я никуда сегодня, в общем, не тороплюсь, хотя нас носит по земле, как пургу зима.но если ты захочешь сильно — я появлюсь. не сходи с ума
(с) анимация ***
— Если не выйдешь через пять минут, у тебя больше не будет друга. — Ну и слава богу. — Эй, Кай! После непродолжительного пыхтения, сопения и злобных вздохов в трубку наступает выразительное молчание, но вызов не прерывается. В конце концов, Кай, как более мудрый, сдается: — Ладно, подожди в холле, сейчас оденусь и спущусь. Совсем не равнодушный и злой, просто уставший. В отличие от Бомгю, чей умственный вклад в сессию обычно ограничивается зубрежкой билетов в ночь перед зачетом, Кай учится на дизайне и, помимо теоретических предметов, его обучение включает в себя много практических заданий. Сверстай то, пропиши это, внеси правки, распечатай, склей, придумай текст для защиты и вынеси то, как костерит тебя комиссия, а тут еще друг хочет нагрузить своими проблемами и приключениями, прожить без которых смог не так долго. Но сколько бы Кай порой не грозился перевестись на какой-нибудь эконом, съехать с общежития и не давать адреса нового места жительства, он все равно спускается даже раньше отмеренных пяти минут, плотнее запахивает куртку на груди Бомгю и повязывает сверху шарф — самое то для прогулки морозным вечером. С чего начать, Бомгю, честно говоря, представления не имеет. Запал странной легкости, с какой он сказал Ёнджуну утром простое «пока» и отправился домой на энергии нездорового душевного подъема, толкающего натворить дел, за которые потом станет стыдно и противно от себя, к счастью, успевает развеяться за день. Его выносит на плацдарм из тишины, заметает усталостью и оставляет в коконе из безнадежья. Только когда они падают за хлипкий пластиковый стол забегаловки неподалеку, ему удается как-то рационализировать произошедшие за месяц события и выдать их в значительно упрощенной форме. — Это полная хуйня. — А что этот Ёнджун? Он хороший? — Бомгю достаточно знает друга, чтобы понять, что за этим вопросом зашифровано: «получится ли у вас с ним что-то нормальное, стоит ли игра свеч?» Такой он, его Кай, не поведет и бровью на самые дикие истории, но обязательно удостоверится, плотно ли Бомгю перед этим поел и тепло ли был одет в процессе. Уникальный экземпляр человека, еще не отказавшегося от черно-белой дуальности мира и мыслящего категориями «хорошо» и «плохо», где, если ты оказался для него хорошим, — тебе простится все. — Очень хороший, только вот… — только вот совсем не хочется думать, что и Ёнджун может оказаться таким же, как и все. А пока все признаки указывают именно на это. —… только вот не думаю, что мне стоит на что-то надеяться, — останавливается он на правде. — Как и всегда, — печально комментирует Кай. — Как и всегда. Бомгю устало опускает голову на сгиб локтей и бездумно пялится в стол, горячий кофе украсил румянцем симпатичное лицо и развязал язык: — Не думаю, что дело в нем. Ни в нем, ни в Тэхене, ни в ком-либо еще, только во мне. Похоже, есть во мне что-то такое, что и самого замечательного человека земли заставит вести себя так себе. Может, меня просто невозможно по-настоящему полюбить? Бомгю уже не боится допускать предположение, что эта встреча, это маленькая месячная история, оказалась лишь случайной, мимолетной вспышкой, ничего не способной изменить. Не все в жизни должно куда-то и к чему-то вести. Возможно, ничего в жизни вообще невозможно изменить, пока он не изменится сам. Кай прерывает его с мягкостью во взгляде и жесткостью в словах: — Бомгю, ты слишком много думаешь не о том. Возьми себя в руки. В твоем возрасте уже нужно думать об определении с жизнью, о том, кем ты хочешь стать, чего добиться. Нельзя всю жизнь искать заботы и ласки, как бродячая собака. — Это правда, я та еще псина. Бомгю остается в одиночестве. Кай, попрощавшись, уходит не то спать, не то доделывать проект, и бумажный стакан с его недопитым глинтвейном Бомгю бездумно толкает пальцами к краю. Кай прав, Кай всегда прав, это такая же аксиома, как и то, что зима нынче снежная, а Бомгю дурак. И все-таки… и все-таки понимание, что все было не зря, не прошло бесцельно, набирает силу, словно некая высшая истина робко занимает место в сознании, вытесняя оттуда часть страхов, сожалений, избыточностей, ненужности. «Долго еще игнорировать собираешься? Я тебе что-то сделал?» Нет, Тэхён, лучше спроси чего ты не сделал, думает Бомгю беззлобно. Не дал, того, в чем я нуждался, когда это было нужно, а потом слишком не вовремя появился. Хотя бывает ли подходящее время для не твоих людей? Эту новую отметку на шкале уроков и опыта он ставит без содрогания и сожалений. «Прости, что не сказал раньше и что не сделал это лично, но, думаю, и так уже ясно, что ничего хорошего у нас с тобой не получается, да? Давай отпустим друг друга и спокойно пойдем дальше? Прости и спасибо». И часть теней, сгустившихся над душой, отступает, рассеивается и тает, не оставляя после себя, в сущности, ничего. Поставив точку в по крайне мере одной истории в своей жизни, Бомгю чувствует легкость. Почему-то отпускать то, что чему дал шанс воплотиться в жизни, гораздо легче, чем расставаться с мечтами без изначальной возможности на реализацию. Но о них он думать не станет — ни сейчас, ни когда-нибудь потом. Съездит на каникулы домой, отдохнет с родителями, вернется и станет усердно учиться. Невозможные мечты уйдут, как наваждение, все неслучившееся отболит, и линия жизни снова войдет в свой ровный усталый ритм. * — После направления на стажировку я, конечно, изучил, чем вы занимаетесь, что пишут СМИ, и пришел к выводу, что, в общем-то, хорошая у вас галерея, пусть и выставки порой грустные и не всегда мне понятные. Это, знаешь, бывает очень красиво, когда живешь во мгле и непроглядности сам — располагает к рефлексии, вызывает глубокий отклик. Ещё недавно я был бы в восторге. Но последнее время мне всё чаще кажется, люди должны уйти от этой привычки к тоске, к безнадеге. Ёнджун тогда поцеловал его. Может не сразу, чуть попозже. Подумал — сложно не захотеть поцеловать человека, чувствующего и думающего теми же мыслями, что и ты. Но подлинный смысл, свою истинную эмоцию расшифровал только многим позже. Оглушительно прогремел хлопок — в последний рабочий час перед праздничными выходными в офисе открыли бутылку шампанского. Помимо Рождества и Нового года, был ещё один повод. Ёнджун вынырнул из воспоминаний, но так и не смог почувствовать себя полноценно вовлеченным в происходящее. Что-то в нем изменилось. Он узнал о помолвке Субина по посту в инстаграме, опубликованному сутками ранее, и только после этого нашел в себе силу отписаться от всех его аккаунтов. Отказаться от мечты, от детства, от прежнего себя. Впереди не манило что-то очевидно лучшее или более легкое, впереди вообще не существовало ни единой определенности, но поразительное чувство освобождения настигло сразу же. С точки зрения сухой науки в мире не существует судьбы. Нет души, кармы, возмездия, справедливости, предопределения, никакого смысла, никакой силы, никого бога. Но слушая донхеков тост за счастье молодых, стоя в украшенном холле среди коллег, среди друзей, среди давно отзвучавших отголосков своей юношеской любви, он не чувствует по этому поводу никакого сожаления. Осознание, способное уничтожить его месяцем ранее, теперь заполняет душу спокойным принятием, запоздалой зрелостью. Так бывает. Он не смог бы принять и опознать это чувство раньше, потому что сам был тенью, живущей во мгле усталой безнадежности и не желающий видеть иного. Бокал пролетел в мгновение. И это оказалось так просто: бог с ней, судьбой, но в мире, подвластном хаосу, точно существует личный выбор. Можно вцепиться во тьму, в ничтожность, в привычку, а можно открыть глаза. Увидеть, как кто-то разводит руками густой туман ночи над тобой или сделать это самому. — Поздравляю вас, — говорит он, и это прощание. Не вымученное пожелание стать счастливыми, когда зубы сводит от того, что не с тобой, но еще пока и не ровная отстраненная благожелательность. Прощание больше с собой — на том этапе, с которым следовало попрощаться уже давно, а дозрел только сейчас. — Но приглашение на свадьбу всё равно не отправляй. — И не подумал бы, — Субин тоже это понимает. Он, как и всегда, взрослее и выдержаннее. И мягче. — Спасибо. И от Минджон тоже. С коллегами прощается без лишнего шума, не привлекая к своему раннему уходу большого внимания, бросает тихое «всем пока и хороших праздников» и долго бредет в направлении дома, минуя одну станцию метро за другой, вдыхая колючий и затхлый воздух во все легкие. На мосту замирает и, глядя на бурное течение Хангана под ногами, на отсвечивающий город и густые пятна фар, с удивлением замечает, что вечер ясный — не в пример серой тьме скованных метелью небес декабрьских дней, — и вспомнить трудно, когда в последний раз небо было таким. А сейчас, если приглядеться, можно увидеть крохотную бисеринку одинокой звезды и тонкую полосу мерцающего серпа. Значит, вся пыль и затхлость не в мире вокруг, а в нем самом. На то, чтобы вытрясти себя, как старый ковер во дворе, уходят все недолгие выходные. Праздники пролетают в одиночестве, но к собственному удивлению, Ёнджун понимает, что совсем не огорчен. Все вообще оказалось не так страшно, не так неотвратимо и не так фатально, как он ожидал. Неожиданнее оказалось столкнуться с фактом того, что куда больше прочего, его беспокоит и настораживает отстраненность Бомгю. Ёнджун пишет ему большое поздравление в соцсетях — звонить почему-то кажется неуместным и странным — но получает в ответ лишь сухое «спасибо и тебя». Бомгю даже официозно называет его хеном, и это окончательно дает понять, что в их странной дружбе наступили скверные времена. Да и, если уж на чистоту, с самой концепцией этой передружбы пора было завязать давно. Кто бы мог подумать, что этот мальчишка начнет настолько волновать. Может, это наивно, по-детски, это школярство, но Ёнджун много думает и пишет ему, чаще, больше и вовлеченнее, чем раньше. Как день, как сессия, когда закончатся твои каникулы и ты вернешься от родителей? Ответы сухие и односложные, и Ёнджуну кажется, что он скоро сойдет с ума от непонимания и невозможности всё прояснить. О возвращении Бомгю в город он узнает даже не от него самого — узнает только когда выискивает номер группы на сайте университета и смотрит его расписание. Возможно, это отдает сталкерством, но Ёнджун знает, что в декабре он крупно накосячил, а Бомгю имеет полное право держаться от него в стороне, но сказать хотя бы пару слов лично он еще имеет право? Хочется верить, что да, хочется сорваться и побежать выискивать Бомгю прямо сейчас, но работу, увы, никто не отменял, и Ёнджун думает обо всех мелочах и всех словах, что хотел бы сказать, занимаясь написанием рецензий в несколько изданий сразу. На упущенном времени старается не зацикливаться, но в один из дней просто уходит на обед и пишет Карине, что задержится по личным причинам. На удачу, честно говоря, рассчитывать не приходится, поэтому Ёнджун стоит, подпирая спиной двери подъезда, и смотрит в оба. Золотые полуденные лучи небрежно разбросаны по двору. Отстраненные прохожие приминают их подошвами ботинок, школьники, освободившиеся после уроков, раскалывают мячами на спортивной площадке, а кто-то безжалостно пинает талый снег с ошметками робкого январского солнца и, кажется, совсем не замечает этого в укрытии низко натянутого капюшона толстовки. И, похоже, это всё-таки удача. — Что эти лужи тебе сделали, мне с ними разобраться? — Ёнджун-хен? Что ты здесь?.. Бомгю тормозит, резко вскинув голову, рюкзак скатывается с его плеча и повисает на локте, касаясь шлейками грязной снежной жижи. — Ты, кажется, не очень хотел со мной разговаривать, поэтому я решил взять всё в свои руки. — А адрес ты откуда взял? И время?.. — Это было несложно, в конце концов, я вызывал на это адрес такси… Слушай, об этом я и хотел поговорить. Тогда, в декабре… Бомгю резко двигается в направлении подъездной двери и Ёнджун успевает испугаться, что он не станет его слушать, что сбежит сейчас домой и следующего шанса сказать хоть что-то придется ждать, как минимум, до следующего обеденного перерыва, но Бомгю лишь доходит до лавочки и молча опускается на нее. — Тобой так легко очароваться, знаешь? — говорит он, и Ёнджун долгое мгновение молчит, сбитый с толку. — Нет. Вообще-то я тут планировал объясняться, но расскажи об этом побольше. Ёнджун приближается и не садится рядом на лавочку, нет, он опускается на корточки у коленей Бомгю и глядит на него снизу. Мягкий овал, обтесанный жесткими тенями до совершенной формы. Осмысленный, умный и цепкий взгляд. Такого Бомгю особенно сильно хочется обнять, защищать, не отпускать. Это точно не тянет на здоровую привязанность двух самостоятельных людей — только закрыть дыры в груди. Почувствовать себя нужным и значимым в чужой жизни, а что потом? А потом учиться жить и не сбегать от первой трудности. — Ты упрямый и очень порывистый. Иногда кажется, что в твоей голове совсем нет мыслей, только действия. И эти твои порывы руководят тобой во всем, такая неосознанность очень раздражает, но только не тогда, когда целью, которую ты добиваешься со всей страстью, становлюсь я сам. Тогда этот недостаток превращается в очаровательную особенность, — голос Бомгю тихий, но уверенный. Чувствуется, что эти слова он если не репетировал специально, то точно много об этом размышлял. — Ну, знаешь, — Ёнджун чешет переносицу, опуская смущенный взгляд, — я так-то очень много, долго и продуктивно размышлял обо всем, прежде чем начать добиваться от тебя хотя бы нормального разговора. Бомгю смеется беззлобно, но веселья в его глазах мало. — Но это, вероятно, не то, что ты хотел сказать? — Ёнджун не спрашивает, он утверждает. — Сейчас должно быть то самое «но», которое перечеркнет всё. — Я очень боюсь влюбиться в тебя, хен, по-настоящему влюбиться. Не потому, что у меня в прошлом много стремных историй, в которых все всегда упиралась только в мое тело, а увидев тебя, я подумал, что ты уж точно не такой, а ты чуть ли не оказался именно таким и я изо всех сил пытался отдалиться от тебя, чтобы не убедиться в этом наверняка. И ведь не убедился. А влюбиться боюсь просто потому что ты — это ты. И ты приехал к моему дому, чтобы поговорить, хотя никто никогда не делал для меня даже такой мелочи, и сейчас я еле сдерживаюсь, чтобы не расплыться тут, как эти лужи, а поддерживать серьезный взрослый вид. — Это звучит и мило и больно одновременно, знаешь? — Прости. Мне так хорошо и плохо, от того, что происходит последний месяц, ты не представляешь. И очень страшно. Словно трогаю грязными руками чистые полотенца, а сам всего лишь хочу быть равным и не чувствую себя достойным. Ёнджун поднимается на ноги и долго смотрит в небо, перекатывая чужие слова на языке. Солнце слепит и вряд ли может вообразить, как много его обманчивое зимнее тепло сейчас обещает, на какие смелые глупости толкает. Бомгю сидит недвижимо, несколько сантиметров расстояния между ними кажутся непреодолимыми, но Ёнджун делает шаг и перечеркивает их размашистым штрихом. — Спасибо, что дал мне шанс авансом еще тогда, когда я не смог как следует понять и осознать его ценность. И если из нас кто-то трогает грязными руками что-то чистое, то это я, — он тянется к руке Бомгю и мягко перебирает пальцы, легко касается губами костяшек. — Если ты хочешь все это закончить, то давай, придется пережить. Но если тебе непонятно, запутано и страшно, то давай разбираться вместе. Потому что мне тоже это нужно и важно. Бомгю дергается в его руках безо всякой пользы и смысла — крепкая хватка на плечах, шея под капюшоном взмокла от пота, под кожей — слои древнего страха, клубок скользких змей в животе, он так привык только говорить, болтать, трепаться, зубоскалить, потому что быть ненужным привык еще больше, и потому дико, ужасно дико слышать и видеть сейчас что-то иное. Бомгю не хочется, как прежде. Ёнджун этого не знает, но зачем-то гладит его по волосам и обещает глупые, несбыточные вещи. Что будет спокойно, будет тихо. Что все будет хорошо. — Я просто хочу, чтобы все получилось нормально. По здоровому. Дай мне время к этому прийти, довериться тебе, хорошо? И самому себе тоже его дай. Всё, что начинается быстро, обычно также быстро и заканчивается. Ёнджун кивает со всей серьезностью, но потом, не сдержавшись, улыбается: — А пока я жду, сходишь со мной на свидание? Хочу узнать тебя получше.