Light in Your Lungs

      — Матисс и я развелись.       Болтовня коллег на фоне мигом прекратилась, стоило Жюдит произнести это, — в попытке быть услышанной сквозь гомон чужих голосов она немного повысила свой, и этого оказалось достаточно. Даже как-то неловко стало: она притупила взгляд в кружку с кофе, чувствуя на себе взгляды остальных.       — Почему? — спросил Ким, с которым она и говорила, обсуждая минувшие выходные. Удивление на его лице почти не отразилось, но ощутимо проскользнуло в голосе.       — Я слишком «сильная и независимая» для него, — Мино пожала плечами. — Как он сказал, ему тяжело жить с женщиной, у которой из интересного за день — это убийства и наркоторговля. Ему нужна обыденность.       Последнее она нарочно выделила голосом, имитируя манеру, с которой он это произнёс месяц тому назад. Легкомысленную, с нескрываемым безразличием к ней — Матиссу разве что не хватало взмахнуть рукой, отмахиваясь от неё как от назойливой мушки. Он был и оставался эгоистом вплоть до последнего мига: когда Жюдит ставила роспись в акте отказа, подтверждая своё решение, он как будто специально заметил, что она могла бы и подождать до его перевода в другой отдел. Можно было сказать это после — спускаясь по точёной гранитной лестнице здания Ревашольского мирового суда или хотя бы в длинном холле, где приходится говорить шёпотом из-за высоких потолков, — но Матисс предпочёл сделать всё хуже. Потому что был зол за ту самую независимость, которая позволила ей избавиться от него.       Офис погрузился в тишину. Гарри, с самым заметным интересом слушавший Жюдит, откинулся на спинку стула и тихо присвистнул, вскидывая брови в молчаливом удивлении; Ким лишь сочувственно покачал головой. За стеной раздался глухой щелчок зажигалки — старик Жюль раскуривал очередную сигарету у себя в каморке.       — Да и нахер его тогда, Джуд. Я бы за такую красотку, как ты, рвал и метал, — первым отозвался Торсон с очень серьёзным видом; его низкий басовитый голос отдался эхом от стен и тонких оконных стёкол.       — Именно! — тут же подхватил Маклейн. — Видал я таких, как он, им кроме самих себя никто не важен.       — А как же дети? — поморщившись от восклицаний коллег, спросил Кицураги — больше с искренним беспокойством, нежели из вежливости.       — Не особо расстроились, кажется. Ну знаете, как это бывает, — всё начинается с мелочей. Так и здесь. Тем более они уже большие.       Её удивило то, с каким спокойствием они восприняли это. Не было ни слёз, ни обидчивых вскриков или чего угодно, что могло бы сойти за детское разочарование, — как будто речь шла не об отце, а о какой-то пространной фигуре, безликой и бесхарактерной. Разве что младший, Матье, неловко спросил, будут ли они видеться, и больше вопросов не последовало.       Хейдельстам, знакомый с опытом воспитания детей в одиночку, заверил её, что это далеко не самый худший, если и вовсе не один из лучших вариантов. «Грустно это признавать, — произнёс он с неизменной мягкостью в голосе, — но похоже, что эмоциональной связи с Матиссом у них не было совершенно. Так бывает. Зато они любят тебя, в этом сомневаться не стоит».       Зная Трэнта, Жюдит верит ему, но в глубине души, ещё не до конца сумевшей принять новую реальность, всё равно колеблется смутная тревога.       Дверь в офис резко открылась — это вернулся Жан, держа под мышкой кипу бумаг и папок. Он хмуро окинул взглядом всех, на пару секунд задержав его на Мино, и тихо, почти что комично фыркнул, вынеся для себя какой-то мысленный вердикт. Делая вид, что ещё минутой ранее здесь ничего не обсуждалось, Жюдит вернулась к заполнению отчёта. Ким за столом напротив последовал её примеру.       — Что у вас тут? — спросил Викмар, складывая папки так, чтобы те не рассыпались по его столу. — Ещё пять минут назад галдели, аж снизу слышно, а сейчас тишина могильная.       — Так это... — неловко заговорил Торсон. — Жюдит развелась, мы все и прихуели немножечко.       Сердце у неё забилось с тройной силой.       — Чего?       Жан тут же повернулся к ней — худощавое рябое лицо исказилось в удивлении. Он вопросительно изогнул бровь, и Мино, чувствуя безвыходность положения, лишь растерянно кивнула. Под густыми рыжеватыми волосами стыдливо вспыхнули кончики ушей — она ничего не говорила ему о разводе.       — Ну дела, — глубоко вздохнул Викмар, уперев руки по бокам в привычной ему манере. Ещё раз он обвёл задумчивым взором офис, после чего резко, с характерным цыканьем произнёс. — Так, ладно, бездельники, садитесь за работу. Ни хуя не сделано, зато языками чешете. Ким, Жюдит, вас не касается.       Ким разве что бросил короткий взгляд на него, не отвлекаясь от работы. Тишина наконец рассеялась, заполнившись будничным гулом приглушённых мужских голосов, шелестом бумаг и скрипом ручек. Как будто ничего не было — и она честно хотела, чтобы это было правдой. Искренне не хотелось делиться этим с остальными. Лейтенант Кицураги один из немногих мужчин, которые слушают, — поистине редкое явление для них, — и даже если ему нечего добавить, он хотя бы может кивнуть в знак солидарности, не прибегая к бессмысленным вставкам.       С Викмаром же всё гораздо сложнее.       — На пару слов, — над ухом раздался его тихий низкий голос, и от прикосновения руки к плечу по шее прокатилась волна мурашек.       Уходя, Жюдит слышала позади шёпот не то Честера, не то Гарри, возбуждённо обсуждающих что-то. Викмар поманил её за собой к лестничному пролёту: миновав короткий холл, он потянул на себя тяжёлую деревянную дверь с облупившейся синей краской, и та неохотно поддалась. Пропустив Жюдит вперёд, он зашёл следом; стоило отпустить дверь, как она резко захлопнулась, разнося грохочущее эхо по всему пролёту.       В прохладном воздухе стоял сладковатый запах табака. Пренебрегая запретами, многие сотрудники ходили сюда курить, зная, насколько мощная здесь естественная вентиляция. Никто, кажется, и не возражал — по крайней мере в стенах участка «пролётный слушок» было не менее расхожим выражением, чем «сплетни из курилки».       Жан относительно часто бывал здесь, пускай и предпочитал общую курилку хотя бы за то, что там тепло. Иногда его пристрастие к табаку, питаемое рутинным стрессом, брало над ним верх, и он быстрым пружинистым шагом покидал офис, уединяясь на маленькой площадке между чёрными железными лестницами. Правда сейчас, несмотря на избыток эмоций, который тысячами крохотных иголочек пронизывал его изнутри, — взгляд, мимика, жесты и то, как он держался перед Мино, говорили об этом, — он не тянулся в карман форменных брюк за очередной порцией никотина. Знал, что ей не нравится, когда рядом курят.       Места на площадке было совсем немного. Они стояли почти в самом углу как можно дальше от лестниц: Жюдит убрала руки за спину в привычном жесте, в то время как Жан упёр их по бокам. Пиджак остался в кабинете, а рукава рубашки для удобства были закатаны по локоть. Украдкой Жюдит приметила на них тёмные сероватые пятна, почти такие же, как на его щеках, — не то интересная пигментация, не то шрамы, похожие на ожоги от сигарет.       — Ты серьёзно это сделала? — спросил наконец Жан, и в резко тихом и смягчившемся голосе не было ни капли порицания. Наоборот какое-то робкое ликование — как будто он не мог поверить в то, что это произошло.       — Как видишь.       Жюдит показала ему левую руку. На безымянном пальце, где раньше блестело кольцо, теперь остался лишь блеклый, почти исчезнувший след от него. Светло-серые глаза живо блеснули, и на короткий миг уголки тонких обветренных губ приподнялись в фантоме улыбки.       — На разводы обычно дают месяц, — задумчиво спросил он. — И ты всё это время ничего не говорила?       — Никому. Боялась, что сорвётся, — честно призналась Мино, опустив взгляд к носкам ботинок. — В пятницу заверили расторжение, а в выходные я помогала ему собрать вещи. Я хотела рассказать тебе сегодня — ну, не только тебе, — но вышло как вышло.       Она коснулась пальцами его оголённого предплечья, робко спускаясь вдоль вен к запястью, и Жан мягко перехватил её руку, сжав в своей. Крепко, но не изо всех сил, — будто прощупывал границы дозволенного. Жюдит ценит это. Он не позволял себе лишних вольностей, хотя знал, что теперь роман с ней имеет право на существование, и между тем всё равно был аккуратен. Как если бы перед ним была сама Долорес Деи, сошедшая с разноцветного церковного витража, и он боялся оставить трещину на её хрупких стеклянных руках. Викмар, однако, не делает из Мино новую Невинность. Жизни светочей полны боли, дилемм, неизбежной критики одних и фанатизма других — Жюдит же в его понимании достойна совсем иного. Поэтому он не может скрыть нежность, даже когда просто смотрит на неё; иногда кажется, что ещё чуть-чуть, и под рубашкой блеснёт золотистый свет.       — Это же не ради меня? — вдруг спросил Жан. — Пожалуйста, скажи, что–       — Нет, — Мино тут же перебила его. — Это ради себя. Ты просто оказался в нужном месте в нужное время.       Уткнувшись лбом в его плечо, она закрыла глаза; очередной приступ головной боли ещё не застал её сегодня, но работа и эмоциональные качели выходных изнурили раньше времени, а день только начался. Терпкая смесь хвойного одеколона, пота и табака заполнила собой лёгкие. Вторая рука Жана опустилась на её спину и мягко прижала к себе; ладонью он медленно поглаживал её, едва задевая большим пальцем одну из лопаток под форменным синим пиджаком.       С ним комфортно. Тепло. Безопасно. Если бы она могла, то возвращалась бы к этому моменту как к одному из лучших в своей жизни: на эту крохотную лестничную площадку бывшей шёлковой фабрики, к его рукам с закатанными по локти рукавами. К едва ощутимому биению сердца в его груди, от которого собственное учащалось с влюблённым ликованием. К чувству долгожданной свободы — от безразличия того, кто годами считался её самым близким и любящим человеком.       — Я хочу переночевать у тебя сегодня, — сказала Жюдит, чуть повернув голову. Густые волосы закрыли почти весь обзор, и сквозь рыжеватое марево она краем глаза видела лишь его худощавую шею. — Дома всё ещё слишком много его.       В шкафу осталась где-то треть его одежды, а тесную прихожую заполнили коробки с книгами и прочей мелочёвкой, которые Матисс не успел вывезти к себе. Об одну из них Жюдит запнулась этим утром, пока собиралась на работу, и про себя искренне понадеялась, что досталось от этого не только ей. Матисс обещал забрать их к среде, но зная его, Жюдит рассчитывала увидеть его не раньше пятницы. Ему всегда некогда: он нотариус, важный человек в политической системе, и у него кипы документов, актов и судебных выписок, которые не по силам разобрать в одиночку. Он принимает всего семь часов в день, имеет два выходных и стабильный отпуск; тем не менее, ему катастрофически не хватает времени. Ни на детей, ни на Жюдит и даже на собственные вещи, которые она в приступе болезненной ненависти хотела выбросить под вчерашний ливень.       Тихое «хорошо», вдруг прошелестевшее над ухом, на мгновение стёрло горечь нахлынувших воспоминаний.       Весна в этом году холодная и сырая. Несмотря на то, что солнечных дней по сравнению с апрелем стало гораздо больше, иногда дожди затягиваются на два-три дня, если не больше, и тогда по вечерам Джемрок часто окутывает густой туман, напоминающий Серость. В нём тоже растворяется всё: крыши зданий, прохожие и несущиеся вдаль мотокареты исчезают в его непроглядной сгущающейся пелене. Идя рука об руку с Викмаром, Жюдит думала о том, что если Серость однажды поглотит их — не только Ревашоль и Островалию в целом, но и все прочие изолы, — то это должно случиться именно так. Тихо, подобно очередному туманному вечеру, чтобы никто не успел заметить конец цивилизации.       Жан вёл её мимо длинного проспекта, заполненного встрявшими в будничную пробку мотокаретами; в лужах утреннего дождя отражался яркий блеск фар, а разговоры тонули в шуме двигателей и сигнальных гудков. На втором перекрёстке они свернули к жилому кварталу, где среди бежево-серых опрятных трёхэтажных домов возвышались мрачные пережитки буржуазного прошлого. В Ревашоле сохранилось много домов, построенных ещё при монархии, — некоторые служили казармами для солдат и кадетов военных училищ, в других располагались модные литературные салоны и клубы светского общества. В годы революции коммунары первыми оборудовали их под общие квартиры, остервенело уничтожая лепнину и позолоту в самых роскошных, — манифест равенства и единства, который лишь укрепил ненависть лоялистов. С приходом Моралинтерна добрую треть старого жилого фонда и вовсе снесли ввиду непригодных для жилья условий — проблемы с отоплением, чёрная плесень и архаичная водопроводная система в части домов, построенных чуть ли не до рождения Долорес Деи, мало устраивали творцов «новой демократии».       Квартира Викмара в одном из этих домов. В отличие от изящных белоснежных кварталов близ Центрального Джемрока, где живёт Мино, здесь крошечные внутренние дворы, залитые светом одного-двух фонарей, и сквозь жёлтую краску проглядывает старая кирпичная кладка, пережившая сюзеренитет и революцию. По краям от тонких водосточных труб разрастается плесень и желтоватый мох — от них можно избавиться разве что снеся дом напрочь. А ещё здесь узкие лестничные пролёты с перилами из причудливо витого чугуна — дёшево и сердито.       — В некоторых есть лифты, — голос Жана отдавался низким эхом от желтоватых стен, пока они поднимались на четвёртый, предпоследний этаж. — Старые, но красивые. Трясутся, правда, когда едут, и пиздец как гремят. Но они в домах побогаче.       — А твой? — спросила Жюдит, бросая взгляд на длинное узкое окно, выходящее во двор, окутанный вечерней синевой. Деревянная рама иссохлась и со временем потемнела; наверняка в сезон штормов, приходящих в Джемрок к середине осени, сквозь узкие щели слышен заунывный свист ветра.       — Чёрт его знает. Что-то здесь раньше было, казармы вроде. В таких аренда дешевле.       Остановившись возле одной из дверей, Викмар принялся искать ключи. Жюдит с любопытством огляделась: на этаже всего три квартиры, включая эту, и тусклый свет маленькой лампочки едва разгонял полумрак лестничной площадки. Где-то бодро говорили по телефону — весело, с довольным заливистым хохотом. Этажом ниже раздался надрывный детский плач; Мино тут же прислушалась к нему, и когда тот затих, вместе с чьим-то ребёнком успокоилась и часть неё.       Кто бы ни владел этим домом, они явно старались придать ему добротный вид. Стены, очевидно, подкрашивали, о чём говорили небольшие прямоугольники чуть более тёмного оттенка; двери тоже не оставили без внимания, и если провести по ним рукой, можно ощутить то, как белая краска легла на старую древесину. Лампочки, закованные в стеклянные шары со странной геометрической резьбой, работали исправно на каждом этаже. Скромно, но опрятно — о большем и мечтать нельзя.       Раздался щелчок замка. Жан потянул за дверную ручку и, открыв дверь, бросил в адрес Жюдит мягкое «заходи», пропуская её вперёд. Она юркнула внутрь, в кромешную темноту, которая растворилась через миг, — Викмар предусмотрительно включил свет, прежде чем зайти следом.       Жюдит была в его квартире впервые.       Внутри та оказалась такой же простой, совсем крошечной, и в тёплом воздухе пахло табаком и чем-то ещё, не поддающимся объяснению, но отчётливо навевающим чувство комфорта. Туфли и пальто остались в прихожей — Мино прошла следом за Викмаром. Старый ламинат тихо поскрипывал под её ногами.       — Здесь ванная, там спальня, — Жан указал сперва на ещё одну белую дверь, а затем небрежно махнул в сторону комнаты, залитой мраком; на его фоне отчётливо вырисовывался синий прямоугольник балкона, выходящего на вечерний город. — И кухня, больше комнат нет. Голодна?       — Есть такое, — честно призналась Жюдит.       — Тогда придётся немного подождать. Располагайся пока.       Нащупав в темноте спальни выключатель, уже при свете она заметила, что вещей у Жана немного. Из мебели лишь кровать с тумбой, старый платяной шкаф и то, что по идее служит рабочим местом, — письменный стол и стул, который использовался как альтернатива вешалки. Никакого декора или растений. На столе пустая пепельница и кипы книг разной толщины: среди авторов Жюдит заметила и классиков, и более современных писателей; под истрёпанными мягкими и твёрдыми обложками скрывались приключенческие романы, мистика и триллеры.       Она привыкла к обилию. В её собственной квартире, как и у родителей, всегда много вещей, от нужных до просто милых безделушек, радующих глаз, — это создаёт впечатление жизни и уюта в доме. Викмар же совсем другой. Одинокий, живущий моментом, и квартира у него под стать характеру. Это не хорошо и не плохо, думает Жюдит, вешая свой пиджак и сумку на спинку стула, — всего лишь данность, которая говорит о нём чуть больше. В некотором смысле здесь, в слегка небрежной лаконичности, по-своему уютно.       Ванная оказалась совсем крошечной, размером с каморку Жюля или чуть больше, и места в ней хватало ровно на одного человека. Из вещей — необходимый минимум. На краю раковины остался флакон с таблетками; оранжевый пластик блеснул в свете гудящей лампы, когда Жюдит взяла его в руки, ещё влажные после мытья. Аминотрициклин. Никс Готтлиб, штабной врач, мог бы подсказать, что именно он из себя представляет и как действует, но даже без его лекций было ясно, для чего он Жану. В груди от этого спонтанного осознания что-то свернулось тугим болезненным узлом.       «Если бы ты могла, ты бы сделала всё ради того, чтобы избавить его от них, — прошептал Гуманизм, та хрупкая и наивная часть неё, полная сострадания к людям и жаждущая им помочь. — Может, у тебя однажды и правда получится».       В зеркале её встретило собственное отражение: узкое лицо с острыми скулами, слегка растрёпанные ветром волосы медно-каштанового цвета, которые она тут же заправила за уши. Кожа, бледная от нехватки солнца, с красноватым румянцем на впалых щеках. Залегшие под глазами тёмные круги, неизбежный атрибут любого офицера РГМ. В самих глазах —  золотистый отблеск печали на серо-зелёной морской глади в пасмурный день.       Лицо свободной женщины. Той, кто смогла полюбить себя спустя годы отторжения и бессмысленной жертвенности.       «Взгляни на себя. Ты наконец-то живёшь так, как хочешь», — подбадривает Самоуважение.       «Меняя одного на другого, — педантично сетует Рационализм. — Очень разумно».       В носу легонько кольнуло — от обиды и злости на непреодолимо подступающее чувство вины.       «По крайней мере ты нужна ему. А он нужен тебе, — парирует Самоуважение, игнорируя вспышку самокритики. — У вас больше общего, чем кажется на первый взгляд».       Например, одиночество. Персональное для каждого — у Викмара с его затяжной клинической депрессией, у Мино в несчастном браке, — но одинаково травящее каждого. Та же печаль в глазах, та же слабая боль за грудиной, тянущая и перманентная; то же самое чувство, похожее на весеннюю оттепель, при виде улыбки друг друга.       «Когда вас двое, это уже нельзя назвать одиночеством», — завершает мысль успокаивающий отголосок Чуткости.       Жан неплохо готовит. Не кулинарные изыски, но съедобно — минимальный норматив для холостяка выполнен. В конце концов, их всех когда-то учили готовить; не у многих хорошо получается, но тем не менее это то, что стало нормой её поколения.       Сырость вечерней прохлады смешивалась с теплом квартиры, пропитанным запахом жареной картошки. Из приоткрытого окна, выходящего во двор, раздавалось тихое шарканье по асфальту. Люди возвращались домой: разговаривали, звенели связками ключей и хлопали входными дверьми — не специально, от старости петли у многих ослабли, древесина иссохлась, о чём многие забывали. Этажом выше раздался восторженный лай собаки и чей-то приветливый голос. «Грусть FM», вторая по популярности станция после новостной передачи, играла на фоне, заполняя тишину очередной плаксивой песней. Меланхоличный женский голос пел о нестерпимом желании утонуть в Серости — для неё она была единственной любовью, несравнимой с человеческой, и Мино пробирал ужас всякий раз, когда эту песню крутили на станции.       — Не знала, что ты любишь «Грусть FM», — заметила она.       — Просто она меньше всего раздражает, — Викмар пожал плечами. — Мальчишки тебя не потеряют хоть?       — Они у мамы. Она забрала их на неделю, чтобы Матисс мог спокойно уехать, а я немного отдохнула. Вся эта бюрократия изматывает сильнее, чем кажется на первый взгляд.       — Как они отреагировали?       — Никак. Трэнт говорит, что Матисс для них не представляет той же важности, что и я. Оно и понятно почему — ими большую часть времени я занимаюсь.       Он и правда любил их. В нём просто нет ничего родительского: у него гораздо более вольная и эгоистичная натура, и не то чтобы есть смысл упрекать его за это. Все мужчины такие. Жан в том числе. У кого-то просто хватает ума на перевоспитание самих себя и принятие ответственности — ужасающего клейма, подрывающего авторитет любого «уважающего себя» мужчины.       — Надо же, — хмыкнул Жан. Густые брови на мгновение удивлённо поднялись вверх. — Я-то думал, у вас хоть с этим было поровну.       — Нет. Ну, не всё так плохо, как кажется, он ведь и гулял с ними, и даже с уроками помогал. Как мог, конечно, но лучше что-то, чем ничего.       — Одно хорошо — теперь он никто. С юридической точки зрения, конечно же. Де-факто он ещё и мудак ебейший.       — Жан, — от усталости её голос прозвучал так, будто она ругала его как одного из сыновей за разбросанные игрушки или забытые уроки. — Отпускать людей не так легко, как кажется. Даже таких ебейших мудаков, как он. Если бы ты прожил с кем-нибудь десять лет, ты бы понял это.       — Я бы предпочёл прожить их с тобой, — выпалил Жан без капли сомнения, словно зная, что она скажет.       «Я тоже», — думает Жюдит, глядя на него. Хочет сказать, но слова будто намертво пристали к языку; чувство потаённой тревоги — перед чем-то безликим, но абсолютно реальным, — не позволило сказать их так, как хотело её сердце. Слишком легкомысленно. Опрометчиво. Она уже не в том возрасте, чтобы предаваться такой беспечности, — хватило и того, что уже на третий день развода она ночует у коллеги, с которым завела служебный роман.       Тонкие губы нервно дрогнули.       — Я знаю, Жан, — тихо и с виноватой робостью произнесла Жюдит в ответ. — Я знаю.       Она не помнит, как привычные разговоры о быте завели их в спальню. В какой-то момент вещи произошли сами по себе: небрежное, почти случайное касание ногой его лодыжки, долгий изучающий взгляд его усталых серо-голубых глаз. Прикосновение к руке, где раньше она носила кольцо, и хрипловатое «Жюди», в котором она чувствовала всю мирскую нежность. Томный голос девушки по радио, поющий о вечной свободе и «диско инферно», — явно что-то из репертуара Гарри. Заправленный за ухо локон волос пальцами, в которые въелся запах табака, их прикосновение к лицу. Через мгновение — контраст нежных губ и грубой щетины, скребущей по щеке и подбородку. Трепет в груди, вот-вот готовый превратиться в чистейший золотой свет.       Затем глубокий бархатный полумрак в спальне: вереница сумбурных обрывистых поцелуев, случайный удар бедром об угол стола и руки, блуждающие по телам друг друга в поисках опоры. Часть комнаты была заполнена тусклым светом фонаря с улицы, и только благодаря нему Жюдит видела лицо Викмара. Полная противоположность Матисса: тот был румяным и круглолицым, с хитрым блеском в глазах и кучерявыми светлыми волосами, всегда пахнущими сладким химическим ароматом шампуня, в то время как узкое вытянутое лицо Жана обрамляли проблески света. Жюдит аккуратно пригладила несколько чёрных прядей, спадавших ему на лоб. Большой палец скользнул по виску к краю уха, и она почувствовала, как то пылает.       Естественность Викмара влечёт своей удручающей открытостью; он не пытался скрыть всё то, от чего хотел бы избавиться, давая возможность принять себя как есть. И Жюдит любит его таким. Высоким, с угловатым, но крепким телом и широкими плечами, твёрдыми как дуб от постоянного напряжения. С удушающим запахом дешёвых сигарет, смолистой ели и едкого мужского пота. С понурым рябым лицом, его загадочной особенностью, и самыми печальными на свете глазами, в которых она чувствует его взаимную любовь, — такую же искреннюю, как и он сам. Естественность прекрасна, а вместе с ней прекрасен и Жан.       Густая колкая щетина в своей грубости напоминала истрёпанную щётку для обуви, однако это не мешало целовать его так, будто этот вечер был последним — для них, для Ревашоля и всего Элизиума в целом. Никто не знает, когда Серость безвозвратно поглотит в себя каждого, исполняя мечту девушки с радио, но пока этого не произошло, Жюдит хочет насладиться каждым мигом рядом с ним. Тот апрельский поцелуй стал для неё поцелуем новой надежды — на свободу и взаимную любовь, не закованную в рамки юридических терминов. Ушёл целый месяц на то, чтобы добиться этого: долгие разговоры с Матиссом поздними вечерами, бумажная волокита и мучительное ожидание, в процессе которого Жюдит всё ещё жила с ним, хоть и не давала к себе прикасаться. Остатки гордости и презрение, взрощенное на когда-то нежных чувствах, ныне давным-давно похороненных, напоминали о себе тошнотой при одной только мысли о близости с ним — спасало то, что он сам больше к ней не стремился.       За окном проносились мотокареты, будоража тишину майского вечера гулом моторов. Люди в квартирах по соседству делились новостями за ужином и слушали радио, где на ток-шоу обсуждали последние сплетни о знаменитостях. Едва уловимые отголоски «Грусть FM», которую они забыли выключить, доносились с кухни.              Глаза наконец привыкли к темноте, и теперь Жюдит видела не только то, что попало под бледно-жёлтую полоску света. Влажные губы пульсировали от частых глубоких поцелуев, а грудь тяжело вздымалась, как будто оба только что пробежали три километра без остановки. Рука коснулась его шеи в месте, где проходит сонная артерия; та бешено пульсировала под горячей сухой кожей в такт сердцу. Жан хочет её. Для этого не нужно было иметь глубоких познаний в чтении языка тела — достаточно было проследить за тем, как он рассматривал едва проглядывющую ключицу из-под расстёгнутой рубашки, или слегка двинуть коленом, зажатым между его бёдер, заставив его низко и протяжно рыкнуть на ухо. Пальцы скользнули вверх по галстуку, принявшись разматывать узел; через мгновение тонкая полоска чёрного шёлка с шелестом вынырнула из-под ворота его рубашки. Беззвучный призыв к действию, который Жан понял сразу же.       Первыми на полу оказались её брюки, упавшие с резким звяканьем металлической пряжки ремня. За ними последовал оружейная портупея Викмара, бережно убранная на стол, и плотные капроновые гольфы с подвязками Мино — среди офицеров, кому по нраву стандартный дресс-код, они особенно популярны, хоть и оставляют глубокие следы после долгих часов ношения. Раздеваясь, она чувствовала на себе его тщательно изучающий взгляд. Её движения, очертания тела, особенности и неровности кожи. То, как мягкие завитые волосы спадают на лицо, пока она наклоняется, чтобы отстегнуть крепёж подвязки и снять чулок. Глубокие синие тени на спине, на короткий миг укрытой блеклым жёлтым светом фонаря. Под рубашкой у неё была лишь тонкая хлопковая майка — замена бюстгальтеру, от которого к концу дня ломило спину. Подойдя ближе, Жан плавно стянул бретельки с её угловатых плеч одну за другой, одновременно небрежно проведя по ключице. Кожа пальцев грубая, шершавая, и от неё по телу прокатились кусачие мурашки. Жюдит тут же сняла майку, обнажая грудь и живот; на фоне Викмара, всё ещё одетого полностью, она выглядела уязвимой.        — Разденься. Мне тоже хочется посмотреть на тебя, — шёпотом произнесла Жюдит, подбирая ноги на кровать, и отодвинулась к её изголовью. Отсюда было удобно наблюдать: прижавшись боком к подушке, она смотрела, погружённая в чернильную синеву полутьмы, пока тот раздевался при свете.       Офицеры РГМ по большей части стараются поддерживать форму, хоть и не красоты ради, и Жан в их числе. Его типаж — один из тех, что считается эталонным: широкие плечи, крепкие бёдра и тело, достаточно выносливое для полевой работы. Высокий рост, подчёркивающий его авторитет офицера. Можно сказать, он был создан для работы здесь; а может, его образ слишком плотно завязан на службе — Жюдит попыталась представить его кем-то другим, но не смогла.       Раздевшись, Викмар сел рядом. Широкая ладонь опустилась на её бедро, ласково оглаживая его: от основания к полусогнутому колену, медленно и чутко, как будто изучая. Большой палец скользнул по коленной чашечке, в её неглубокой выемке, прежде чем ладонь опустилась ниже. Жюдит наблюдала с молчаливым любопытством: то, как Жан исследовал её миллиметр за миллиметром, было по-своему трогательно. Вот он сжимает её бедро — совсем осторожно, мягко, чтобы почувствовать его упругость. Тело наездницы — чаще она патрулирует, будучи в седле, чем на водительском сиденье «Кинемы». Вот снова ведёт ладонью по боковой части и останавливается под нижним краем белья; здесь его рука замирает, и Жан смотрит на лицо женщины перед собой, чтобы увидеть её реакцию. Получить её разрешение.       Протянув руку к его лицу, Мино почувствовала сухое тепло под ней. Щетина покалывала ладонь, пока мягкие подушечки пальцев оглаживали щёку и её шероховатые неровности; кожа на них тонкая и напоминает плёнку соединительной ткани на старых рубцах.       — Что у тебя с лицом?       — Ты про пятна? — он почти не удивлён, хотя ожидал совсем других слов. Жюдит кивнула. — Подростковые годы не пощадили.       — И на руках тоже?       — Нет. Там... — замолчав, он тяжело выдохнул, и уголок его рта нервно дрогнул. — Эмоциональные издержки.       Сигареты. Ну конечно, подумала она, как же иначе. Нездоровые красные пятна на коже, местами покрытые корочками, превращались в серовато-розовые шрамы. Она видела это и раньше у других — в основном у детей из крайне неблагополучных семей и психически нестабильных, — но до последнего отказывалась верить, что Жан мог делать такое с собой. Не хотела представлять, сколько боли на самом деле упрятано под чёрным мундиром лейтенанта.       — Извини, — она тут же попыталась убрать руку, но Викмар опередил её, накрыв своей ладонью поверх её, и на мгновение показалось, будто он прильнул к руке.       — Всё нормально. Просто не будем об этом, по крайней мере сейчас.       Жюдит потянулась к нему. Рябые щеки пылали теплом под её губами: Жан и сам наклонился ближе, закрывая глаза. Хватаясь руками за плечи, она оставляла поцелуи всюду — не только на щеках, но и на аккуратно подстриженных висках, над ухом, в уголках губ, растянувшихся в кроткой улыбке. Взаимное чувство безопасности рождало доверие, и если для Викмара оно стало психологическим, то Мино пустила его ближе к себе физически. Позволила коснуться мягкого живота с красноватыми следами растяжек и небольшой груди, провести кончиками пальцев по впадинке у ключицы и, заправив волосы за оба уха, вновь поцеловать себя. Прижаться ближе, вдыхая блеклый запах мыла и её тела. Наконец скользнуть рукой по внутренней стороне бедра, забираясь под резинку белья.       Волна мурашек вдруг окатила её, заставив дрогнуть. Жан тут же убрал руку, подняв растерянный взгляд, и нутро стянуло в приступе жгучей ноющей боли, почти физически ощутимой. Только не здесь, подумала Жюдит, чувствуя, как липкий холодок подступает к лопаткам, только не сейчас. Не с ним. Серые глаза следили, пытаясь уловить её эмоции в размытых темнотой чертах лица: губы дрогнули в смятении и обиде, и Жюдит нервно сглотнула подступивший к горлу комок. Она не боится Викмара, но тело реагировало иначе: противилось и старалось отдалиться, не способное вспомнить, когда в последний раз с ним были так ласковы. Когда его не просто желали, но и любили.       — Если тебе–       — Делай что хочешь. Я скажу, если что-то пойдёт не так.        И Жан делал. Целовал в ответ, теперь уже всюду, где только мог: вёл дорожку поцелуев, соединяя худощавую шею и грудь, оставлял беглые щекотливые прикосновения под рёбрами, заставляя Мино тихо хихикать, и подробно изучал бёдра, двигаясь выше. Руки блуждали по телу — где-то нежно оглаживали, где-то сжимали, отчего с губ срывался шумный вздох, а в некоторых случаях и его имя, и тогда Жюдит слышала, как он довольно усмехается. В его жизни она была не первой. Это чувствовалось в его спокойствии и той чуткости, с которой Жан действовал; малейшая грубость пресекалась, стоило только позвать его или убрать руку, а серые глаза то и дело глядели на неё, запоминая каждую реакцию.       Жюдит, в свою очередь, отвечала взаимностью. Пальцы вели по спине, изучая её углубления и изгибы, сжимали твёрдые плечи и ерошили короткие волосы на затылке. Жану нравятся прикосновения — вот что она уяснила, наблюдая, как охотно и почти рефлекторно он тянулся к её рукам, напоминая кота, которому не доставало ласки. Всякий раз, когда она могла, то оставляла беглый кроткий поцелуй на его лице; иногда получалось задержать его, и губы перед очередным поцелуем опаляло его тяжёлое дыхание.       Запах пота, одеколона и её шампуня, но сильнее всех — их собственных тел. Привкус чая на его губах. Смятая простыня и край подушки, неудобно лежащий под головой. Приятная тяжесть чужого тела, льнущего к ней в поисках объятий и прикосновений; тянущее чувство возбуждения от лёгкого, игриво дразнящего прикосновения к промежности сквозь бельё, а затем и под ним.       Как давно у неё был секс? Не вымученная имитация близости ради факта её наличия — галочка в списке «пункты счастливого брака», — не тысяча и одна причина для отказа, потому что заниматься этим с ним омерзительно? Когда не нужно было пытаться быть тихой из-за детей в соседней комнате? Она не помнит, когда в последний раз мужчина будоражил каждую клеточку её тела в удовольствии предвкушения, а не желании пережить этот момент унижения как можно быстрее. Не помнит ни голос, с любовью зовущий её по имени, ни руки и губы, которые делали всё так, как хотела она.       Матисс всегда был резок. Не чудовищно груб и бесчувственен, однако чуткости ему определённо недоставало; он извинялся, обещал быть нежнее, но то ли говорил это просто чтобы сказать, то ли действительно не понимал, что не так. Кроме того, он не видел в ней ничего красивого. Может, когда-то отмечал, что у неё чудесные волосы или мягкие губы, но никогда не смотрел в лицо, предпочитая сосредоточиться на теле. Нарочно глядел в сторону, когда целовал её, коротко и без явного желания, где-то внутри переступая через своё непомерно раздутое эго. Неслучайно ведь Гарри в их очередную «первую встречу» в Мартинезе назвал её женщиной с лошадиным лицом, напоминая о нескладности её черт. Не исключено, что Матисс думал о том же, — просто в отличие от Дюбуа имел хоть какое-то подобие совести.       «Он отвратителен, не обманывай себя, — шепчет трепетный голос Самоуважения. — Он станет только хуже, если ты сравнишь его с Викмаром».       Отвратительное эгоистичное создание, годами паразитировавшее на её доверии и любви. Ему была нужна не сама Жюдит, а её образ жены: заботливой, верной и хозяйственной. Никаких синих мундиров РГМ с опознавательными нашивками, ярко блестящими серебром,  — только вязаные кофты и домашние брюки, которые прятали неприглядные следы от растяжек и синяки, оставшиеся после неудачной погони. Немного её тела, безликого и податливого, и её голоса с характерной ревашольской манерой речи — для него, выходца из Орании, она была экзотичной. И, конечно же, дети. Любимые дети, ради которых он на самом деле почти не старался.       Десять лет совместной жизни опустошили её, не оставив ничего, — ни от первой серьёзной любви, ни от способности доверять.       — Жюди?       Встревоженный голос вытянул её из бездонного омута мыслей вместе с прикосновением ладони к щеке; большим пальцем Жан аккуратно смахнул слезу, блеснувшую в уголке глаза. Жюдит попыталась позвать его, но вместо имени из груди вырвался лишь надломанный всхлип. Перед глазами всё тут же поплыло от набежавших слёз, превращая силуэт Викмара в размытое иссиня-чёрное пятно, — крупное, но абсолютно безликое.       То, что обычно вызывало прилив холодного липкого пота и тошноту, обжигающей глотку, не должно было тревожить сейчас, когда Жюдит знала, что это не он. Он наслаждается её отсуствием в своей старой квартире рядом с Буги-стрит, залитой разноцветными бликами неоновых вывесок и алыми отблесками «живых витрин» борделей. Его спутницы на вечер — бутылка сухого вина и любимая радиостанция с ток-шоу, где в красках обсуждают чьи-то отношения. Он далеко отсюда; его нет в этой комнате, в этой постели, и не его руки сейчас пытались довести её до оргазма впервые за столько лет.       И всё же.       Тело начало пробивать дрожью: сперва мелкой, но по мере того, как Жюдит позволяла эмоциям поглотить себя, та нарастала и долго не утихала даже в крепких объятиях Викмара. В конце концов Жюдит свернулась на боку в его руках, подогнув колени к животу; влажный от пота лоб с налипшими прядями уткнулся в его грудь.       Умение беззвучно плакать, пожалуй, одно из тех, которыми Жюдит могла бы похвастаться, будь это чем-то хорошим: когда у тебя есть дети, невольно учишься прятать лишние эмоции. В моменты эмоционального бессилия казалось, будто любой звук — всхлип, шмыганье заложенным носом или глубокий протяжный вздох, — был настолько громким, что мог разбудить всех дома сквозь кафель плитки в ванной или плотно закрытую дверь кухни. Даже здесь она не смогла отбросить эту привычку. Только вздрагивала, когда новый шквал эмоций обрушивался на неё, как холодные воды залива с чудовищной силой бьют о причал в порту, и лишь изредка тишину разрезал короткий печальный выдох.       — В чём дело? — тёплый шёпот вернул в реальность, когда Мино немного успокоилась, и на этот раз держал в ней крепче.       — Прости. Прости, пожалуйста, я... — Жюдит покачала головой. Нос от долгого плача заложило, и теперь её голос звучал гнусаво и жалобно. — Не получается справиться с собой. Всё ещё не могу отпустить ни его, ни то, что пережила рядом с ним. Всё напоминает об этом.       Внутри что-то ломается от звука собственного голоса — с оглушительным треском, как толстая кромка льда в водах Бореального плато Катлы. «Мне так жаль», — мысленно дополняет Жюдит. Повторяет это вновь и вновь, как заевшая плёнка монотонно крутится на одном и том же моменте. «Мне так жаль, что наша первая ночь закончилась этим».       — Милая моя, — нежно, чуть ли не по-отечески протянул Жан, прижимая её ближе к себе.       Ком в горле, предвестника ещё одного приступа слёз, не без труда, но всё же удалось проглотить. Викмар утешающе гладил её по волосам, перебирая их меж пальцами; горьковатый травянистый запах шампуня усилился, смешиваясь с запахом влажной кожи.       — Всё это так унизительно, — пробормотала Жюдит.       — Нет. Ничего подобного, — тон утверждающий, но не строгий. Беззлобный.       Отголоски радио с кухни теперь были почти неразличимы, заглушаясь мерным дыханием Жана и шелестом мятой простыни под их телами. Распалённая от возбуждения, кожа постепенно остывала, и Жюдит мерзливо поёжилась, ютясь в его объятиях. Растрёпанные волосы липли к мокрым от слёз щекам, когда она подняла голову: влажные дорожки, успевшие отчасти высохнуть, напоследок блеснули, прежде чем Жан провёл по ним пальцем. В его глазах ни капли осуждения, лишь сочувствие и беспокойство, приутихшее вместе с самой Мино.       — Ну-ка, укройся, — вдруг произнёс он, выпуская её из объятий. Руки сменились одеялом, в которое Жюдит тут же закуталась, пряча замерзающее обнажённое тело. Поднявшись с кровати, он прошёл к застеклённой двери балкона и потянул за ручку. Та неохотно поддалась, открывшись с пронзительным скрипом деревянной рамы, и комнату заполнила свежесть вечерней прохлады.       — Так будет легче, — на выдохе произнёс Жан, наклоняясь, чтобы подобрать сброшенные на пол брюки. Из кармана он выудил полупустую упаковку сигарет с зажигалкой внутри: на желтоватом картоне грубыми красными и чёрными штрихами был изображён бутон астры. Одну даже вынул, но тут же спохватился, взглянув на сидящую в постели Жюдит. — Могу я?..       — Если поделишься.       Он не стал задавать вопросов — лишь молча протянул ей вторую сигарету и поджёг ту. Золотистый огонёк на секунду осветил лицо, а затем к запаху сырости и весенней листвы примешался горький табачный аромат. Пружины матраса уныло скрипнули, когда Жан сел на край постели, ставя рядом с собой небольшую пепельницу; в ней тут же оказались первые серебристые крохи пепла с его сигареты.       — Ещё раз извини, — пробормотала Жюдит, прежде чем закурить. Трудно вспомнить, когда она курила последний раз — и в каком состоянии, — оттого затяжки получались короткими и нечастыми.       — Не всё можно контролировать, как бы ни хотелось. Я рад, что ты не заставляла себя терпеть, что бы там ни происходило у тебя в голове.       Хаос из ненависти, унижения и желания исчезнуть — дезинтегрироваться из реальности, чтобы не чувствовать ничего. Лучше утонуть в Серости, моментально лишившись рассудка, только бы не возвращаться в постель к тому, кто презирал её годами.       Часть её надеялась, что с Жаном так не получится, потому что он другой. Чуткий, близкий к ней и ставший за несколько месяцев почти родным, учитывая, как много времени Жюдит проводит на работе. Красивый, хоть и немного старше. Искренний — по крайней мере не пытается увиливать, когда его спрашивают напрямую. Жан полная противоположность Матисса чуть ли не во всём, но оцепенение не исчезло, даже когда над ухом раздавался его голос или вместо приторного химического аромата она чувствовала терпкую смесь пота и хвои. Горечь обиды плещется внутри, напоминая штормовое море: его тёмные волны разбиваются о грудную клетку в тысячи брызг — её неозвученные «прости».       — Я бы хотела продолжить, но не сегодня, — добавила Мино, стряхивая пепел с алого кончика сигареты. — Думаю, я слишком поспешила, почувствовав свободу.       — Всё хорошо. Наверстаем.       Прохладный воздух ласкал щёки, принося вместе с нежностью успокоение. «Наверстаем». Голос у него такой лёгкий, почти беззаботный; в нём не слышно ни обиды, ни раздражения. Не было их и в глазах: встретившись с ней взглядами, Жан лишь коротко улыбнулся, затягиваясь, и вишнёвый огонёк на мгновение стал самым ярким светом во всей комнате. Свою сигарету Мино так до конца и не осилила; та лежала в пепельнице и медленно тлела, выкуренная лишь наполовину. Для неё табак под запретом — у детей должен быть хоть какой-то хороший пример.       Интересно, как Жана воспримет старший Ингмар, тихий и не по годам взрослый? Или более открытый, любопытный в силу возраста Матье? Уход отца не расстроил их, но как они отреагируют на появление кого-то нового? Чужого, почти незнакомого, с хмурым лицом и чёрной строгой униформой, которые заменят светлые рубашки и румяные округлые щёки Матисса. Жан неплохо ладит с детьми, но как–       — Жюди? — позвал её Викмар.       — Всё в порядке, — она покачала головой, отгоняя мысли. Лишние волнения сейчас ни к чему, — просто о детях задумалась. Многое придётся объяснить им.       — Постараемся. Они большие уже, должны понять. К тому же, с Матиссом, как ты говоришь, не задалось у них.       Вот опять.       «Прислушайся, — говорит Чуткость, — он говорит о вас. Не только о тебе. Скажи ему что-нибудь. Лучше момента не будет».       — Я люблю тебя, — выпалила Жюдит, глядя прямо на него.       — Что-что? — удивлённо переспросил Викмар, будто не до конца веря в услышанное. Рука, тянувшаяся, чтобы затушить сигарету, замерла над пепельницей.       — Я люблю тебя, — она повторила ещё раз, но уже чуть громче. — Я так давно не говорила этих слов.       Если бы можно было выбирать, когда именно Серость поглотит тебя, она предпочла бы сейчас. В момент, когда сердце трепетно колотится, а щёки и кончики ушей тронуты смущённым румянцем — наверняка не только у неё, но и у Жана, хоть этого и не видно в темноте. Зато видно его улыбку, растерянную, но самую счастливую; кажется, что ещё немного и её тепло можно будет ощутить на коже.       — Хотел бы я знать, как у тебя мысли вяжутся друг с другом, — наконец произнёс он на выдохе, туша сигарету о толстое стекло пепельницы. — Я тебя тоже.       — Мне понравилось твоё «постараемся», — объяснила Жюдит, кутаясь в одеяло. — Ты очень ответственный человек, ты знал об этом?       Негласно заменивший Гарри на посту руководителя ещё до её перевода в отдел, Жан проявляет редкие для здешних полицейских стойкость воли и чувство ответственности. Порой уходит в крайности, приводя бывалых офицеров в возмущение, но в остальном справляется так, что не зазорно бы и дать надбавку за его честные старания. По крайней мере, говорит Жюль, под его управлением отдел заметно преобразился; похабных шуток и общего градуса кретинизма это не убавило, но хотя бы документацию привели в порядок, а исполнительность вернулась к показателям чуть выше среднего.       — Как будто ты не такая, — Жан коротко усмехнулся, пока тянулся к тумбе, чтобы оставить на ней пепельницу.       — Меня такой вынудило быть воспитание. У мужчин оно редко наблюдается.       Вновь скрипнули пружины старого матраса, а затем и дверь балкона — чтобы закрыть ту, приходилось налегать с силой не меньшей, чем при её открытии. В комнате остался лишь слабый запах табака; даже не совсем он, а его сладковатый дурманящий шлейф. Викмар лёг рядом, забравшись под одеяло, и Жюдит, тут же приникшую к нему, окатила волна мурашек, стоило коснуться его рук и коленей.       — Ты холодный.       — Увы, — вздохнул Жан.       Всё такое знакомое — постель, любимый мужчина в ней, почти обнажённые тела льнут друг к другу в поисках тепла, — но в то же время совсем другое. Нежное, трогательное. Не идущее рука об руку с ноющей тяжестью глубоко в груди, не обременённое ровным счётом ничем. Идиллия с проблеском надежды на что-то прекрасное; вопреки лозунгу цветастого мурала, люди старого мира ещё достойны любви. Потому что она готова поклясться, что её лёгкие, на которых тонким слоем осел сизый дым, вот-вот засверкают, источая самый тёплый свет во всём Элизиуме. Его хватит, чтобы растопить остатки грязно-серого снега в самых тёмных уголках Ревашоля, расколоть вековые айсберги близ Катлы и заставить цвести её любимые душистые липы там, где они никогда не росли. В конце концов на то, чтобы согреть руки Викмара, напоминающие широкие сухие льдины.       — Спи, Жюди, — раздался его голос где-то над ухом. Мягкий, бархатный; день выдался тяжёлый, и его клонило в сон несмотря на то, что часы показывали лишь половину одиннадцатого.       — Во сколько ты встаёшь? — спросила Мино, укладывая голову ему на плечо. Твёрдое и тёплое, усеянное россыпью блеклых родинок. Надёжное.       — В семь, — к макушке прижалось что-то колкое и тяжёлое — его подбородок. — Я разбужу тебя.       Жюдит засыпает, и буря внутри неё окончательно утихает.