Шепот змей[蛇发出沙沙声]

Ледяные фьорды оживают вдоль позвонков, разнося по ним талые воды, проламывая кости и заставляя раскрыть дрожащие ресницы. Смятые простыни окатывает невыносимый, промозглый холод. От него атрофируются конечности, от него спирает дыхание, от него горловину дерет в кровь. Зубы вцепляются в мякоть покусанных губ, отчаянные чернильные глаза ищут потерянное в пустой стороне кровати, в мутном небе жестокой Поднебесной цвета гейнсборо. Цвета разрушенных надежд, цвета грядущих гибелей, цвета снежных комьев, находящих приют на крыше коттеджа бледной лилии, оставаясь на крыльях трепетных синиц. Охраняющих своды их дома и шелест мандариновых деревьев. Чонгук проглатывает тревожную копоть, раздирающую связки, и касается босыми ногами морозящей внутренности мраморной плитки, в подступающей как рвотные рефлексы панике оглядываясь вокруг и задыхаясь. Тебя нет, отец. Ни в одном уголке мира тебя нет. Ты солгал мне, отец. Чонгук накидывает белую шубу поверх брючного багряного костюма из бархата, бегло спускаясь по черной вьющейся лестнице в гостиную, горящую утренним мрачно-голубым светом и переливающуюся тенями от драгоценных камней в потолочной люстре. Омега натыкается прокаженным взглядом на мерцающий красивой пустошью силуэт Джина, смотря на его изящные запястья, держащие хрустальный стакан с янтарной жидкостью, его темные залежи под глазами, похожими на бездушный фарфор и взирающими в одну точку. Россыпь успокоительных на полу напоминает покрывающий грешную землю снег. И под ребрами Чонгука воскресает страх. Он обретает оболочку, он обретает облик зверя Шанхая. Сердцебиение в петлях, надрывно бьется и стучит в глотке так хлипко. Мироздание норовит рухнуть, он следом за ним, обхватив свои колени руками и заплакав навзрыд. Где же ты, отец? Я отправляюсь в ад в собственном организме, пытаясь почувствовать твой запах. Где же ты, отец? Почему это беспокойное утро пахнет могильными плитами? Ответь мне, отец. Иначе я сгрызу свои внутренности в отчаянных воплях. Джин смотрит стеклянными глазами на плазму, стоящую на подставке из темного мрамора. Чонгук переводит на нее задушенный чьими-то руками взгляд, подавляя горестный вскрик и едва не падая на колени. Лучше бы я ослеп. Лучше бы я никогда не стал свидетелем того, как крушится вселенная. В прямом эфире в самом центре города кровавая перестрелка, озаряющая аквамариновые высотки и жемчужину востока всполохами алого пламени. Зацензуренные изображения оторванных конечностей с красноватыми разводами отпечатывается в изнанке век, подкатывая тошнотой и вспарывая иглами живот. Огнестрельный залп дробит хребет, пропускает виски через мясорубку, отдирая от его плоти по куску. Неужели я все еще дышу под этим порочным небом Поднебесной? Неужели я все еще не прохожу по десятому кругу преисподней? — Отец, — шепчет дрогнувшими губами Чонгук, заплаканными глазами смотря на его фигуру в полицейской форме, держащую автомат, и устилающую набережную Вайтань свежие трупы, объятые снежными хлопьями. Черный мерс брабус движется к телебашне с цепью тонированных тачек, и это последнее, что видит Чонгук, прежде чем выбежать из гремящего руинами дома. Мой ласковый зверь, твои ладони обагрены кровью. А мои щеки — слезами.

***

Нефритовые облака висят на горюющем небе цвета измороси и пепела, сожженного дотла. Запах падали и человеческого мяса обретает дыхание на подоле кожаного плаща, развеянного порывами северных ветров. Здесь обрывается жизнь. Здесь поры забивает отвратный ил. Здесь умирают вопли. Здесь учатся ненавидеть и стрелять по детям. Острие топора рассекает рассветный промозглый воздух, овеянный ароматом савана. Залп из заряженных автоматов прорастает глубоко в небо, окрашивая его в багровые тона и сыпля брызги крови в лазурные воды реки Янцзы. В самом центре города воскресает погибель. Вооруженные до зубов цепные псы следуют за Цербером, слизывающим с губ пятна чужой крови и скалящимся, как голодное животное. Вой полицейский сирен закладывает уши, побуждая проткнуть себе череп и вытащить мозги, что неустанно гудят. Он сжимает рукоять холодного топора, снося голову с плеч одного из офицеров и усмехаясь на перепуганные вскрики остальных. Цепные псы стреляют из винтовок, обезумев под властью вседозволенности и сводя счеты с рабами правосудия, что заперли их на долгие два года за решетками. Каждый знал, что это было неизбежно. С самого начала истоков. С переписи лет. С веяния хода истории. Но триада все равно объявляет войну закону. Погружая в хаос и трясины замерший город грехов. Полицейские машины подъезжают одна за другой после зверского убийства начальника главного участка Пекина, на которого Тэхен давно точил когти. И Цербер лишь рад исполнить его волю, собираясь забрать с собой и жизнь комиссара, что идет на них в первых рядах. Я не прощаю тебе связи с моим омегой, сукин ты сын. Лютая ненависть обгладывает кости, застилая ему глаза жаждой мести. Кто-то из нас не выживет этим утром. Намджуна вновь назначают возглавлять операцию против триады, и его заслуженные медали перед государством поблескивают под ребрами, грея ему сердце. Он никогда бы не отказался от своего долга. Он никогда бы не смог дышать свободно одним воздухом с Тэхеном. Нам двоим будет тесно под сводами этого неба. Кто-то из нас не выживет этим утром. Под его боком шагает Чжунхэ, заряжая автомат и валя десятки цепных псов, готовых умереть за своего хозяина. Считая это доблестной смертью и честью. — Они прибывают и прибывают, черт, — ругается под нос он, стараясь прикрыть собой комиссара. Намджун слышит его слова сквозь толщу талых вод, ошпаривающих слух, и ударами в гонг ощущает вой сирен и подъезжающих тачек триады. Вооруженных до шин. — Подкрепление из столицы приедет только через час, — чертыхается Намджун, крича в рацию приготовиться отряду специального назначения. — Через час нас всех можно будет искать в водах Янцзы, — невесело усмехается Роун, стоящий по левую руку от комиссара, и пропускает застрявшую в плече пулю. — Блядь. Тонированная тойота проносится мимо них разъяренной фурией, пуская клубы сизого дыма и заходя в дрифт. Чанель придерживает руль одной рукой, выворачивая его, и высовывается из окна на половину корпуса, стреляя еще два раза в альфу, что падает замертво. — Роун! — кричит с надрывами в связках Чжунхэ, перехватывая его за грудки и не давая упасть на ледяную землю, ставшей домом для свежих трупов. — Ублюдок! — рявкает он, стреляя в кружащуюся рядом с ним тойоту, как коршун, но не попадая в цель из-за бешеной скорости, с которой Чанель дает заднюю и выстреливает уже в него. — Сукин ты сын, — цедит сквозь стиснутые зубы Намджун, простреливая ему передние шины и закрывая раненного Чжунхэ своей спиной. — Я в норме, — подает поломанный голос альфа, сглатывая тяжелый ком при виде мертвого друга и держась за ноющий бок. Намджун передает в рацию приказ наступать со второго берега, осматривая свирепым взглядом окрестность и надвигаясь на затормозившую тойоту вместе с пятью альфами из спецназа. Черный мерс брабус с оглушающим рыком перегрождает им путь, нагоняя едкие кольца дыма и пуская огнестрельный залп с крыши. Тэхен стреляет по ним из пулемета, пока Чанель залезает на переднее за руль, дрифтуя вокруг них и объезжая их защитные щиты, что отражают пули. Альфы резко поворачиваются, но не успевают выставить броню еще раз. Тэхен палит по ним с утробным рыком, убивая всех пятерых и громко матерясь, когда Намджуну удается увернуться. — Подонок, — рявкает он и бьет по покрытию мерса, спрыгивая с крыши и заряжая автомат, перекинутый через плечо. Ветра Поднебесной окунают город в алый. Цербер расчищает себе дорогу, прокладывая красный ковер из мертвых тел, и насвистывает себе под нос мелодию с нотками безумия. Его любимая считалка до вкусного завтрака. Он стряхивает капли крови с острия топора, волоча его за рукоять по замаранной земле и с любопытством осматриваясь вокруг. — Где прячется мой комиссар? Я иду за тобой, — он надрывно смеется, обнажая острые клыки. — Я иду за тобой, чтобы утащить в Ад. Выходи, сукин сын. Аромат ядовитого табака и терпкого сандала приводит его в сознание на короткое мгновение, не отравленное порывами сумасшествия. Тэхен кладет ладонь на его плечо, сильно сжимая его и заглядывая в глаза так, словно не вынесет его потери. Я стою перед тобой и готов загородить собой от пуль. Потому что в твоих руках — моя жизнь. Я зову тебя братом. Я зову тебя соратником. Я зову тебя частью своего пропащего сердца. И мне больше некому предложить этот дар, Цербер. Тэхен глядит за его спину и получает ножевые под ребрами, что ковыряют жизненно важный орган. Натыкаясь на суровый, ненавидящий взор комиссара, что целится своим автоматом на его Цербера, и не раздумывая стреляет первым. Горестный выстрел спугивает ютившихся на верхушке пурпурной жемчужины востока синиц. Они улетают к сапфировым облакам, объятых свинцом и потерями. Слова теряются в глотке, пальцы немеют. И в изнанке век оживает образ его печальной азалии. Тэхен стреляет Намджуну сначала в руку, выбивая оружие, затем в районе грудной клетки справа, напоследок простреливая ногу и валя его на землю. Его темный, сотканный из честности и храбрости силуэт падает на глазах альфы, пахнущих долгом перед своим кланом. Триада выше милосердия. Цербер дороже собственного сердца. Намджун харкает кровью, перекатываясь на бок и видя под собой багровые лужи, марающие антрацитовый асфальт. Его веки предательски тяжелы, норовя закрыться навсегда, но дыхание все еще теплится в поломанных легких. Он все еще жив. Он все еще будет жить. Он все еще может сжать рукоять пистолета под бронежилетом, что отказался спасать в этот раз. Под ребрами улыбается образ Чонгука, оставляющего мягкий поцелуй на его скуле и умоляющий вернуться. Откажись от мести ради меня, отец. Убаюкай меня, вылечи меня, успокой меня. Наложи мне пластыри на раны, укрой меня одеялом твоих рук, перевяжи мне увечья повязкой марлевой. Не покидай этот мир без меня, отец. Ведь он перестанет существовать в тот момент, когда твои объятия разомкнутся. Чжунхэ преломляет перед ним колени, пытаясь положить его голову на свои колени и закрывая его кровящие ранения ладонью. Вдалеке, из преисподней, слышится вой сирен скорой помощи. Но нам нечем сберечь себя, мой друг. Счастливый конец нам не был уготован. Вооруженные машины спецназа окружают триаду, словно голодные грифы в жарких прериях, норовя отведать их плоти. Чжунхэ поднимает автомат, сквозь мутные, застилающие глаза слезы ловя силуэт трех глав триады и целясь в них. Чанель принимает от него пулю навылет в плечо, откатывающее адской болью, и стреляет в него три раза подряд, смеряя равнодушным взглядом из-под козырька черной бейсболки. Намджун сглатывает непосильный ком из горечи и отчаяния, ощущая соленую каплю, текущую вдоль висков. Его пепельные волосы окрашиваются в собственный алый цвет крови. Неужели мы так и погибнем с тобой под сводами этого жестокого, но такого прекрасного неба? Намджун согласен умереть и спуститься в Аид, зависнув в чистилище, но лишь забрав с собой его истинных обитателей. Что не оставят в покое его семью даже после его смерти. В тот момент, когда он поднимает дрожащие пальцы, сжатые на курке пистолета, его грудную клетку пронзает нечеловеческая боль, что забирает последний выдох. Пуля из автомата Цербера застревает в его сердце. — Хозяин! — издает утробный вопль Хосок, заслоняя своей спиной Тэхена и ловя за него выстрел, проломивший череп. Скулы Тэхена орошают брызги крови Цербера. И бренный мир замирает. Тэхен расширенными от неверия глазами смотрит на радость в зрачках Хосока, что застывает на мгновение в его объятиях с сумасшедшей улыбкой на губах, прежде чем опасть замертво. — Хо, — выдыхает он с трясущимся ртом, падая вместе с ним на колени и прижимая его к своей груди, — открой глаза, Хо! — его животный вопль разрезает горловину, оседая одинокой слезой на закрытых веках Цербера. Я поклялся умереть за тебя, хозяин. Охранять тебя от заклятых врагов, готовых перегрызть тебе глотку и испить твоей крови. Я жил ради этого дня, хозяин. Твои руки обнимают меня перед отправлением домой. Твои руки обнимают перед отплытием по реке Стикс. Твои руки обнимают меня перед огнем преисподней. Твои руки обнимают меня перед забвением Лимбо. Я буду ждать тебя у аспидных вод, ведущих в царство мертвых. Я буду помнить твою ладонь, поднявшую меня трехлетнего из руин, ямы и голода. Я буду ждать тебя у кораблей, потерпевших крушение. Я буду ждать тебя у могильных плит, носящих мое имя. В каждой из последующих жизней я буду ждать тебя, хозяин. Твой верный Цербер оставляет тебя одного в этом мире. — Хо! — раздирает связки Тэхен, встряхивая его за грудки и приказывая дышать, прижимаясь лбом к его и чувствуя железный привкус крови на своих висках. Его крови. Аромат белого жасмина селится в его легких покаянием. Заученными мантрами, непрочтенными сутрами, забытыми священными писаниями. Поломанный на маленькие куски взгляд омеги цепляется за Намджуна, лежащего в ворохе трупов в реках собственной плоти и крови. Платиновые пряди Чонгука треплет порыв колющего позвонки ветра, оседая привкусом яда в его глотке и истошном крике, разрывающем Поднебесную на части. — Отец! — на его губах рождается и погибает горечь мироздания. Чонгук бежит к нему, сдирая ноги в царапины и не видя его покойного тела за слезами. Жгущими сетчатку, рвущими артерии, ломающими хребет пополам. Я слышу хруст своих костей, отец. Разве так бывает? Разве может под ребрами так сильно гореть, будто в следующую секунду гранаты растерзают мое сердце на куски? Разве так бывает, отец? Разве ты можешь так неподвижно лежать под куполом мрачных облаков, нависших над тобой погребальней? — Нет, нет, нет, — выдыхает будто бы в приступе эпилепсии Чонгук, спотыкаясь о труп под ногами и падая. Разрывая кожу на колене в кровь и подползая к телу отца на четвереньках. — Отец! — кричит он нечеловеческим голосом, ощущая стук кувалдой по позвонкам. Будто бы внутренности скручивает в мясорубке. Будто бы кто-то отрубил его конечности. Будто бы кто-то накинул лассо на его шею, затянув и доведя его до хрипоты. Чонгук заносит дрожащие неестественно пальцы над трупом своего отца, гладя его холодные скулы и закрытые веки. Кладя его голову себе на колени и опуская губы на его лоб, убрав спутанные пепельные волосы с лица. — Пожалуйста, посмотри на меня, — умоляет он, гладя ледяными ладонями его лицо и пытаясь согреть его, заставить посмотреть на себя в последний раз. — Отец, прошу тебя, ты ведь еще дышишь, — Чонгук прислоняется ухом к его грудной клетке, марая мочку алыми пятнами его крови и испуская отчаянный вопль. Он прижимает к себе тело Намджуна за плечи, не ощущая больше их дарующую защиту твердость и захлебываясь в собственном голосе и желудочном соке. Ты обещал, что вернешься, отец. Так почему же мое сердце терзают голодные звери, отрывая от него по куску? Ты обещал, что никогда не оставишь меня, отец. Так почему же я сжимаю в ладонях твой теплый труп, орошая его своими слезами? Чонгук делает глубокий вдох, сотрясая пахнущий мертвечиной воздух грудным плачем и обнимая его сильнее. Пытаясь слиться в единый эмбрион. Пытаясь отвоевать его у смерти, горечи и бесконечной цепи сансары. Я закрываю глаза и вижу твой облик. Он обрастает доспехами, кожей и глазами цвета июньского неба. Я закрываю глаза и чувствую твой запах. Он окутывает меня крепостью, садом из цветущих персиков и нежностью. Я храню память о тебе в своих венах, отец. Я кричу о тебе в молебнах, исчезающих в храме нефритового Будды. Я слагаю о тебе траур. Я сочиняю о тебе реквием. Я остаюсь ждать тебя у ворот в чистилище. Там, где ты меня оставил. — Прошу тебя, открой глаза, отец, — молвит влажными губами Чонгук, оглядывая опустевшими глазами его лицо, приобретающее оттенок савана. Вылечи меня. Исцели меня. Отмоли меня. Освободи меня. Скажи мне, что ты меня любишь. Скажи мне, что ты меня не оставишь. Скажи мне, что завтра взойдет солнце. Скажи мне, что снега на Килиманджаро растают. Скажи мне, что журавли вернутся на земли Киото. Скажи мне, что разрушенная Хиросима воскреснет. Скажи мне, что истоки Ганга очистятся. Скажи мне, что ледяная Антарктида потеплеет. Обними меня. Поцелуй меня. Пожалей меня. Обрадуй меня. Пожалей меня. Я не стоик. Чонгук сидит на коленях в разводах его крови, сжимая заляпанными в красный ладонями его голову, пока над ними сотрясается гром из непрекращающихся выстрелов. Моя печальная азалия, твои крики отпечатываются клеймом на моих ключицах. Колошматя мои суставы и вытаскивая печень. Тэхен вонзает в него сломанный напополам взор, поднимаясь с грязной земли при помощи Чанеля и не осознавая, что у набережной Вайтань он оставил половину своего сердца. Оно лежит беспризорно у берега, слабо бьется в луже своей же крови и изнывает от невозможности соединяться с сердцем Цербера. Я звал тебя своим братом. Теперь я смотрю на выжженную под твоим трупом пустошь и не знаю, как научиться вновь ходить. Заново жить без тебя я не сумею. Чонгук поднимает на него заплаканные чернильные глаза, заражая смертельными инфекциями. По его бледным щекам текут болезненные слезы. Тэхен их чувствует подкожно. Нарывами на своем лице. Подолы темного пальто альфы треплет северный ветер, зарываясь в его пряди вместе со снежными комьями и вещая им о разрухах. Чонгук желает ему сгинуть под конвоем. Чонгук желает ему сгореть в огне преисподней, что выжжет его нутро и выплюнет кости. Я не прощаю тебя. Ни в одной из предначертанных нам вселенных я не прощаю тебя, чертово ты исчадие. Чонгук сдирает горло в крике, обнимая Намджуна и прикрывая мокрые ресницы. Пока Тэхен садится за руль черного мерса, выезжая с трупом своего брата и преданными цепными псами в тернистые дебри шанхайского леса. Смотри и задыхайся, моя печальная азалия. Мы оба проиграли в этой войне.

***

Я забываю отца, семью, будду и священные писания. Я оскверняю запретные места, я мечусь в огне преисподней. Я ищу тебя среди трупов. Каждое гребаное утро я ищу тебя среди трупов. И не это ли кара за отнятые моими ладонями жизни? Мой верный Цербер, я не оказался готов расплачиваться за содеянное. Если ты — цена за мои грехи, я нарекаю это небо бесчеловечным. Тэхен закрывает глаза и видит его охваченный пламенем облик, в рокоте нефритовых вод он видит его болезненный шрам на пол лица, исполосованные увечьями плечи и спину. Тэхен закрывает глаза и слышит его голос, вещающий расправы и чуму. Тэхен закрывает глаза и чувствует его запах, знаменующий начало апокалипсиса. На моих руках все еще твоя кровь. В моих мыслях ты все еще зовешь меня братом. Я оборачиваюсь в сводах мраморного павильона, надеясь вновь услышать твое преданное «хозяин». Тэхен раздирает горло в истошном вопле, сжимая до побеления костяшек кулаки и пригвождая себя к земле. Рокот бирюзовых вод в пруду с известняковыми скалами ведает ему о горючих потерях, обрушенных на его сгорбленные плечи. Он воет раненным зверем. Не понимая, как все еще остается в живых. Как все еще не наложил на себя руки. Как все еще дышит под жестоким небом Поднебесной. Тэхен горбится и скручивается у колонн мраморного павильона, забывая свои истоки и принципы. Забывая про свой клан, про ожидающих его верных цепных псов, про порезы вдоль собственных ребер. Без тебя мне наша империя вдруг опостылела. Без тебя мне вдруг не осталось смысла побеждать. Без тебя мне вдруг не осталось смысла существовать. Помнишь, как я клялся тебе покорять греховный Китай вместе с тобой? Помнишь, как я защищал тебя от опалы и гнева своего отца, сделавшего из тебя животное для убийств неугодных? Помнишь, как я обещал тебе на крови не покорять без тебя страну восходящего солнца? Тэхен измеряет пустым взглядом молчаливые течения и зажженные китайские фонари, ощущая в грудной клетке запах падали и человеческого мяса. И будто бы голос Цербера вторит ему с тишины царства мертвых. Я помню, хозяин. Я помню твою руку, занесенную над пропастью. Я помню твою спину, заслонившую меня от голода, эпидемии и одиночества. Я помню твою кровь, перелитую мне во спасение. Не страшись без меня тьмы, хозяин. Я оставляю тебя на земле, расчищенной от зла, боли и войн. Тэхен закрывает глаза и видит его трехлетним, повисающим в его объятиях после удара отца, едва не сломавшего детский позвоночник. Цербер научился защищать и заслонять своей спиной еще в утробе. Даолинь стирает обжигающие щеки слезы, медленно приближаясь к нему в невозможности наблюдать за ним. Таким поломанным надвое. Таким потерянным в мире, вдруг ставшим чужим. Тэхен сидит на коленях у пруда, изводя отрешенным взором изумрудные воды. Даолинь помнит его все тем же мальчиком, покинутым и оставленным единственным человеком, дарившим ему теплоту. Запах печальных азалий Мидори все еще живет в сводах особняка. И под ребрами Тэхена, не смеющего проронить ни единой слезы. Даолинь подходит к нему и приобнимает за опущенные плечи, гладя по темным волосам и спине. Прижимаясь щекой к его лопаткам и целуя в них в утешение. Его мягкие ладони похожи на те, отринутые и забытые в прошлом. Тэхен накрывает его обнимающие руки своими, ощущая на короткое мгновение, как утихает разрушенная вселенная внутри. Под его ребрами умирает и воскресает Нагасаки. — Чонгук вернулся, — приносит ему благие вести Даолинь, прижимая к себе сильнее и не веря, что маленький мальчик, которого он баюкал с самого рождения, так вырос и потерял облик человека. И Тэхен хочет ему поверить, но дается предательски сложно. Лепестки дикой азалии вспарывают его кожу больнее прежнего. Он застывши смотрит на рокот нефритовых вод мраморного павильона, слыша ударами в гонг голос своего любимого Цербера. Я буду ждать тебя у врат в чистилище. Я буду висеть над тобой громоотводом. Я стану самой горькой из твоих потерь. Я буду охранять твою душу у входа в Аид.

***

In silence — Janet Sunnah

Северные ветра треплют завитые платиновые пряди, оседая снежинками на бледных щеках и осушая одинокие слезы. Чонгук кутается в белую шубу, продрогнув до самых костей и будто бы отморозив себе конечности. Он ступает ватными ногами вдоль белоснежных коридоров психиатрической больницы, ощущая покалывание в коленях. Словно кто-то дробит их кувалдой. Словно кто-то желает ему самой мучительной из смертей. Он держится дрожащими пальцами за бездушные стены, боясь двинуться дальше — в пропасть, в бездонный ров. Там, где земля раскалывается на части, затягивая все живое. Он видит больных, чувствуя на коже их мертвенные взгляды, запуская в вены их неразличимые вопли, плач и крики, замирающие и умирающие в четырех стенах. Если бы ты только смог исцелиться, брат. Если бы ты только не желал мне сгинуть еще в утробе. Чонгук заходит в самую дальнюю комнату своего близнеца, застывая в дверях в пустоте, вдруг объявшей их до души. Застревая в сухожилиях немым воем. Чонмин сидит в инвалидном кресле, сцепив пальцы в железный замок. Его пастельно-голубая пижама окунает в далекое детство, наполненное их заливистым смехом, перезвоном подаренных игрушек, рассказанных на ночь легенд, непрочитанных стихов, замолчанных обид. Наше детство пахнет нашими слезами, мой маленький брат. И я разрываюсь на части от невозможности вернуться в него. Чонгук делает шаг к нему, подрываясь на минном поле. Ощущая разрыв аорты и внутреннее кровоизлияние. Чонмин поднимает на него стеклянный взгляд, сотканный из пугающей пустоты. Ты неживой. Твои ресницы приютила осень. На твоих скулах цветут хризантемы. Вестники смерти и погибели. Чонмин его не помнит. Чонмин смотрит глазами оттенка мертвенности и забытья. Чонгук падает перед ним на колени, марая молочные брюки о тошнотворную белизну плитки. Он сжимает дрожащие, искусанные в кровь губы, замирая с трясущимися пальцами над ладонями близнеца. Чонмин смотрит на него, и словно могилы в глаза глядят. — Прости меня, — шепчет Чонгук, сглатывая комок из всепоглощающей ненависти к самому себе. Не прощая себе за прошлое, живущее в них прочными корнями. — Прости за детство, — в его чернильном взоре поселяется влага, а голос предательски ломается. Он качает головой, осторожно накрывая ледяные руки омеги своими и грея их фантомным теплом. Чонмин будто бы не дышит. Чонмин будто бы не слышит. Его кожа словно фарфор. Его кожа словно изваяна из холодного мрамора. Я обжигаюсь о твою пустоту. Я разрываю свои связки в бессильных попытках докричаться до тебя. Помнишь, как мы делили одну кровать, одни колыбельные, один дом и одно сердце? Помнишь, что у нас была семья? Ты помнишь, брат? Потому что я начинаю забывать. — У нас никого не осталось, Чонмин, — Чонгук сжимает его ладони, словно если не поделится теплотой — они сгинут прямо здесь, прижимаясь мокрыми щеками к его коленям и закрывая глаза. — Мы теперь совсем одни в этом мире. А ты даже не помнишь меня, — боль струится по позвонкам, словно кипяток, и омега начинает плакать сильнее, надрывая грудную клетку. Кажется, что сердце бьется уже в глотке, проламывая кожу. Ну же, взгляни на меня. Ну же, обними меня. Ледяная Антарктида нашла приют под моими ребрами. Она везде. Она лезет в поры. Ну же, взгляни на меня. Я умираю на твоих коленях. Чонмин поднимает неестественно худую руку, касаясь тонкими пальцами его щеки, будто бы утешая. Чонгук резко вскидывает голову, смотря на него заплаканными, но такими отчаянными глазами, что сетчатку разрезает надвое. По скуле Чонмина катится одинокая слеза. Фарфоровые глаза отмораживают конечности. Прости меня, мой маленький брат. Я не смог спасти нас. Я не пришел к тебе раньше. Я не обнял тебя раньше. И теперь ты задыхаешься в четырех стенах, забыв собственное имя. Прости меня, мой маленький брат. Эта тишина распирает мои ребра. В этом молчании погибают надежды. Я кричу, я издаю истошные вопли. Но я так и не дожидаюсь ответа от тебя. Я разлагаюсь на части в тишине. Однажды солнце вновь взойдет над нами. И я проведу тебя за руку к вратам радости. В другой жизни. В других предначертанных нам вселенных. Там, где ты меня любишь. Там, где твое дыхание обретает голос. Чонгук покидает давящее пространство больницы, выходя в заснеженный воздух порочного города. Платиновые пряди развевает промозглый ветер, трепля жемчужный пояс на его талии и впиваясь спицами в горловину. Так, чтобы болело достаточно сильно. Ветра Поднебесной окунают меня в твой запах, отец. Чонгуку мерещится его силуэт. Оживающий в коттедже бледной лилии. В неоновых вывесках с иероглифами. В священных сутрах. В храме нефритового Будды. В течениях горестных волн Янцзы. В шепоте набережной Вайтань, помнящей его теплый труп. Чонгук сглатывает слезы, ставшие его непрошеными гостьями. Пожалуйста, позвольте мне сделать вдох, не отравленный горечью этой утраты. У ворот психиатрической больницы его ждет Бэкхен, предстающий перед ним искомым миражом и отдушиной в конце разрушенного мироздания. Ты словно глоток воды в пустыне смертей. Бэкхен идет ему навстречу с заплаканными глазами, раскрывая исцеляющие объятия и распадаясь на атомы, когда Чонгук обнимает его и прячет щеки в изгибе его плеча. В водовороте из потерь ты — мое спасение. В этой тишине я задыхаюсь.

***

Восточно-китайское море мурлыкает сапфировыми волнами, омывающими снежный берег, вдоль которого раскинулись крохотные острова и заливы. Песчаные отмели приносят дурные знамения, оседая привкусом печали на коралловых рифах. Мирные приливы омывают босые ноги, карамельная кожа принимает талые ледяные воды, как родную, единственную уцелевшую обитель. Подолы белого одеяния развевают порывы холодного ветра, тая снежинками в темных кудрявых прядях и овевая соленые щеки. Уен прикрывает ресницы, ощущая стекающие по скулам чистые слезы и задыхаясь. Удавка, стягивавшая его шею долгие годы, развязалась. Руки, душившие его после бессонных ночей, разомкнулись. Его личное наказание в облике Цербера покинуло эту землю, и Уену вдруг не осталось смысла жить. Зачем мне мир, в котором не будет твоего грозного взгляда, потрошащего внутренности? Зачем мне вселенная, заглушенная твоим отсутствием? Легкие распирает от запаха падали и человеческого мяса, отдающего железом и сталью. Мой необузданный зверь, без тебя я вдруг разучился дышать. Ты научил меня, каково это — бояться и вздрагивать от каждого шороха. Ты научил меня, каково это — раздирать глотку от криков. Ты научил меня, каково это — стиснув зубы, не чувствовать боли. Но ты забыл научить, как жить без тебя. И я скитаюсь в беспамятстве в поиске твоего праха. Уен сжимает дрожащие губы, обретшие оттенок савана, и утирает горючие слезы ладонью. На его кистях фиолетовые гематомы, прорастающие цветами в ключицы, и розоватые порезы вдоль вен. Он знает, как правильно резать. Он знает, каково это — иссыхать в отчаянии, словно одинокая орхидея, роняющая лепестки на комья немого снега. Помолчи меня. Исцели меня. Спаси меня. Успокой меня. Оттащи меня от пропасти. Отвоюй меня у скорби. Отними меня у врагов. Поцелуй меня. Обними меня. Мой сумасшедший зверь, ты оставил меня захлебываться в собственном плаче по тебе. Уен делает шаг вперед, его растрепленных волос касается горечь мироздания. Ласковые приливы омывают его лодыжки, намокая края белого одеяния. На его висках возрождаются бледные лучи рассветного солнца, восходящего над пропащим небом. Поднебесная поет колыбельные. Уен заходит все дальше в ледяное море, чувствуя обжигающие слезы в районе своих ребер, переставших биться после известия о погибели его Цербера. Я стал чужим на этой земле. И я отправляюсь за тобой в Аид. Жди меня там, где обрывается жизнь. Жди меня там, где мое тело всегда будет пленником твоих жестоких ладоней. Уен сливается с морем с прикрытыми глазами, видящими на горизонте фантомный образ Хосока, влекущего его за собой в болезненные течения. На дно преисподней. В котловины и рвы. В этой и последующей вечности. В каждой из предначертанных им галактик. Нефритовые волны касаются его колен, вспарывая иглами кожу. Захватывая в плен живот, ребра, шею. Зацелованную когда-то его жестокими губами. Я стану утопленником, я стану грешником. Мой любимый Цербер, я отправлюсь за тобой в Аид.

***

Я твой прирученный зверек. Я тычусь в твою грудь незряче. Я твоя Хиросима. Я твои несбывшиеся мечты. Я твои увечья. Я твои застарелые шрамы. Я призрак твоего прошлого, обретающий дыхание и запах ядовитых азалий. Шипение смертоносных змей отравляет своды особняка, прорастая в нем губительными цветами и шипами, вспарывающими кожу до крови. Тэхен застывает в резных дверях из темного дерева, прожигая хрустальный силуэт Чонгука неверящим взором. Моя дикая азалия, ты приносишь с собой дурное знамение. Он делает шаг ему навстречу, боясь развеять его образ неправильным движением. Упустить его из протянутых навстречу пальцев и больше не обрести заново. Чонгук покорно сидит на застеленной черным шелком кровати в своей спальне, сцепив руки в узлы, что норовят никогда не распутаться. Оставив его смотреть на фарфоровые черты лица и задыхаться. Видишь, я поломан. Так, как ты хотел с самого начала. Я словно корабли, потерпевшие крушение. Я словно суда, исчезнувшие в бермудском треугольнике. Видишь, я не дышу. Под моими ребрами живет пленительная пустота. Тэхен оглядывает с ранами поверх грудной клетки его пряди цвета платины, завлекая себя в пагубный космос его чернильных глаз. В них древняя ненависть, в них горючая ярость, в них калечащая любовь. Чонгук смотрит затравленно на его сотканный из потерь силуэт и забывает, как правильно вдыхать. Ты оставил меня без дома. Ты убил меня изнутри. На твоих ладонях кровь моего отца. На твоих ладонях сумасшествие моего брата. На твоих ладонях презрение моего папы. На твоих ладонях мое истерзанное сердце. Но даже так я прихожу к тебе с поломанными ногами, чертово ты исчадие. Потому что больше не знаю, каково это — без тебя. Тэхен опускается перед ним на колени, обнимая их теплоту жилистыми руками, обещающими защиту. По скуле Чонгука катится одинокая слеза. Тэхен кладет голову на его колени и закрывает глаза, видя облик своего Цербера. Чонгук прикрывает дрожащие ресницы, встречаясь с лицом своего отца. Омега поднимает тронутые тряской пальцы, замирая ими на спутанных волосах альфы и не решаясь его коснуться. Ты окунул меня в пучину боли. Я задыхаюсь и не ведаю, как выбраться из нее. Я тебя не прощаю. И не прощаюсь. Мой шанхайский зверь, ты заставил нас плакать в руинах. Тэхен греет его теплотой своей щеки, прижимаясь ею к его коленям и впервые в жизни признавая себя побежденным. Моя печальная азалия, я сдаюсь перед чистотой твоих слез. — Я остался совсем один в этом мире. У меня больше нет дома. Мне некуда пойти. Ни в одном уголке этой планеты меня больше не ждут. У меня никого не осталось, — шепот Чонгука залезает в сухожилия, дробя кости отчаянием и кроша их в порошок. Омега издает надрывный всхлип, по его лицу текут бесконечные, обжигающие глотку слезы. Твой особняк оказался единственным местом, куда я мог бы вернуться. Тэхен встает с колен, не давая ему договорить и сжимая в ладонях его соленые щеки. В чернильных глазах омеги умирает и возрождается Вавилон. Чонгук тонет в его всепоглощающем, клянущимся спасти взоре, впервые в жизни чувствуя себя защищенным даже от смерти. Тэхен притягивает его к себе, закрывая от всего мира и согревая теплом своих объятий. Чонгук тычется в его твердую грудь, воя зверьком и плача сильнее. Его платиновые пряди приглаживают пальцы альфы, что прячет его лицо в изгибе своего плеча и стирает слезы с бледной кожи. Омега обнимает его в ответ, роняя соленые дорожки на его плечи и ощущая себя в крепости его рук, отводящих от него стихийные бедствия и катастрофы. Неминуемо ожидающие их впереди. — Пока я жив, ты никогда не будешь один. Тэхен не слышит собственного изувеченного голоса, говорящего ему клятвы, и целует плачущего Чонгука в висок. Потому что у меня тоже больше никого не осталось. Чонгук закрывает глаза, вверяя ему всего себя и зная, что завтра для них никогда не настанет. Мой ласковый зверь, я смотрю на тебя и вижу своего отца. Я слышу его голос, ласково зовущий меня по имени. Умоляющий меня не доверять тебе. Просящий меня бежать со всех ног, сдирая их в кровь. Мой нежный зверь, я ненавижу тебя каждым атомом, живущим во мне. Я сжег бы тебя в пламени Ада, я отгрыз бы тебе глотку, я утопил бы тебя в мраморных водах Янцзы. Я бросил бы тебя в истоки Ганга. Ради моего отца и семьи, которой у меня больше нет. Тэхен сцепляет их руки, делясь скорбью и безумием на двоих. Мой шанхайский зверь, я нарекаю тебя своим проклятием и покоем. Я робко прячу свое тело в клятвенной защите твоих ладоней. Под моими ребрами бьется болезненная твоязнь.