуна, он забрал все его записи себе и после не раз перечитывал, пока в один день отец не отобрал их. Пак Тэуна убили, и записи были потеряны вместе с его телом. Так, по крайней мере, считал Чимин. Но раз Гукхва были теми, кто лишил Тэуна жизни, то и записи должны быть у них. — О, нет… — Йониль вскидывает руку ко рту, заламывает брови и с деланным изумлением говорит: — Как Мин Юнги мог прочесть те записи на девятом этаже? Должен же быть предел его хладнокровию… — Ким усмехается, прекращая кривляться. — Ну и лицо у тебя. Правда думал, что у него к тебе особенное отношение? Может, ещё думал, что ты ему нравишься? Не приведи Господь тебе такого счастья. Единственного человека, который по-настоящему любил это шлюху, он убил ещё в детстве. Вот какая его истинная личина. — Сгинь, — одними губами молвит Пак. — Что-что? — Сгинь нахуй, пока я тебя не прикончил, — чётко и громко, абсолютно бесцветным голосом произносит Чимин, полосуя по Йонилю глазами чёрными от тихой ярости, что обуревает его. Раздражающая ухмылка на павлиньем лице гаснет. Йониль хмурится и глядит с презрением — наконец прекращает притворяться. Он оставляет последнее слово за Чимином и поднимается с места, вскоре скрываясь в толпе. Только тогда Пак позволяет себе выдохнуть. Последние силы покидают его тело, и он облокачивается на стойку, понурив голову. Как ни пытается, Чимин не может придумать, что может быть страшнее того, что Юнги читал записи. Он предпочтёт предстать перед ним полностью голым, со всеми шрамами напоказ, чем таким, каким описал его Сонхун. Он предпочтёт позволить коснуться каждого шрама, предпочтёт пальцы Юнги в своей открытой ране. Даже это не так больно, как мысль о том, что Мин прочёл записи своего предшественника. В жизни Чимина всего трое людей унижали его настолько, что жить после этого не хотелось. И только Им Сонхун из них всех не просто унизил его, но и пытками заставил рассказать о всех предыдущих унижениях. Не словами, так своей реакцией Пак выложил ему всю правду о себе, а тот записал. Если Юнги это прочёл… Нет, он не мог. Кто угодно мог, но только не Мин Юнги. Потому что это Мин Юнги был тем, кто помог ему в первые же дни в банде показать свои способности. Мин Юнги был тем, кто обязался защищать его. Мин Юнги был тем, кто попросил Намджуна наконец поговорить с ним. Мин Юнги был тем, кто подарил ему ключ от восьмого. Мин Юнги был тем, кто, зная, какую боль ему причиняет вид пыток, пытался его от этой боли по максимуму уберечь. Мин Юнги был тем, кто до последнего успокаивал его в момент отчаяния. Мин Юнги был тем, кто доказал, что он не потерян, что он достоин жить, способен чувствовать. Мин Юнги был тем, кто поцеловал его. Чимин не доверяет ему, в этом Ким Йониль прав. Но ещё больше Чимин не доверяет чёртовому павлину. Так что пусть он катится к чёрту. — Бармен! — слышит он оклик и наконец поднимает голову, глубоко вдыхая. Перед ним стоит, облокотившись на стойку, мужчина, разительно отличающийся от обычных посетителей. Пак обращает внимание на дешёвую одежду, татуировки, покрывающие обширные участки тела. Яркий золотистый свет от заднего бара отдает бликами на лысой голове, хозяин которой то и дело поправляет грубыми пальцами мелкую бородку. Чимин не знает, почему вообще уделяет столь пристальное внимание внешности незнакомца. Его дело — выслушать заказ, принять плату и подать напиток. И всё же он продолжает осматривать посетителя, игнорируя оклики. Взглядом изучает татуировку, состоящую из замысловатых узоров, следует за ней по всей коже к оголённым рукам и спотыкается на запястье, на котором белеет тонкий шрам. Когда его кличут восьмой по счёту раз нетерпеливым гнусавым голосом, Пак отрывает от запястья взгляд — пронзительный и леденящий…