Поднебесная поет колыбельные.
Развевая подолы темного пальто, накинутого на хрупкие плечи, вбирающие в себя тяжесть мироздания. Засыпанные холодной землей трупы обретают дыхание и голос, покидая могильные плиты и прорастая в туманные пыльные облака ядовитыми шипами.
Лепестки белых хризантем треплют северные ветра, залезая в синеву вен и разрывая артерии. Кровь сочится из свежих ран со сдернутыми швами, марая антрацитовое небо алыми каплями.
Черный длинный гроб ведает о горечи, поселяющейся в ветвях шанхайского леса.
Пряди цвета платины обрамляют бледные щеки, похожие на застывший фарфор. Чонгук прикрывает дрожащие ресницы, на которых копятся соль и сталь, смотря покалеченными глазами на надгробие своего отца и задыхаясь.
Стиснув кулаки, я держусь не раскрыть крышку гроба.
Стиснув кулаки, я держусь не извлечь из него твое покойное тело.
Сжимая его в поломанных пальцах и надеясь воскресить тебя к жизни.
Ты видишь меня, отец?
На моих губах горечь вселенной.
Ты видишь меня, отец?
Я рассыпаюсь пепелом у твоего савана.
В бордовую шубу омеги зарываются ледяные порывы, рвут сетчатку и оголенную шею, холодя ладони в багряных кожаных перчатках.
Его силуэт нарисован алыми облаками.
Джин стоит рядом с ним в черном одеянии, чувствуя в лопатки плач каждого родственника, каждого соратника и товарища Намджуна, окруживших кладбище и не оставивших ни единого свободного места. Он держит вместе изящные руки, не осмеливаясь расцепить их и превратиться в прах следом за своим мужем.
По его кукольным скулам не течет ни единая слеза.
Джин провожает изувеченным, стеклянным взором его гроб и не чувствует боли.
Не чувствует ничего, кроме пустоты, выедающей внутренности.
Когда-то я отдал тебе свое сердце.
И ты не нашел ничего лучше, чем разбить его вдребезги.
Вручив мне его обратно истоптанным, обваленным в грязи, разрезанным на куски.
Ты научил меня презирать. Ты научил меня смотреть с высокомерием, кромсающим позвонки в фарш.
Когда-то я отдал тебе свое сердце.
А сейчас я смотрю на твой холодный труп и вру себе, что мне плевать.
Знаешь, я лжец со стажем.
Ты научил меня ненавидеть.
Ты взрастил во мне ледяную Антарктиду.
Чонгук трогает промозглыми ладонями свои кровящие губы, утирая одинокую слезу с щек и высоко задирая голову.
Мы так похожи с тобой, папа.
И эта похожесть терзает мои легкие, словно туберкулез.
Твои идеальные черты лица умеют наносить ножевые.
И я становлюсь их жертвой с самого рождения.
Джин следует за гробом, Чонгук идет за ним, обжигаясь об остроту его лопаток и выпрямленной спины.
Будто бы не его сгибает пополам соль от потери.
Бэкхен в темном одеянии обнимает Чонгука, гладя его опущенные плечи и затяжно целуя в теплый висок.
— Я знаю, что боль не пройдет, но я разделю ее с тобой, — обещает омега, переплетая их пальцы и улыбаясь с горестью, отламывающей хребет.
Чонгук соприкасается с ним щеками, прикрыв глаза и вонзив их отчаяние в могильные плиты.
Там, где ты оставил меня, отец, ни одна звезда не горит.
Там, где ты оставил меня, я истошно кричу твое имя, надеясь отыскать тебя в лабиринте из утрат.
Там, где ты оставил меня, я стою на коленях, не ведая радости, забытья и покоя.
Там, где ты оставил меня, детский плач не стихает.
Там, где ты меня оставил, новорожденные остаются в больницах, и их никто не забирает.
Там, где ты меня оставил, снега приходят навсегда.
Там, где ты меня оставил, жизнь обрывается, отец.
Там, где ты меня оставил, меня нет, отец.
Чонгук прикрывает глаза, а по щеке бежит одинокая слеза, теряясь в изгибе его плеча.
Там, где ты меня оставил, выжженная земля.
И дыхание предательски спирает.
Там, где ты меня оставил, застыли горючие крики.
Чонгук глядит на его инициалы на могильных плитах и приложенные к ледяному камню хризантемы.
Вестники погибели, смертей и бездушной осени.
Скажи мне, где тебя ждать?
Я сделаюсь самым истовым воином.
Скажи мне, когда я смогу тебя обнять?
Я пройду ради этого сотни боен, выйдя в каждой из них победителем.
Пожалей меня, отец. Я не стоик.
***
Кроны хвойных деревьев объяты покрывалом из тумана и горечи, обнимающей вековые стебли и пики отвесных скал. Цепь холмов окружает бирюзовое озеро, текущее прямо посреди высоких ветвей шанхайского леса.
Черный гроб сливается с покрытой снежными хлопьями листвой, прорастая глубоко в корни и становясь единым целым с почвой.
Подол плотного черного пальто трогает северный ветер, забирающийся в аорту, прокрадывающийся к сердцу, ковыряя в нем ножом и доводя до кровопотерь.
До навязчивых мыслей наложить на себя руки.
До задушенных воплей, проклинающих жестокое небо Поднебесной.
Тэхен складывает руки перед собой, стеклянным взглядом наблюдая за похоронами его единственного брата и не понимая, как все еще стоит на ногах.
Как все еще легкие не выел противный ил.
Как все еще под ребрами надрывно бьется, повторяя имя того, кого он зарекался охранять даже на смертном одре.
Мой верный Цербер, я нарек тебя своим братом.
Я звал тебя своим товарищем. Я звал тебя своим соратником.
Я звал тебя преемником своего безумия.
Теперь я смотрю на то, как крышка твоего гроба закрывается, и разрываюсь от желания лечь рядом с тобой.
Тэхен напрягает желваки, скрывая убивающие изнутри атомные бомбы за маской строгости и холода, выедающего органы.
Ты слышишь меня?
Ветра Поднебесной окунают меня в твой голос.
Он зовет меня спуститься в Аид.
Он зовет меня последовать за тобой ко дну.
Мой верный Цербер, мои скулы сводит от невозможности поведать тебе о своей боли без тебя.
Чанель стоит позади альфы и сжимает его плечо в тот момент, когда вой тысячи цепных псов, одетых в черное, сотрясает ранящее молчание малахитового леса.
Тэхен проводит ладонью по мраморному покрытию его гроба, не веря, что грудную клетку может так скручивать. Словно в мясорубке, кромсающей его кости на куски.
Их обгладывают голодные волки, выплевывая ошметки его мяса и заставляя сжирать их самому. К глотке Тэхена подкатывает тошнота, оседая кислотой в кишках и выжигая все живое.
Цепные псы окружают могильные плиты, скрывающие тело их военачальника, и прячут ладони за спинами в честь признания ему, отдавая священные минуты тишины, как долг.
Сапфировые облака повисают над изумрудными кронами, погружая небо Шанхая в зелено-обсидиановый кокон.
У нас горечь на сердце, а на лицах скорбь.
Мой верный Цербер, по тебе льет слезы триада.
***
Своды коттеджа бледной лилии мигают белесыми пятнами вдалеке, сливаясь с веянием времени и слезами, омывающими мокрые щеки. Лепестки траурных хризантем срывает промозглый ветер, живущий в прелой листве и снежных комьях, устилающих могильные плиты.
Платиновые пряди ловят его суровые порывы, лезущие в сухожилия и заносящие инфекции в организм.
Чонгук прячет замерзшие ладони в карманах багровой шубы, кусая до крови сухие губы и сглатывая привкус железа на языке. Он оглядывает спины стоящих вдалеке людей, пришедших проститься с его отцом, и хочет проснуться в холодном поту.
Раздирая связки от крика и молебн вернуться в детство.
В детстве утес твоих ладоней обнимает меня, отец.
В детстве твой смех ласкает мой слух, обещая, что пропасть позади.
Обещая, что я не согнусь под тяжестью этого небосвода.
Чонгук стирает пальцами в бордовых перчатках из кожи слезы, гордо задирая подбородок навстречу хлестающим пощечины ветрам и озираясь на Джина, замершего у гроба.
Будто бы надеясь вновь посмотреть в точеный профиль Намджуна и порезаться о его ямочки.
Джин сжимает пухлые розовые губы, принимая в спину копья, ковыряющие его мышечные волокна.
Ну же, бей меня, я воин.
Язык боли мне не ведом.
Во мне обретает дыхание ледяная Антарктида.
Во мне трубит колокол гладиаторов.
Стиснув до белизны кулаки, я не чувствую отчаяния.
Под ребрами предательски слышится хруст, отпечатывающийся горечью в его рту.
Он закрывает глаза и видит его облик под ресницами, обрастающий мускулами и кожей. Он закрывает глаза и ощущает его плавящие касания, дарующие ожоги третьей степени.
Твои губы трогали меня там, где кожа рассыпалась в пепел.
Твои губы клялись мне в вечной любви, не ведающей страха.
Твои губы ломали меня пополам нежностью, хранящейся в их мякоти.
Джин смотрит пустынным взглядом на его инициалы и будто бы взирает насквозь.
Медленно сходя с ума и ловя его голос рядом со своими скулами, обжигающий теплым дыханием.
Мой маленький зимний цветок, я остаюсь жить под твоими ребрами.
Я отмораживаю себе конечности и легкие, поселяясь постоянным жильцом в твоем сердце.
Язык жалости ему неведом.
Мой маленький зимний цветок, я согласен стать пленником самого ледяного в мире материка, дышащего в твоих внутренностях.
Чонгук застывши глядит на то, как по фарфоровой щеке Джина катится одинокая слеза.
Выдавая его боль больше, чем бесконечный утробный плач.
Ты любил отца сильнее, чем жизнь.
Но глыбы на твоих ключицах не смогли растаять даже перед его смертью.
Чонгук приближается к нему осторожной поступью, покалывающей ноги и норовящей разломать ему колени надвое.
Мое нутро парализует от страха умереть от твоего холода, папа.
Прошло столько лет, а я все еще боюсь коснуться тебя и отморозить себе пальцы.
Прошло столько лет, а все еще лелею детскую надежду оказаться в твоих объятиях.
И погибнуть в ту же секунду.
Прошло столько лет, а я все еще не научился не нуждаться в тебе.
Чонгук подходит к нему вплотную, окидывая болючим взором надгробие отца и вонзая ногти в подушечки пальцев. Он слышит хруст своих костей в мыслях, втравленный в копоть.
Джин впивается в него презрительным, выжигающим внутренности щелочью взглядом, омывая его соленые щеки ледяными талыми водами.
— Это все из-за тебя. Из-за тебя его убили. Пусть вина за его смерть не дает тебе спокойно дышать даже после смерти, — красивые губы омеги кривятся в ненависти, окутывающей Чонгука, как жгучий ком.
Застревая в глотке, как рыбная кость, которую он никак не может выхаркать.
Ты знаешь, как бить так, чтобы лишить равновесия.
И кто научил тебя скручивать аорту?
Чонгук молчаливо принимает его слова-кастеты, вспарывающие шею. Заставляющие ее уродливо кровить.
Неужели у тебя не осталось для меня немного сердца, папа?
— У тебя больше нет дома. У тебя больше нет семьи. У тебя больше нет меня, отца и брата. Я тебя не прощаю за наши поломанные жизни, — холодная Антарктида в его голосе дрогнет, вновь обрастая снегами, что бьют наотмашь. — Не смей больше возвращаться.
Чонгук вспоминает самые первые дни перед прыжком в пропасть.
Перед тем, как их маленькая вселенная разрушилась на части, а облик шанхайского зверя навис над ними стихийными бедствиями.
Я рассыпаюсь на наночастицы.
Посмотри на меня, папа, во мне лишь ошметки боли.
— Я никогда бы не захотел возвращаться в то место, что отравлено твоим ядом и нелюбовью.
Чонгук глядит в высокомерные глаза омеги с той же лютой ненавистью, передавая ее в троекратном размере и не жалея.
— Как ты смеешь, грязная шлюха? — шипит едко Джин, занося ладонь для удара и застывая в немом крике.
Запястье простреливает адская боль, будто кто-то разломал кости на части.
Тэхен перехватывает его руку, вгрызаясь звериным взглядом в его напуганный, надменный, сжимая кисть сильнее и норовя вывихнуть. Он питается страхом на дне зрачков Джина, цедя сквозь стиснутые зубы:
— Никто не имеет права поднимать руку на мою семью.
Его животный рык повисает в висках Чонгука воем эскадрилий.
Тэхен заслоняет его своей крепкой спиной, словно пряча от бренного мира и смерти, преданно ожидающей их в сводах порочного неба.
Служа ему громоотводом. Кровом, обителью, приютом.
Тэхен переплетает их ладони, уводя за собой от горечи, потерь и руин.
Так, как хотел забрать в тот день, когда звонкая пощечина папы окрасила его скулу в красный.
Чонгук прижимается к его боку, не зная, куда, но упрямо шагая за ним.
Мой ласковый зверь, я пойду за тобой к истокам реки Стикс.
Мой нежный зверь, я умою свои слезы в котловине твоего тела.
Тэхен сцепляет их пальцы в замок, ведя его за собой сквозь осуждающие взгляды, желающие им обоим скорейшей кончины, сквозь опадающие листья мандариновых деревьев, сквозь бездонные рвы, разрывающиеся под их ногами и озаряющие небосвод алым.
Чонгук прикрывает густые ресницы, вдыхая аромат терпкого сандала и гаванского табака, обживающий его легкие. Ощущая исцеляющее тепло его кожи и защищенность перед ликом мироздания и смерти.
Потери утробно кричат нам в спины, мой ласковый зверь.
Нефритовые воды скорбящей реки Янцзы омывают снежные берега, скрывающие бутоны прорывающихся через белые комья цветов. Вокруг нависают покрытые туманом и снегами холмы, соединяющие дымчатые облака с обрывами. Маленькая деревянная лодка с веслами верно поджидает их у причала, храня в себе плач красных журавлей, покинувших горестные земли Китая.
Тэхен замирает перед его мраморными чертами лица, платиной волос, развеваемых ветрами и обрамляющих бледные, соленые щеки.
— Не плачь, моя печальная азалия, я заберу твою боль с собой, — выдыхает с привкусом табака и нежности альфа, стирая его кристально-чистые слезы и впервые ему улыбаясь. Так, что крошатся кости.
Так, что аномалии врываются в его организм, запуская неестественные, но такие правильные мутации.
Чонгук делает его утопленником своих глаз, в глубине которых спят космос и преисподняя. Сжигающая его в пекле и воскресающая в то же мгновение. По бесконечному кругу.
Мой шанхайский зверь, ты умеешь залечивать мои увечья.
Я умру в тот момент, когда губы твои обретут оттенок савана.
— Тэхен, — шепчет Чонгук, окуная его в аромат белого жасмина и заставляя задыхаться в сладости мягких лепестков, — я люблю тебя. Да проклянет меня Будда, я люблю тебя.
Ты говоришь со мной, но я слышу священные сутры вместо твоего медового голоса.
Он произносит мое имя с покорностью, невиданной доселе императорам исчезнувших династий.
Моя дикая азалия, ты умеешь обращать меня в своего раба, нежа преданными взорами и губами, целующими мои губы.
Тэхен привлекает его к себе за талию, кладя ладонь на его вьющиеся платиновые пряди и, прикрыв глаза, затяжно целует в лоб.
Я передаю тебе поводок от своих демонов.
Я преклоняю пред тобой колени.
В этой и в последующей.
Он сжимает его изящную ладонь в своей, помогая сесть в деревянную лодку и отчаливая к горюющим, устланных снегом и туманами скалам, прячущим за пиками своды особняка, кишащего ядовитыми змеями и погибелью.
Нефритовые воды объяли рокот лазурных течений, окутав ароматом боли, отчаяния и забытья.
Мой шанхайский зверь, я вверяю себя тебе, отправляясь следом за тобой в чистилище.
Моя печальная азалия, в моих руках — твоя душа, а в твоих ладонях — мое сердце.
Поднебесная поет колыбельные.
