***
Серые глыбы известняка покрыты мутной дымкой тумана, обволакивающего горы тоски и опасности, живущей внутри старых черных стволов деревьев и изумрудной зелени сосен. Холодный сумрак леса окутывает развозные грузовики, суматошным рядом рассыпанные по густой чаще, заволоченной ночным полотном и безлунным небом. Режущие глаз фары гелика освещают несколько других тонированных тачек, стоящих рядом, сливаясь с сизыми кольцами табака и ароматом гаванских сигар. Прислонившись к капоту и затянувшись отравляющим веществом, Тэхен коротко выдыхает вместе с ледяным паром, окидывая хищным взглядом молчаливые скалы и тянущиеся вверх кроны тощих елей. — Я сильно сомневаюсь, что они в курсе того, что мы сменили перевалочную базу, — подает голос позади Чанель, тяжело глядя на альфу из-под темной кепки. Тэхен сухо усмехается, глубоко закуривая и разворачиваясь к нему. Подолы его черного пальто колышет осенний ветер, залезающий в самые вены, по которым губительный яд вместо крови течет. — Либо информация просочилась в левые уши, которые следует отрезать и скормить моим псам, — едко произносит он вместе с антрацитовым дымом, смеряя пытливым взором своих людей, опустивших головы. И в глазах его животные пытки, отдающие мертвечиной и бесчеловечием. Чанель шумно хмыкает и засовывает руки в карманы кожанки, терпеливо осматривая заезженную тропу, на которой все еще не слышится звук шин. Хосок кидает на него недоверчивый испытующий взгляд и приближается к Тэхену, наклоняясь к нему и говоря так, что слышит только он: низко, угрожающе, клацая острыми зубами. — В лесной чаще стоит полицейская машина, скорее всего, просто слежка. Альфа кривит рот в ухмылке, будто ожидал услышать эти гиблые вести, и замечает появившиеся в беспроглядной тьме два алых огонька. — Ты знаешь, что делать, — он хлопает Цербера по твердой груди, скрытой плотным серым пальто, и отходит встречать опоздавших гостей. Потрепанный временем и грязью серебристый мустанг тормозит рядом с крупными грузовиками, звук захлопнувшихся дверей рассекает гробовую тишину, накинутую траурным покрывалом на тонкую золотисто-зеленую листву. Тэхен вынимает сигару изо рта, неспешным шагом обхаживая древнюю, как мироздание, тачку, и насмешливо кидая: — Я не похороню вас в этом куске дерьма только потому, что вам еще нужно довезти товар до порта. Четверо вышедших из машины альф ошеломлено палят на него, будто на сбежавшего из чертового диспансера, и без лишних слов передают договор вместе с несколькими спортивными сумками, набитыми долларами. Хосок грубо забирает их и кладет на задние сидения гелика, не сводя с мужчин проницательного взгляда угольных глаз, дробящих кости в ничто без орудия. Тэхен ставит скорую подпись в конце договора, изученного до дыр до приезда на место встречи, и сильно сжимает плечо одного из альф, боязливо поглядывающих на него исподлобья. — Надеюсь, нашим дорогим собратьям из Осаки понравится товар из шанхайских лабораторий, — он отпускает съежившегося от ледяного прикосновения перевозчика и кивает на ожидающие их четыре грузовика. Чанель подходит немного ближе, услышав хруст ветвей под чужими, не их ногами, и сжимает рукоять пистолета внутри широкого кармана. — Господин Кумадзава свяжется с вами, как только получит заказ, — вежливо кланяется альфа, и вместе с тремя остальными садится за руль. Блеск фар освещает беззвездное небо и сгущающийся туман, обнимающий щупальцами смерти. Мерный шорох шин отдаляется в сонный жуткий морок, и спустя доли секунды ветви темно-зеленых сосен впитывают запах пороха и крови. Громкий выстрел сотрясает пустоту мрачного леса, за ним следует череда других и опавшие за деревьями свежие трупы. — Как подзаебали непрошенные гости, — оправдывает свой статус «убийцы» Тэхен, убирая пистолет обратно во внутренний карман и направляясь к полицейским, назначенным следить за ним. — Неужели комиссар прохерил остатки рассудка, что отправляет сюда своих псин? — голос режется и повышается до рыка, припугивающего альф, что расступаются перед ним. В глубине ночной чащи мигают фары полицейской тачки с раскрытыми дверцами, а обязанные следить за ним офицеры устилают холодную кору багряной кровью. Тэхен стискивает зубы, хватая валяющиеся под ногами трупы за блевотного цвета форменные жилетки и волоча за собой к их же машине, у которой уже стоит Хосок, обильно облив ее бензином. — Поджигай, — рявкает Тэхен, встречаясь взглядом со своим верным Цербером — безумным, зверским, с дикими повадками — и широко ухмыляется. Швырнув тела на задние сидения, альфы отходят с кривыми улыбками на сухих губах — извращенное сумасшествие в самом чистом его виде, съедаемое алыми языками пламени в зловонном удушливом тумане.***
Белая ауди подъезжает к коттеджу с замерзающим прудом и поникшими листьями магнолии, одиноко склоняющей ветви к темно-сапфирному небу и перелетным птицам, покидающим грядущие холода. Леденящая теплую кровь в венах дождевая капля падает на оголенную кожу плеча, и нутро омеги съеживается до ничтожных частиц. Он прикрывает густые ресницы, обращенные к кровавому полотну, нависшему над Шанхаем именем его самого жестокого зверя, и дергается от горячих ладоней, сжавших его оголенные руки. Чонгук прикусывает нижнюю губу до боли, ощутимой в капиллярах, норовящих лопнуть, и поворачивается к возвышающемуся над ним альфе. — Это наша последняя встреча, Мунбин, — тихий, уверенный шепот, залезающий в нервную систему и крошащий кости. Омега ловит непонимание и непрощающую обиду в глазах, чужих ему, как монастыри Метеоры атеистам. — Ты не в себе, Чонгук, поговорим, когда проспишься от выпитой дряни, — качает головой альфа, пытаясь взять его за талию и проводить до ворот, охраняемых похлеще резиденции президента. Нежеланные пальцы на мраморной коже ожогом последней степени. — Не о чем говорить, — отрезает равнодушно омега, вырываясь из захвата и отступая. — Ты мне просто надоел. Прими это и не валяйся больше под ногами. Чонгук тянет на вишневые губы ядовитую ухмылку, пока на лице напротив взрываются гейзеры. Обещающие задеть и его. — Что ты сказал? — нервно посмеивается альфа, разводя руками в стороны и резко подступая ближе. Омега лишь вздергивает бровь, когда его больно хватают за локоть, и смотрит исподлобья циничным, необузданным зверьком. — Ты думаешь, я из большой любви одаривал тебя бриллиантами и походами в самые дорогие рестораны? Это была плата за тело такой суки, как ты, которую полгорода перетрахало. Одни и те же слова-ножи, более не долетающие до юного сердца, обгороженного оголенными проводами внутри каменных баррикад. Его сердце — маленькая, самая холодная Антарктида. — Если бы ты трахал так, как другие, я бы бросил тебя на неделю позже, — усмехается Чонгук, доводя до взрыва галактик. Одним непослушным языком, источающим отраву, и взглядом угольно-черных глаз, топящих в недрах бездны. Мунбин стискивает зубы и хватает его за волосы и шею, пытаясь душить — в глазах его ни капли жалости, лишь уязвленное эго. — Какая же ты грязная шлюха, — рявкает он прямо в непроницаемое лицо, обдающее его льдом всего мироздания. Альфа грубо стискивает его шею, крича оскорбления и пытаясь утащить обратно в машину. — Сука! — орет он, когда чужие крепкие руки оттаскивают его назад. Чонгук сильно морщится от пореза на нежной коже, оставленного перстнем Мунбина, и переводит дерзкий, готовый воевать взор на спасшего его альфу. Широкие плечи обтягивает полицейская форма мазутного цвета. Черные волосы убраны с лица оттенка бронзы, густые брови хмуро сдвинуты, его тяжелый кулак вырубает отточенным движением. Он выпрямляется, раздраженно осмотрев обмякшее тело и сделав короткий звонок по рации. — Вы в порядке? — наконец оборачивается альфа, и под ребрами невольно задыхается чертов рой бабочек. Омега кивает на его беспокойный взгляд, бегло осматривающий его тело на наличие ран — впервые не с интересом, как бы оно выглядело без одежды. Чонгук прослеживает за тем, как он отходит к черной бмв, тормознувшей рядом, и достает оттуда дутую темную куртку, что через секунду оказывается на его худых плечах. И Чонгука беспощадно цепляет. Освежающий цитрусово-древесный аромат, исходящий от альфы, легче не делает. Он обволакивает спокойствием и защитой, искомой им в самых запретных снах. — Не стоит, — омега возвращает надменную маску на лицо, стягивая куртку, но чужие теплые ладони натягивают ее обратно и сразу же исчезают.***
dj roots — baby
Голубые неоны и блики цвета виноградного тумана отражаются на мягких диванах из лазурного бархата, ультрамариновый танцпол освещен потолочными яркими люстрами, играющими переливом тонов на круглых черных столиках и пурпурном баре с алкогольными коктейлями. Постукивая длинными пальцами в серебряных кольцах по бирюзовому мраморному покрытию, Бэкхен вливает в себя третий бокал «дайкири», глотая обжигающий стенки горла ром. Темная водолазка с белой портупей, очерчивающей выступающие ребра, заправлена в кожаные узкие штаны. Он томным жестом поправляет аспидного оттенка волосы, с кривой ухмылкой на маленьких розовых губах посматривая на извивающегося на танцполе Чонгука. Омега окольцовывает тонкими руками чужую крепкую шею, подставленную под его дурящие поцелуи, трется голым животом к твердому торсу, звеня цепями портупеи, висящей на его точеной талии. Что сейчас в захвате широких ладоней, прижимающих ближе. Короткий черный пиджак еле прикрывает розовые соски, чувствительные к касаниям даже через плотную ткань. Альфа сжимает его упругие ягодицы через мешающие джинсы, порыкивая в изгиб шеи, пахнущей возбуждением, сладостью и нотками жасмина. — Я не могу так, — между мокрыми поцелуями шепчет альфа, отстраняясь от его порочных ключиц и заглядывая в горящие глаза, тянущие в пугающую пропасть. — Давай продолжим в вип-комнате, не хочу, чтобы весь танцпол услышал твои стоны, — самоуверенно усмехается он, вжимаясь своим пахом в живот омеги. — Подожди меня здесь, — маняще выдыхает Чонгук, проведя пальцем по линии челюсти альфы и исчезнув в сходящей с ума толпе. В точности, как его сердце прямо сейчас. — Проституция в нашей стране запрещена, ты знаешь? — издевательски улыбается Бэкхен, наблюдая за Чонгуком, жадно выпивающим свое вишневое мартини. Кровавые капли текут вниз по припухлым губам и молочной шее, заманчиво блестящей в свете синих софитов. — Точно, твой отец же занимается ее истреблением. Совсем забыл. Он убьет тебя за то, что ты сбежал сегодня, — невинно произносит омега, поглаживая волосы сидящего рядом ухажера и ластясь под касания другого, лапающего его бедра. — Необычно слышать нравоучения от такой распутной суки, как ты, — усмехается в ответ Чонгук, вдыхая белые дорожки «рая» и нацепляя безумную улыбку. — Его зовут Давон. Бэкхен шумно фыркает, пропуская между пальцами пряди мурлыкающего от его прикосновений альфы. — Если бы я запоминал всех, кто трахает тебя, — кидает омега, язвительно ухмыляясь, когда Чонгук развязной походкой подходит к нему и всасывается в влажные от рома губы. Бэкхен раскрывает рот, переплетаясь с его красным языком своим и сминая нижнюю губу, бесящую его до чертиков. — Не скучай, — смеется омега в привычный под дурью поцелуй и отстраняется, скрываясь в десятках танцующих людей, обдающих его смесью терпких ароматов, чувственности и соли. Давон ждет его в ряде занятых столиков с дымящими в потолок альфами в костюмах, рядом с которыми изгибаются полуголые омеги с фальшивыми вздохами. Чонгук проходит мимо них с вздернутым подбородком походкой от бедра, но в коленях предательски шатко, словно от хлесткого удара. От чьего-то пытливого взгляда, залезающего во внутренности, в кровоток. Но он слишком болен, чтобы разбираться. Схватив альфу за руку, он с игривым смехом тащит его в затемненный, мигающий аквамариновыми неонами коридор с вип-комнатами. Давон слепо идет за ним в дальнюю спальню с переливом фиалкового и голубого свечения, прижимает к стене и неаккуратным движением распахивает его пиджак. Пуговицы разлетаются в стороны, с глухим стуком опадая на пол следом за рубашкой и брюками. Альфа сжимает большими ладонями его талию и валит на просторную кровать, застеленную фиолетовым бельем. Чонгук сжимает в пальцах мягкие простыни, в нетерпении искусывая губы и послушно переворачиваясь на живот. — Быстрее, — хныкает он, впиваясь зубами в края подушки и широко раздвигая ноги. Давон коротко усмехается, оглаживая красивую линию его поясницы и нежные ягодицы. — Не медли, — настойчивым тоном просит омега, ощущая текущую по животу смазку и потираясь вставшим членом о прохладную постель. Оттянув его завитые пряди, альфа пристраивается сзади и проводит головкой члена по его промежности. Чонгук издает протяжный стон, чувствуя каждым миллиметром кожи его касания, похожие на извержения вулкана — дозы кокаина заменяют ему нирвану. Обостряя его ощущения в мириады раз, оставаясь на кончике языка любовью к тем, на чьи могилы он никогда не принес бы слезы и хризантемы. — Черт подери, — рычит Давон, надев презерватив и войдя на всю длину в растянутые стенки, принимающие его всего. Чонгук сильнее прогибается в спине и закрывает глаза — видя в плывущих мыслях сладость дарящие губы, медленно очерчивающие его ключицы. Без дикой похоти разорвать его пополам. Он отгоняет шипами вонзившиеся в органы видения, несдержанно и громко стонет на всю комнату, пока чужой член долбится внутри него, а ладони оставляют сильные шлепки на круглой заднице. Терзая зубами и пальцами простыни, омега ощущает, как трахают его душу и каждую его гребаную клетку. Он возносит кокаин на пьедестал своего удовольствия, выстанывая грязные маты и умоляя вбиваться в него глубже, быстрее, жестче. Давон стискивает челюсть и запрокидывает голову, капли пота стекают по его напряженным мышцам спины и рук, и он изливается в презерватив. Чонгук кончает следом, покусывая нижнюю губу до струек крови и чувствуя себя так, будто ему сломали каждую чертову кость. Он часто и рвано дышит, дрожащими пальцами убирая слипшиеся пряди с лица и прогоняя с себя запах альфы — пот и амбра, от которой хочется вскрыться. — Я заплачу тебе за такси, мне надо идти, — сбито говорит Давон через пару минут, поднимаясь и натягивая свои брюки. — Какое нахрен такси в такое время? Довези меня на своей тачке, — капризный, надменный голос омеги доводит альфу, что оглядывает его снова манящее стройное тело, обнаженное и обвеянное голубыми неонами. В штанах предательски тянет, и он отводит голодный взгляд. — Прости, крошка, у меня нет времени ждать, пока ты поднимешь свою растраханную задницу, — навеселе бросает Давон и, застегнув рубашку и поправив волосы, хлопает дверцей. — Сукин сын, — роняет ему вслед Чонгук, утыкаясь лицом в пахнущую благовонием подушку и ощущая бешеный призыв рвоты. Он сдавленно мычит, пытаясь подняться с постели — острый импульс боли проходит по венкам, норовя довести его до обморока. Поднявшись на ватных ногах и схватившись за стену, омега сгибается и вырывает все содержимое желудка вместе с выпитыми алкогольными коктейлями и дурью. «Черт, черт, черт», — мантрами высекается на груди с чужими засосами. Трясущимися пальцами он поднимает с пола свои брюки и натягивает их вместе с пиджаком, застегнув его на единственную уцелевшую пуговицу. Чонгук убирает с лица светлые пряди, медленно идя к тумбе с несколькими бутылками воды и вина и опрокидывает в себя залпом первое, утирая влажные губы. Телефон продумано разряжен и валяется в его спальне в коттедже, а его бешено бьющееся сердце вскоре норовит умолкнуть. Его немые крики тонут в оглушающих битах, его дрожащие ладони вцепляются в стену. Маленькими шагами он доводит свое ослабшее непослушное тело до двери, до проклятого им тысячи раз коридора, до беснующейся толпы на танцполе, обвитой темно-небесным свечением прожекторов. — Дьявол, — шепчет одними искусанными губами Чонгук, не ощущая собственных рук, ног, мыслей и нутра — гребаный вакуум и полет. В легкие последним воспоминанием лезет аромат терпкого сандала и спелого лимона; белый пиджак, крупные кольца на длинных бледных пальцах и венозная синева, обдающая его разгоряченные щеки прохладой севера.***
Потолок жемчужного цвета плывет в мутном сознании, искаженном обрывками старых кадров. В худой руке ощущается колкая игла, фантомно разрывающая лимфатические узлы и израненную душу. Наночастицы нескончаемой боли, поселившейся в его костях непрошеной гостьей. Под ресницами чувствуется холод чужих бледных ладоней, осторожно прижимающих к крепкой груди; леопардовая рубашка, белый пиджак и острый кадык, отдающий сладкой смесью лимона и сандала. Ядом он застрял в легких. Медленно раскрыв глаза, Чонгук сухими губами просит воды, через мгновение чувствуя жизненно-важную жидкость в стенках горла и отцовские пальцы, придерживающие его затылок. Омега боязливо поднимает на него виноватый взгляд, сожалеющий лишь о тревоге и агонии, перекосившей лицо и сердце самого родного человека. Намджун тяжело сглатывает, ставя пустой стакан на низкую белую тумбу и садясь рядом с ним на широкую кровать. У мраморного туалетного столика с лунным зеркалом стоит Джин, прижимая дрожащую ладонь ко рту и силясь не смотреть на своего бледного, как на пороге могильной ямы, сына, лежащего под капельницами. — Как себя чувствуешь? — сдержанно, но все еще сочась диким беспокойством спрашивает Намджун, погладив лоб и щеки омеги. Нежеланные слезы горечи и вины стягивают глотку, как раздвоенные языки смерти. Чонгук сжимает тронутые тряской губы в одну полоску, отворачиваясь от всепрощающего взгляда отца и выдыхая. — Я не хотел, чтобы так вышло, — запинающимся голосом, молящим о милости немыми жестами. Намджун понимающе кивает, успокаивающе грея его ледяную ладонь в своей и не решаясь начать долгий разговор, загнавший бы сына в еще большую пропасть, в которой он карабкается сейчас. — Мы побеседуем, когда тебе немного полегчает, — обещает альфа, и на самом невидимом дне Чонгук ловит стальные нотки. Громкий вдох сотрясает его маленькую вселенную. Он прикрывает глаза, молчаливо прося о тихой гавани и пустоте. Комнаты, мыслей, своего сердца, бьющегося журавлем с отрезанным крылом. — Как ты можешь откладывать такой важный разговор? Его выходка едва не стоила нам позора на весь Шанхай, — с упреком на повышенных тонах, ударами в гонг стучащими в чонгуковых висках. Джин обнимает себя за плечи и подходит ближе, обвиняющими, непрощающими глазами осматривая омегу, затем своего мужа, с нечитаемым лицом буравящего стену. — Сначала ночные клубы, наркотики, алкоголь, беспорядочные связи с первыми встречными, теперь что? Мы найдем тебя в каком-нибудь чертовом борделе в постели одного из убийц, которых преследует твой отец? — его крики утопают внутри холодных льдин, впившихся в юное сердце. Чонгук до боли прикусывает внутреннюю сторону щеки и вонзает ногти в подушечки пальцев. Так сильно ненавидя того, в чьем чреве жил. — Я сказал, что мы обсудим это позже. Какое слово тебе не понятно? — с нажимом говорит Намджун, поднимаясь и заслоняя своей широкой спиной омегу, поджавшего колени к груди. Ноющей так болезненно, что хочется вырвать ненужный орган и скормить его уличным псам. Джин фыркает и приближается к мужу, смеряя его надменным, ранящим под ребрами взглядом. — Нам повезло, что Бэкхен додумался позвонить, пока ты искал его по всему городу вместе с отрядом. Иначе он бы уже валялся в подвале одного из тех монстров, которых ты пытаешься поймать, — слова-кастеты разрезают нежную плоть истиной. Чонгук шумно сглатывает, осознавая правдивость пропитанной язвой фразы. Но каждый миллиметр его кожи помнит прохладные прикосновения бледных рук; дарующих успокоение, утерянную свободу и искомые розовые миражи. Не принадлежащие никому, кого он до этого знал. Оттого делающие больно на уровне атомов и мироздания. — Выйди, Джин, — отрезает Намджун, вгрызаясь выжидающим, властным взором в омегу, не выдерживающего напора. И в уходящих его шагах Чонгук давно не ищет тепла. — Поспи, потом я вернусь, и мы с тобой поговорим, — добродушно улыбается альфа, наклонившись и поцеловав его в светлую макушку. Чонгук цепляется за его большую ладонь и тычется в нее щекой, как ищущий приюта, брошенный каждым из хозяев слепой котенок. Убаюкивающий аромат кедра витает в спальне, как спетая колыбель. Не до конца прикрыв дверь, Намджун тихо отдает поручение стоящему по ту сторону альфе и спускается вслед за мужем, обрушивающим свой гнев на прислугу. Чонгук утыкается носом в подушку и жмурится, прогоняя отголоски бешеной ночи, приступов рвоты и ослабевших мышц. Он измеряет стеклянным взглядом белоснежный потолок, плотнее кутаясь в одеяло, не приносящее ему ощущение дома и родины. Как заблудший странник, скитающийся по пустыне Гоби в поисках уцеления и вечной обители. — Я могу зайти? — хриплый голос слышится совсем рядом, и омега коротко кивает. Внутри живота сотни ночных мотыльков щекочут трепетом крыльев, дыхание на миг замирает, и на кончике языка остается сладость. От древесно-цитрусового запаха, заполнившего легкие до краев. Чонгук им протяжно затягивается, как недавней дозой, и пытается сесть на постели. Чжунхэ приподнимает его подушку, помогая опереться на нее и нечаянно дотрагиваясь до обнаженной кожи его кисти. Собственные пальцы беспощадно опаляет. В свободной молочной кофте, с прядками цвета платины и фарфоровой бледностью омега равняется с ангелами. Падшими, разрушенными, обретшими священную пристань на руинах душ. — Это вы привезли меня? — с горделивым безразличием спрашивает Чонгук, отвернув голову. Чжунхэ согласно мотает головой, присев на край кровати и сложив локти на коленях. Теплые касания альфы совсем не похожи на те — обволакивающие спокойным севером. И в груди противно крошится от осознания, что он никогда не узнает о том, кто его спас от прыжка в бездну. — Ваш отец попросил помочь ему присматривать за вашим домом, — делится Чжунхэ, наблюдая за реакцией омеги проникновенным, изучающим взглядом. Чонгук вздергивает бровь, вторгаясь в его сердцебиение дерзким взором бездонной ночи. — Вы проделали такой путь из Гонконга, чтобы ловить преступников, а не меня. Разве нет? — строптивый тон омеги вызывает легкую улыбку, а в воспоминаниях его бессознательное тело, мертвенного цвета ледяная кожа. И желание защитить его встает на чашу весов вместе с долгом перед государством. — Без вашей на то воли вы уже затянуты в этот водоворот, из которого не выбраться, пока вся триада снова не окажется за решеткой. Они нацелены на вашу семью, на вашего отца, — режет беспощадной правдой без жалкой анестезии. Альфа поджимает губы, не желая ранить его еще сильнее, и добавляет мягче: — Вот почему так важно, чтобы вы в это время находились здесь, под охраной. Чонгук бросает на него затравленный взгляд зверька, не смеющего подчиниться. Для которого писание и закон — зов джунглей. — Я не хочу сидеть взаперти двадцать четыре на семь, — выделяя каждое слово произносит он, испытующе разглядывая Чжунхэ, что вновь дарит ему по-отцовски добрую улыбку. Сердце обливается густыми каплями крови при виде ее; ее только поймать и запереть в золотую клетку, поставить на бесконечный повтор во времена, когда отчаяние вонзит когти в виски. — Это ради вашей безопасности. Однажды вы поймете, какова цена за нее, — и во взгляде его тяжелом Чонгук давится горечью и цементом. Альфа первым прерывает зрительный контакт, переходящий в болючие войны до талого, и встает с места. Обдает пустотой и холодом, лезущим во внутренности. Запах цитрусов и дерева покидает на миг принявшие его легкие, и омега не может смириться с его потерей еще раз. — Не уходите, — шепчет пересохшими губами он, сжимая чужую ладонь. Чжунхэ замирает на наносекунду, напрягаясь каждой жилой и воскресая. Он поворачивается к Чонгуку с обещающей защиту улыбкой и убирает его тонкие пальцы — с учащенным пульсом, звучащим будто бы внутри каждого органа. — Я буду стоять за вашей дверью, — альфа прячет кулаки в карманах полицейской формы и выходит из спальни. Проклятый, очаровательный ребенок, сбивший к чертям его мысли и сердцебиение. С его уходом боль брошенных детей со всего мира застревает в одном Чонгуке.***
Могильные черные плиты с выгравированными на них иероглифами и именами умерших окружены веянием времени, пустынным темно-зеленым полем, залитым крупными каплями дождя и западным ветром. Поникшие лепестки белых гвоздик и хризантем впитывают слезы небес, орошающие кости похороненных веками назад. Угольные волосы липнут ко лбу, плотная ткань пальто промокает насквозь, пуская порывы холода в выпирающие вены. Тэхен садится на корточки между двумя могилами, хранящими глубоко под землей когда-то вырастивших его людей, и кладет охапку цветов смерти каждому из них. Длинные пальцы с мазутными контурами проводят линии по ледяному мрамору плит, он вдыхает запах скорой гибели, не пощадившей одного из сильнейших. Его отца, основавшего триаду Шанхая. Тэхен долгим взглядом очерчивает его инициалы, ощущая чистую кровь, бурлящую внутри него наследственными путями. Порождающую надменность, высокомерие и омерзение к тем, кто ниже. Под его ногами и духом его предков. Сложив руки перед собой, Хосок вонзает в него задумчивые, до болезненного преданные глаза. — Ты можешь поверить, сколько лет прошло? — тронутый горечью и ненавистью голос Тэхена живет в груди Цербера острием катаны, застрявшей без шанса на спасение. — Одиннадцать, — отвечает Хосок, встречаясь с горящим голодом и жаждой крови взглядом. Тэхен встает напротив него, отравляя привкусом гаванского табака, яда и змеиной чешуи: — Приведи ко мне младшего сына комиссара, это дело слишком сильно затянулось. Цербер усмехается краем жестоких губ, вещающих бедствия и осиротелый плач.