***
Бар в восточном стиле в черно-красных тонах, декоративное персиковое дерево в цвету, уходящее мертвыми розовыми цветами в низкий потолок, украшенный веерами, угольные столики с белоснежным сервизом, традиционная живая музыка, сеющая фантомный покой в душе; горящие багряным неоном иероглифы над барной стойкой с дорогим алкоголем, блестящим в прозрачных бокалах. Клубы сизого с привкусом вишни дыма окутывают сладкое вино, отдающее ароматом темного винограда и имбиря. Сигарета тлеет между тонкими изящными пальцами с серебряными кольцами, омега затягивается до самих легких, стряхивая пепел в хрустальную пепельницу и впиваясь лисьим прищуром в сидящего рядом друга. — На этот раз ты доигрался, Чонгук, — с язвительной усмешкой на багровых губах, — теперь мне придется терпеть этих сторожевых псин каждый раз, когда захочу увидеть тебя, — он надменно смотрит в сторону стоящих у входа в бар двух альф в черных костюмах. Омега в шелковой сливовой рубашке и свободных брюках, раскачивает ногой в лакированных лоферах и бесстыдно дымит прямо в лицо бармена. Чонгук смеряет его высокомерным взглядом, цепляясь за цепи на его красивой смуглой шее и кидая: — Прекрасная возможность пореже видеть твое сучное лицо, Бэкхен, я молился об этом в храме нефритового Будды каждое воскресенье, — он делает глоток красного вина, а омега довольно облизывает кончиком языка маленькие губы. — Не оскверняй святые места своим грязным ротиком, он тебе нужен для другого, — с ядом и табаком выдыхает Бэкхен, с интересом оглядывая белые ладони омеги и замечая новое кольцо с розовым кварцем. Он его украшения заучил лучше, чем чертовы уравнения по химии. Чонгук замечает его говорящий за себя пытливый взгляд и закатывает глаза. — Мунбин подарил вчера ночью, — равнодушно говорит он, обводя пальцем ножку бокала и ощущая на щеке внимательные взоры телохранителей. — Твоя новая жертва, из которой ты высосешь все соки? — посмеивается Бэкхен, протяжно затянувшись. — Хотя, за такой порш и кошелек я бы сам ему отдался. — Я всегда знал, что ты чертова шлюха, — фыркает Чонгук и смеется в унисон с омегой, принявшим его презрительные слова лишь за комплимент. — Папа в курсе насчет него. Он пригласил всю его семью на очередной прием своего благотворительного фонда. Надеется на гребанное спонсорство. Он до боли прикусывает нижнюю губу, залпом осушая бокал вина и чувствуя неконтролируемую ненависть, растекающуюся по артериям вулканической лавой. Бэкхен вздергивает бровь скорее иронически, ни капли не удивившись. — И ты должен присутствовать там, как древнегреческая статуя? — подтверждает омега, выпустив кольца серого дыма. — Тебе тоже пришлют пригласительную, не обольщайся, — усмехается Чонгук, закидывая ногу на ногу в кожаных штанах. Его талия обтянута алой майкой, привлекающей внимание к молочным оголенным рукам. Бэкхен корчит гримасу, наклоняясь ближе, когда он прикрывает ладонью рот и шепчет ему что-то на ухо. Омега понятливо кивает, не скрывая искорки насмешки в карамельных глазах, и подзывает щелчком пальцев официанта. — Принеси нам «рай», — заговорщически подмигивает Бэкхен альфе в белоснежной рубашке и темной жилетке, что сначала смятенно осматривает их, затем лицо его вытягивается в ужасающем понимании. — Извините, вам есть восемнадцать? Вы выглядите слишком молодо для того, чтобы губить себя этим, — бормочет официант, но его попытки вразумить их слишком тщетны. — Просто заткнись и делай свою работу, — с высокомерной улыбкой велит Чонгук, глянув на него сверху вниз и отвернувшись. Альфа виновато поджимает губы и отходит, обеспокоено оборачиваясь на уже смеющихся на весь бар омег. Чонгук боковым зрением наблюдает за насторожившимися телохранителями, цокая и прося бармена повторить уже четвертый бокал вина. — Я думал, ты перестал употреблять эту дурь, — хмыкает Бэкхен, играясь с цепями на тонкой шее. Он посылает томный взгляд двум мужчинам за столиком в приглушенно освещенном углу и облизывает нижнюю губу, прикусывая ее. Проследив за его лисьим взором, Чонгук встречается с вовлеченными глазами другого альфы, осматривающего его тело, и кривит ухмылку. — Балуюсь иногда, — уклончиво отвечает он, проглатывая болезненное «когда нет сил терпеть общество моего папочки». Кокаин заменил ему чувство дома и родины. — Я не вынесу без них этот чертов прием. Официант возвращается с крохотной расписной шкатулкой, которую он передает Чонгуку, что ловко бросает ее в черный клатч. — Все как обычно: оплата вместе с баром, — альфа бросает тревожный взгляд на повеселевшего омегу в последний раз. — Намджун убьет тебя, если узнает, — Бэкхен отпивает немного вина, избегая увидеть издевательскую усмешку на губах омеги. — Не делай вид, что тебе не похрен. Тебе не идет. Чонгук спрыгивает с высокого стула, на ходу переводя круглую сумму любимому бару и садясь на заднее белого роллс ройса. Он сжимает в дрожащих пальцах свой клатч, молясь дожить до принятия очередной дозы. Когда внутри все перестанет так сильно болеть, он обещает себе покаяние, когда внутри все перестанет так сильно болеть, он обещает себе прощение. Себя и тех, кто исполосовал его сердце ножами.***
Роскошная потолочная люстра с горящими свечами отливает золотистым светом на хрустальных бокалах и фужерах на подносах официантов, кружащихся в просторном зале в молочно-бежевых оттенках с тосканскими колоннами и сервированными столами. Запах отдающих морем мидий и белого сухого вина проникает в лепестки гортензии в мраморных вазах. Пропитанные фальшью и лживыми любезностями слова забиваются в виски, как острые гвозди, расползаясь внутри отвращением. Игристое шампанское щекочет горло, привыкшее к давлению и градусу, бледные пальцы сильнее сжимают ножку бокала. Загрязненный ненавистью ко всем присутствующим и их натянутому смеху взгляд цепляется за высокого омегу в лиловом костюме с идеальной осанкой, идеальной укладкой черных густых волос, идеальными манерами, идеальной улыбкой. Такой, черт возьми, неживой. Такой непохожей на его собственную улыбку, приклеенную к фарфоровому лицу усмешкой. Кукольное высокомерие течет в его венах. Чонгук его издавна в себе принимает, одаривая каждого, кто посмеет приблизиться и нырнуть в глубину. Разрушенную, как древний Вавилон. Джин с вежливой улыбкой на пухлых губах приветствует каждого, пришедшего на ежегодный прием его благотворительного фонда. Омега горделиво держит под руку своего прославившегося на все провинции мужа, временами отвлекаясь на Чонмина, близнеца Чонгука, и трогая его за талию. Жест поддержки, со стороны кажущийся приливом нежности, но в чонгуковой душе вызывающий лишь приступы тошноты. — Мог бы одеться поприличнее для мероприятия, которое я провожу специально для того, чтобы найти тебе достойного супруга, — с нотками надменности и недовольства говорит Джин, сжав локоть Чонгука, привыкшего к помоям, льющимся из красивого рта — мягкого только не для него. Джин критично осматривает его бирюзовую блузку из шелка, блестящий серебром чокер и белые свободные штаны, и с брезгливостью отворачивается. — Не делай вид, что уже не нашел его, — фыркает Чонгук, отпивая глоток вина и морщась: в голове предательские мутные краски и отголоски нирваны от принятой дозы. — Думаешь, я позволю тебе остаться с этим сынком одного из спонсоров? — насмешливо тянет Джин, улыбнувшись одному из проходящих гостей. — Ты будешь с ним до тех пор, пока я не получу достаточно вложений в мой новый проект. Всегда найдется более выгодная партия, помни об этом, — он показательно трогает щеку омеги, застывшего от холодного, как колючий лед, прикосновения. Ни капли теплоты он от него не ощутил даже в утробе. — Если тебя твой сраный фонд парит больше семьи, найди богатого старика, который скоро сдохнет, и подложи под него Чонмина, — с усмешкой дьявола и ангела в одном обличии. Чонгук смотрит в расширившиеся в удивлении глаза папы и находит там целое ни-че-го. — Пусть он обеспечит твое беззаботное будущее в обмен на непотасканное тело твоего сына. Джин сжимает в кулак ладонь, норовящую рассечь лицо омеги кольцом с изумрудом, и нацепляет на губы неестественную улыбку. Не услышавший его сотканных из ненависти слов близнец стоит вместе с Намджуном, прижимаясь к его отцовскому плечу. Чонгук смотрит на них и давит рвотные позывы и ревность. — Не смей показываться до конца вечера, Чонгук. Твой поганый язык и повадки шлюхи из мотеля отпугнут любого кандидата, а это совсем не входит в мои планы, — выплевывает Джин, как королевская кобра свой смертельный яд, рассекая ножом нежную кожу под ребрами. Чонгук громко цыкает и с грохотом ставит бокал на поднос официанта, быстрыми шагами направляясь за стол негромко смеющихся молодых альф. Наследники самых успешных компаний в стране с отточенными манерами и выдрессированной речью, от чьих лживых улыбок по телу бежит вязкая, противная дрожь. Несколько пар любопытных глаз осматривают его с ног до головы, будто бы под чертовым микроскопом, изучают его завитые светлые пряди, отвращение и высокомерие, плещущееся в его бездонном взгляде; яд на губах цвета вишни и гибели. Чонгук кривит издевательскую усмешку вместо приветствия, сжимая локоть Мунбина, своего недопарня, что смотрит на него с горделивым выражением и по-хозяйски прижимает к себе за тонкую талию. — Надеюсь, вы не против, что я украду его у вас на пару минут, — омега невинно хлопает ресницами, отражая их улыбки-маски, — потому что я все равно это сделаю. Мунбин широко ухмыляется, пока остальные альфы замирают в секундном изумлении от такого надменного тона. Чонгук переплетает их пальцы и ведет не сопротивляющегося парня за собой через весь зал, наплевав на косые взгляды, выжигающие нутро изнутри. — Что случилось, сладкая детка? — приторно выдыхает на ухо Мунбин — под властью животных инстинктов, влекущих его к этому омеге с изысканным парфюмом с нотками персика, смородины и мускуса, сносящего рецепторы к херам. Чонгук толкает дверь в специальную уборную для омег, отделанную темно-зеленым и черным мрамором, шумно выдыхая, когда чужие крепкие руки грубо толкают его к холодной плитке. Он закатывает глаза, сквозь струящийся шелк блузки ощущая приятную прохладу вдоль спины и прикусывая нижнюю губу. Широкое тело альфы нависает над ним, как тяжелая баррикада, и он прижимает его к себе ближе за шею. — Ты нужен мне сейчас так, как никогда, — фразы разрезают горящую плоть альфы, застревая в мышечных тканях. Чонгук томно смотрит из-под пушистых ресниц, змеиным шепотом входя в его кровеносную систему. — Я хочу, чтобы ты заставил меня забыть о боли, — он бьется в отчаянии в сотый раз, повторяя избитые просьбы очередной жертве, попавшей под его темные чары. Но его мольбы не доходят до сердца, бешено стучащего прямо под ладонями — от передоза не им. Желанием трахнуть и отпустить. Член альфы упирается в плоский живот, заставляя Чонгука несдержанно простонать. Мунбин коротко усмехается, мнет его округлую задницу и подхватывает под бедра, ловя тихий выдох с пьянящих губ. — Если бы ты знал, как мне сносит крышу с твоего тела, Чонгук, — рычит между горячими поцелуями он, оттягивая зубами нежную кожу на шее и острых ключицах, пахнущих пороком и сладостью. И если бы эти слова были слезами, они бы заполнили водами иссохшие озера. Бесчисленные альфы заполняли лишь одну дыру внутри, даже не догадываясь о мириадах других. Но Чонгук согласен делить это безумие на двоих, громко выстанывая чужое имя и ничего, кроме дикого желания внизу, не чувствуя. Мунбин резким движением снимает с них брюки, раскатывая по своему набухшему члену тонкий презерватив и вгрызаясь губами в покусанные губы омеги. Чонгук впивается ногтями в его широкие плечи, скрытые синей рубашкой, и протяжно стонет, когда альфа грубо входит на всю длину, раздвигая ладонями его голые ягодицы. Он порыкивает от удовольствия, ощущая теплоту растянутых еще с прошлой ночи стенок, и размашисто двигается внутри. Как любит омега, до розовых следов от пальцев на бедрах, талии, заднице, багровых засосов на бледной шее и груди. Шлепки и блядские стоны с бесстыдных чонгуковых губ, срывающие альфе тормоза. Мунбин быстро долбится в его дрожащее тело, принимающее его всего, и кусает острие ключиц, зализывая алеющие следы от своих зубов. — Я хочу кончить, — на грани крика и каприза шепчет Чонгук, сжимая его крепкий торс ногами и сумасшедшими глазами смотря в его — покрытые темной дымкой и зверством. Сквозь собственные стоны и рычание альфы он слышит, как открывается дверь, видит застывший в ошеломлении и ужасе взгляд своего близнеца, и стонет громче, порочнее, прямо как элитные шлюхи в борделях, к которым его приписывают каждый чертов день. Чонмин захлопывает дверь, дрожащими ладонями накрывая горящие от отвращения губы и щеки. Он зарывается пальцами в угольные пряди волос, слушая загнанный ритм своего сердца, готового умереть от рвотных позывов, застрявших в глотке. Омега срывается на бег, подальше от стучащих набатом в ушах криков и просьб «глубже», хватаясь руками за молочные стены узкого коридора и не выдерживая. «Заткнись, заткнись, заткнись, умоляю, — рой голосов в голове набирает обороты, как мурмурация птиц, — проваливай из моих мыслей». Чужие жилистые руки подхватывают его под талию, спасая от столкновения с абрикосово-мраморной плиткой. Запах терпкого табака, крови и мужского парфюма окунает его беспокойную душу в дурман, отравой заносясь в легкие. Чонмин инстинктивно вцепляется в крепкие плечи, обтянутые черным пиджаком, и замечает темные иероглифы на смуглой шее. Вдох-выдох с персиковых губ, шепчущих извинения. — Простите, я не заметил вас, — тише, чем обычно, затравленнее, чем когда-либо до. Омега поднимает испуганный взор на альфу, мертвой хваткой прижимающего к своей твердой груди, усыпанной контурами тату. Довольная, дьявольская ухмылка искажает рот мужчины, пахнущего смертью и гаванскими сигарами. Аромат невинности проникает в сердце и реберные ямки. — Губы такого красивого создания не должны просить прощения, — низкий голос прокурен и бархатен, пускает дрожь вдоль позвонков. У Чонмина внутри пустыня и остановка легких. Впервые за семнадцать лет он чувствует биение под ребрами — как загнанная в ловушку жертва трепещет перед хищником. Он непрерывно смотрит в глаза цвета пропасти, отдающие дикостью и жаждой, исследующие каждый миллиметр его бледного лица. — Отойди от него, Тэхен, иначе я прострелю тебе голову. Альфа кривит усмешку на звонкий, с нотами страха голос, а во взгляде его пугающая ненависть, что заставляет омегу съежиться и отступить самому. Тэхен его не удерживает, но запах чистоты и юности все еще впитывает. Джин держит его под прицелом маленького пистолета, обходя и прижимая к себе замершего сына за локоть. — Даже несмотря на то, что ты не прислал мне пригласительные, я не стану трогать твоего малыша, — издевательски тянет альфа, складывая руки за спиной будто бы в доказательство. — Но вот про твоего мужа я того же сказать не могу, — наигранно-печально, медленно подходя к омегам, что отступают с каждым его шагом. Ненависть и ужас в глазах Джина он бы запечатлел, сотворив из него живую статую, обливающуюся кровавыми слезами. Из-за угла выходит облаченный в серый костюм Хосок, перезаряжая винтовку и с равнодушной ухмылкой осматривая омег. — Там потасовка началась раньше времени, надо собрать наших людей, — говорит Цербер без единой капли жалости, когда позади раздаются первые выстрелы. Чонмин вскрикивает и затыкает уши, прижимаясь к плечу Джина, дрожащими пальцами держащего рукоять пистолета. — Передай комиссару, что я иду за ним, — кидает Тэхен, салютуя ладонью, исписанной тату и мазками крови. Оружие с грохотом падает на пастельный мрамор, вместе с ним и Джин, съедаемый тремором и боязнью — плата за прошедшие годы спокойствия. Чонмин ощущает шаткость в ногах, стеклянным взглядом измеряя пустоту и цепляясь за руки папы, как за спасительный якорь. Дверца уборной резко раскрывается, и из нее выходит растерянный Мунбин вместе с Чонгуком, пытающимся совладать с внешней дрожью. — Что здесь произошло? — напуганно спрашивает альфа, ожидая ответа от омег, но так и не получая его. Джин смеряет его и собственного сына холодным высокомерием, хватая Чонгука за локоть и волоча за собой вместе с близнецом по рухнувшим колоннам.***
Чернильно-голубое полотно небес виснет над сонным Шанхаем, потонувшим в неискупимых грехах прошлого. Белые цветы магнолий шелестят в такт северным ветрам, коттедж окутан дымкой опасности и скорых расправ. Специальный отряд вооруженных полицейских и телохранителей расположен по всей частной территории, писк раций не стихает последнюю неделю, прожитую в ожидании мести, остатками падали отравляющую сознание и покой. Вазы переливаются золотом в тон узорчатым стенам, разбросанные подушки из бархата лежат под низким столиком с осколками стекла. На широком диване цвета платины сидит омега, поджав тонкие ноги под себя и положив голову на острые коленки. Над ним, будто бы защищая от назревающих невзгод и летящих со всех сторон стрел, нависает Джин, зажимая в дрожащих ладонях пистолет, из которого не хватило духу выстрелить. Избавить их всех от одичавшего зверя, точащего на них кости. — Где ты был, когда этот ублюдок держал в руках нашего сына? — вне себя и времени кричит Джин — заезженные фразы изо дня в день с того непростительного раза, как дал слабину. — Где был тогда твой чертов отряд, что сейчас окружает наш дом? Почему ты позволил этим животным оказаться с нами в одном месте, Намджун? — его обвинения-ножи застревают под ребрами и выхода не находят. Намджун поджимает губы, не в силах найти утешения для своей слишком жестокой фурии. Он тяжело сглатывает, виноватыми глазами изучая съежившуюся фигуру Чонмина, слушающего их ссоры — раны на теле оставляет собственноручно. — Ты прав, в этом мне нет оправдания, — и кровь из разорванных швов течет алыми струями по отцовскому сердцу. Альфа не замечает надменной усмешки на лице своего мужа, втаптывающего его усилия в грязь в сотый раз. — Я не успел вывести вас до того, как начались выстрелы. Я не успел предотвратить появление этих псов на твоем вечере и защитить наших сыновей, — горечь в его голосе болезненно отражается на жизнедеятельности маленького сердца. Чонмин вскидывает голову, отрицательно мотая головой и не находясь со словами оправдания собственному отцу, что сейчас крепко прижимает его к своей груди. Омега прикрывает глаза, наполняющиеся влагой, и позволяет себе прижаться щекой к его твердому плечу, обещающему сберечь от стихийных бедствий и конца мироздания. — Ты так и не смог стать им достойным отцом, — с дозами яда и отчаяния выдыхает Джин, накрывая бледное лицо ледяными ладонями. — Не смог стать защитником своей семьи в погоне за спасением целого города, сотен чужих тебе людей, в то время как твои собственные дети и муж страдали каждый чертов день! — на грани истерии кричит Джин, наступая на непозволительное минное поле. Он знает, куда бить. Безошибочно. Ежедневные сеансы боли. Намджун срывается в тот же миг, как его омега швыряет ручную вазу об мраморный пол и зажимает в ладони осколок. Он сильно сжимает его тонкую кисть, впиваясь в него разъяренным взглядом. — Не смей, Джин, — шепотом говорит альфа, отнимая кусок вазы и не чувствуя ни капли теплоты от тела, когда-то излюбленного до миллиметра, лица, когда-то самого прекрасного, глаз, когда-то самых родных. — Не смей порочить мой долг, который я исполнил в первую очередь для того, чтобы мою семью оставили в покое. Невольно уязвленный взор скользит по пухлым губам, когда-то напоминавшим сладость ванили и меда — теперь они похожи на вулканический источник, сжигающий его в адовом пламени. Джин нацепляет высокомерную маску, отступая от него, как от непрошеного чужака, и поднимается на второй этаж. Намджун разучился смотреть ему вслед — они теперь по разные стороны Великой китайской стены. Чонмин по привычке идет за папой, с сожалением в черной как бездна глазах оглядываясь на него, но залечить его увечья не в силах. Кулаки непроизвольно сжимаются, альфа глубоко вдыхает, пытаясь усмирить внутренний вой, требующий правосудия. Вновь отправить за решетку зверя Шанхая и его цепных псов. Он заряжает пистолет, до побеления костяшек сжимает рукоять и поднимается с места, слыша по рации роковые слова, в преддверии которых проводил бессонные ночи. — Пропусти, — велит он, кивком приказывая телохранителям внутри дома расступиться и беря в прицел. Облаченные в черные пальто и темные костюмы альфы врываются внутрь с вытянутыми пушками, на их грязных губах животные оскалы, в глазах безумный блеск, ведающий о жажде мести, крови и чужих воплей. Намджун узнает верного своему хозяину Цербера, серых кардиналов — глав триад в самых основных районах, и цепных псов, норовящих изрешетить его грудь бесконечным залпом. Запах могил селится в легких. В центр полуразрушенной гостиной выходит Тэхен, скривив рот в довольной ухмылке и хищным взором осматривая каждый уголок внутри. — Вижу, государство щедро отплатило тебе за поимку моего клана, — повадки дикаря сквозят через его выточенные речи, пропитанные дымом и клятвами вырвать кишки голыми руками. Тэхен с усмешкой оглядывает стоящего каменным изваянием Намджуна, накинув на плечо заряженную винтовку поверх длинного пальто. — Вот только члены твоей сраной семейки совсем неприветливые: даже не выходят встречать гостей, — разочарованно цыкает альфа и качает головой. Намджун шумно хмыкает, пытливым взглядом вгрызаясь в его — любопытный, отсчитывающий секунды до решающей пули. — Хотел, чтобы они угостили тебя и твоих псов зеленым чаем? — без капли насмешки бросает Намджун, но клан гиен разражается отвратным гоготом. Стоящие по левую сторону Чанель и Юнги немо переглядываются, пока Хосок одним грозным рыком заставляет альф заткнуться. Тэхен вздергивает бровь, обходя его неспешными шагами перед прыжком в бездну — где уцеления не найти, где ямы роются для двоих. Он ждал этого гребаные два года, но умирать следом за комиссаром в его же доме не собирался. Намджун считывал его ядовитые мысли, как заученные мантры, стараясь лишь пережить показной визит триады с целью запугать его самыми дорогими сердцу. Минули столетия, а убийцы все еще не научились не бить по самому больному. — Я имел неприятную честь познакомиться с твоим высокомерным мужем и запуганным сынком, — усмехается Тэхен, расхаживая по гостиной, как на собственной территории, и добровольно подставляясь под дуло комиссара. — Не хотел простреливать им глотки не на твоих глазах, — добавляет с оскалом дьявола и доводит до пика: Намджун утробно рычит, делая несколько шагов вперед с вытянутым пистолетом, но и цепные псы поднимают на него и его людей пушки. Аромат нежного персика и манящего мускуса смешивается с цветами вишни, заполняя верхние этажи коттеджа, стены с золотистыми подсветками и фарфоровые вазы, застревая в прокуренных легких каждого. Тэхен напрягает обоняние, хмурясь и норовя выблевать тошнотворный запах, отравой залезший в его кровеносную систему. Пряди мягких светлых волос мелькают перед ним искомым миражом, бледность кожи ведает ему о замаранных в чужой крови лезвиях, темно-синий шелк фантомно струится по его ребрам, багровые припухлые губы оставляют невидимые ожоги на его ключицах. И в глазах цвета дикости и ночи плещется пламя преисподней. — Я знал, что ты отчаянный старик, но не настолько, чтобы держать своих шлюх в одном доме с семьей, — зверски усмехается Тэхен, мазнув равнодушным взглядом по стройным обнаженным ногам, едва прикрытым коротким шелковым халатом. Фразы-катаны вспарывают нежную грудь, выливаясь змеиным ядом из красивого рта: — Как смеешь называть меня шлюхой, грязный ты сукин сын? — шипит Чонгук, впиваясь в Тэхена ненавистью, омерзением и ужасом пропитанным взглядом. Он забирает у одного из телохранителей пистолет, собираясь выстрелить прямо в грудь без единой секунды раздумий, как крепкие отцовские руки оттягивают его от падения в пропасть, где ничего не ждет, кроме могильных плит. — Иди наверх, Чонгук, сейчас же! — рявкает Намджун, заслоняя его от голодных взглядов альф своей спиной и подталкивая к лестнице. А внутри сердца бешеное биение, раздробившее бы на куски от страхов за самое родное. Тэхен хрипло посмеивается, перехватывая взор уничтоживших бы его без единого патрона глаз и узнавая их отражение — чистое, нетронутое. Осознание бьет в голову ударом в гонг, и в месте, где должен был биться орган, противно колет. До одури неправильно. Ведь тот, кого он видит перед собой — лишь копия из пороков, так похожая на ту невинность. — Так он и есть тот близнец с блядскими повадками, о котором судачит весь Шанхай? — давит на больное без сожалений, растягивая ухмылку на сухих губах. Ложь. Взрыв. Чонгук резко разворачивается, необузданным зверьком хочет разорвать альфу на части, но его вновь останавливают руки отца. Его взгляд, молящий уйти в безопасность. — Отведи его наверх, — стальным голосом приказывает Намджун одному из своих людей, все еще держа откровенно насмехающегося Тэхена на прицеле. — Я убью тебя, я клянусь, — цедит сквозь зубы Чонгук, оборачиваясь на него через плечо и запоминая низкий смех, приправленный бездушным взором — ему тоже пророчат скорую смерть. Юнги сдвигает брови, с интересом наблюдая за скрывающимся на лестнице омегой, и коротко ухмыляется. Тэхен равнодушно хмыкает и переключает внимание на Намджуна, висящего на грани спуска крючка, и проговаривает мертвым тоном: — У тебя есть десять дней, чтобы выпустить на волю остальных членов триады, иначе я сожгу тебя, твою семью и этот ебанный город.