Апокалипсис сегодня

я тоже когда-то был самоубийцей я тоже лежал в окровавленной ванной и молча вкушал дым марихуаны (с) крематорий ***

— Дура-а-а-ак, в окно он собрался выходить!.. Ёнджун лежит в сугробе и смеется — Бомгю выносится из такси, едва машина успевает остановиться у подъезда, и налетает на него с объятиями, больше напоминающими изощренную кару. Снег заползает за капюшон и обжигает шею, Бомгю придавливает сверху и сжимает лицо горячими ладонями, а то место, на котором они лежат, весной станет клумбой, и от этой мысли почему-то становится тепло. Теперь Ёнджуну стыдно за свою несдержанность, но приезду Бомгю он до безобразия рад, пусть и спровоцировало его позорное нытье в телефонном звонке накануне. Уже сложно даже самому себе объяснить, что на него нашло — такие импульсивные поступки совсем не в его духе, да и выпил он немного, полбутылки вина, не больше, в другой раз этого ни за что бы не хватило на опрометчивые поступки, но когда есть какое-то прикрытие, решиться на что-то дурное и бессмысленное легче. Так что же пошло не так? Для начала Субин не захотел его слушать, но это не новость. Открытием стало то, как низко он может пасть, чтобы добиться чего — уже и не понятно. Где-то далеко кружит понимание, что он бродит по кругу и самостоятельно пудрит себе мозги, но дотянуться до этого понимания непросто. Привычка легче. Они еще катаются по земле и огромные влажные хлопья непрекращающегося снега присыпают их сверху. Проезжающая по двору машина сигналит им в спины, и неясно, что означает этот гудок — упрек за ребячество или поощрение веселью. Он же и возвращает к реальности. — Вижу, тебе полегчало, пока я ехал, — Бомгю поднимается, опираясь на колени и, справившись с нехитрым делом, приглашающе тянет руку. Ёнджун смотрит на него исподлобья, смущенно и с неловкостью за себя усмехается, скрывая это за попыткой отряхнуться, и протягивает свою в ответ. — Так и есть. Уже дома он ставит перед Бомгю стакан и придвигает початую бутылку недопитого вина с безапелляционным: — Догоняй. Бомгю не скромничает и не отказывается. Похоже, до его приезда у Ёнджуна тут была знатная вечеринка на одного: на столе тарелка с недоеденным раменом, на плите следы готовки, а из ноутбука, уместившегося на подоконнике, грохочет музыка. Ёнджун напевает ей в такт, пока ускоренно наводит порядок на кухне. Слушая это тихое пение, Бомгю думает о том, что Ёнджун какой-то слишком непосредственный, как для старшего, взрослого и серьезного. С сиюминутными порывами, забавной драматичностью и мальчишеской привычкой увлекаться придуманными образами. Что может иногда говорить обидные вещи или третировать своим вниманием, и, двигаясь от импульсов, совсем не вдумываться в то, какой след оставляет на людях, но при этом — это от начала и до конца быть собой, понятным, открытым, как на ладони. Какой он, когда по-настоящему влюбляется? Еще более эмоциональный, чем обычно? Бомгю не узнать, потому что всегда его участь — лишь смотреть со стороны, как вспыхивают и гаснут чужие сердца, обращенные к другим. Его самого полюбить — так, как он хотел бы, той любовью, которую он наблюдает со стороны у других — невозможно, он уверен. Диспозиция разговора меняется, стоит Бомгю утечь в эти мысли, поэтому Ёнджун делает музыку тише, подливает еще вина — и слушает. О том, как отношения, которые тот нахваливал здесь же пару недель назад, ощущаются нелепо, трещат по швам и не внушают доверия изначально, а прервать их не позволяет страх — а вдруг это все-таки оно, просто нужно дать уже себе больше времени, а вдруг, если не с ним, то больше ни с кем? О том, как знал всегда только собственную тоску и ожидание, но так хотелось, чтобы хоть раз ожидали его, и теперь от этого отказаться не так-то просто. О череде чужих домов и квартир, чужих увлечений, чужих жизней, где всегда все было про других, но ни разу — про него самого. Ёнджун дает выговориться, а затем придвигает стул Бомгю ближе и устраивает его голову на своем плече, копошащиеся пальцы, что не могут сдержаться от нанесения себе новых кровавых ранок, аккуратно берет в свои, медленно перебирает. Бомгю глядит на сплетение кистей из-под опущенных век, утыкаясь затылком в чужой подбородок, и понимает: это конец. За окном ревет метель, а внутри комнаты так тихо, как будто случился апокалипсис, снаружи, во внешнем мире, ничего не осталось, и это «ничего» теперь сочится внутрь, прокладывая дорогу в квартиру, и вскоре поглотит их, его и Ёнджуна. В отличии от «ничто», «ничего» — окончательная вещь. Ёнджун по-прежнему держит его в объятиях и бравирует с оттенком шутливого философствования: — Знаешь, все наши проблемы от того, что мы такие романтики. Начитались книжек и теперь думаем, что всем в мире от нас нужны подвиги и ждем того же от других. Вот жили бы просто, не задумываясь, как бы нам было хорошо. — Согласен, мы просто слишком глубокие для этого поверхностного мира. Не такие дураки, как все, — поддерживает шутку Бомгю, утыкаясь носом в основание чужой шеи. От этого жеста становится тепло и спокойно, словно попал домой, и одновременно волнительно: то ли привычное чувство одиночества, не поддающееся излечению даже в непонятных отношениях сыграло роль, то ли полбутылки вина на пустой желудок, но в естественном запахе шеи Ёнджуна хочется раствориться. В такие моменты впору пошутить про «давай, если никого не встретим до тридцати, замутим друг с другом», но они знакомы всего ничего, и Ёнджуну еще только предстоит пройти через разрушение иллюзий и стадии поиска своих и ответов, а Бомгю не хочет быть эгоистом. А, может быть, очень хочет, но… Может быть, всё дело в контрасте. В том, как с Ёнджуном спокойно и нет ощущения надвигающегося удара под дых. Убаюканный этим чувством безопасности, Бомгю теряет чувство времени, пространства и привычного ощущения себя, забывает про вселенскую усталость, про чудовищное несоответствие, в котором он чувствует себя человеком с душой старика, живущего не той жизнью, которой должен, не в той шкуре и не по тому сценарию, снова и снова. Весь груз своего опыта, череды болезненных недоотношений, ежедневного стресса, сопровождающего их проживание, он готов забыть, как рюкзак на парах, и сбежать туда, где можно быть глупым практикантом вечно. Чтобы и дальше чувствовать себя таким честным и искренним, плавясь на плече и ластясь под рукой, как кот, забредший к дому, в котором его наконец приняли и накормили. А потом случается он — неосторожный шаг во время спуска с горы. Скользкие слои породы крошатся под ногами с шорохом, от которого душа уходит в пятки, и ты летишь в расщелину глубокой пропасти, из которой никогда не выберешься. Бомгю пересчитывает позвонками все камни и острые скалистые выступы, пока зачем-то представляет себя им — тем, кого можно принять и полюбить, Субином или кем-нибудь еще. И неизбежно сравнивает, и неизбежно разбивается, потому что подобные сравнения никогда не бывают в его пользу. Сквозь воцарившуюся тишину вновь пробивается музыка, что-то из неоклассики, то стихающая, то нарастающая, непостоянная, как стихия за окном. — Какая тревожная мелодия. — А меня успокаивает. — Почему? — Будто Интерстеллар смотришь. Ужасающая стабильность, которую ты не в силах прервать, а боги наблюдают. Метель не стихает за окном, когда что-то случается снова. От того, как близко они сидят, можно почувствовать, как затаил дыхание Ёнджун, как отчего-то взяло разгон и стало быстрее биться его сердце. Бомгю приподнимается, отстраняясь, чтобы не смотреть в глаза, но увидеть стрельчатые тени ресниц и приоткрытые губы. Импульс не передается от одного к другому, потому что возникает одновременно. Наблюдают ли боги за тем, как Ёнджун притягивает его к себе за локоть и пальцы Бомгю прокладывают дорогу вверх по голой коже плеча? Как сближаются их лица, и дыхание можно почувствовать кожей, и как бьется в голове живая и обжигающая мысль во время поцелуя: это происходит. И неизбежно должно было произойти, ведь очередной неверный поворот случился не сейчас и не тогда, когда Ёнджун ему позвонил, а Бомгю сорвался среди ночи, он случился еще на зимней остановке, так давно, будто в прошлой жизни. Ведь Бомгю живет порывами и умеет создавать события из одного своего желания. Так воплощаются в реальность все его страхи, так оживают иногда далекие несерьезные мечты. Чудесная способность. В этом моменте ему слишком сложно смотреть в чужие глаза — Ёнджун все знает, все понимает. Ёнджун — это почти он, а себя не обмануть, от себя не убежать. Что-то встает в горле и со скрипом проворачивается. Момент невыносимой нежности, которая рождается, или родилась уже давно, но находит выход только под влиянием волшебства снежной ночи. Момент обреченности, невозможности. Они не пара и вряд ли когда-то ею станут. Бомгю знает, что такое отношения с человеком, сердце которого стремится куда угодно, только не к тебе. Это надежды и иллюзии о времени, которое однажды наступит. Это истерики и нервные срывы, ощущающиеся обеими сторонами, как манипуляция. Эмоционально, интересно и заманчиво на походе, когда захватывает азарт покорить, но совершенно того не стоит в конечном итоге. Таким сказочным моментам и таким сказочным принцам следует оставаться там, где им положено, не преступая романтические книжные грани и не перетекая в плоскость реальности. Но если уж это происходит, то так хочется дать им время продолжиться, хотя бы чуть-чуть, и потому Бомгю сам ведет Ёнджуна в спальню, медленно спускает растянутую майку с плеч, целует шею и ямочку у ключиц и губы, губы, губы. Там, за окном, за ветром, за ревом, за снегопадом, остаются мир, Тэхен и все соображения о морали и нравственности. Шаг за шагом, опасный и смертельно красивый танец. В такую погоду сумерки никогда не кончаются, не сгущаются в темную непролазную ночь, двое-одно не отбрасывают тени на стены, словно они лишь призраки самих себя, жалкое эхо. Пальцы путаются в волосах, а отголоски сознания — в мыслях о том, что рано или поздно придется отпустить. Разомкнуть с утра руки и больше не почувствовать прикосновения к чуду. В лучшем случае — поехать домой, поддерживая сыгранную сцену продолжавшейся как в чем не бывало дружбы. И лучше сделать это прежде, чем станет поздно и неизбежно больно. Откликаясь на крохи сознательности, кричащие о необходимости проявить хоть немного жалости к себе, Бомгю ловит и придерживает чужие руки в районе застежки джинсов. — Извини, у меня целибат. — Чего? — момент разрушается и Ёнджун смотрит на него осоловело: он так и завис над ним сверху, с рукой лезущей под джинсы в глупой позе. — Того. Я, кажется, перепил, еще наблюю в процессе, ха-ха, да и время позднее, засыпаю на ходу, — Бомгю тараторит, не задумываясь ни на секунду, только бы не дать себе мгновения и слабости вдохнуть кислорода и передумать. Ёнджун реагирует невозмутимо: — Понятно. Делать нечего — Ёнджун с него слезает, опускает голову на подушку и притягивает горемычного к себе, накрывая их одеялом. Тело рядом ощутимо расслабляется, словно до последнего храбрилось и ожидало, что после отказа его неминуемо выставят на улицу. За те месяцы, что они познакомились, начали общаться и сблизились, Ёнджун так и не научился понимать по Бомгю, где он шутит, а где серьезен, но теперь какое-то внутреннее чутье натолкнуло на понимание второго дна подобных реакций. В стремительных и обрывающих самого себя жестах прочитало страх — не от неопытности или стеснения перед фактом тем, что с ним может сделать другой человек, находясь в плоскости одной кровати, — а что-то давнее, больное. Как будто если вот так с душой нараспашку, когда обнажено не столько тело, сколько сердце — он окажется не нужен, то точно сломается. Ёнджуну впору бы снова затянуться чем покрепче сигарет, чтобы только понять, что двигает им самим на протяжении всего этого вечера. Только бы не признавать перед собой, что он сейчас, возможно, раздражен или даже зол — на то, что снова делает или говорит что-то, чего на самом деле не хочет, и не говорит того, что хотел бы; на всех вокруг и ни на кого конкретно. На себя, пожалуй. Но спустя время успокаивается и, отдавая соображения об истоках собственных порывов на откуп захмелевшего сознания, мимолетно целует Бомгю в краешек губ. — Тебе завтра куда-то нужно с утра? — Нет, только на пары после обеда, — бормочут ему в плечо не то смущенно, не то сонно. — Ну, хорошо. Спи. * Уходя утром на работу, Ёнджун не будит его и, открыв глаза, взгляд находит лишь пустоту. Это можно принять за проявление исчерпывающего доверия, а можно — за бегство от утренней неловкости, предполагающей разговоры и обсуждение произошедшего. Для выводов Бомгю сейчас слишком не в форме и слишком боится разбиться о правду. Он быстро умывается и выходит из квартиры, дождавшись щелчка электронного замка. На улице, прокладывая по онлайн-картам и свежему снегу дорогу к метро, бессмысленно пытается понять себя. Стоит ли вежливо написать Ёнджуну о том, что уже ушел и поблагодарить за то, что не стал будить? И что теперь сказать Тэхену? Считалось ли ещё то, что было между ними до этой ночи, отношениями, соответствовало ли ожиданиям и представлением о том, какими они должны быть для Бомгю? Считается ли это отношениями теперь? Сам Тэхен молчит, и сейчас это воспринимается особенно дико. Бомгю думает, что стремительно деградировал до уровня наивного и впечатлительного школьника, который впервые поцеловался с кем-то после уроков, и теперь об этом уникальном опыте, перетрясшем душу и все пласты мироздания до основания, волшебным образом уже должны были узнать все. Но никто ничего не знает, не располагает предчувствиями, способными распознать адюльтер. А за всем этим — попросту не волнуется, не слишком, видимо, дорожит и не страшится потерять. Спускаясь в метро, Бомгю убирает телефон в карман, так никому ничего и не написав. Дорога домой — всегда определяющий момент, он важнее и громче, чем разговоры и сообщения. Так начинаются и заканчиваются все истории в жизни Бомгю. Это словно погружение в недолгий сон, больше походящий на иллюзию. В таких снах чьи-то руки ласково гладят его по волосам и шее, и тело помнит фантомное тепло, в таких снах он сам всегда сжимает кого-то изо всех сил, боясь отпустить, потому что уверен, что происходящее — лишь бред подсознания, не более. Что никого не будет рядом, когда он в следующий раз откроет глаза. Никого не будет рядом, когда поезд метрополитена проделает свой путь до конечной и выплюнет его на поверхность. Как обычно, никого не будет рядом. Квартира скована тоскливыми сумерками короткого зимнего дня, хотя полдень только успел миновать, когда Бомгю добирается домой. Первым делом подключает телефон к колонке, включает подборку грустной музыки на повтор и прибавляет звука. Немного трагичности не помешает, с ней и накручивать себя легче, и жизнь чуть больше сойдет за какой-нибудь старый французский фильм, в котором персонажи с уродливыми душами делают не менее уродливые поступки, но у восприимчивого зрителя всё равно вызывают сострадание. За привычными действиями — душ, кофе, сбор на пары — до последнего сдерживаемые эмоции успевают взять верх. Бомгю одной рукой заталкивает в себя печенье, скудный завтрак, но что нашлось, а другой нещадно потрошит сумку, с какой обычно ходит на учебу. Что там сегодня по расписанию? Лекции по введению в аукционную деятельность? Зачем лекции, устроим практику. — Лот первый! Кан Тэхен, стартовая цена — пятьдесят тысяч вон. Расскажет вам всё про строение вселенной, генезис исторических форм государственности и молекулярную физику, да, к рассмотрению свойств физических тел он питает особый интерес. Его физика — тяжелая, плотская, безудержная — и, чтобы он вам ни говорил, вы никогда не поймете, способен ли он на любовь или любит только то, что можно разгадывать и добиваться? — о том, как глупо он выглядит, когда орет в пустой квартире среди разбросанных вещей, Бомгю предпочитает не думать, падать дальше ему попросту некуда. — Спешу предупредить, что расслабляться с ним нельзя, никто не гарантирует, что спустя сколько-то там месяцев общения вы не столкнетесь с тишиной, ведь он наконец получил свое. Итак, ваши ставки, господа? Одежду, выпадающую из шкафа, он натягивает на себя, не глядя. — Какой ажиотаж! Но не спешите спускать все деньги, потому что на очереди у нас следующий! Чхве Ёнджун, красивый принц с печальными глазами, сто тысяч вон. Скован страхами и выдумками, мечтает о звезде с неба и не хочет видеть ничего вокруг! Сколько длится этот цирк, попытки перекричать музыку, Бомгю не знает. Том Оделл непрестанно надрывается о пролитых по другой любви слезах, и в какой-то момент от громкости акустических басов начинает кружиться голова. Он сначала убавляет звук, а потом и вовсе отключает телефон от системы. Повеселился и хватит. — Продано! Поздравляю Чхве Субина с удачным приобретением! — собранная сумка грохает у порога. Бомгю, словно никакой истерики с ним не происходило, устало глядит в отражение и поправляет на себе одежду. Для человека, несколько минут назад с экспрессией швырявшего вещи, прежде чем их надеть, выглядит удивительно опрятно. Хорошее вышло шоу, преподаватель мог бы поставить зачет автоматом, если бы увидел, жаль только, что самому себе на подобном аукционе счастья Бомгю так и не прикупил. Такого счастья, в котором не существует прошлого, доносящегося отголосками и постоянно тянущего кого-то назад. Такого, чтобы никого не обманывать, не делать несчастным, не бояться ехать домой наутро, потому что знаешь, что никто не позвонит тебе узнать, как ты добрался. Чтоб как в сказке: взмах палочкой — и враг побежден, и карета из тыквы, душа — из бездны, и звук фанфар и птичьих трелей. В жизни так не бывает. В жизни один принц сбегает, потому что так и не нашел в себе смелости открыться и шагнуть в настоящую душевную близость, другой не знает, чего он хочет, а главный герой в одиночестве кривляется перед зеркалом, потому что на большее он не способен. Потому что устал ошибаться. Сообщение от Ёнджуна сбивает с толку, и Бомгю крепко зажмуривается, прежде чем смирить сердце, забившееся в нетерпении, и найти в себе силы его открыть. «Как думаешь, стоит сейчас подойти к Субину и извиниться за вчерашнее?» «За пьяный звонок?» «Ну да». «Нет. Он же сказал тебе больше не звонить, значит просто больше не звони. Было и было, тут и обсуждать нечего». Получается откровеннее, чем хотелось бы и гораздо резче, чем, вероятно, собеседнику от него ожидалось, и Бомгю сразу же чувствует укол вины, за которым следует разочарование. Какого чуда он снова ждал? В конце концов, никто не виноват, что скорость горения спички и то медленнее, чем время, требующееся Бомгю для того, чтобы привязаться к человеку. И что если ему кажется, что с кем-то у него установилась связь, скорее всего это чувствует только он. * С открытием выставки в галерее и внутреннем офисе шум и суматоха — наплыв посетителей и журналистов не оставляет без дела никого, кроме Бомгю. Его практика подошла к концу и он заехал лишь сделать финальные фотографии для прикрепления к отчету и решить вопросы с подписями. Прощаться с этим местом ему всей душой жаль. — Что за молодняк такой пошел? Почему сидим так грустно, где сладкая курилка? Мама денег не дала? — Да просто подышать воздухом вышел. — Могу подымить на тебя, дышать станет максимально свежо. — Весьма любезно с твоей стороны, спасибо. — Что-то ты не спешишь домой, — Донхек прекращает строить из себя борца нравы молодежи и садится на металлическую скамью рядом. — Неужели не рад, что закончилась практика? Любезно организованный сеанс пассивного курения своих плодов не дает, и Бомгю, вздохнув, достает из кармана собственную пачку. Донхек с пониманием помогает прикурить. Все усилия по переходу на электронки пошли прахом еще в начале месяца, неминуемо возвратив к классике. — Не рад, — искренне отвечает он, — мне у вас понравилось. — Глупец, нет бы радоваться свободе от этого проклятого места. Донхек возводит очи горе, когда тушит бычок об урну и распыляет на себя духи из карманного флакона, чтобы скрыть запах. — Но раз понравилось, будем ждать на работу после окончания универа, — и уходит, подмигнув на прощание. Его место на лавочке почти сразу занимает Ёнджун — с шумом кладет на колени бумаги. — Тут письмо руководителя предприятия и подписанный отчет. Директор Со просил передать, что ты хорошо постарался, как для практиканта. — Спасибо, приятно, — на бумагу опускается снежинка, и печатные чернила в том месте расплываются. Бомгю туго, насколько можно сделать это одной рукой, скатывает листы и, наконец, смотрит на Ёнджуна. — Надеюсь, он написал так и в рекомендации, хочу получить отлично и выйти на стипендию. — Выйдешь, — слабо улыбается Ёнджун. Окончание практики Бомгю кажется точкой невозврата. Разговор, словно лишившись подпорок из общей деятельности, не клеится. И все же, помолчав, он тихо спрашивает: — Посидим сегодня у меня? Отметим окончание твоей практики. Бомгю выпадает на какое-то время, забывает про тлеющую сигарету в пальцах, и видит перед собой другие картины, но в конце все-таки улыбается в ответ: — Давай. Кажется, они оба заранее знают, что произойдет и оба этого ждут. И все, конечно, происходит: сначала, насидевшись, они просто ложатся спать, игнорируя углы, недомолвки и ожидания, а потом Бомгю, устав пялиться в потолок, разворачивается на бок и после этого безмолвного «да» лица сближаются сами собой. Уже ничего не спишешь на алкоголь, не найдешь себе других оправданий, но Бомгю идет за эмоцией, единственным, что у него есть, и действует ва-банк, перекидывая ногу через бедро Ёнджуна и усаживаясь сверху. Они выпивают друг друга досуха, но все же дальше того, чтоб потереться сквозь одежду пахом о пах, не заходят. Возможно, это низкая игра. Возможно, Ёнджун хотел бы видеть перед собой Субина. Возможно, Бомгю не помешало бы до конца прояснить свои отношения с Тэхеном, перестав, как шариком для пинг-понга, перебрасываться пустыми «как дела», «чем занимаешься» и «нет, сегодня не приеду, занят учебой». И Субин для Ёнджуна, и Тэхен для Бомгю — те люди, цепляться которых им легко. Но с разной степенью разрушения они почему-то здесь вместе, друг с другом, пусть слишком многое вокруг натянуто и недоразрешено, пусть и хочется думать, что завтра не наступит, потому что конец мира происходит сегодня. А стабильность и вправду ужасающа. Это становится очевидно утром — ведь мир по-прежнему стоит, вопросов стало больше, а ночной эксцесс они, предсказуемо, игнорируют. Бомгю и рад бы обсудить, но что толку. Он прислушивается к шуму воды из душевой и бездумно вертит в руках телефон. В мире цельных людей он часто чувствует себя неправильным. Разве это нормально — думать о двоих? Понимать, что за каких-то пару месяцев в его, как думалось, преданном непоколебимом сердце отыскалась лазейка для другого человека? А может, когда кажется, что твое сердце настолько огромно, что может вместить в себя любовь ко всем, в нем на самом деле не находится места ни для одного? Что-то старое, почти забытое поднимается в груди. Ёнджун не заговорит, Тэхен не изменится. Это пустая бравада, Бомгю знает уже наверняка, что больше ничего не случится, и впереди лишь новая дорога, сотканная из нового одиночества. А потому: — Алло, Кай? Никогда бы не подумал…