Так повествует Висенья Таргариен
В её сознании родился образ чертога, залитого бледным лунным светом. Серебряные блики плясали на стенах, точно осколки горного хрусталя, рассыпанного на каменном полотне; прохладный ветер перебирал незримыми пальцами бахрому гобеленов, а где-то вдали рокочущая песнь тревожного моря сокрушала безмятежную синеву ночи. Холод, точно мёртвый любовник, изголодавшийся по теплу живой плоти, поднимался ледяными поцелуями к подрагивающим губам, покусывал кончики пальцев, вонзая острые зубы до костей. Висенья обняла руками обнажённые плечи, выдыхая облачко теплого воздуха. В сердце чертога, под увенчанной ветвистыми рогами оленьей головой, мерно потрескивало пламя. Запах сгорающих в очаге сосновых поленьев невольно заставил её кожу покрыться зябкой дрожью, в тягостном предвкушении толики тепла. Темнота сгущалась с каждым её шагом, жадно поедая бледно-голубые блики луны и золотистые отсветы пламени, как изголодавшийся паук ловил в липкие сети прекрасных бабочек. Подле очага, преклонив колени, точно в молитве, грелась Рейна. Её длинные волосы струились по спине, позолоченные пламенем. Алые брызги крови усыпали бледный бархат одежд, точно листья клёна, сорванные осенним ветром с осунувшихся ветвей. Безучастная и облечённая неведомым горем, сестра казалась ей призраком, чья мёртвая плоть и ледяная кожа более не знали ни холода, ни темноты. Повинуюсь зову продрогшего тела, Висенья опустилась напротив пламени подле сестры, скользя взором по точёным чертам её изящного профиля, омрачённого гневом и скорбью. — Рейна… — озябшие губы нехотя повиновались искреннему участию. Висенья с опаской коснулась пальцев сестры, едва тёплых от багрянца подсохшей крови на бледной коже. Рейна взглянула на неё так, точно прежняя любовь давным-давно оставила её нежное сердце. На прелестном лице не было более и тени прежней радости, боль иссекла его, изувечила былую красоту хладным пламенем неизбывной тоски и бессильной ненависти. Висенья, изумлённая бесчувствием сестры, украдкой поглядела на собственные руки, отяжелевшие и согретые кровью. Алые ручейки змеились по предплечьям к запястьям и стремились далее к кончикам пальцев, срываясь наземь с тихим стуком густых капель о половицы. Она сжала меж пальцев ночное платье, пачкая бархат и кружева, но кровь всё прибывала, точно из её собственных вен, но на коже её не было ран, а тело не ощущало боли. Рейна с надменным равнодушием наблюдала, как сестра, испуганная зловещим предзнаменованием, бесплодно силилась избавиться от запятнавшей её руки крови. — Сестрица! — в сердцах воскликнула Висенья и прильнула к родному плечу, уповая отыскать в объятиях сестры утешение. Рейна коснулась её плеча, прильнула губами к виску, как делала прежде в далёком детстве, и сердце Висеньи вдруг пропустило удар, когда тонкие, окровавленные пальцы сомкнулись на её шее крепче стальных оков. Она, задыхаясь, впилась ноготками в предплечье сестры, но Рейне более была чужда боль. Мрачная долина неминуемой смерти откликнулась в её сознании непостижимыми голосами, неведомые огни, вспышки света и тени пронзили её тело, и за оцепенением последовал взрыв буйного ужаса. Жизнь, звенящая в её теле тихий ручьём, молила о спасении, и Висенья неистово забилась в руках сестры, ощущая тяжесть родного тела, грозившего ей гибелью. — Твоя вина… — прошипела Рейна, вдавливая её затылком в половицы. От удара рассудок Висеньи помутился, прежняя сила утекала из её тела, точно кровь, что осталась на руках. — Это твоя вина! Висенья отчаянно хватала губами воздух. Сопротивление её превратило предплечье сестры в кровавую смесь содранной плоти и сочащейся сукровицы, но Рейна не ослабила хватку. В её правой руке сверкнула обнажённая сталь, и острие её вонзилось в грудь, разверзая плоть и ломая кости, прокладывая путь к бьющемуся в предсмертной судороге сердцу… Её разбудил собственный крик. Висенья прижала ладони к влажным от слёз губам, препятствуя подступающей к горлу тошноте. Она затаилась в ожидании визита слуг, пробужденных её голосом, но никто не явился. Утомлённые тяжким трудом, они свыклись чтить сон в летнюю пору, когда ночи были куда короче дней. Висенья скинула с себя покрывало, сошла с ложа, едва дыша от распирающей грудь боли, и подошла к зеркалу. Ночь была светлой и тёплой. Крупный серп луны разливал серебряный свет на несколько лиг к востоку от её покоев. Её тело оцепенело и покрылось ледяной испариной, точно у тяжко больной, даже дыхание было холодным. Она ослабила тесьму ночного платья и раскрыла ткань на груди, обнажая чистую, бледную кожу. Висенья глубоко вдохнула, накрывая ладонью грудь. В голове всё ещё звучал треск ломающихся костей, пахло тлеющей в очаге сосной и кровью, а под пальцами билось сердце, быстрое, беспокойное, живое… Прежде она проживала подобные сны, каждый полагая кошмаром, но после грёзы на Тарте и встречи с Красной жрицей Висенья более не могла оставаться беспечной. До этого ни один родич не причинял ей вреда даже во снах, какой бы сильной не была обида накануне, она жила без страха, не полагая себя достойной тяжести рук любимой сестры. Тёмные от гнева глаза Рейны виделись ей в каждой кривой тени и, казалось, ледяные пальцы сестры всё ещё сдавливали горло — так тяжело ей было вдохнуть. Висенья сомкнула пальцы на шее и смежила веки, стараясь вспомнить слова сестры. — Моя вина… — прошептала она одними губами. — В чём моя вина, сестрица? Скрип дверных петель заставил Висенью обратиться в слух. Слугам было велено стучать перед тем, как тревожить покой господ, а Эймонд, если и искал её участия, предпочитал навещать многим ранее часа летучей мыши. Едва касаясь босыми ступнями пола, она в несколько шагов достигла письменного стола и подцепила пальчиками кинжал для писем. — Ходишь ты тихо, а вот дышишь так, точно сам Неведомый следует за тобой по пятам. Висенья облегчённо выдохнула, узнав голос сестры. Точно хозяйка, Бейла окинула комнату, а после и сестру пристальным взглядом, подошла к столу, наполнила пустой кубок вином и пригубила. — Мы поспорили. Джейс полагал, что в твои покои забрался убийца. А я отчего-то подумала об ином. Эймонд к тебе зачастил, вот мне и подумалось, что он устал кормиться с твоих обещаний, и решил помочь тебе избавиться от бремени девичества, — Бейла чуть хохотнула, заботливо предложила вина и ей, но Висенья, не разделяя сестриного торжества, отвергла угощение. Бейла, чуть склонив голову набок, нахмурилась. — Не гневись, маленькая сестрёнка, я просто шучу. Мне приятнее думать, что у тебя в постели мужчина, нежели очередной дурной сон. Что тебе снилось? Висенья, усадив сестру подле себя на ложе, поведала обо всём, что увидела и ощутила во сне, умирая от руки Рейны виновницей её безымянного горя. Бейла выслушала её, коснулась пальцами дрожащей руки и тотчас отпрянула, испуганная мертвенным холодом кожи. Ласки сестры сулили ей скупыми утешениями, но даже толика строгой чувственности согревала её измученное видением сердце. Бейла прижала её к груди, пригладила волосы на затылке и крепко поцеловала в щеку. — Бейла, у меня дурное предчувствие, — осмелилась наконец обличить свою озабоченность в слова Висенья. Её сестра, прагматичная и расчётливая, полагала всякую магию обманом, и потому Висенья не поведала ей о видении, что посулило встречу с жрицей. — Грядёт беда, и она сделает нас врагами. Прошу, давай оставим Пентос. Давай вернёмся домой. Уста сестры дрогнули, отравленные ядом зреющей на языке колкости. Бейла притихла, собираясь с мыслями и укрощая пыл, что мог привести сестёр к ссоре. Висенья знала, сколь сильно рисковала, смея предлагать Бейле бегство, но более оставаться бесстрастной и смиренно коротать дни в плену назревающей смуты не могла. — Мне чужды твои опасения. Подобные тревоги уже облекал в слова твой брат. Он полагает, нам здесь более не рады. Если же хочешь узнать, что думаю я, слушай. Если мы покинем Пентос сейчас, вся слава достанется Эймонду и его братцу-мужеложцу. Кто вспомнит о нашем участии в этой битве, когда мы были в шаге от поражения, а если смиренно примем его и сейчас, нас засмеют. Нашего отца, твою мать. Кто захочет служить королеве, чьи дети умелы лишь в бегстве и смирении? Нет, маленькая сестрёнка, с нас вдоволь смеялись, — Бейла отпрянула, подошла к её столу, извлекла из шкатулки фиал с ядом, добавила несколько капель в кубок, разбавила вином и предложила сестре. — Последние дни были преисполнены тревог, и лишь Боги знают, сколько их ещё будет. Выпей. Всё равно, что думает Марио, если это помогает тебе обрести покой, — Висенья приняла серебряную чащу из рук сестры и осушила её маленькими глотками. Окончив, она позволила сестре налить им обеим ещё вина. Висенья свыклась, что в чувственности жестов Бейлы было куда больше любви и сожаления, нежели в словах. Её любовь была строгой и холодной, точно отцовская, но даже такой сестра была ей мила. — Когда-то в детстве я наслушалась рассказов пьяных моряков в чертоге Высокого Прилива, и мне снилось, как русалки выплывали на берег и сдирали с себя чешую, полагая, что станут девицами. Висенья опустила плечи. С детства её сны полагали кошмарами все, даже мейстер Герардис. Она свыклась нести бремя ночных грёз в одиночестве. Что уж говорить, до встречи с Красной жрицей она и сама полагала таинство сновидцев давно утраченным даром предков. Став старше, она стала утаивать все ужасы, порождённые в ночи. Страх прослыть обезумевшей имел над ней куда больше власти, нежели страх перед увиденным во снах. Бейла не верила ей, пусть и старалась не выказывать открытого пренебрежения, и Висенья не могла судить сестру за то, во что совсем недавно не верила сама. Сон, предрёкший ей встречу с Красной жрицей, пока был единственным воплотившимся видением. Позволь она себе чуть больше откровенности и поделись тревогами с сестрой, Бейла осталась бы столь же неумолимой и неуступчивой. — Твои холодные утешения… — Висенья сорвала заусениц с указательного пальца, любуясь проступившей на бледной коже каплей, крупной и алой, точно тисовая ягода. Телесная боль исцеляла смуту столь же степенно, сколь сонный яд истерзанный мрачными виденьями разум. Однако, подобная отрада была обманчива и кратковременна. Бейла рассматривала её лицо, стараясь угадать мысли, что не давали сестре покоя, ожидая ответа в тёплой ночной тишине, но Висенья так и не решилась просить о большем. В этом чужом, опутанном паутиной заговоров городе её родичам было вдоволь иных забот. Бейла взяла её за руку, всматриваясь в кровавый узор. Родное тепло отозвалось в теле Висеньи тоской о днях покоя и блага на Дрифтмарке. Она чуть сжала пальцы сестры, и губы её дрогнули. Отчего-то ей вновь захотелось оказаться той маленькой девочкой, что с упоением слушала рассказы лорда Корлиса, встречала закаты с сёстрами на берегу, лакомилась клюквой в Саду Эйгона и проказничала, смиренно принимая наказание от септы. — Ты гневишься? — вдруг спросила сестра, полагая её тоску обидой. Висенья медлила с ответом, вспоминая недавние беседы с сестрой, за которые Бейла могла бы столь затаённо искать её прощения. — За то, что я сказала за столом? Висенья понимающе улыбнулась, вспомнив дерзкие слова сестры за трапезой после совета во дворце. Бейла была взрослой, замужней женщиной, и не считала необходимостью делиться с младшей сестрой своими мыслями и чаяниями. Не все её поступки были понятны Висенье, как и не все утверждения встречали её смиренное одобрение. Вероятно, даже Джекейрис находил её ретивые выпады происками открытой надменности, но Висенья за долгие годы общего детства узнала сестру достаточно, чтобы не обременять её упрямый нрав и собственное терпение неуместным любопытством и спорами. Она любила Бейлу даже тогда, когда побуждения сестры оставались для неё загадкой. — Гневилась бы, не будь ты моей сестрой. Бейла нахмурилась, но не от недовольства ответом сестры, а из желания поведать ей о том, что, по её мнению, было для Висеньи важным. Видят Боги, с каждым годом она всё более походила на отца: тщеславием, красотой, властолюбием и пламенной ненавистью к дядьям. — Ты знаешь, почему я это сказала, — в её словах не было ни сожаления, ни шёпота совести. Бейла рассуждала как женщина, с честолюбивым торжеством вкушающая плоды своих стараний. — Между нами с Эймондом никогда не будет мира. Мы можем о нем солгать, когда того требует случай, но ненависть его мне приятнее притворной улыбки. Его нарочитое, снисходительное терпение меня злит. Слишком уж много в нём лжи и лести. Мне известно, какого мнения он обо мне, о Рейне, о твоих старших братьях. А вот ты… — сестра, бесконечно гордая верностью своей ненависти, поддела пальцами её подбородок, погладила указательным пальцем губы, любуясь ими, точно одним из своих творений. — Тебя ненавидеть у него пока нет причин. Пусть думает, что я угнетаю тебя с высоты своих лет. Быть может, тогда он будет охотнее рассуждать о правде в твоём присутствии. Висенья, оправившись от осознания истинных побуждений сестры, повела головой, сбегая от прикосновения, неоправданно щедрого для её бесплодного участия. Предубеждения Бейлы не позволяли ей бесстрастно рассуждать о достоинствах и недостатках Эймонда. Он отнюдь не был доверчив. Всю жизнь Эймонд полагался лишь на себя, и не был столь юн, дабы красота юного тела и сладкие речи девицы могли усыпить его бдительность и польстить тщеславию. Прежде всего, Бейла видела в нём мужчину, к которым с детства была несколько пренебрежительна и надменна. Единственным мужчиной, перед которым она держала ответ, которого полагала достойным своих мыслей, был отец, позже она научилась смирению во имя любви к Джекейрису, однако старые убеждения с летами лишь укрепились в сердце сестры. Едва ли за всю жизнь они с Эймондом толковали столько, сколько говорила с ним Висенья за эти несколько недель близкого знакомства. Эймонд показался ей человеком рассудительным и опасным, сведущим в тонком искусстве полуправды и полулжи, которому ей только предстояло обучиться. Он умело обличал всякий обман, и потому она старалась быть с ним честной даже тогда, когда не желала. Эймонд позволял ей играть с собой только тогда, когда сам желал того же — страстного и тонкого, точно кружево, соблазна, что тотчас сгорал в пламени неистовой страсти, стоило изысканному плетению довершить капризный узор. — Он не дурак, Бейла, — заверила сестру Висенья, ускользая от агонии воспоминаний о дядиных поцелуях, ласках и словах. Эймонд волновал её, как мужчина, и она не желала, поддавшись искушающей сладости грёз, уверить Бейлу в своих слабостях. — Его не удастся провести. В искусстве лжи он преуспел не менее, нежели в красноречии и фехтовании. Бейла лукаво улыбнулась, и теперь Висенья узнала в холодном лице сестры тонкие и изящные черты Рейны. Бейла была из тех женщин, чья улыбка чаще предостерегала, нежели очаровывала. Крохотные девичьи радости она могла позволить себе лишь наедине с сёстрами, и оттого каждая затейливая улыбка сестры была для Висеньи бесценной. Сестра чуть склонила голову набок, пушистые ресницы дрогнули в хитром прищуре пленительных глаз. Висенья невольно напряглась, предвкушая открытое и бессовестное любопытство сестры, которого прежде старалась избегать всеми возможными способами. — А в искусстве любви? — Упрямое молчание сестры лишь раздразнило нетерпение Бейлы. — Эймонд увлечён тобой. Даже Джейс это заметил. Он полагает мою затею безумной и опасной. Но я заверила его в твоей рассудительности и добродетели, поэтому не разочаруй меня, маленькая сестрёнка. — Я стараюсь избегать опрометчивой безрассудности, — поторопилась развеять опасения сестры Висенья. Вовлеченность брата отнюдь не радовала её, как и тихие, вкрадчивые улыбки Дейрона, порой обращённые к ней за общей трапезой. Мысль о том, что Эймонд со схожей беспечностью посвящал брата в подробности их досуга повергала Висенью в смятение. Она не испытывала радости от укромных разговоров с сестрой, и опасалась, что Эймонд мог не разделять её суждений и охотно делиться с братом впечатлениями от их пылких ночей. — Он был рад, когда ты к нему пришла? Ну разумеется рад. Я не знала ни одного мужчину, который устоял бы перед невинной девицей, вроде тебя, — решительно заявила Бейла, не дождавшись ответа сестры. Висенья подняла на неё глаза, отмеченные изумлением, смятением и обидой. Бейла, бесконечно гордая своей проницательностью, громко цокнула языком. — Конечно, мне известно, где ты проводишь ночи, и где проводит ночи он. Боги, поутру ты вся им пахнешь! — Висенья ощутила, как жарко вдруг сделалось на щеках. Беспристрастные рассуждения сестры бросили в её лицо кровь, горячую, точно кипящая смола. — Ты можешь мне рассказать, что он с тобой делал. Я умею хранить тайны. Всегда хотелось узнать, какой он любовник. Обычно мужчины вроде Эймонда крайне необходительны с женщинами в постели. Он был вежлив с тобой? Висенья не желала делиться с сестрой теми чувствами, что снедали её подле Эймонда. Слишком уж сокровенным было таинство взаимных ласк, жарких поцелуев и тихих, сдавленных стонов. Ощущение тяжести его рук, тепло сухих губ и даже запах — она помнила каждое мгновение, каждое его слово, обращённое к ней в минуты снедающей душу и плоть страсти, но обесчестить столь сладкие и тёплые воспоминания грязными толками было выше её уважения к их общей тайне. Она никогда не любопытствовала у сестёр о том, что происходило за закрытой дверью их покоев после брака. И не могла позволить себе смелые рассуждения о сокровенном, чьей хозяйкой была лишь наполовину. Когда Эймонд засыпал, ей нравилось любоваться его нагим, стройным телом, повторять касаниями точёные изгибы лица, шеи, ключиц и груди, прижиматься губами к мерно бьющейся под кожей жилке, ласкать пальцами предплечье, считать выступающие веточки голубоватых вен. Ей нравилось его глубокое, спокойное дыхание, поддетые сонной судорогой уста, отвечающие на её касания и поцелуи. Когда он спал, она могла позволить себе честность, могла уснуть у него на груди, прижимаясь щекой к горячей коже. Она могла закрыть глаза и сосчитать губами каждое созвездие родинок на его спине, знала их цвет и размер. Она пахла им, ибо каждой ночью позволяла себе раствориться в нем без остатка, позволяла Эймонду касания столь смелые, что ещё несколько недель назад привели бы её в суеверный ужас. Рядом с ним она ощущала себя желанной, расцветала, точно тугой бутон, обласканный поцелуями тёплого утреннего солнца. Но Эймонд не был вещью, о которой она могла позволить себе рассуждать открыто. Он был человеком, скорым на гнев, не прощающим обид и обладающим проницательным умом. Предавать его хрупкое доверие и бесчестить, как мужчину, было риском не только для его проницательного ума, но и для её собственной совести. Даже у лжи должен быть предел. И с Эймондом ей хотелось оставаться честной хотя бы тогда, когда они касались и целовали друг друга обнажёнными. — В меру, — столь уклончивый и исчерпывающий ответ показался Висенье честным по отношению к беспокойствам сестры. Ссоры она не искала, однако желала остаться верна собственным убеждениям. — Он уважает мои желания, однако порой… бывает настойчив. Бейла на мгновение задумалась и чуть подалась вперёд. Висенья узнала этот хитрый, лихорадочный блеск — так сияли глаза Рейны, когда она говорила с сестрой о мужчинах, но Бейле подобная утончённость и кокетливость были чужды, как мертвецу румянец живой плоти. — Не принуждал ублажать себя языком? Висенья, не скрывая гневного недовольства, выдохнула. По её телу прокатилась горячая дрожь, откликаясь ноющим покалыванием на кончиках пальцев. Подобного вопроса следовало ожидать от сестры, а ей стоило подготовить подобающий ответ, но ей было приятнее обманывать себя ложными надеждами на сестрино снисхождение. — Боги, сестрица… — она едва разомкнула уста, чувствуя, что вот-вот либо сгорит от стыда, либо выставит сестру за двери покоев. Все эти откровенные толки казались Висенье неподобающими и глумливыми потехами над нею, столь несведущей в искусстве порочных утех девицей. Бейла засмеялась, но тотчас притихла, памятуя о позднем часе и таинстве их ночной беседы. Преисполненная призрачной насмешки и торжества улыбка на устах сестры точно бросала вызов её терпению, что утекало из тела Висеньи по капле. Эту ночь она не будет вспоминать, как одну из приятных. Наверно, впервые после пробуждения от кошмара она желала вновь окунуться в него, лишь бы более не ощущать приторную горечь негодования. — Будь все мужчины и юноши добродетельны, как уверяют женщин септоны, шлюхи трудились бы в поле, — Бейла пригубила, смывая вином остатки прежнего игривого настроения. Лицо сестры вновь окаменело, точно никогда и не знало улыбки. — Многие мужи любят, когда им угождают ртом. Рейна полагает что причина тому коленопреклонённое положение женщин во время ласки. Видишь ли, им по нраву ощущать себя королями. Даже толстый свинопас с крохотным пальчиком между ног уверует, что он богоизбранный, венценосный государь, когда старая шлюха станет перед ним на колени. А Эймонд, тщеславный гордец, куда ближе к короне, и желания его куда безнравственнее и греховнее чаяний крестьянина-мужа. Это лишь вопрос времени, когда твои скромные старания целомудренной девицы ему наскучат. Если это случится до того, как мы вернёмся домой, и он всё же пожелает тебя подобным образом… не кусайся. — Он со мной обходителен, — из последних сил парировала монолог сестры Висенья, досадливо впиваясь короткими ноготками в кожу внутренней стороны ладоней. — И ничего подобного не предлагал. — Ну каков рыцарь, — Бейла повела рукой с кубком, выражая глумливое почтение косой тени, отброшенной на гобелен. — Его матушка наверняка горда столь добродетельным принцем. Не обольщайся, Висенья. Ты изводишь его отказами подобающе разделить ложе, а мужчины более всего на свете желают то, чего не могут получить. В твоих речах я слышу голос влюблённой девицы. Польстишься на его галантность, и он поимеет тебя, как последнюю шлюху, а после позаботится о том, чтобы молва о твоём бесчестии не сходила с людских уст даже во сне. Не в силах более сносить столь открытого пренебрежения, Висенья поднялась с ложа и вцепилась взглядом в сестру так, точно пыталась содрать незримыми когтями кожу с её лица. Как же порой надменна она бывала, полагая её беспечной дурнушкой. Совсем недавно Бейла желала видеть её подле Эймонда, упрашивала быть с ним кроткой и обходительной, а теперь, когда старания Висеньи, наконец, принесли плоды, сестра стала поучать её девичьим хитростям, точно Рейна. Но в словах иной своей сестры Висенья никогда не слышала ни призрачной потехи, ни леденящей душу спеси. — Я дала ему понять, что невинность мою он не получит до свадьбы. Чего ещё ты хочешь? Ей стоило огромных трудов сохранить полутон укромного разговора. Само её нутро плавилось и закипало, раскалённое до предела всеми теми словами, что так легко покинули уста сестры. Бейла, обезоруженная её внезапным сопротивлением, медлила с ответом. Висенья знала: за всяким возражением непременно следовала ссора, злые слова и горькие обиды, но Бейла отчего-то не была настроена отягощать её ни учениями, ни порицаниями. Внезапная ли дерзость сестры, или собственная совесть тронули её каменное сердце, но итогом стало долгое, задумчивое молчание. — Я лишь предупреждаю тебя о губительных свойствах страсти, — спустя примирительные минуты покоя вновь воззвала к ней Бейла. На сей раз её тон был ласковее и мягче, а на лице проскользнула тень сожаления. — Ты молода, неискушённа таинствами плотских утех, и потому соблазн познать неизведанное для тебя особенно сладок. Я была на твоём месте, и мне не достало мужества устоять. Но моим женихом был твой брат. У меня не было сомнений, когда я ему отдалась… Искренность сестры остудила пыл Висеньи. Бейла всегда желала ей блага. Её любовь никогда не была простой и понятной, а в ней не было того нежного равнодушия Рейны, что позволяло сестре с такой лёгкостью хранить улыбку и спокойствие в ссорах с Бейлой. Висенья была ведома чувствами, как отец, и порой, глядя на сестру, видела саму себя. Они обе были так невыносимо упрямы, но обе любили друг друга со всей искренностью и чистотой, на которую были способны сёстры. Итогом этого чувства было терпение, с которым Висенья сносила все тревоги и упрёки сестры, и пусть сейчас мысли её более не были одурманены чувствами, она всё же решила остаться настойчивой в своих убеждениях. — И у меня их нет. Я верна своей семье. Иное не имеет значения. Бейла одобрительно кивнула. Решимость в голосе сестры убедила её, но едва ли успокоила. — Повторяй себе это, когда пожелаешь оступиться. Висенья раскрыла ладонь, почтительным жестом указывая сестре на дверь. Они обе сказали друг другу достаточно, и беседа более не казалась уместной. Всё, чего она желала, так это поскорее отойти ко сну и с приходом нового дня отправить сокола Рейне в Высокий Прилив, дабы развеять порождённые кошмаром тревоги о её здравии и благополучии. — Скоро рассвет, и я намерена встретить его в постели. Бейла поднялась, расправила складки на ночном платье и халате багрового бархата. Их гордые взгляды встретились, схлестнулись в неистовой схватке, точно клинки, и Бейла вверила ей улыбку, преисполненную гордости и одобрения. — Твои зубки становятся острее, мой маленький дракон. Кто знает, быть может вскоре ты вновь начнёшь кусаться, как в детстве, — у двери она помедлила и вновь окликнула сестру: — Пусть ваш общий досуг станет для тебя привычкой, а я уж позабочусь о том, чтобы слухи о моём гневе доходили до Эймонда. Знала бы ты, как горько мне тебя заставлять… Висенья скользнула пальчиками меж складками шелка. Как хотелось ей броситься к Бейле, прильнуть к её груди и заверить в своей любви, ибо лишь с ней и Рейной девочкой она могла позволить себе подобные чувства. Но девицу чувства обрекали быть беззащитной. Она была верна той Бейле, что поручила ей заботы о побуждениях Эймонда, но та сестра, что стояла сейчас перед ней, была печальна и беспокойна. В ней не было ни прежней рассудительности, ни хладнокровия. Висенье нравилось думать, что все распри и обиды были испытанием их великой любви, доверия и преданности. В глазах сестры она желала наконец повзрослеть, и лишь настойчивостью могла добиться признания. — Доброй ночи, сестрица. После скупого прощания Висенья осушила кубок, к собственному изумлению определив вкус летнего напитка особенно приятным после кошмарной грёзы и непростой беседы, вернулась в постель, прильнула щекой к подушке и устало прикрыла отяжелевшие от хмеля и яда веки. У грани сладкого забвения ей встретились воспоминаниям о доме: об обжигающем песке и солоноватом поцелуе морской волны, о дымном ветре и горьковато-кислых ягодах клюквы, о драконах и горгульях на зубцах угольно-черных стен, о сдержанной улыбке матери и объятиях сестры, что без толики любви и сожаления погубила её во сне.***
— Вот здесь будет септа, — Саррэ раскрыла ладонь, указывая на трудящихся в котловане рабочих. Висенья отняла внимание от покоившегося на коленях пергамента и через тонкую прорезь меж тканевыми занавесями взглянула на измождённых работой мужчин, орудующих кирками и лопатами под палящим солнцем. — Принц полагает, что постройка и обустройство септы — славная возможность укрепить отношения с нашими союзниками с запада. Вера неотъемлемая часть политики, а за последнюю сотню лет всё больше людей стали обращаться в семибожье… Саррэ запнулась, всматриваясь в лицо Висеньи в поисках одобрения или сдержанной похвалы. В Вестеросе служители Веры были тесно связаны с короной и властью, и пусть ни матушка её, ни отец нисколько не чтили каменные статуи в септах, к дочери они приставили служительницу Веры, выражая добрую волю верховному септону в Староместе. Этот расчётливый политический ход стоил ей беспечного детства. Порой септа Лавена била её с таким остервенением, что кроме ненависти Висенья более ничего не ощущала, глядя на Богов, которым её заставляли молиться. — Едва ли это по нраву жрецам вашего Владыки… — с туманной вкрадчивостью предположила Висенья, памятуя о тихом презрении, с которым встречали воинов Вестероса последователи Владыки Света. — Последователям Владыки Света по нраву лишь то, что возвышает в глазах господ и простого люда Р’глора, — Саррэ скользнула ладонью в густую копну золотистых волос, перебирая пальцами пряди, точно редким гребнем. — Они категоричны и властны. В какой-то мере надменны — рождение новых религий сеет в их сердцах смуту, а потворствование старым — порождает гнев, но чудеса, творимые руками Красных жрецов, заставляют уверовать даже меня. А ведь я выросла в Лиссе и почитала иных Богов. Висенья, пребывающая в собственных раздумьях, в этот раз не нашлась с ответом. Её открытые и смелые рассуждения о Вере могли нести в себе опасность для положения матушки при дворе. Ещё ни один монарх в Вестеросе, исключая лишь Мейгора Жестокого, не сидел на Железном троне без поддержки верховного септона. Если её мать желала стать королевой, в глазах септонов и септ её дети должны были быть кротки и добродетельны. Её затянувшееся молчание стало причиной беспокойства Айнайян. — Ты излишне словоохотлива, Саррэ, — сдержанно возразила она, увлечённая шитьём. — Принцесса, верно, уже устала от твоего настойчивого внимания… — Госпожа Динара пожелала, дабы я прислуживала принцессе во дворце, а леди Бейла пригласила меня в качестве спутницы её сестры, полагая меня достойной её общества даже теперь, когда во мне более нет нужды. Уж не знаю, как принцессе, но мне не по душе твой взыскательный тон. Быстро же ты позабыла тяжесть кнута под ласковой рукой новой хозяйки, — Саррэ надменно фыркнула и положила в рот спелый финик, оскорблённая упрёком от девицы, чьё положение совсем недавно было куда ниже её. — Излишняя болтливость лишает ценности воистину важные слова, — парировала колкость Айнайян. На сей раз Висенья сохранила молчание из соображений приличия, не желая ввязываться в ссору, пока пышущая обидой Саррэ притаилась в ожидании подобающего ответа. День за днём Айнайян свыкалась с новым положением, однако никакая милость не могла избавить её от памяти о днях рабства и унижений, сперва у дотракийского кхала, а после во дворце принца. Она оказалась любопытна, сметлива и старательна и, казалось, вкладывала всю свою безмерную благодарность в усердные труды, что, по предположению Висеньи, должны были стать её удовольствием, а не иного рода обязательствами. Более не будучи рабыней, Айнайян всё ещё стремилась мыслями и руками к тому, что умела, ибо пока не знала ничего иного в мире, преисполненном дивным многообразием занятий. Висенья подарила ей гребень и пару новых платьев, совсем скромных по меркам пентошийских господ, но излишне богатых в представлении рабыни. Её стараниями Айнайян начинала распускаться, точно прекрасный цветок, что познал прохладу воды и уют благодатной почвы, и вскоре светлая полоса, оставленная рабским ошейником на смуглой коже немного потемнела. Бейла не разделяла её увлечения рабыней с Летних островов, более того — она предостерегла сестру, что желание Висеньи забрать её в Вестерос может встретить негодование Рейниры и Деймона. Особенно после того, как все посланные к ней в услужение девицы были отвергнуты прихотливым нравом Висеньи. Родичам было за что злиться на неё и до появления Айнайян. Если её высекут, какая уж разница, сколько ударов розгами получить: дюжину или десяток. Висенья задумчиво взглянула на обнажённые ступни, лежащие на расшитых золотом подушках. Целители позволили ей снять повязку, и теперь увечье представало перед её взором каждый раз, когда она опускала глаза. Подживающая рана на лодыжке и принесённое утренним вороном послание с Драконьего Камня в руках напоминали ей о предстоящем взыскании, что ожидало её по возвращении в отчий дом. «Ao nekēbia ynot prūmie, talus», — она сбилась со счёта, сколько преисполненных раскаяния и сожаления писем отослала соколами и воронами матушке и отцу, и спустя столько дней тревожного ожидания получила столь скупой и жестокий ответ. Вновь видеть почерк матушки было куда приятнее, нежели грезить о прощении, однако содержание вести невольно заставило задуматься: быть может зря она пережила эту битву. Рейнира злилась на неё, но ответ, пусть и подобный, был доброй вестью, быть может — предзнаменованием их скорого примирения, однако отец оставался к ней безучастен. Висенья знала, он любопытствовал о ней и её здравии в письмах Бейле, однако от него она не получила даже той крохотной строки, что вверила ей Рейнира. Её отец — жестокий человек, с каменным сердцем и пламенной душой, не в первый раз прибегал к подобной пытке. В детстве, когда они с братьями, вопреки запретам, отправились к Драконьей горе, он заставил их предвкушать наказание, томиться в догадках и страхах прежде, чем снизошёл до прощения. Как бы ей хотелось, чтобы дни тревожного ожидания и на сей раз сулили ей отцовское снисхождение. Но грезить о нём Висенья не решалась. Вероятнее всего, её лишат крыльев, а может септа заставит её заучить переплёт «Семиконечной Звезды», и пока уста её будут шептать молитвы, пальцы будут орудовать иглой от рассвета до заката. А ночью… ночью ей будут сниться кошмары, преисполненные крови, пламени и предсмертной агонии. От мыслей о кошмарах и туманном будущем у Висеньи скрутило живот. Предвкушая долгую дорогу в паланкине под сенью знойного дня, она предусмотрительно отказалась от утренней трапезы, иначе долгожданная прогулка оказалась бы омрачена дурным самочувствием. После долгих споров с братом и сестрой ей удалось выторговать для себя немного свободы. Покинуть владения принца ей позволили лишь в сопровождении Саррэ и в закрытом паланкине. Джекейрис, обеспокоенный назревающей в Пентосе смутой, настаивал на её безопасности, а Бейлу заботил лишь Эймонд и те секреты, что скрывались за его снисходительной ухмылкой. По мнению Бейлы, всех тех сладких соблазнов, что она предлагала дяде, было преступно мало, — она преуспела в любовных утехах, однако не в тонком искусстве полуправды. Прогулки сестра полагала напрасной тратой времени, особенно теперь, когда Эймонд всё чаще стал искать её общества и благоволить желаниям. «Будь осторожна с его желаниями. Эймонд настойчивый человек с неумолимой душой. Жизнь без стремлений для него бессмысленна и скучна. Полагаю, теперь ты одно из них. Представь, как польстит его тщеславию твоё согласие подарить ему невинность. Первый человек, который узнает об этом, будет нашим отцом. Эймонд не упустит возможность унизить дочь ненавистного дяди в глазах брата-государя». Однако, вопреки стремлению угодить сестре, Висенья не забывала о собственной гордости. Разве была она супругой Эймонду, чтобы преданно ждать его возвращения и бездумно угождать всякому желанию под покровом ночи? Она его невеста, но пока ещё не жена, и позволила достаточно себя запятнать во имя сестриного тревожного любопытства. Эймонд не сковывал себя теснотой каменных стен господской обители. Они с Дейроном были вольны покидать владения принца, когда пожелают, пока она, точно пленница, коротала дни напролёт взаперти. Едва лишь целители позволили Эймонду ездить верхом, он засветло седлал своего вороного жеребца, и, гонимый утренним ветром, уносился в сердце Пентоса: к пристани, торговой площади а, быть может, и во дворец принца. Возвращался он зачастую лишь поздним вечером, и порой, лаская её тело в скупом свечном свете рассказывал, каким был его досуг. Едва ли он намеренно изводил её столь жестокой пыткой, потешаясь над её положением узницы и выказывая превосходство над ним, но сердце Висеньи каждый раз сжималось от боли, когда она слушала о том, чего не могла увидеть. Её дни были лишены дивного разнообразия занятий: она утешала тревоги сестры, читала и вновь взялась за шитье, полагая развлечь себя хотя бы гневным негодованием от неудавшейся работы. Айнайян оказалась на диво чутким и преисполненным терпения учителем, но их уроки не принесли покоя её душе. Сидя в один из пасмурных дней на каменном парапете, Висенья пришла к горестному выводу: своим стремлением к свободе она лишь сменила одну клетку на другую, но стальные прутья не стали меньше впиваться в её кожу. Висенья отложила пергамент и сломала клинком для писем печать Веларионов. Ответ на отправленное в Дрифтмарк письмо прибыл ещё минувшим вечером, однако прочесть его ей недостало времени. Эймонда заботил её вечерний досуг всякий раз, когда день оказывался благостным, а вино за трапезой арборским. Беспечная и преисполненная заботы весть, однако, не развеяла её тревог. Рейна полагала её сны тоской по дому и воспоминаниями о войне. Как и Бейла, сестра советовала вновь прибегнуть к чудодейственной силе «сладкого сна». Не позабыла сестра и о Лейне, уверяя, что племянница любопытна, весела и несколько огорчена столь длительным пребыванием тётушек в Пентосе. Следующие несколько строк сестра посвятила леди Хейзел и её юной дочери, что накануне встретили галеон с останками сира Дейрона. Но надеждами на скорую встречу её ответ не закончился. Напоследок Рейна осыпала её дюжиной любопытств об Эймонде, его положении в глазах магистров, участии Хайтауэров в снятии осады города и чарах, что использовала сестра во имя обольщения будущего супруга. Рейна, чьей душе с юных лет была свойственна животрепещущая страсть ко всему сокровенному, пылала интересом к обстоятельствам расцвета своей маленькой сестры, которую совсем недавно купала и укладывала в постель. Если Бейла была заинтересована в итогах её стараний, Рейну интересовали методы и девичьи ухищрения. Висенья не знала, каким должен быть её ответ. Честностью она бы прослыла малодушной глупышкой, а ложью предала бы собственную совесть. Эймонд нравился ей, и лаская его, целуя и отвечая его страсти, она действовала по наитию, думая о его желаниях и тех чувствах, что терзали её собственную душу. Быть может, она и преследовала корыстные цели, но чувства её от того не были менее искренними. Подле него она испытывала то же желание, что сжигало его разум и плоть, и лишь знание о вражде их семей не позволяло ей пасть в объятия порока. Она не доверяла ему настолько, чтобы позволить собой овладеть. В её глазах Эймонд был человеком, что не знал ни снисхождения, ни сожаления. Но эти мысли она утаила уже от второй своей сестры. С горечью она вспоминала, сколь честны они были в детстве друг с другом, теперь же Висенья ощутила тяжесть тайны, которую могла доверить только самой себе. Она так боялась быть слабой, недостойной имени своего великого дома, что невольно стала скрывать истину даже от тех, кто был ей милее всех. Её сестры давно стали женщинами, и её юные чувства едва ли нашли бы отклик в их сердцах. Висенья поджала пальцы на ногах. Итог её упрямого решения покинуть отчий дом — огорчения, следующие друг за другом, точно звенья единой порочной цепи. Паланкин вдруг качнулся и накренился набок под недовольное шипение Саррэ. Пергамент в её руках надорвался, поданный Айнайян отвар расплескался на подушки и матушкину весть. Айнайян ахнула, уколов палец, а Саррэ, ударившись локтем о выступающее древко каркаса, тотчас велела рабам остановиться. Паланкин опустили подле лавки торговца пряностями, и Саррэ, выскользнув под полуденный зной, тотчас взялась выяснять причину подобной оплошности. Висенья кивком предложила Айнайян сойти на мостовую, опасаясь гневного негодования Саррэ. Один из рабов стоял на коленях перед лиссенийкой, воздев дрожащие руки к небу, его стёртая ступня кровоточила. Остальные держались поодаль, глаза их были опущены, смуглые мозолистые руки, расписанные белесыми узорами шрамов, дрожали, точно от лихорадки. — Ты едва не покалечил принцессу! — Саррэ определённо наслаждалась положением, дарованным ей с лёгкой руки Бейлы и госпожи Динары. Спутница принцессы, в совершенстве познавшая законы Пентоса. Ей нравилось быть госпожой даже тогда, когда её положение было далеко от господского. — Твоя ничтожная жизнь не окупила бы даже её сломанного ногтя! Висенья взглянула на предплечье Саррэ. Раскрасневшийся локоть опух, и столь пылкое негодование было итогом скорее собственной обиды, нежели искреннего беспокойства о её благе. Она определённо получила бы наказание, случись с Висеньей несчастье, однако и собственное тело беспокоило лиссенийку не меньше. В конце концов, именно её внешнее совершенство возвысило её в глазах пентошийцев. Саррэ любила саму мысль о собственной красоте, — слишком уж велик был её страх оказаться на месте тех, кого она столь ретиво порицала. — Они носят нас с самого утра. Усталость свойственна даже рабам. Будь снисходительна, — её миролюбивый ответ не пришёлся лиссенийке по нраву, но довольство Саррэ мало заботило Висенью, когда перед её глазами пали ниц люди, измождённые усталостью, зноем и тяжким трудом. Их обувь прохудилась, кожа на ступнях огрубела и казалась сухой, точно древесная кора, а от одной мысли о крохотных камушках, что попадали в изношенную обувь и увечили кожу до крови, её собственное тело пронзало болью. В Вестеросе она не видела рабов. Конюшие и поварята на Драконьем Камне были одеты скромно, но в сравнении с обрывками грязной ткани на мужчинах с эбеновой кожей юноши в замке казались богатейшими лордами. — Пусть немного отдохнут, выпьют воды и переждут зной в тени. А ты пока покажешь мне площадь. — Вам не позволено покидать паланкин, — Саррэ упрямо сложила руки на груди, неотступная и изысканно великолепная, точно плачущая госпожа из своих историй. — Быть может, я не принцесса и не господская дочь, но люблю свою голову и не желаю плотских наказаний виною Ваших эгоистичных желаний. А чего только стоит Ваше дивное личико? Солнце лишено моего снисхождения. Висенья лукаво улыбнулась, отступая на шаг, подальше от тонких пальцев лиссенийки. Слишком уж долго она сидела взаперти, чтобы столь легко расстаться с толикой свободы, что сама пришла к ней в руки виной усталости измождённого непосильным трудом раба. — Дома я всегда сбегала, когда меня запирали. Септа велела стегать меня вместе со слугами, что допускали побег, однако плотские наказания воспитали во мне лишь терпимость к боли. Смирение всё ещё чуждо моему сердцу. И потому я предлагаю тебе уговор. Вторь моим эгоистичным желаниям, и я буду самой послушной девицей из тех, что нуждались в твоём призрении. Саррэ, застигнутая врасплох внезапной дерзостью, задумчиво склонила голову набок, не желая охотно уступать настойчивости, что могла сулить ей неминуемым взысканием. — А я уж было уверовала в то, что Вы милое, невинное дитя. Сколько ещё хитрости Вы скрываете за этим очаровательным личиком? Висенья со сдержанной гордостью смежила веки, скрывая от лиссенийки искрящиеся торжеством глаза. Вокруг них пахло сеном и клубилась дорожная пыль, поднятая конскими копытами и ногами рабов, но впервые за столько дней золотого плена ей было радостно и легко. Толки и перебранки праздно и торопливо шествующих горожан казались ей слаще нежного голоса юнца, посланного угождать им с родичами песнями и игрой на инструментах во время трапез и вечернего досуга. — Угоди мне и узнаешь всё, что пожелаешь, — с обольстительностью старшей сестры Висенья сложила руки за спиной, стараясь вновь быть той невинной и кроткой девицей, что покинула обитель принца. Саррэ с неохотой отдала распоряжение рабам и велела дожидаться их возвращения. Висенья, несказанно польщенная крохотной победой, лишь силой вышколенного септой терпения противилась наслаждению, что заставляло её сердце затаиться в восторженном предвкушении. Саррэ взяла её за запястье, и нежно-голубые глаза лиссенийки обожгли её безмолвным предостережением. — На сей раз Ваша взяла, но если вздумаете меня обмануть, я приду поглядеть, как Вас стегают. Надеюсь, нас с Вами не будут стегать в одно и то же время. На моей памяти не наказывали ещё ни одну принцессу. В Лиссе давно ходила молва, что у Таргариенов кровь чёрная и дымная, точно смола. Справедливости ради, Висенья позволила лиссенийке взять верх в обмене любезностями. Саррэ была словоохотлива и остра на язык, а она так легко поддавалась сладкому соблазну всякой, даже пустячной беседы. Эймонд понял это ещё при первой их встрече и с тех пор взял в привычку испытывать её красноречие уколами и нарочитой надменностью. Ей следовало учиться хладнокровию, с которым когда-то беседовала с ней королева Алисента. Ни матушка, ни её сёстры не владели подобным искусством сполна, полагая равнодушие несвойственной их древнему роду чертой. Висенья понимала истоки их убеждений, вспоминая, сколь дорого стала обходиться ей горячечная опрометчивость. Висенья степенно следовала за Саррэ, шествующей меж разодетых в пёстрые наряды господ и простолюдинов в блёклых, выцветших тогах. Её туфельки из мягкой кожи и подол верхней туники пачкались о дорожную пыль, но сохранность одежд и обуви её теперь мало тревожили, когда перед её взором засверкала суета городской жизни во всём её великолепии и безобразии. Торговые ряды для богатых горожан отличались изобилием товаров и дивными ароматами свежей выпечки, фруктов, пряностей и цветочных масел, чего нельзя было сказать о лавках для бедняков, куда торговцы сносили испорченные овощи, ягоды и плоды, чёрствый хлеб и дурно пахнущее мясо, завлекающее жужжащие рои огромных зелёных мух. Саррэ брезгливо скривилась, глядя, как босоногий старик торгуется со сбытчиком несвежей говядины. Айнайян шла подле них, низко опустив голову, отягощённая бременем нового положения и сочувствием к тем, кому не суждена была её судьба. У неё никогда не было иных подруг, исключая лишь сестёр. И пусть блудница и рабыня едва ли годились ей в товарки, Висенье нравилось их искреннее участие и приятный досуг, лишённый приторной лести и нарочитой обходительности иных женщин, подобранных матушкой. На Драконьем Камне к ней подсылали девиц из знатных семей, но все они грезили лишь о славном будущем в столице, подле дочери будущей королевы. Обходительные рыцари, дорогие наряды и вечерние посиделки у очага, суть которых сводилась к разговорам о вдовах, изменах и чужих детях — всё это мало занимало Висенью даже тогда, когда лета укротили её опальный нрав и ребяческое упрямство. Сперва, по настоянию Висеньи, Саррэ отвела её к лавке игрушечных дел мастера, где Висенья уповала отыскать подобающий подарок любимой племяннице. Там, среди сотен очаровательных фарфоровых куколок в дивных платьицах и рыцарей в крохотных кожаных кафтанах, Висенья увидела знакомые по детским забавам фигурки животных. Вырезанные из дерева и покрытые блестящим лаком, они выглядели куда лучше тех, которыми в младенчестве они с Визерисом так любили чесать прорезающиеся зубы. Будучи дочерью Рейны, Лейна любила всё, что было связано с красотой. Рейна сама шила ей платья, как когда-то сестре, когда она была совсем малышкой, заплетала волосы и купала. Думая о племяннице, Висенья с тоской вспоминала о днях, когда читала ей на ночь и позволяла забираться к себе в постель в поисках тепла и утешений. Если она позволит себе явиться домой без подарка, Лейна её не простит. Но у её племянницы было столько кукол, что она вполне бы могла обустроить настоящий королевский двор, с фрейлинами, лордами и служанками. Возможно с годами она начнёт играть с куклами, подобно матери, что с такой же незатейливой лёгкостью играла с людьми. После безуспешных поисков они заглянули к ювелиру, человеку льстивому и скупому. Висенья рассматривала заколки и гребни, безуспешно гадая, какое из украшений понравится прихотливой племяннице. Саррэ посоветовала ей остановить выбор на заколке из белого золота, усыпанной крохотными мерцающими самоцветами. Висенья сковывалась, когда речь заходила об украшениях и платьях. Прежде ей не позволялось выбирать, и она свыклась полагаться в выборе одеяний на матушку, сестёр и септу, а теперь, будучи юной девицей, ощущала себя бессовестно несведущей, слушая рассуждении Саррэ о драгоценных камнях и их безвкусном сочетании с золотом. Но покинуть ювелира с одной лишь заколкой им было не суждено. Саррэ настояла на украшении, по собственным убеждениям, необходимом каждой любящей нежную изящность красоты девице. Крохотные серебряные пинцеты ювелиры Вольных городов украшали узорами и полудрагоценными камнями, продавая в шкатулках из эбенового дерева на ложе из красного бархата. Пентос, соседствующий и много лет воюющий с Браавосом, многое перенял у «тайного города», презирающего рабство и почитающего красоту женского тела Лунных певиц куда более войны. По рассказам Саррэ, богатые лиссенийки и блудницы в Домах удовольствий пользовались иными хитростями: подогретыми смолами кедра и липкой смесью, полученной из мёда и лимонного сока. Висенье подобные пути достижения совершенства пришлись не по нраву. Она с ужасом вспоминала тот день, когда Саррэ испытала на ней свои ухищрения, что незнающий человек без зазрения совести полагал бы пыткой. Она ощущала себя испорченной, безнравственной и порочной, когда Эймонд впервые коснулся её меж бёдер в ту ночь на берегу, и Висенья затруднялась ответить себе, порадовала его или огорчила подобная красота, чуждая обычаям запада. Намерения Саррэ были заботой о её женственности и красоте, но Висенья ощущала лишь жгучий стыд, пляшущий на щеках колючими искрами. Торговая площадь Пентоса славилась обилием всевозможных яств, пряностей, вин, тканей, украшений и древних свитков, привезённых из дальних уголков Эссоса. Местные вольные господа и ремесленники находились на службе у магистров, — Висенья научилась узнавать пентошийцев благодаря их любви к ярким одеждам, причудливым украшениям и цветам густых бород. Мясник, что угостил их копчёной бараниной, носил в волосах и бороде бусины из ляпис-лазури, а его брови и пряди на висках оттеняла от смоляной черноты волос густо-синяя краска. Но были здесь и торговцы драконьей костью, яшмой и чёрными аметистами, — бледнолицые люди из Асшая и Кварта. Таинства города колдунов пользовались дурной славой у пентошийцев, однако взоры людей всегда стремились к пряной сладости сокровенного. У палатки согбенной старухи было столько зевак, что казалось она торговала не яшмой и драконьим стеклом, а долгими летами жизни и благополучия. Висенья помедлила, поднялась на цыпочки, но из-за спин любопытствующих увидела лишь тройку тонких, изогнутых пальцев. Саррэ окликнула её и поторопилась увести к рядам с винами, фруктами и сладостями. Такой спелой и красивой хурмы Висенье не доводилось видеть даже на торжествах во дворцах Дрифтмарка и Драконьего Камня. По нраву ей пришлась сладость из тонкого теста, мёда, орехов и цветов шафрана, а вот янтарное вино показалось Висенье уж больно сладким. Щедрый торговец предложил девушкам испробовать почти дюжину вин из Вестероса, Кварта, Вольных городов и даже с Летних островов, избрав сосудом раковину-створку жемчужно-белого моллюска, омытую в пресной воде с уксусом и высушенную на солнце. Саррэ была горда, придирчива и спесива и, как показалось Висенье, падка к спорам и торгам. И если сперва Висенья находила отрадным столь непосредственное поведение, после она стала замечать взгляды горожан, оскорблённых непомерной дерзостью лиссенийки. И если мужчины глядели на красивую девицу со снисхождением, околдованные осанкой и изяществом валирийской красоты, женщины гневно бормотали себе под нос то ли сетования, то ли проклятия. — Кто бы мог подумать, что угодить принцессе так легко, — размышляла Саррэ, щурясь от полуденного солнца, точно одна из изнеженных теплом и лаской кошек своей госпожи. — Разве Вам не готовили изысканные блюда истинные умельцы, не подавали богатые яства к столу на серебряной посуде? Висенья, увлечённая наблюдением за работой старца-гончара, опустила плечи. Прежде она мало задумывалась о тяготах жизни простых людей, об их судьбах и чаяниях. Как много девушек хотели бы иметь наряды и украшения, которые она совсем не умела ценить. Верно, каждая из них была бы рада оказаться на её месте, и каждая старалась бы лучше, ведая, какая жизнь осталась по ту сторону замковой стены. Женщины, которых она встречала в поселениях у Драконьей горы во время конных прогулок с братьями, были согнуты тяжким трудом и частыми родами и редко доживали до лет, что Боги отвели её матушке. Попасть в услужение в замок могли единицы. Матушка строго подбирала слуг, даже тех, что чистили сажу в её камине, что уж говорить о тех, кого она допускала в няньки к собственным детям. Однажды септа обнаружила пропажу перстня из её шкатулки с украшениями, когда готовила воспитанницу к предстоящим именинам матери. Воровкой оказалась девица, служившая в замке не более нескольких лун, юная, хорошенькая и обученная счёту до десяти, ибо ровно десять серебряных монет она получала ежемесячно от кастеляна. Висенья помнила, как она кричала, когда обнажённой её секли во внутреннем дворе смоченными в солёной воде и уксусе розгами, и как холодно наблюдала за её страданиями септа, такая же женщина, лишь чуть более облечённая властью. — Всю жизнь я трапезничала из серебряных блюд, но вкусовые свойства пищи мало зависят от того, на какой посуде подаются угощения, — тело её невольно сковалось, когда в сознании пробудились горькие воспоминания о днях осады, наполненных пламенем, криками умирающих и неистовой жаждой. — Чёрствый хлеб слаще тёплой булочки, когда ты голоден, а вино из ракушки ничем не хуже того, что я пила из хрустальных кубков. — Может Вы и милая девочка, но больно уж избалованная, — тон Саррэ источал зависть. — Лета в изобилии и достатке настолько утомили Вас, что пешие прогулки меж пыльных торговых рядов и смердящих людей кажутся чем-то приятным? Глупость всё это. Жизнь простого люда нравится Вам лишь потому, что иной Вы не знали. Пожили бы Вы в грязи и бедности сутки, в услужении господина, который высекал бы Вас розгами за пролитое вино, и все Ваши грёзы бы тотчас развеялись. Висенья давно привыкла к тем взглядам, которыми порой обжигали её и родичей простые люди, но прежде никто не говорил с ней столь открыто и дерзко, опасаясь взыскания. Она ценила честность, но в своей искренности Саррэ грозилась перейти черту, что разделяла их положения. Сносить открытого пренебрежения к себе Висенья была не намерена. Слишком уж дорого могло стоить имени Таргариенов её девичье малодушие. А молва охотнее множилась за их спинами и без её стараний. — Рассуждать о людях с подобной уверенностью — дурной тон. О жизни в бедности я не грезила даже тогда, когда была упрямым ребёнком, а чтить обычаи союзников участием и любопытством долг каждой уважающей себя женщины. Моих великих предков погубили надменность и алчность, но некогда они были могущественны и неумолимы. Вольные города Эссоса — дети Древней Валирии. Ваши обычаи — бесценный прах моего народа. Пентос куда ближе к Четырнадцати Огням, нежели Дрифтмарк или Драконий Камень. Ты одна из немногих, в ком ещё сильна валирийская кровь. Верно потому госпожа Динара так тобой дорожит, но едва ли она бы потворствовала твоей смелости в разговорах со мной, если бы стала свидетельницей наших толков. — Так нельзя, Саррэ. Будь ты спутницей леди Бейлы, тебя бы уже отстегали, — с досадой покачала головой Айнайян. — Принцесса прощает подобную смелость лишь потому что находит твоё общество приятным. И как ты её благодаришь? Сперва покидаешь перед торжеством, а после дерзишь. Саррэ пристыженно смежила веки, красивое лицо её тронул румянец смятения. Висенья взглянула на Айнайян и чуть повела головой, подсказывая оставить настойчивость и оставаться учтивой. Меньше всего на свете ей хотелось огорчать долгожданный день свободы неуместными ссорами, пусть заступничество Айнайян ей по-своему льстило. Вереницы торговых рядов оканчивались у широкой дороги, вымощенной из гладких, крупных камней, которую крепко любили извозчики и купцы с упряжью. В Пентосе улицу, где обитали торговцы пряностями, тканями, кожей и мехами называли Золотой. Городской стражи здесь было вдвое больше, нежели на площади, а бадьи с отходами и содержимым господских ночных горшков рабы уносили к сточной канаве, опасаясь облить дерьмом высокопоставленного горожанина или ставленника одного из магистров. Улица змеилась на запад, к пристани и сладкому задверью — обители блудниц, где продавались и покупались всевозможные удовольствия. Поговаривали, что владелец самого роскошного и порочного борделя был настолько богат, что в шутку называл себя «Магистром Удовольствий». Горожане, живущие на Золотой улице и пользующиеся услугами местных торговцев, благоухали цветами, травами и специями. Они любили роскошь, красоту, изысканность одежд и гордились своим привилегированным положением. И в золотом чертоге этой дивной, богоподобной красоты не было привычных торговых лавок и шатров. Зажиточные торговцы выстраивали дома в несколько этажей, с окнами из разноцветного стекла и просторными балконами. Там они жили, вели торговлю и пользовались услугами рабов. Господа обустраивали уютные террасы, окружённые живой изгородью плюща, виноградной лозы и диковинных растений с юго-востока, названия которых Висенья не знала. — Не держите на меня зла за тот случай, — спустя время заговорила с ней Саррэ, отягощённая совестливым воззванием Айнайян. Висенья, залюбовавшаяся ножнами, обтянутыми лоснящейся угольно-чёрной кожей в руках миновавшего их юноши, обернулась на голос спутницы. — Я должна была встретиться с целителем до тех пор, пока он ещё не был пьян, — чуть тише добавила Саррэ, опасаясь оказаться услышанной. Висенья хорошо помнила тот день, когда, затерявшись среди толпы господ, едва не очутилась за столом бастардов. Тогда скоропостижный уход Саррэ вверг её в смятение, однако ни обиды, ни осуждения к лиссенийке Висенья не питала. Тогда ей не хотелось осрамиться, стать причиной потехи незнакомцев в городе, чьи обычаи и порядки были ей чужды; теперь же она рассуждала о минувшем, как о том, что более не стоило её тревог, однако слова Саррэ пробудили в ней свойственное всякой девице любопытство. — Ты не показалась мне нездоровой, — Висенья задумалась, вспоминая жертвенные костры у моря, крики умирающих пленников и собственный ужас. Быть может и Саррэ, взрослеющая в Лиссе и почитающая иных Богов, полагала таинства жрецов Р’глора зверскими и чрезмерно жестокими. — Уж не родом ли из страха и отвращения твой недуг? — Есть недуги, принцесса, что полагаются людьми благодатью, — Саррэ позволила себе улыбку, столь печальную, что сердце Висеньи не осталось безучастно к боли лиссенийки. Так могла улыбаться лишь женщина с непростой судьбой. — Моё положение в Пентосе заслуга госпожи Динары и собственной красоты. Вы ведь не думали, что я лишь купаю и развлекаю высокородных девиц? На службе у госпожи Динары у меня есть и другая работа, и порой она не так приятна, как касания, пение и трапезы во дворцовом саду, — Саррэ искоса поглядела на мужчину, наблюдающего за ними неприлично долго, как для случайного прохожего. — Мужчины редко заботятся о том, где бросают своё семя, а с последствиями их страсти женщина зачастую остаётся наедине… Недаром Саррэ показалась ей необычной девицей ещё в тот день, когда они впервые узнали друг о друге в каменной купальне дворца. Теперь, когда она сама сорвала с себя незримую завесу тайны, Висенье многое сделалось ясно. Саррэ не годилась для досуга, песен, рассказов и купания достопочтенных девиц. Претенциозная, юная девушка, отличающаяся привычной пентошийцам красотой, едва ли проводила ночи в своих покоях. И, верно, таких как Саррэ у госпожи Динары было много. Их милостью и красотой она подкупала неугодных мужчин, падких к девичьим ласкам и сладким словам в обмен на покровительство и защиту. И Саррэ, похоже, служение Динаре нравилось куда больше работы в увеселительном доме Лисса. Здесь она ощущала свою ценность, наслаждалась властью и вниманием, и могла не страшиться гнева мужчин, из-за которых некогда ей довелось оставить Лисс. Неудивительно, что нежеланное бремя, порождённое семенем нелюбимого мужчины, сделалось закономерным итогом подобной службы. Висенья по-девичьи сочувствовала Саррэ, пусть сама лиссенийка едва ли полагала сочувствие уместным. Некогда ей довелось выбирать из двух зол, и потому, избрав меньшее, она, верно, завидовала ей, не ведая, что Висенья и вовсе была лишена выбора с самого рождения. Воля её деда, её государя — плата за лета беспечности и достатка, проведённые подле родичей, вдали от капризных излишеств столицы. Висенья поджала губы, впиваясь ноготком в покрывшую ранку от сорванной заусеницы корочку. — Я не мужчина. Со мной ты можешь быть честной, — Висенья понимала, как глупо звучали её скупые утешения, но молчание казалось ей невежественным и надменным. Их жизни и положения с Саррэ были настолько далеки друг от друга, что даже пожелай Висенья оказаться на месте лиссенийки, — а подобный порыв был бы чужд ей даже в хмельном бреду, — ей бы не удалось. В одном лишь Висенья видела между ними схожесть: они обе исполняли чужие прихоти, но Саррэ с удовольствием и предвкушением выгоды, Висенья же со смятением и затаённой обидой на саму себя. — Женщине нельзя быть честной ни с кем, — на одном дыхании выпалила Саррэ, сжав ладонями плечи Висеньи так, точно стремилась разбудить ото сна нерадивое дитя. — Особенно, если она стремится к богатству и счастью. В жизни праведника горя больше, нежели радостей. Научитесь лгать, не сожалея об отвергнутой правде. Сейчас Вам кажется, будто бы я излишне искренна с Вами, но в сравнении с истинной моей честностью сей излишек лишь толика — медяк в мошне с золотыми монетами. Висенья, стремясь несколько смягчить мрачный тон беседы, тихонько хохотнула, скрыв уста ладонью. — А мошна у госпожи Динары? — Вы быстро учитесь, — похвалила Саррэ, одарив Висенью снисходительной улыбкой. — Если в этом жестоком мире Вам удастся дожить до старости, я надеюсь однажды встретить Вас мудрой женщиной. Саррэ взяла её под руку, полагая их откровенную беседу оконченной, однако Висенья не торопилась следовать за лиссенийкой. Шумные мальчишки и юноши у лавки кожевника обратили на себя её внимание, и она вдруг вспомнила о щедрых подарках Эймонда и о своих страстных благодарностях за закрытой дверью его покоев. Подобное участие льстило ему куда более красноречивых признательностей, и всё же Висенья ощущала себя проданной с тех пор, как Эймонд вверил ей новый клинок, выбрав её внимание ответной благосклонностью. Она не желала прослыть продажной девицей в его глазах, и потому старалась завлекать его всем, в чём была сведуща: беседами о Пентосе, спорами о кровавой истории их древней династии и угощениями перед тем, как под покровом ночи окажется во власти его желаний. Сколько бы ночей они не проводили вместе, сколько бы удовольствия не дарили друг другу, она, всё же, ощущала себя скованной его властными, неумолимыми порывами. Сильный и тщеславный мужчина, куда разумнее и умелее неё, он превращал её в бледную тень собственного величия, и Висенья не желала мириться с участью кротко восхищающейся и смиренно жаждущей девицы, сколь пьянящей и чувственной не была бы её собственная страсть. Она стремилась стать женщиной, которой не посмел бы пренебречь даже столь могущественный мужчина, и не могла позволить себе плестись позади его надменности. Висенья провела ладонью по взмокшему виску. Полуденное солнце и тревожные сомнения заставили кожу на её лице раскраснеться и покрыться знойной испариной. Саррэ увела её в тень под навес лавки кожевника, и Висенья, укротив дыхание, вошла в просторный холл. Босоногие рабы полировали вощёными тряпицами пол из красного дерева, суетливые юноши рассматривали отрезки кожи на стенах, рассуждая о качестве, мягкости и прочности каждой. Работы умельца-кожевника хранились на прилавках, на подбитых бархатом основах: ремни, перчатки для верховой езды, седельные сумки и ножны, расшитые золотом и драгоценными камнями. Шаг за шагом она ступала вдоль прилавка, любуясь изысканной, утончённой работой, пока не склонилась над ножнами из оленьей кожи, затаив дыхание в тихом восторге. Столь искусной и богатой работы она не видела с тех пор, как вместе с телом лорда Корлиса предали морю и его клинок. В замысловатом узоре почти не читались стежки, устье и наконечник были окованы серебром, а ботт щедро расшит чёрным жемчугом. У Висеньи заныли пальцы, тоскуя по эфесу клинка. Будь она несведуща, тотчас бы пожелала купить столь искусный дар для дядиного клинка, но ещё девочкой она с упоением слушала рассказы Лоррена об искусстве создания ножен. Каким бы славным мог быть её подарок, достойный честолюбивого нрава мужчины, что оказался столь щедр и чувственен с ней. Она могла бы снять замеры с клинка Эймонда для деревянной основы этой ночью, дождавшись, когда он уснёт, выбрать узоры и драгоценные камни, которыми умелец украсит кожу, но отчего-то желала трудиться над ножнами собственными руками, прежде чем Эймонд вложил бы в них свой клинок. Никогда прежде она не знала столь страстного порыва — касаться ноженной кожи пальцами, как касалась его тела, столь же самозабвенно и уветливо. Но грезить о подобном даре могла лишь та девица, что славно владела иглой, а она, упрямая и дерзкая, столько лет отвергала участие септы, не ведая о том, что однажды пожалеет о своей заносчивой настойчивости. «Если бы только я умела шить вполовину столь умело, как септа, смогла бы сделать ему достойный подарок», — Висенья с тоской отвела глаза от ножен и взглянула на отрезки дорогой кожи, ещё не знающей ни иглы, ни нитей, ни украшений. Верно, впервые за всю свою недолгую жизнь она искренне позавидовала умениям, что прежде вызывали у неё лишь гнев и досаду. — Эта кожа слишком плотная для перчаток, — со знанием дела заметила Саррэ, поймав взгляд Висеньи на полотнах. — А для ножен была бы в самый раз, — во рту у неё вдруг сделалось горько от осознания неискушённости в умениях, свойственных каждой благородной девице. — Если бы Боги послали мне чуть больше разума и терпения, быть может, сейчас я смогла бы пошить… Саррэ заливисто рассмеялась. — Так Вы шить хотите? О, Боги, не боитесь умереть со скуки? Я бы точно умерла, — Саррэ пренебрежительно отмахнулась рукой от рассуждений о тоскливом занятии, но глаза её сверкали заискивающе, выказывая ненавязчивое любопытство. — Но если Вам угодно, я найду для Вас умелицу. Полно. Вы ведь дни напролёт коротаете во владениях принца. Если Вам угодно шить, только скажите. В Пентосе каждой благородной девушке польстит шитьё в обществе принцессы Таргариен. Умела бы я шить, сама бы славно Вас развлекла. Висенья задумалась. Теперь, когда её сердце горело пламенем стремления, она готова была шить днями напролёт, но лишь в обществе той девушки, что не посмела бы по окончании урока сеять молву о её «деревянных пальцах» и «скверном терпении». Бейла ненавидела шитьё, полагала его пустой тратой времени. Лишь один раз Висенья видела, как шила сестра — когда родилась Лейна, их долгожданная племянница. Бейла несколько месяцев шила для неё платьице, и ко времени окончания работы оно оказалось Лейне как раз впору. Но если бы сестра узнала, что Висенья желает шить подарок Эймонду, она могла бы и вовсе остаться без пальцев. Иных девиц, сведущих в шитье, Висенья не знала в Пентосе, исключая лишь ту, что, стоя подле неё, молчаливо любовалась убранствами лавки. — Я знаю одну умелицу и скромницу, — Висенья украдкой поглядела на притаившуюся Айнайян, и летнийка зарделась, сжимая меж пальчиков ткань простенького платья. — Будешь моим учителем, Айнайян? Айнайян правила иглой умело и быстро. Не так изящно как септа, но её умений было достаточно, чтобы помочь Висенье познать основы. Что-то она помнила из детских занятий с септой, пока у Лавены ещё хватало терпения её обучать, иному она могла научиться. Висенья убедила себя, что если будет работать усердно, сумеет справить ножны до предстоящего торжества. «Быть может теперь, когда у моих занятий появится цель, я буду править иглой старательнее и охотнее», — она улыбнулась собственным мыслям, представив себе лицо септы, когда по возвращении домой она поведает, на какие крайности её толкнули чувственность и праздная жизнь за Узким морем. — Госпоже доведётся трудиться от рассвета до заката, — переборов смущение, ответила Айнайян. — Пока её стежками нельзя штопать даже рубахи бедняков… С уст Висенья сорвался тихий смешок. Её нынешняя вышивка и впрямь походила на труды той семилетней девочки, что, гневно дыша и сетуя на девичий досуг, правила иглой вечерами у очага под пристальным взглядом назидательницы-септы. — Если бы септа разрешала мне шить ножны для клинков моих братьев, я была бы самой усердной её воспитанницей. Кожевник, мужчина сведущий и словоохотливый, помог ей выбрать нужную кожу и поведал о тонкостях работы с ней. Она помнила, как Лоррен ковал оружие на Драконьем Камне, как одевал обнажённые клинки и оковывал их креплениями из платины, золота и серебра, и знала, какая работа ей предстояла теперь: снять мерки с дядиного клинка и выбрать подходящее дерево для основы. Она долго рассуждала, вспоминая споры братьев и рыцарей на Драконьем Камне о прочности клёна, ясеня, дуба и даже чардрева. Лоррен высоко ценил орешник за его прочность и гибкость. По преданиям северян, привезённым Джекейрисом из Винтерфелла, Первые Люди с Севера делали копья из его древесины, а супруги их плели корзины, в которых носили подношения к вырезанным на чардревах ликам. А в легендах о Древней Валирии из орешника, выращенного из плоти Бога земли Эгаракса и вспоённого вином Сиракс, был сделан лук Богини-охотницы Тессарион. С ним она сумела одолеть в состязании охотниц неумолимую и жестокую Вхагар. Эймонд и сам напоминал ей орешник. Гибкий, сотканный равно из силы и изящества, он казался ей воином-Божеством. Если в мире и было дерево, что должно было послужить основой для ножен его клинка, им был орешник. Предстоящие труды равно пугали и разливали в её душе сладкое предвкушение. Никогда прежде она не делала ничего сама, но ей нравилось думать об итогах своих стараний, о его гибких, стройных пальцах, ласкающих вышитый на коже узор, о горделиво вскинутом подбородке, о капризной улыбке, тонкой и нарочито снисходительной, о вкрадчивом шуршании ножен в его руках, о медовом шёпоте тайного соблазна. Она приобрела свёрток оленьей кожи и лоскут кабаньей, — для первых робких стежков, — серебряные нити, толстую иглу для шитья и пообещала кожевнику прислать с замерами Айнайян до окончания следующего дня. Растущее в душе нетерпение вдруг страстно повлекло её домой, к успехам и неудачам. Кончики пальцев покалывали, тело вспоминало об острой боли от игл, но внутри Висенья сгорала от предвкушения. — Не так быстро, принцесса, — Саррэ остановила её, с гулко бьющимся сердцем едва сошедшую на каменную кладь. — Теперь, когда Вы утолили жажду, голод и любопытство, я отведу Вас к торговцу тканями. Госпожа Динара велела сшить Вам подобающее платье для предстоящего торжества, и так как Ваша сестра отказалась провести с нами досуг, Вы поможете мне выбрать ткань и для её наряда. Она хотела возразить, сославшись на усталость и доверие избирательному вкусу Саррэ, но памятуя о словах лиссенийки, возможном негодовании Динары и терпении, с которым Саррэ исполняла её утренние прихоти, отвергла капризное невежество. Лавка располагалась на той же богатой улице. К парадной вели узорчатые ступени из красного мрамора, какой Висенья видела во дворце и владениях принца. У пентошийцев подобная роскошь была привилегией одних лишь богатых господ. Саррэ распахнула перед ней дверь, но Висенья медлила, в спину ей подул свежий ветерок, словно незримая ледяная длань подсказывала ей дорогу к незнакомой обители. Каменные стены дома сохранили приятную прохладу, столь желанную телом в летний зной. Внутри было тихо, словно в склепе, и лишь оставленная за спиной городская суета укрощала ощетинившуюся тревогу. В мрачном безмолвии просторной прихожей бродил, спотыкаясь, звонкий щебет. Висенья подняла глаза. В деревянных клетках над её головой, перепрыгивая с веточки на веточку, заливались песнями крохотные птички. — Голубые овсянки, — прохрипел из тени незнакомый голос. Висенья прислушалась, едва различая среди переливов птичьих голосов шорох одежд и тихой поступи. — Дивные, дивные птички… — задумчивый и густой, словно мёд, шёпот обдал холодом её затылок, и Висенья, повинуясь первородному чувству страха, тотчас обернулась, увидев позади себя лишь бледную от страха Айнайян. — Они ведают о том, сколь мил людям их сладкий голос, оттого и боятся наших сетей. Их умеют ловить лишь летнийцы, прыткие и выносливые, как эта славная девочка, — Айнайян взяла её за руку и зашептала молитву на родном языке, содрогаясь всем телом, точно от удара кнута. — Говорят, впервые этих птиц нашли гискарцы, когда основали колонии на Соториосе, но в Эссос их привезли валирийцы, когда разорили Горгай. — У нас нет времени для твоих глупых сказок, Пиррас, — воскликнула Саррэ, ступая меж водопадов льющихся с потолка полотен. — Госпожа Динара желает твоих услуг. Соизволь отвергнуть свою восточную чопорность и почтить своих гостей присутствием во плоти. Висенья последовала за лиссенийкой. Айнайян, как и прежде, держала её за руку, вторя шагам, точно тень. Со всех сторон их окружали разноцветные шелка, парча, бархат, сатин и полотна, сотканные из драгоценной паучьей нити. Висенья откинула пальцами белоснежную занавесь, затем ещё одну, перламутровую, точно справленную из растёртых в пыль жемчугов, а за третьей, алой, словно клюква из Сада Эйгона на Драконьем Камне, оказалось морщинистое лицо старика, облагороженное нарочито участливой улыбкой. Она попятилась, едва не растеряв кожу и нити для ножен. Торговец оказался безволосым кваатийцем, с молочно-белой кожей и длинной шеей, украшенной золотыми кольцами с вязью колдовских узоров. Длинный и худой, он напоминал Висенье сухое дерево, не лишённое, однако, прежней гибкости и богатого оперения листвы. Мужчина перед ней был одет под стать своему положению: бледно-голубой шёлк и золото выдавали в нём страстного почитателя изящества и излишеств юношу, и лишь морщинистое лицо обличало обременённого летами старика, сколь бы сильно он не пудрил гладко выбритую голову и с какой бы тщательностью не следил за опрятностью и чистотой богатого одеяния. — Принцесса Таргариен… — старик приблизился к ней бесшумно, словно змей, заставив отпрянуть осторожную Айнайян, пленил длинными пальцами тонкое запястье Висеньи и поднёс к лицу. Она сморщила нос, ощущая прикосновение каждой морщинки сухих и холодных губ кваатийца к тыльной стороне ладони. У старика совсем не было запаха. Висенья хорошо знала, как пахнет старость. Она росла подле старых мужчин: медленно приближающихся к смерти и тех, что отчаянно ей противились. От старых крестьян смердело потом, засаленной одеждой и мочой; мейстер Герардис благоухал травами, маслами и книжным лигнином, а от сира Роберта пахло сеном, конским потом и сталью. Но кваатиец не имел запаха вовсе. Перед ней точно стояла слепленное из воска подобие, кукла колдуна, лукаво скалящаяся и проницательно всматривающаяся в её лицо. — Знали бы вы, как я польщен нашей встречей. В этом доме всегда рады молодым и красивым девицам, особенно богатым. Дивными свойствами обладает золото. Даже самое изощрённое уродство оно способно обратить в красоту, — старик тихонько засмеялся, потешаясь над собственными размышлениями, и обнюхал её ладонь. Висенья ощутила, как её внутренности превратились в тугой, горячий комок обнажённых нервов, пульсирующий у основания глотки. — Полагаю, младшая из дочерей своего печально известного батюшки. Верно-верно… Столь юная, бледная и изумительно робкая. У Вашей сестры глаза ястреба, а у Вас голубки, — на Общем языке Пиррас говорил умело, совсем без акцента востока, что свидетельствовало о длительном времени пребывания среди потомком андалов. — Солнце утомило Вас, милое дитя? Висенья настойчивым рывком вынудила старика отпустить её ладонь из плена цепких пальцев. Мгновением позже воцарившегося молчания подоспела Саррэ, отыскав дорогу к голосу Пирраса в лабиринте бархата и шелков. — Это приятная усталость, sȳres āeksios, — её скупая вежливость, столь чуждая неумолимости категоричного сопротивления, ужалила уста торговца, заставив померкнуть нарочито учтивую улыбку. — Девочкой я читала сказания о Древней Валирии, некогда подаренные государем моим и дедом. Я помню песнь о Джейнаре, храброй валирийке, что летала в Соториос; балладу о владыке Аурионе, что осмелился бросить вызов Богам и провозгласил себя императором, и историю об архонте, который полюбил немую от рождения девушку, чья красота сводила с ума каждого мужчину, что обладал зрением и был способен страстно желать. Когда он вверил ей своё сердце вместе со всеми рабами, землями и драгоценностями, которыми владел, она с молчанием приняла его чувства, а в ответ прислала пергамент с вестью. В обмен на своё сердце она пожелала дюжину самых сладкоголосых птичек на свете. Архонт обещал награду каждому рабу и вольноотпущенному, кто сумеет принести ему хотя бы одну. Прихоть девицы стоила ему изрядной доли богатств, но по итогу он обрёл женщину, которую тайно желал каждый мужчина. Уж не те ли птицы сейчас сидят в Ваших клетках? — Да, и за них всё ещё славно платят, — Пиррас поглядел на птиц, и те вдруг притихли, словно сделались немы, под стать женщине, некогда желающей их звонких голосов. — Легенды, предания… в них преступно мало правды. Сказители умеют превращать пороки в красоту, иначе никто бы не слушал истории о бесчестных правителях и женщинах с тёмными сердцами. Как по-Вашему, зачем супруге архонта нужны были сладкие голоса птичек? Висенья задумалась. Лета стёрли из её памяти многие сказки, которые некогда она так любила читать холодными штормовыми вечерами у очага. Дни беспечного детства померкли среди тягот отрочества, а вместе с ними и воспоминания. Истории о любви не были милы ей даже в детстве, оттого, верно, и забылись охотнее сказаний о завоевателях, когда матушка стала доверять ей более ответственные заботы. Если бы Пиррас спросил её о Гискарских войнах, она бы в точности рассказала о каждой, с таким же упоением она могла рассуждать об исходе ройнаров и падении Ни Сара, но чужая любовь не находила отклика в её сердце, каким бы счастливым или горьким не был её итог. — Красивая, избалованная праздной жизнью девица могла позволить себе подобные прихоти в силу высокого положения, — тёплый восточный ветерок потревожил струящийся шёлк, и в открывшейся глади узкого зеркала Висенья увидела своё бледное, худенькое лицо. — Едва ли она не знала о своей красоте, о том, сколь желанна была мужчинами… Пиррас засмеялся, спрятав тонкие пальцы в длинных рукавах шёлкового одеяния. — Любопытное предположение… — старик обошёл её по кругу, поглаживая гладко выбритый подбородок. Висенья оцепенела, наблюдая за движением чужой тени под ногами. — Истинно же, красота лица скрывает уродство души. Супруга архонта была женщиной жестокой и неумолимой. Она водилась с колдунами, некромантами и заклинателями крови. Один из них обещал вернуть ей голос, если в ночь новой луны, когда на небо взойдёт звезда Шрикос, она пожрёт дюжину сердец самых сладкоголосых птиц на свете. Каждое она должна была вырвать из грудки сама, каждое должно было быть тёплым, когда коснётся её языка… — старик накрыл ладонью её плечо и прошептал в самое ухо: — Нравится ли Вам подобная сказка? — Висенья повела головой, позволив без слов понять старику свои желания. Пиррас выпрямился и, деловито сложив руки за спиной, прищурился. — Колдуны востока до сих пор лечат немоту сердцами голубых овсянок. За одну такую птицу дают сотню рабов. Разумеется мужчин, они выносливее и лоно их куда чаще остаётся пустым, — Висенья взглянула на притаившихся птиц. Их маленькие, совсем тёмные глаза казались разумными и испуганными. — Ходит молва, что предсмертная песнь овсянки — слаще голоса Лунной певицы, но лишь той птицы, что была убита на воле. В клетках они редко поют, разве что когда грезят о свободе. У Висеньи засаднило в горле, словно к её собственной шее поднесли острие клинка. Птички в клетке усердно корпели над крохотным орехом, постукивая клювами о прочную скорлупу и лишённые коры веточки. Девочка внутри неё отчаянно желала сорвать хотя бы одну клетку и со всех ног броситься к паланкину. Но клетки висели так высоко, что даже статный муж не сумел бы добраться до них в прыжке, а молодая девушка, очнувшаяся от сочувствия и скорби, молила хранить холодность ума от пылких посягательств неуместной чувственности. — Полно тебе, Пиррас, — Саррэ выступила вперёд, закрыв смятенную Висенью грудью. — Твои птицы не принесут тебе и десятую долю богатств, которыми одарит тебя моя щедрая госпожа, если ты ей услужишь. — Моя милая Саррэ, — елейно протянул старик и осыпал томными поцелуями руку лиссенийки. Ни один мускул не дрогнул на красивом лице Саррэ. Похоже, подобные визиты были частью её обязанностей на службе у супруги принца уже ни один год. — Здравствует ли твоя госпожа, м? — Госпожа Динара шлёт тебе наилучшие пожелания и просит достойно одеть её гостей. Пиррас, учтиво раскрыв ладонь, пригласил девушек следовать за собой. Саррэ, ободрив Висенью мягким кивком, подсказала ей ступать первой. Висенья старалась не заблудиться среди разноцветных водопадов струящихся тканей, переступая через свёртки материала, затянутые грубой тесьмой, обрезки бархата и мирийских кружев. Столько роскошных тканей она не видела за всю свою жизнь, а названий многих не знала и вовсе. Были ли в столице торговцы, подобные Пиррасу, шили ли наряды из столь дивных тканей для её тётушки, кузины и королевы, или же Пентос был единственным местом, где культуры запада и востока сосуществовали в гармонии друг с другом? — О, я помню дни, когда Динара посылала за моими шелками красавиц едва ли не каждый день, но война, похоже, поумерила аппетиты твоей госпожи, — горделиво воскликнул торговец, поддевая пальцами полотно тёмно-алого бархата. Саррэ сочла разумным промолчать и не давать старику поводов для новой потехи. — Я купил свёрток этой чудесной парчи у торговца из И-Ти. Ткань красил умелец из Браавоса, столь насыщенного алого оттенка не умеют добиваться даже тирошийцы. Браавосийские моряки, охмелев, любят петь песенки о своих драгоценных алых парусах. Своди принцессу в гавань к закату, Саррэ, пусть сама всё увидит. Саррэ прихотливо фыркнула, а Висенья вдруг вспомнила о Марио. О том, как однажды он дал обещание одной упрямой, маленькой девочке показать свою вотчину. Тайный город гордецов и храбрецов. Он рисовал для неё Титана на мокром песке и веточки каналов за могучей спиной исполинской статуи. Как она огорчилась, когда последовавший грядущей ночью прилив смыл рисунки её тщеславного наставника. А после Марио ей вспомнился Эстран. Столь же смуглый, статный и темноволосый. Знал ли он хмельные моряцкие песенки, пел ли их с товарищами во время путешествия, пригубив вина или эля? Висенья погладила парчу, избегая непрошенных мыслей. Ткань и впрямь оказалась крепкой и тяжёлой. Под пальцами переливались вышитые золотой нитью узоры, и перед её глазами возникло строгое лицо Бейлы. — Моя сестра любит алый… — задумчиво прошептала Висенья. После беседы в её покоях они так и не примирились. Бейла, всё ещё обиженная словами сестры, не пожелала отправиться в её обществе в город, сославшись на усталость и зной. Подарки мало радовали её, но всё же Висенья уповала сыскать снисхождения сестры удачным выбором ткани для её будущего наряда. — Это её цвет. Пиррас, довольный её ответом, подвёл Висенью к сундуку из чёрного дерева. — Но Вы слишком юная и милая девочка для алого, — досужий тон и пренебрежительность обращения торговца укололи её честолюбие. — Я не девочка, — Висенья почтила старика предостерегающим взглядом. Её голос невольно дрогнул от обиды. Сколько лет её жизни должны остаться позади, дабы никто более не смел облекать её подобным определением? — Но и на мальчика вы не похожи, — бледные глаза Пирраса открыто смелись над ней, пусть его слова и лились из уст с невинностью младенца. — Не встречал прежде юношу со столь славными аккуратными грудками и соблазнительными изгибами бёдер. Если же Вы и впрямь мальчишка, то весьма славно скрываете свой конец, — Висенья ощутила жар на кончиках ушей и едва сдержала рвущееся наружу негодование. Один лишь хладный расчёт упрашивал её не терять самообладания подле человека, что только и желал её гнева. Пиррас, склонившись над сундуком, тихонько посмеивался над её вышколенным терпением, и, окончив с поисками, открыл взору Висеньи свёрток роскошной пурпурной ткани. — Асшайский шёлк. Нежный, словно юная кожа. Магистр Законов одевает в него свою дочь, а он известен среди господ изысканным вкусом. Висенья прикоснулась к льющемуся полотну, и словно наяву увидела знойный день и мягкий поцелуй морской волны на закате. Она раскрыла ладонь, сомкнула и развела пальцы, любуясь как полупрозрачный шёлк струится и тонет меж них. Ей вдруг захотелось предстать перед Эймондом в чувственном платье и серебре, вновь ощутить себя желанной, позволить горячим ладоням дяди оставить себя обнажённой, обжечь лихорадочными поцелуями кожу, бледную и отзывчивую к ласкам. — Прекрасно, Пиррас, мы это возьмём, — голос Саррэ вырвал её из сладкого плена томных грёз, и Висенья торопливо отвернулась, нарочито увлечённая любованием иными тканями. От мыслей об Эймонде её лихорадило, словно тяжко больную, и внимания к себе, столь уязвимой сейчас она не желала. — Твоей госпоже дорого обойдутся подобные платья, — кваатиец щёлкнул пальцами, тотчас объявился раб и без единого распоряжения взялся отмерять полотна, на которые указала костлявая рука господина. — Быть может, желаете поторговаться? Ты ведь знаешь, как я люблю торги. — Ты хитрый лис, Пиррас, — Саррэ достала кожаную мошну, но на её лице не промелькнуло и тени довольства. Лиссенийка была не из тех девиц, что легко расставались даже с чужими деньгами. — В Лиссе тебя бы раздели и заставили танцевать на столе, словно шута, за твои надменные выходки. — Я слишком честолюбив, чтобы связываться с лиссенийцами, — похвастал Пиррас, поправляя на пальце золотое кольцо. — Говорят, в Лиссе славно живут только шлюхи и ставленники Тироша. Но тебе, моя милая Саррэ, о собственной родине известно куда более старого торговца, верно? Саррэ побледнела. Меж аккуратных бровей прорезалась морщинка, выражающая тщательно подавляемое недовольство, и на её виске забились жилы, точно крохотные голубые змейки. Тщеславная и падкая на лесть, Саррэ не привыкла к открытому пренебрежению со стороны мужчин, но слова Пирраса, похоже, задели что-то сокровенное внутри неё. Что-то, о чём она не могла говорить, быть может, даже со своей госпожой. — Не твоего ума дела, проходимец, — гневно прошипела лиссенийка, пригрозив торговцу кулаком, точно и впрямь была готова сосчитать костяшками зубы кваатийца. Пиррас облизал морщинистые губы, протягивая руку к Саррэ, предвкушая тяжесть золотых монет на раскрытой ладони. Висенья, порывисто накрыв пальцами мошну, воспротивилась сделке. Внутри неё вспыхнуло пламя, внезапный, страстный порыв испытать саму себя, дабы более ни один мужчина на свете не посмел назвать её девочкой. — Вы предлагали торги, — напомнила Висенья, избавляя Саррэ от настойчивого внимания старика. — В моем городе обряд торгов священен, и даже вдали от отчих стен я исповедую обычаи предков, — Пиррас развёл руками с беспечностью непричастного, безвредного ребёнка, которого местные господа несправедливо желали повесить за воровство. — Я могу сделать Вам подарок, если Вы сделаете подарок мне. Получите даром асшайский шёлк. Человек перед ней очевидно умел и любил извлекать выгоду. Динара, с виду спокойная и рассудительная женщина, все больше казалась Висенье опасной и непростой. Слухи о её кошках, слова Саррэ и связь с загадочным кваатийцем, — все это наталкивало на мысли о её влиянии на город посредством системы доносчиков и информаторов. Отчего-то Висенье думалось, что шелка и парча не единственные ценности, которые продавал Динаре кваатиец. Быть может он располагал ценными сведениями с востока, как человек пытливый и умело владеющий купеческим ремеслом. У неё было столько вопросов, но опасливая рассудительность подсказывала ей, что всякое любопытство в чужом городе может обернуться бедой для её семьи. Будучи драконьей всадницей, девицей, умелой в обращении с клинком, она всё же ощущала себя до смешного беззащитной и уязвимой перед людской проницательностью и корыстью. Она многое упускала, ощущала себя обманутой, однако глубоко внутри понимала, что слепое неведенье может уберечь её от неприятностей. — И что же я могу Вам предложить? Пиррас какое-то время молча рассматривал её, и от пристального взгляда кваатийца ей сделалось дурно. Словно сотня крохотных змей обвили её тело от лодыжек до бьющейся на шее жилки. Тогда ей подумалось: был ли этот человек и впрямь простым торговцем и верным осведомителем Динары, или же его истинные деяния и возможности были далеко за гранью обычных торгов. — Ваши дивные волосы. — Волосы? — Висенья улыбнулась, взялась пальчиками за туго сплетённую косу, гадая, какую ценность могло представлять для торговца то, что некогда она с гневным отчаянием отсекла и оставила тлеть в очаге. — Зачем Вам мои волосы? — Некоторые алхимики в Кварте полагают волосы валирийцев ценнейшим сокровищем. Мне не нужны все. Лишить принцессу столь прекрасных волос было бы настоящим кощунством. Всё равно что остричь славную кобылицу. Ваш верный слуга срежет только одну прядь. Пусть принцесса сама выберет. Висенья медленно стянула с кончиков волос тесьму, когда Айнайян вдруг бросилась к ней и, вцепившись пальцами в предплечье, прильнула губами к уху. — Прошу, одумайтесь, принцесса, — взмолилась она, обжигая кожу Висеньи горячечным дыханием. — О колдунах из Кварта ходит дурная молва. Этот человек, быть может, и не желает Вам зла, но и добра Вы от него не дождётесь. Предостережение Айнайян не скрылось от чуткого уха Пирраса. Торговец остался терпелив, не настаивал и не торопил Висенью с решением, однако желваки на его сухом лице расходились, изобличая недовольство. Тревоги Айнайян были чужды её сердцу. Висенья не боялась того, во что не верила. Много ли горя могла принести ей срезанная прядь волос, а вот Саррэ заслужила награду за тот прекрасный день, который ей подарила. Пригоршня золотых монет была для Висеньи ничем, но для девушки из Лисса, услуживающей властной женщине в Пентосе, эти деньги могли стать не только благодарностью, но и возможностью подарить себе толику больше счастья. Вдобавок, внутри неё уже воспряла гордыня, с каждым мгновением укрепляя её веру в себя. Ей бросили вызов, и она желала принять его, однако на своих условиях. Очевидно, Пиррас не лгал, когда говорил о ценности её волос, и теперь всё, чего желала Висенья — не продешевить. — Тогда, в знак нашей дружбы и удачной сделки, Вы подарите мне парчу для платья сестры, мирийские кружева и дюжину локтей бархата. Моя сестра очень любит бархат, — Висенья, довольная собой, уже было желала окончить, когда её взор невольно устремился к клеткам с овсянками. — И птиц. Прекрасные птицы для юной девицы. А я уж позабочусь о том, чтобы слухи о щедрости мастера Пирраса дошли до Красного замка и ставленников будущей королевы. Пиррас, изумлённый дерзостью её желаний, какое-то время молчал. Висенья для пущего соблазна расплела косу, позволяя серебряным прядям рассыпаться по груди, плечам и спине. Что сказала бы Рейна, увидев, с какой лёгкостью могут достаться старому торговцу драгоценные волосы её любимой маленькой сестрёнки? — Вижу, традиции Кварта пришлись Вам по нраву, — Пиррас подошёл к резному столику из красного дерева, раскрыл украшенный ляпис-лазурью ларец, и в его руке блеснуло холодной синевой лезвие короткого кинжала. — Хорошо, принцесса, но тогда прядь выберу я. Торговец протянул ей руку, и она безотчётно вложила в раскрытую ладонь трепещущие пальцы. Пиррас подвёл Висенью под вуаль льющего из слухового окошка света, сам же встал за спиной, зарываясь тонкими, сморщенными пальцами в густую копну на затылке. От её шеи до поясницы пробежала мелкая дрожь. Висенья наклонила голову, рассматривая мерцающие крупицы пыли, пляшущие в потоке солнечного света. Ребро ледяного лезвия коснулось кожи на затылке, словно струна, натянулась витая прядь, и Висенья затаила дыхание. — Пиррас Вар Дэн, — словно гром в безмолвной ночи, раздался грудной женский голос. — Чем, позволь узнать, ты здесь занят? Висенья подняла глаза, и увидела под водопадами шёлков Тианну. Она вышла из тени, и солнечный свет упал ей на плечи точно божественная вуаль. Сопровождали жрицу три молодые девушки, лишь несколькими летами старше Висеньи. Тианна миновала Саррэ и Айнайян и, сравнявшись с Пиррасом, схватила старика за запястье. Ростом она ничуть не уступала ему, а силой крепких рук превосходила дряхлую старость во много раз. Пиррас отпрянул, пальцы его разжались, и кинжал со звоном упал на устеленный мрамором пол. Руки его остались напряжены даже после того, как Тианна позволила ему освободиться. Оборонительный подъём локтей, похоже, был обыденным жестом торговца подле столь могущественной женщины. — Госпожа жрица, чем обязан Вашему визиту? — появление Тианны взволновало его, доселе спокойного и уверенного господина своей драгоценной обители. Висенья отнюдь не ощущала торжества, наблюдая за переменами в поведении торговца. Тревожное смятение, охватившее старика невольно заставляло её гадать об истинном могуществе жрицы и её влиянии на жителей Пентоса. — Своим бесстыдством и тёмными происками, — Тианна подняла кинжал и протянула его старику эфесом. Торговец принял снисхождение неохотно. — Я предупреждала тебя, Пиррас, оставь свои гнусные торги в стенах Кварта, иначе я охотно позабочусь о том, чтобы тебя доставили на родину первым торговым коггом, — жрица обернулась, и её презрительный взгляд устремился к Саррэ. — Скверная же ты спутница, лиссенийка. Неужели на сей раз работа, порученная моей матушкой, оказалась для тебя непосильной? — когда со взысканием Саррэ было окончено, Тианна не преминула пристыдить и её. — А Вам, принцесса Висенья, похоже, нисколько не дороги Ваши волосы. Или, быть может, Вы торопитесь умереть? — Это всего лишь волосы… — Вы так уверены? — её неумелые оправдания нисколько не смягчили Тианну, а совсем напротив — обозлили. Жрица приблизилась к ней, и сердце Висеньи упало, когда их глаза встретились. — Вы и впрямь неразумное дитя. Каждому человеку известно о незыблемой связи волос и людской души. И часть своей Вы были готовы променять на хорошенькое тряпьё? Думали ли Вы о последствиях? Человеку с тёмным сердцем и скверными помыслами нет дела до того, чиста или порочна Ваша душа. Он бы охотно сотворил с ней зло, — Тианна ожидала её покаяния, но Висенья с детства была скупа на раскаяния, и прилюдные самобичевания её не прельщали. Она понимала вину, но не умела о ней говорить, и даже волевой тон Тианны не мог заставить её предать собственные убеждения. Не дождавшись от неё ответа, жрица отступила. — Торги окончены. Волосы принцессы останутся при ней. Заплати ему, — наказала она Саррэ и поторопилась покинуть лавку. Послушницы расступились, пропуская Тианну, и Висенья, памятуя о прежних встречах с дочерью принца и неутоленном любопытстве, последовала за ней, оставив Пирраса и его шелка заботам Саррэ. Миновав просторный коридор, Висенья выпорхнула под портик, сощурившись от полуденного солнца. После царствия теней в лавке кваатийца, щедрые ласки дневного света жалили лицо, словно укусы змей. — Госпожа! — окликнула жрицу Висенья, опираясь о балюстраду. Тианна, сошедшая со ступеней, обернулась, выражая желание её выслушать. — Мне было неизвестно, что этот человек колдун. — Колдун? — Тианна надменно изогнула бровь. — Простой торгаш и сплетник, который порой балуется вечерней тенью от скуки. Сам по себе он не опасен, меня беспокоит лишь его жадность. Ему нет дела до репутации скупщиков, а человек алчный и неразборчивый в связях опаснее открытого зла. Быть может в роду его и были колдуны, однако единственные его чары это красноречие. Пиррас построил этот дом за несколько лет до моего рождения. Из его шелков шили одеяния ещё моей покойной матушке. Он не самый нравственный человек, но честный торговец. До нападения Триархии лишь его ткани могли соперничать с товаром Магистра Шёлков, ныне же он богатеет без препятствий. Всех своих послушниц на великие празднества я одеваю в купленные у него шелка. Женщины, верные мне, всегда получают самое лучшее, — Тианна увела её в тень. Её тон смягчился, и на мгновение Висенье подумалось, что она говорит со своей сестрой, столь же скорой на гнев и переменчивой в милости была жрица. — Я уже дважды спасла Вашу жизнь. Неужели это недостойно даже скупой благодарности? После своих слов Тианна вдруг показалась ей чрезмерно щедрой и прихотливой, как для жрицы, что увещевала о жизни без излишеств и мирских пороков. Эта прекрасная и воистину непредсказуемая женщина, точно сотканная из непримиримых противоречий, воплощала собой сам Пентос во всём многообразии его обычаев, торжеств и людей. Чем больше Висенья узнавала о Пентосе, тем опаснее казался ей этот город. Как просто всё было в тот день, когда они с братом и сестрой прибыли в Пентос: враги за стеной не скрывались, не утаивали за устами истину, а открыто желали смерти каждому мужчине, женщине и ребёнку. Сейчас же, когда о кровавой бойне напоминали лишь разрушенные стены и толки горожан, в Пентосе пробудилась от долгого сна иная сила. Висенья ощущала её в каждой тени, в каждом слове и взгляде, а быть может, она просто медленно теряла рассудок, так и не сумев оправиться от яда мирийцев и воспоминаний о минувшем сражении. Динара и Тианна были схожи своей щедростью к тем, кто преданно им служил, но едва ли обе женщины были бы рады подобному сравнению, посмей Висенья изречь его вслух. — Разумеется, достойны. Я лишь… — Висенья осеклась, обдумывая уместный и учтивый ответ. Обозлив Тианну открытой дерзостью, она не сумела бы добиться объяснений, которые некогда обещала ей сама жрица, — несколько встревожена и смятена нашей встречей. На алых губах жрицы расцвела сдержанная улыбка. — Сожалею, что испортила Ваши торги. Я не искала Вашего огорчения. Быть может, когда-нибудь Вы поблагодарите меня от всего сердца за вмешательство, но сейчас я не стану принуждать Вас к словам, которых Вы не желаете. Скажу лишь, что провожала доброго друга на корабль, отплывающий в Волантис, когда мои драгоценные послушницы напомнили о предстоящем торжестве. Для последователей Владыки Света это священный день, который с годами магистры превратили в очередной повод для пьянства и развлечений. В День солнцестояния им предстоит впервые зажечь священный огонь в храме и отдать девичество прославленным воинам Пентоса. Совесть не позволила бы мне оставить своих послушниц без подобающих их новому сану одеяний. Тианна с таким упоением рассказывала ей об обычаях Красных жрецов, что Висенья готова была со всей страстью юного сердца упрашивать жрицу позволить ей созерцать подобное таинство собственными глазами. За всё время, проведённое в Пентосе, она так и не увидела храм Владыки Света, полагая любопытство к чужому Богу непочтительностью к собственным. Но прежде чем она нашла в себе смелость заговорить с Тианной о предстоящем обряде, со ступеней сошли Саррэ и Айнайян. — Госпожа Динара находит Ваше общество неуместным для своей гостьи, — предостерегла жрицу лиссенийка, встав по правую руку от Висеньи. Айнайян скрылась позади, подсчитывая все свёртки тканей и кожи в плетёной корзине. — Досуг принцессы выдался долгим и утомительным. Ей впору возвратиться в обитель принца и крепко отобедать после поездки в паланкине с упряжью бестолковых рабов. Тианна поджала губы и взглянула на Саррэ так, словно лиссенийка была куском грязи, что остался на подоле её платья после пешей прогулки. Меж обеих женщин затаилось презрение, но каждая была слишком горда, дабы пасть до оскорбительных суждений и пылких толков. Как бы в своей храбрости не полагалась Саррэ на покровительство Динары, Висенье казалось, что в глубине души она остерегалась Тианну не менее Пирраса, но гордость лишала её здравого смысла. — Саррэ не лжёт, миледи, — Висенья решилась вступиться за надменную лиссенийку, опасаясь, что багровые глаза Тианны обратят её в пепел. — Сестра отпустила меня лишь с условием послушания, а я сегодня вдоволь прибегла к обману и не желаю более огорчать её изобилием капризов, — Висенья вспомнила о недавнем визите принца, после которого и последовал их разговор с Бейлой, и её вдруг постигло осознание. Как могла она забыть, что все эти дни жила в доме человека, приходившегося жрице отцом. — Быть может Вы почтите нас визитом? Верно, несколько дерзко и неуместно предлагать Вам стать гостьей в собственном доме… Жрица звучно выдохнула, смежив веки, и Висенья более не настаивала. Тианна изменилась в лице. Тягостные, мрачные чувства исказили красоту плавных линий, обличая гнетущую, бесконечную борьбу, которой жрица предавалась каждый раз, когда кто-либо упоминал об их с Мелларио кровном родстве. — Владения принца Пентоса давно не мой дом, — ледяным тоном пояснила Тианна, овладев собой после непродолжительного молчания. — И даже ради встречи с Вами я не стану унижать себя возвращением туда, где мне не рады. — Тогда семь благословений Вам. Поди в храме Владыки Света Верховную жрицу уже заждались, — Саррэ взяла Висенью под руку и настойчиво повела за собой на вымощенную гладким камнем дорожку, тихонько посмеиваясь над остроумной потехой, подсказанной ей, не иначе, госпожой Динарой. Висенья простилась с уязвлённой Тианной взглядом, едва поспевая за Саррэ. Семья принца гордилась обращением в новую веру куда более, нежели достатком и изобилием, а Саррэ, как верная кошка своей госпожи, всегда была рада услужить её желаниям, давно позабыв о верности собственным Богам. Чего только стоили тщеславные рассуждения Невио на минувшем пиру. — Что с тобой, Саррэ? — с негодованием спросила Висенья, когда они вышли к фонтану на торговой площади, где плескалась босоногая ребятня, спасаясь от взошедшего в зенит солнца. Саррэ оставила её вопрос без ответа, увлечённая созерцанием вышивки на подоле платья. Висенья остановилась, возражая подобному поведению. — Ты дерзишь опасной женщине, а над служителями Богов никто не глумится безнаказанно. Саррэ, ушедшая на полдюжины ярдов вперёд, развернулась. Упрёк Висеньи уколол её гордыню. — Всё! Сил моих нет! Какого мёду налила Вам в уши эта женщина? Вы совсем не знаете её, как не знаете мою госпожу. Ни одна неразумная, избалованная принцесса не будет меня стыдить! — в сердцах воскликнула лиссенийка. Её пылкие речи привлекли внимание горожан, доселе обременённых будничными заботами: торгами, скупками и праздными толками. — Как много о верности Богам известно девице, рождённой от преступных кровосмесительных связей ретивых богохульников? На площади вдруг сделалось так тихо, что Висенья услышала собственное гневное дыхание. Грудь Саррэ медленно вздымалась и опускалась, губы дрожали, точно в предсмертной агонии. Горожане наблюдали за ссорой двух молодых женщин, словно за спектаклем странствующих актёров: с жадным и злым любопытством. Висенья тихой поступью приблизилась к лиссенийке и наградила её звонкой пощёчиной. Саррэ, отмеченная её красноречивым ответом, попятилась от удара и воззрилась на неё с ужасом искреннего сожаления. Откуда родом была внезапная смелость лиссенийки и честным ли было её покаяние, Висенья не знала. Ей вдруг сделалось пугающе всё равно на её чувства, верность убеждениям Динары и распри супруги принца с Верховной жрицей. Внутри неё кипел гнев, а в ушах звенел голос отца, порицающий за малодушие и снисходительность. Её участие и доброта вернулись к ней открытым пренебрежением, и виной тому была она сама, неискушённая узница чужих стремлений. — П… принцесса, — на выдохе прошептала Саррэ, прижимая к груди ладонь. В её глазах стояли слёзы, нежная кожа лопнула от удара, оставив кровь на пальцах Висеньи. Она взглянула на раскрасневшуюся ладонь, и в мрачной бездне разгневанной души затрепетал блёклый луч сострадания. — Я сожалею! Сожалею, принцесса! Она обошла Саррэ, терзаясь муками совести по мере укрощения гнева. Висенья, закусив губу, подошла к фонтану, омыла руки в прохладной воде и взглянула на изумлённую Айнайян. — Если поторопимся, успеем к обеденной трапезе. А после полудня приступим к шитью, — бесстрастно рассуждала Висенья, поравнявшись с молодой служанкой. От зноя, избытка чувств и тяжести распущенных волос её спина взмокла, и с каждым порывом тёплого ветерка разгорячённая кожа зябла, разливая по телу мелкую, колючую дрожь. Саррэ стояла под пытливыми взглядами горожан, словно её ноги сковали сталью, но пощёчина не согнула её плечи, не исказила лица. Висенья прошла меж шепчущихся торговок в грязных льняных передниках, обдумывая, как объяснит сестре отсутствие лиссенийки и сочла разумным не упоминать их публичную ссору, заведомо зная о неминуемом недовольстве Бейлы и последующем разбирательстве с Динарой. Растерянная, опустошённая и обозлённая, Висенья ничего так не желала как общества тишины, единственной верной и кроткой спутницы её тягостных раздумий. — Только поглядите! Уж не лиссенийская ли это шлюха?! Висенья обернулась, услышав оклик статной, дородной женщины за спиной. Собравшиеся на площади горожане охотно подхватили её слова и любопытствующая толпа двинулась к Саррэ, словно торговка говорила не о девушке, а о рассыпанных наземь драгоценностях. Висенья взяла за руку Айнайян, упрашивая упрямую совесть не медлить и позволить ногам поскорее покинуть людную площадь, с каждой минутой наполняющуюся новыми жаждущими зрелищ взорами. — Она, больше некому, — отозвался мужчина далеко впереди. — Когда окончилась битва, я нашёл тело своего сына с лиссенийским кинжалом в глазнице. И за что он погиб? За сладкую жизнь вражеской потаскушки на службе у супруги нашего трусливого принца? Горожане поддержали его гулким роптанием и свистом. Айнайян подле неё металась, словно птица в клетке, отчаянно желая отыскать наименее людную дорогу к паланкину. Висенья же, затаив дыхание, прислушивалась. Головы мужчин впереди заслоняли от её взора площадь, и всё, что она могла — лишь терпеливо ждать, отзовётся ли Саррэ. — Ты слишком болтлив для того, кто облачён в траур, старик, — голос Саррэ был ядовит и надменен. Висенья похолодела от ужаса, когда один из мужчин подле неё взялся рассуждать, умел ли длинный язык лиссенийки в вылизывании мужских задниц. — И твоё жирное поросячье лицо едва ли принадлежит огорчённому гибелью сына отцу. — Мерзкая сука! — Потаскушка! — Тащите её сюда. Пора как следует вымыть её рот от грязи. Оглушительный рёв толпы едва не лишил Висенью слуха. Вокруг неё сделалось совсем тесно. Со всех сторон разило грязной одеждой, хмельным дыханием и взмокшими, надушенными телами. Горожане хлынули на площадь из торговых рядов, палаток, паланкинов, уличных харчевен и трактиров, соблазнённые запахом грядущего кровавого зрелища. Торговцы, скупщики, досужие зеваки, возничие, разодетые господа и рабы в набедренных повязках. Мужчины, женщины, дети и старики. В толпе она увидела детей, мальчишек и девочек. Они забрались на каменную статую сказителя, чтобы получше разглядеть, какие зверства творились руками их матерей. Висенья подняла глаза и увидела смуглое лицо совсем юного мальчишки, наблюдающего за расправой из окна обветшавшего дома. Казалось, все жители Пентоса собрались на площади в тот роковой полдень. — Есть выход, принцесса, — Айнайян потянула её за собой. — За статуей Гессио. Там стоят телеги, но нам с Вами хватит места, чтобы пройти. Ноги вели её за Айнайян, но едва ступив несколько шагов, Висенья очнулась. — Нет, так нельзя… — совсем тихо сказала она, вырывая пальцы из рук Айнайян. — Так неправильно, — Висенья устремила взор в толпу, выкрикивающую ругательства и проклятья, страшась думать о том, каким унижениям сейчас подвергалась Саррэ. — Поспеши, приведи сюда городскую стражу, — наказала она Айнайян и протиснулась меж покатых плеч работяг. В сравнении с коренастыми каменщиками и женщинами-торговками Висенья была худенькой, невзрачной тенью, не уступающей в весе лишь детям и измождённым тяжким трудом рабам. Тонкий стан и гибкие движения помогли ей пробраться меж дюжины рядов потных тел, но чем ближе она подбиралась к Саррэ, тем теснее жались друг к другу горожане. Последние два ряда состояли во многом из женщин, молодых и согбенных. Висенья закашлялась, вдохнув поднятой ногами людей дорожной пыли, и к её горлу подкатила тошнота. — Давай, пусть все тебя увидят, шлюха! — разобрала она среди череды бессвязных воплей, плутовского свиста и бессильного треска ткани. — Быть может, кто-то смилуется и бросит тебе медяк за возможность поглядеть на славные сиськи. Оказавшись, наконец, у края толпы, Висенья замерла от ужаса. Озверевшие женщины набросилась на Саррэ, изорвали в клочья персиковые шелка её платья, оставив лиссенийку обнажённой. Её били с ненавистью и остервенением, словно она была убийцей каждого погибшего во время осады пентошийца, любовницей каждого мужчины и матерью каждого бастарда. Женщины с изодранными ногтями Саррэ предплечьями проволокли её за волосы к фонтану и окунули головой в воду перед каменным идолом Матери. Мужчины наблюдали, потешаясь и перешёптываясь. Ревность давно утративших свежесть женщин и красота молодой, обнажённой девушки, избитой и униженной стараниям их собственных жён льстили их хрупкой гордыне. «Женщины… всё это сотворили женщины», — лихорадочно вторил воспалённый чужой ненавистью разум. Висенья, увидев в нескольких ярдах от себя воина, метнулась к нему со всех ног, но мужчина, слишком увлечённый созерцанием жестокой расправы, оставил без внимания её воззвания. Её голос затерялся среди криков и рокота сотен голосов, а страж нисколько не старался её услышать. Его взгляд был прикован к женщинам, что вдоволь истязав Саррэ водой, бросили её на землю, точно сломанную куклу. Саррэ, задыхаясь, откашляла воду. Капли стекали по её шее, обнажённой спине и груди, смешивались с кровью и дорожной пылью, превращаясь в грязно-алые ручейки. — Ну что, шлюха, Матерь исцелила твой поганый рот? — одна из женщин с руками грубыми и расточительными на оплеухи наклонилась к Саррэ, и лиссенийка выплюнула ей в лицо кровь и оставшуюся в лёгких воду. Её обидчица заревела и осыпала Саррэ ударами. Толпа разразилась гулким одобрением, кто-то выбросил короткий, тупой нож, и женщина тот час его подняла, стёрла передником кровь с лица и, взяв Саррэ за волосы, поднесла к макушке клинок. — Ну что, острижём шлюху? — закричала она, да так, что с её губ сорвались крупные капли слюны, красной от остатков крови Саррэ. Горожане все как один испустили восторженный вопль, и Висенья едва не упала на колени, сломленная собственным бессилием и разрывающим сердце ужасом. Где-то вдали, у арки, ведущей к улице именитых торговцев, вспыхнула алым, расшитая золотом парча, и Висенья, приглядевшись, узнала одну из послушниц Тианны, которых встретила в лавке Пирраса. Подобрав полы пыльного одеяния, Висенья бросилась к незнакомке, едва успев ухватить её за рукав прежде, чем её стан скрылся за спинами горожан. Послушница зашипела, но узнав лицо Висеньи, смягчилась до тихого изумления. — Мне нужна твоя госпожа… пожалуйста, — одними губами прошептала Висенья. Девушка понимающе кивнула и подвела её к Тианне. Из соображений глубокого уважения жриц никто не стеснял. Вокруг них не толпился люд, и место они избрали в тени, словно знали, свидетельницами каких ужасов станут. Наблюдая за действом из-за спины щуплого, хохочущего мальчишки, Тианна сосредоточенно и по-матерински ласково перебирала длинными, тонкими пальцами короткие завитки его тёмных волос. — Тианна! — окликнула жрицу Висенья. Жрица, прервав своё мерное занятие, взглянула на неё, а после вновь вернула внимание к истязающим Саррэ женщинам. Её алые глаза были пугающе бесстрастны. Даже послушницы отводили взоры, не смея наблюдать за мучениями Саррэ. Тианна же, казалось, вкушала каждое мгновение, упиваясь торжеством жестокого правосудия. Женщины остригли бледно-золотые волосы Саррэ, устелив пыльную кладь вокруг её тела густыми, тяжёлыми прядями. — И кто же теперь захочет тебя такой? — в лицо Саррэ глумливо бросили прядь остриженных волос. Лиссенийка облизала окровавленную губу. Скупая слеза рассекла полосу запёкшейся крови на щеке. — Отвечай, бледнолицая потаскуха! Саррэ подняла голову и улыбнулась изувеченными побоями губами. Как и прежде, бесконечно гордая и волевая. — Даже избитая и остриженная, я в сотню раз краше тебя, завистливая, старая сука! Висенья отвернулась, не желая вновь лицезреть издевательства, которым предадут Саррэ обозлённые женщины. Тианна, единственная надежда на спасение лиссенийки, не торопилась поручаться за девицу, памятуя о её недавней дерзости. Но лишь одна она могла остановить охватившее людей безумие. В Пентосе её любили, почитали и прислушивались к её словам, словно она была не жрицей, а мудрой матерью каждого осиротевшего ребёнка. Висенья помнила, как люди внемлили ей в ту роковую, жертвенную ночь на берегу, с каким упоением слушали её голос и вторили ему песнопениями. В их глазах она была Богиней, воплотившейся в смертной женщине. — Перережь шлюхе горло! — Пусть сука захлебнётся в крови! — Тианна, прошу, остановите их, — жрица изумлённо выдохнула и лишь спустя мгновение Висенья поняла, как крепко держала её руку. — Они любят Вас, и лишь одну Вас послушают. Прошу, не дайте им убить Саррэ. Тианна, поразмыслив в молчании о её словах, улыбнулась, польстившись плотским участием и страстными прошениями Висеньи, подошла к одной из своих послушниц и прошептала что-то ей на ухо. Девушки поклонились, забрали у неё дорожный плащ, и Тианна покинула хмельную от безумия толпу. Голоса стихли, стоило людям увидеть её алую парчу, трепещущую на ветру, и мерную поступь. Висенья наблюдала за величественным шагом пугающе бесчувственной женщины и не верила, что некогда та самая жрица отвела от неё смерть. — Госпожа велела Вам отправиться с ней, когда все закончится, — прошептала ей на ухо послушница. — Она пожелала ваше общество благодарностью за свою помощь. Висенья безотчётно кивнула. Сейчас гнев сестры и негодование брата заботили её в последнюю очередь. Страх перед взысканием померк в её глазах, и мысли её занимала одна лишь жизнь Саррэ. Висенья видела жестокость мужчин к женщинам, товарищам и врагам, но прежде не знала жестокости женщин. Каждая из них могла бы убить тирошийского копейщика на поле брани, если бы вцепилась в лицо врага с десятой долей той ярости, которой они наградили лиссенийку. Теперь ей стало ясно, отчего Саррэ не любила покидать дворец и упрямо желала путешествовать в паланкине, кому были вверены пристрастные взгляды торговцев на площади, и что её собственная рука первой пролила кровь на потеху изголодавшейся по зрелищам толпе, когда она отметила Саррэ звонкой пощёчиной. Она унизила её, позволила им уверовать в безнаказанность злых слов и увечий. Она могла быть снисходительна к её дерзости, но предпочла собственную гордыню. Простые люди исповедовали бесхитростные истины. В светлых глазах Саррэ они видели убийц своих сыновей, насильников дочерей и разрушителей мирной, благодатной жизни Пентоса. А её дивная валирийская красота, столь чуждая андалам, белоснежная кожа, нежные руки, не знающие тяжкого труда, и спесивая дерзость порождали ревностную зависть в сердце каждой женщины, с годами утратившей молодость и красоту. «Это моя вина, — билось в её сознании упрямое убеждение. — Я заставила её пойти на поводу у своих капризов, я ударила её и стала причиной её страданий…», — Висенья боялась очнуться поутру с осознанием тяжести вины перед девушкой, что, вопреки надменному нраву, была к ней внимательна и добра. Послушницы Тианны перешёптывались о Саррэ и Динаре у неё за спиной, пока жрица усмиряла горожан. Висенья прежде не видела, чтобы почуявшая запах крови толпа утихла, не услышав ни единого слова. Тианна встала перед Саррэ. Одного лишь её взгляда было достаточно, дабы женщина, истязающая лиссенийку, смиренно опустила руку с клинком. Висенье не верилось, что созерцаемое не было одним из её кошмаров. Люди, что ещё утром были к ней участливы и терпимы, теперь готовы были растерзать на куски невинную девушку лишь за то, что она была родом из Лисса. — Гнев не порок, и каждый из вас вправе нести его в сердце, подле сомнений и страха, — Тианна заговорила лишь тогда, когда на площади воцарилась тишина. У неё был голос истинной жрицы: грудной и богатый глубокими обертонами, он звучал, словно сталь под ударами молота в кузне, завораживал, лился с уст звонко и легко, словно вино из серебряной чаши, и, вонзаясь в плоть, пробирал до самых костей. — Порочна жестокость, порочно торжество над чужой слабостью, и каждому, кто позволил тени в своей душе затмить свет, Владыка, единственный беспристрастный судья, воздаст равную всякому доброму и злому деянию плату. Стоит ли чужая боль бесконечных мучений в чертогах мрака и ночи, вдали от света и ласковой длани отца нашего и Владыки? — Меж людей прокатилась волна непродолжительных, пылких споров. Воздетая ладонь Тианны прервала их, вновь приковав внимание каждого пентошийца к жрице. — Эта девушка виновна лишь в том, что служит бесчестной женщине. Но не в нашей власти судить её за этот грех. Тианна протянула руку Саррэ, но лиссенийка с презрением отвергла милость жрицы, оставив на парче кровавый след от хлёсткого удара ладонью. Толпа зароптала. Стоящая поблизости женщина, яростно выбранившись, плюнула в Саррэ. — Как может быть облечена саном жрицы женщина со столь тёмным сердцем? Вы пугаете Долгой Ночью этих людей, предостерегаете от пороков, будто бы Вас и впрямь заботит спасение их страждущих душ. Уж лучше бы Вы поведали им о той тьме, которую скрываете под полами расшитой золотом парчи, — Саррэ поднялась, прикрывая исходящей кровью рукой обнажённые груди. — Все вы глупцы! — не знающим страха тоном воскликнула лиссенийка и указала на Тианну дрожащей рукой. — Эта женщина ваша погибель. Она, а не моя госпожа, супруга нашего щедрого и милостивого принца, под властью которого наш город богател и процветал. Губы Тианны дрогнули от гнева, и, словно ощутив её пылкое негодование, горожане воспряли. Одним лишь Богам известно, каким был бы итог их мстительного самосуда, если бы к площади не подоспела городская стража. Висенья бросилась к Саррэ, услышав тяжёлый марш закованных в латы ног. Людей сошлось столько, что городская стража не могла более молчаливо наблюдать за развернувшимся действом. Сколь бы красивой не была обнажённая лиссенийка и сколь любопытными увечья её молодого тела, Саррэ пребывала под покровительством супруги принца, и никто не знал, как отнеслась бы Динара к постигшему её верную девицу унижению. Люди недовольствовали, когда стража, вооружившись дубинками, взялась устранять беспорядки. На мгновение Висенье подумалось, что каждого из этих мужчин постигнет неминуемая смерть за их верность принцу и совету магистров. Но кровавой расправы удалось избежать, в том числе и стараниями Тианны. Теперь, когда на площадь прибыли блюстители порядка, вооружённые и обученные ратному делу мужчины, грозящие наказанием всякому осмелившемуся пойти против закона смельчаку, жрица была вынуждена отвергнуть презрение к Саррэ и снизойти до ненавистной уступчивости. Когда большая часть горожан была согнана с площади, молодой мужчина, не лишённый сочувствия, протянул Висенье свой плащ, и она торопливо завернула в грубую ткань дрожащую от боли и унижения Саррэ. Лиссенийка разрыдалась у неё на плече, зарываясь пальцами в волосы. — Простите мой злой язык, — захлёбываясь в слезах, шептала она, прильнув к Висенье липким от крови и пота телом. — Я ведь… я безмерно сожалею… Висенья погладила Саррэ по остриженным волосам, и в горле у неё засаднило от подступающих слёз. Поутру лицо лиссенийки вспухнет и посинеет, а ссадины загноятся от дорожной пыли, если целители вовремя не окажут ей помощь. — Послушай меня, Саррэ, — Висенья взяла в ладони её окровавленное и некогда прекрасное лицо. Саррэ подняла на неё красные от слёз глаза. — Эти люди сопроводят Вас с Айнайян к паланкину. Расскажи всё моей сестре, убеди её, что я в безопасности и добром здравии и попроси слуг тотчас доставить тебя к госпоже Динаре. Остроумные глаза Саррэ потускнели, уста остались немы. Висенье думалось, что совесть сковала их, но вероятнее Саррэ знала, что ни одно возражение не оправдает её, не облегчит тяжесть вины и не принесёт покоя израненной душе. Годы воспитания в Доме подушек, покровительства богатых и могущественных мужей и верной службы женщине с дурной репутацией сделали её горделивой, как для девицы не столь высокого положения, а гордость, как водится, порок, который приводит людей в гнев пуще смирения. Айнайян держалась в стороне. Толпа пугала её, ни раз познавшую удары кнутом и палицами, как и саму Висенью. Она вспоминала рассказы отца о людском неистовстве, и от страха мышцы её каменели. Обжигающие презрением взгляды людей всё ещё сыпались на Саррэ, словно стрелы. Её лиссенийская красота более не защищалась в полной мере властью принца, чья репутация сроднилась с монетой, упавшей ребром. Люди помнили преисподнюю, в которой оказались виною алчности Триархии и беспечности магистров, помнили пламя и обломки стен, распростёртые тела на мостовой и крики, разрывающие тишину клыками суеверного ужаса. Помнили светловолосых лиссенийцев, что убивали мужчин и мальчишек, столь же юных и по-валирийски прекрасных. Саррэ кивнула, и Висенья передала лиссенийку в руки оправившейся от ужаса увиденного Айнайян, провожая обеих своих спутниц к четвёрке латников. Площадь почти опустела, но в её голове по-прежнему звенели сотни голосов, и лишь спустя много минут задумчивого молчания Висенья вдруг осознала, чего так боялся Джекейрис. Влияние принца слабело с каждым днём, а вместе с ним и власть его супруги и всех, кто был верен его имени и знамени. День-другой и никакой латник не остановит разъярённую толпу бунтовщиков. В иной раз их жертвой может стать купец из Тироша, запросивший слишком много серебра за унцию краски, или вольный всадник из Мира, чья лошадь лягнула пьяного старика, а быть может кто-то из родни принца, спрятавшейся за каменными стенами дворца. Саррэ лишь один из многих предлогов пролить кровь виновных в их страданиях и горе. — Недаром говорят, что знойный день товарищ пылких толков, — с улыбкой отметила Тианна, окончив беседу с командующим городской стражи. — Итак, принцесса, вы ездите верхом?***
Висенья не любила лошадей с того самого дня, как первая её поездка верхом окончилась сломанной ключицей. Конюший Родрик, утешая её после падения, признался, что так и не понял, кто испугался больше: лошадь или принцесса. Висенья, кусая губы от боли, заявила, что ни один в мире дракон ещё не боялся лошади. Разумеется, она солгала. Став старше, она сумела перебороть страх, однако над неприязнью лета остались невластны. Когда послушницы Тианны предложила ей гнедую кобылу, Висенья пристально осмотрела испачканную тунику и свободные штаны нежно-голубого атласа, огорчившись неудачному выбору одеяния, что могло бы стать приемлемым поводом для отказа, пожелай она облачиться в платье. Она обошла лошадь, погладила поджарый круп и вспомнила о том, как легко забирался в седло Визерис. Брат был единственным человеком, ради которого она готова была мириться с трусливым нравом лошадей. Не имея крыльев, Визерис нашёл способ бросать вызов ветру силой копыт. На охоте с ловчими ему не было равных, и Висенья, обычно не поспевая за братом галопом, настигала ожидающего её Эйгона и вместе они переходили на рысь, уступая победу Визерису. Её сердце истосковалось по дому. По общему досугу с братьями и крошкой-племянницей, по тихому одобрению отца её скромных успехов и объятиям матушки. Висенья уговорила себя забраться в седло лишь после того, как послушницы убедили её, что нрав у лошадки тихий, подковы новые, а стремена справлены под узкую ногу. Тианна ехала впереди. Висенья вела свою лошадь за жеребцом жрицы, слишком уставшая и измученная дабы гадать, куда они держат путь. Когда торговая площадь и купеческие ряды остались далеко позади, Тианна повела свою лошадь на запад к широкой дороге, ведущей в гавань, где было вдоволь места для всадников и телег с продовольствием. Висенья с тихим любопытством наблюдала за кипящей жизнью в порту. Моряки правили сети, торговались и разгружали товар на берег, где их уже ожидали скупщики, рыбаки предлагали смельчакам испить сырых устриц, политых лимонным соком, перед походом в бордель, обещая крепкое мужество до рассвета. — Устали? — с внезапной заботой спросила Тианна, когда их лошади поравнялись. Висенья плавно повела головой в знак несогласия, однако жрица не польстилась на её учтивую ложь. — Всё думаете о том, что случилось на площади? — мягкий тон Тианны, однако, не расположил её к ответу. Пока она сполна не властвовала над своими мыслями, то не могла позволить править в них чужому любопытству. Жрица приняла её молчание, однако вскоре заговорила вновь: — Настроения людей известны мне, пожалуй, куда лучше отца и Динары, но я не предполагала, что гнев их навредит Саррэ. Она не нравится мне, но подобного унижения не заслуживает ни одна женщина, даже лиссенийская шлюха. Я знаю, Вы плохо думаете обо мне, но я бы не допустила её смерти. Было бы неразумно огорчать Динару. Она так любит своих кошечек, даже тех, которые не приносят ей украденные вести и не когтят платье в ожидании похвалы. — Вы бессовестно воспользовались моей сердечностью, — не смогла скрыть сквозящее в голосе недовольство Висенья. Накопленная усталость и проведённые под палящим солнцем часы не позволяли ей сполна совладать с чувствами. — Я видела Ваш взгляд. Холодный, равнодушный. Вам не было её жаль. Ей едва хватало сил дабы держать лицо, что уж говорить о красноречивых толках. Доброта и расположение Тианны были ей непонятны, и оттого сердце её замирало каждый раз, стоило их взглядам встретиться. Висенья не знала, могла ли верить женщине, что с равнодушием наблюдала за страданиями другой. Быть может после, когда общество Висеньи более не будет угодно жрице, её лошадь оступится, и она свернёт себе шею, падая с седла. — Быть может у меня и чёрное сердце, но оно у меня есть. Мне нужен был предлог, иначе Вас бы вновь закрыли в доме моего отца, словно овсянку в клетке. Я понимаю людей куда лучше Вас. Куда лучше принца Пентоса. И даже лучше Динары, пусть она и полагает, что преуспела в этом деле больше прочих людей. Многих из этих женщин на площади потеряли на войне мужей и сыновей. Кто-то из них был убит лиссенийцами. Справедливости ради, Саррэ не первая лиссенийка, встретившая самосуд. Знали бы Вы, скольких бордельных девок из Лисса уже остригли и поколотили эти женщины. Как Вы думаете, принцесса, откуда родом все людские пороки? Гнев, зависть, страх, обида? Люди гневятся, когда их постигают лишения. Чужая молодость и красота злят всякую женщину. Их угнетает страх. Они боятся голодной смерти и жаждут мести. А обида свойственна всем, с кем когда-либо обошлись несправедливо. Саррэ не отличается кротостью нрава. Динара взрастила в ней неоправданную гордыню. То, что произошло на площади, закономерный итог её непомерного тщеславия и длинного языка. Эти люди — жители Пентоса, и я буду их защищать, каким бы злом они не казались Вам. — Тианна отвечала так, словно была готова к каждому её вопросу. Казалось, мысли её простирались далеко за пределы сознания, и этот проницательный, изощрённый ум по-настоящему пугал Висенью. — Нам с Вами есть что сказать друг другу. Помнится, ещё недавно Вы были полны решимости вести со мной долгие беседы, а теперь, похоже, лживые слухи обо мне остудили Вашу ретивость. Дорога, с выбитой колёсами обозов и телег кладью вдоль залива уходила на северо-восток, и Висенья вдруг поняла, куда жрица держала путь, когда меж чешуек красной черепицы городских домов пробились языки пламени, танцующие в огромной медной жаровне на каменной крыше. Висенья крепче сжала поводья, издали рассматривая поражающее могуществом и красотой сооружение, выстроенное из красного камня. — В Пентосе я лишь гостья, и потому не желаю содействовать ничьим честолюбивым замыслам, — ответила она, вновь возвращая внимание лошади и людной улице. Среди телег, обозов и всадников, толкаясь и резвясь, сновала чумазая ребятня, и Висенья не желала случаем изувечить кого-то из мальчишек под копытами гнедой кобылы, старалась более не расточать любопытство. Тианна звонко цокнула языком, должным образом не удостоив верой её честность. — Но ведь Вы содействуете честолюбивому замыслу леди Бейлы, когда играете в соблазнительницу со своим дядей, уповая узнать его секреты, обольстив своей юностью и красотой. Верно, сестра подкупила Вашу совесть кровным родством, — Тианна обернулась, заметив, что Висенья, натянув поводья, опустила глаза, угнетённая вереницей сменяющих друг друга мыслей: как узнала Тианна о желаниях Бейлы, как много знала ещё и стремилась ли использовать во вред её семье обретённое знание. — Полно, принцесса, я Вас не стыжу, а всего лишь рассуждаю о границах нравственности и добродетели. Висенья, совладав с очевидным волнением, легонько пришпорила лошадь, не желая укреплять власть Тианны над её чувствами. Она успокоила себя, вспомнив, сколь надменной и глумливой была жрица с Эймондом в ночь жертвенных костров, и потому едва ли Висенье грозило разоблачение. — Что Вам известно о его секретах? — Он смутьян и гордец, особенно, если гладить его тщеславие против шерсти. Но Вам это известно и без моего участия, — Тианна, позволив себе тонкую улыбку, вдруг остановила жеребца у колодца, окружённого усталыми каменщиками и торговцами, и, спешившись, утолила жажду предложенной морщинистым стариком водой из глиняной чаши. Висенья глядела на Тианну глазами простых людей в то мгновение, когда губы её накрыли ободок сосуда. Она умело подкупала людей не только красотой, могуществом и андальской кровью, но и равным сосуществованием, лишённым снисходительности и пренебрежения иных именитых господ. Висенья не знала, в удовольствие ли была Тианне испитая из глиняной чаши вода, но истинную жажду её души утоляли почтение, любовь и трепет в глазах простого люда. Мужчины помогли жрице забраться обратно в седло, и когда колодец остался дюжиной ярдов позади, Тианна вновь заговорила: — Пока я знаю лишь, что с отцом они стали видеться реже, а вот Магистр Моря Ардано и Магистр Шелков Риссарио определённо находят его взгляды любопытными. Дивное красноречие и военные заслуги принца Эймонда подкупают мужчин в летах, которые забыли что такое держать меч и спать с женщинами не за золото. Они помнят Вашего отца и беспечную жизнь под крылом его дракона. Теперь они видят Деймона в его племяннике, пока ваш дядя мечется между нашими магистрами, точно жадная шлюха. За этим забавно наблюдать. — И чего же он хочет? — Висенья решила воспользоваться словоохотливостью жрицы, не ведая, когда кто-либо в Пентосе снизойдёт до столь смелых рассуждений о мужчине, которому были впору лишь почести и благоволения. Разумеется, ей не пришёлся по нраву тон, сопутствующий рассуждениям жрицы, но отстаивая доброе имя Эймонда, она могла упустить бесценную возможность наконец узнать хоть что-то полезное о его замыслах. За столько дней совместного досуга Висенья почти отчаялась добиться правды из его уст. Он охотно поддерживал всякую беседу, намеренно избегая толков о Триархии и Пентосе, и Висенья не решалась говорить с ним о принце, опасаясь даже тени мимолётного подозрения, что уж говорить о встречах с магистрами, о которых упомянула Тианна. Она ощущала себя куском стали, пленённым меж молотом и наковальней, и сколь бы усердно она не старалась играть отведённую ей Бейлой роль, но не ощущала к себе ничего, кроме презрения. Эймонд был добр к ней, и его щедрое участие заставляло её всё больше ненавидеть себя за ложь и лесть, которыми сперва пестрили её пылкие речи. — Мира, — спустя время ответила Тианна. — На своих условиях, разумеется. Но зачем, по-Вашему, заключают мир? Чтобы иметь союзников в грядущих войнах. — Похоже, Вы намеренно избирательны в честности, — осмелилась предположить Висенья, облизывая иссушенные горячим ветром губы. — Прошу, будьте откровенны и беспристрастны. Она понимала, сколь глупо было просить о правде в городе лжецов, особенно после того, как Саррэ открыто заявила ей о бесценных свойствах обмана, но иного решения Висенья не видела. Если она не умела лгать и добиваться истины путём ухищрений, пусть желающим её доверия будет известно, что обрести его столь заурядным инословием не удастся. Она сполна не оправилась после битвы в Пентосе, а Тианна уже рассуждала о новой войне, из которой Эймонд полагал извлечь очевидную выгоду. Похоже, она не ошиблась, когда определила его как человека, далёкого от радостей мирной семейной жизни и сытых вечеров у очага. Он любил саму мысль о войне, о трофеях и утратах, о звоне щитов и треске сломанных копий, о криках павших и военных песнях у костра, о бессонных ночах в шатрах, преданных толкам о предстоящих битвах. И она некогда думала, что полюбит всю эту лихую, славную жизнь героя из песен, до тех пор пока не увидела истинное обличье войны. Висенья боялась думать о будущем, представлять себя супругой человека, который жил мыслью о победах, пока она пыталась собрать из осколков былой себя подобие достойной женщины. Эймонд не позволил бы себе закрыть глаза на очевидный обман, даже если бы она толковала с ним о Пентосе обнажённой, и пока у неё была возможность узнать о его побуждениях, не утратив и не надломив хрупкого доверия, Висенья заставляла себя оставаться настойчивой и неотступной. Тианне, похоже, эта особенность её капризного нрава пришлась по сердцу. — Если я всё Вам расскажу, Вы перестанете стараться, и тогда Ваш дядя определённо будет огорчён отсутствием страстного участия в своей постели, — Висенья вспыхнула, едва переборов желание покинуть жрицу и вернуться в обитель принца. Её гневное изумление заставило Тианну от души рассмеяться, и Висенье нехотя довелось принять горькую истину: честность нисколько не подкупала Тианну, но неумелые торги Висеньи определённо её позабавили. Верно лишь потому она снизошла до скупых объяснений: — Я просто шучу. На самом деле, у меня есть только догадки. А догадки без доказательств ничего не стоят. Сырое мясо — скупая трапеза. Я стараюсь не быть опрометчива в своих словах и поступках. Хотя, пожалуй, моя нелюбовь к принцу Эймонду слишком уж очевидна. Ничего не могу поделать с собой. Мужчины вроде него вызывают у меня раздражение. В этом мы, пожалуй, схожи с Вашей сестрой. Висенья оглянулась, опасаясь что их слова станут достоянием любопытства досужих зевак, однако свежепойманная рыба, моллюски и специи заботили людей куда более толков двух всадниц. Послушницы Тианны также путешествующие верхом и сохраняли почтительное расстояние от их со жрицей лошадей до прибытия к вратам храма. Похоже Тианна заблаговременно озаботилась частностью их беседы. Лошади миновали широкую каменную арку, и перед взором Висеньи во всём могуществе и пугающем великолепии предстал храм Владыки Света. Издали он казался алым от ступеней до аттики, но разглядев храм вблизи, Висенья увидела, как много белого камня оттеняло багровый монолит сооружения: архитравы с вырезанными на фризах языками пламени, горельефы на фасадах, широкие колонны строгих форм и мраморные, начищенные до блеска балюстрады. Храм, огромное трехъярусное сооружение, куда больше каждой септы, в которой ей довелось побывать за всю недолгую жизнь, — состоял из четырёх зданий, тесно прилегающих друг к другу: двух по бокам и одного позади. Так они защищали центральный остров, ризалит, увенчанный медной жаровней. Лишённые возвышений крыши верхних ярусов поддерживали колонны, фасады украшали пилястры, точные подобия основ и капителей опор. Свет попадал в палаты и кельи сквозь узкие окна над аттиками, и Висенье подумалось, что в храме всегда правила ночь, даже в самые светлые и долгие летние дни. Навстречу жрице вышли воины храмовой стражи, молодые сильные мужчины с языками пламени на подбородках, щеках и лбах. Даже в палящий зной они носили поверх оранжевых льняных одежд богато украшенные доспехи, а нагрудники их были отмечены дланью, объятой языками пламени. Пламя застыло и на копьях в смуглых пальцах мужчин — выкрашенная алой краской сталь, точно испившая крови, повергала в трепет каждого, кто мог желать зла Владыке Света и жрецам, исповедующим его истины. Имея в распоряжении столько крепких и верных воинов, Тианна, однако, предпочитала разъезжать по Пентосу в обществе женщин. Было ли её бесстрашие незыблемой уверенностью в безграничном уважении простых людей, Висенья не знала, но вспоминая, с каким трепетом глядели на жрицу у колодца, полагала, что Тианна была любима куда более каждого магистра и богатого господина. Воины помогли прибывшим спешиться, отдали почтение жрице и увели лошадей. Один из стражей, коренастый мужчина в летах, какое-то время толковал с Тианной в стороне, пока жрица, одобрительно кивнув, не отпустила его. К массивной двери, окованной медью, вели гранитные ступени и арочный портал, настолько широкий, что в него без труда влетел бы юный дракон, лишь на треть согнув крылья. Оказавшись под тёмными сводами храма, Висенья ощутила приятное тепло и запах жжёных благовоний, не узрев, однако, вытесанных из камня подобий Божества. На Дрифтмарке и Драконьем Камне она свыклась преклонять колени в благоговейном безмолвии пред хладными ликами Семерых, но Владыка Света не имел людского подобия. Жрицы его и жрецы поклонялись пламени — единственному подвластному взору человека обличью Божества, и лишь пламя было источником света в кромешной темноте каменного храма, пленённое в стальных лапах огромных жаровней. За огнём следили молодые послушники. Они раздували угли, смазывали жиром тряпицы и бросали в пламя душистые травы. — Первые последователи воли Владыки возвели этот храм как воплощение бесконечной борьбы света и тьмы, — заметив интерес в глазах Висеньи, заговорила Тианна. — Мрак правит в этих стенах круглые сутки, дабы мы всегда помнили о ценности священного пламени его сердца в жаровне у каждого алтаря. Одни лишь слова не рождают чудес. Люди охотнее верят в то, что видят, потому они приходят сюда, узреть огненный облик Владыки, услышать его голос в треске сосновой лучины, ощутить силу в жаре стальных петель. Глаза убедить куда проще, нежели уши, потому Вы и здесь, моя дорогая гостья. Тианна отдала распоряжение вышедшей к ней навстречу молодой жрице, назвав её Кэйлан, и женщина увела Висенью за собой. Она не противилась, околдованная теплом и ароматным дымом, пробуждающим в теле сладкую негу. Не сказав ни слова, Кэйлан привела Висенью в комнату, служившую для омовения, где их со щёлоком и тряпицами уже ожидали послушницы. В каждом из углов каменного бассейна потрескивал огонь. С неё сняли пыльную, отмеченную кровью Саррэ одежду и искупали в прохладной воде, древесной золе и мыльном корне, прежде чем подали чистое платье из жёлтого масличного льна, окрашенного в отваре из стеблей крапивы и корней пижмы. Свыкшись с роскошью, которой осыпала их с сестрой супруга принца, кожа Висеньи отвыкла от грубых тканей, которые носили служители Р’глора. Платье оказалось на неё велико, накрахмаленная ткань топорщилась под туго сплетённым поясом, но пока послушницы приводили в порядок её одеяние, Висенья была довольна и тем, что имела. Одежда не благоухала ни травами, ни цветочными маслами, но была чистой и совсем не жаркой. Послушницы унесли её одежду, и Кэйлан отвела гостью в трапезную, просторную комнату с длинным каменным столом, посреди которого в круглой, углублённой апертуре тлели раскалённые угли. Тианна уже ожидала её, сменив к трапезе парчу на алый лён, подвязанный вышитым золотыми нитями поясом. Кроме них, в комнате более не было ни жриц, ни послушников. Полдень давно миновал, и служители Р’глора отобедали без Верховной жрицы ещё несколькими часами ранее. Пока жрица возносила молитву, Висенья рассматривала её стан, женственные изгибы бёдер, высокие полные груди и струящиеся тёмные кудри, отливающие алым в скупом свете пламени. Тианна была воистину красивой женщиной. По-мужски высокая и статная, она, однако, была гибкой, словно ивовая ветвь, ступала мягко и величественно. Верно, она была желанна ни одним мужчиной. Легко ли им было вожделеть и удовлетворять свой голод простым созерцанием? Тианна улыбнулась уголком полных губ, поймав её взгляд на себе, и пригласила сесть напротив. Кэйлан пожелала им доброй трапезы и оставила наедине. Висенья изголодалась за часы пеших прогулок под палящим солнцем, и потому охотно приняла угощение. Еда жриц не шла в сравнение с тем, что подавали к столу в доме принца. В блюдах почти не присутствовало соли и пряностей, хлеб выпекали из крупномолотого зерна и ржи, но на столе было вдоволь фруктов и постной рыбы. — На диво жаркий день, — Тианна первой нарушила тишину, отвлекая Висенью от скромных кушаний. — Ваше платье высохнет быстро. И лошадь можете взять с собой. Она Ваша до тех пор, пока гостите в Пентосе. Когда Вы сели на неё, я сразу поняла: лошадей вы не любите. Она чуткая, спокойная, послушная и смелая. Разумеется, с драконом ей не тягаться, но во время прогулки она станет Вам верной спутницей. — Я предпочитаю крылья копытам, — ответила Висенья, вспомнив вдруг о ревнивом нраве Ауриона. Лошадь и впрямь была славной, но никакой конский круп не вызывал в её сердце столько жаждущего трепета, как чешуйчатая спина верного друга. — Драконы редко становятся добычей. Висенья пригубила вина, душистого, но совсем не сладкого. Хмель охотно разделил с ней усталость тела и смятение мыслей. Украдкой взглянув на Тианну, отнимая от кубка уста, она заметила открытый интерес жрицы на себе. Столь нарочитое пристрастие взволновало её кровь, и Висенья застенчиво облизала губы, силясь угадать истоки участия Тианны. — Вам к лицу наряд послушницы, — пояснила своё любопытство она, и глаза жрицы заговорщически заблестели. — И в сердце Вашем я чувствую преданность, которую безмерно ценю. Не будь Вы принцессой, я предложила бы Вам стать одной из своих жриц. Любопытно, были бы Вы кротки или пуще прежнего упрямы. Висенья скромно улыбнулась, стараясь представить себя простой девушкой, дочерью кожевника, пекаря или кузнеца. Служба в храме — не худшая участь для молодой женщины, которой жизнь сулила бесконечные дни тяжкой работы, несчастный брак и роды в голодные зимы. К жрицам относились с почтением, и в храме не доводилось голодать даже в лета скудного урожая. — Мне бы не достало веры и смирения для должной службы, — с горечью возразила Висенья, невольно вспоминая септу и её холодные, глубоко посаженные глаза. — Отец и матушка не верят в Богов. Не думаю, что и я верю. К моим молитвам Боги всегда были немы. Девочкой я часто молилась, без радости, но с надеждой, преклоняя колени перед каменными статуями и уповая на бесконечное лето. Я просила Матерь оберегать мои сны, молила Отца защищать меня от ужасов воспоминаний, взывала к Воину о силе. Но никто из них меня не услышал… Висенья осеклась и осудила себя за опрометчивую искренность, памятуя о словах Саррэ. Её убеждения могли счесть святотатством и богохульством, пожелай Тианна предать огласке их откровенные толки. Но жрица, похоже, сочла её убеждения родственными собственным. В Тианне искрилась неведомая Висенье сила, располагающая к честности даже отравленные ложью уста. Она не принуждала её к правде ни словам, ни красноречивыми взглядами, только лишь слушала, с вниманием и пониманием. — Ложные Боги не творят чудес, — вкрадчиво начала Тианна, обдумав в тишине её слова. — Их удел питаться страхами праведников перед неминуемым взысканием и бессильно томиться в ожидании слепого повиновения. Ваши Боги алчны, лицемерны, жестоки и несправедливы к женщинам. Они говорят им блюсти добродетель и продают мужчинам пороки: обман, предательство, прелюбодеяние. От подобных Богов не стоит ждать ни сочувствия, ни покровительства, ни иного рода милости. Ваши видения — дар Владыки Света. Он слышит Вас и говорит с Вами во снах, позволяя узреть судьбу мира своими глазами. Он — единственный истинный Бог. Когда жрица закончила говорить, Висенье вновь привиделась рука сестры, занесённая над её грудью со сверкающей в свете очага сталью. Её словно растянули на дыбе, сломали все кости, вывернули суставы и надорвали сухожилия от пят до кончиков пальцев. Ей сделалось тягостно от мысли, что лета мучительных грёз не более, нежели умысел Божества, отчего-то избравшего её десницей своих деяний. Пальцы её дрожали от негодования, но здравомыслие взяло верх над гневом. Она не позволила себе отдаться во власть чувствам лишь потому, что не могла доверять жрице сполна. Похоже, Тианна и впрямь видела достаточно сокрытых от людских глаз деяний, но, как и всякому человеку, ей могла быть угодна собственная правда. Было её виденье истинным или же одним из многих, Висенья не знала, но мира от того в её душе не сделалось больше. — Если те кошмары, что истязают меня ночами с малого детства — дар Вашего Бога, мне неугодна подобная милость, — она воспротивилась, из последних сил сохраняя терпение, тлеющее в пламени гнева хрупким сухим пергаментом. Тианна с сочувствием вздохнула, прежде ответа долго подбирая слова. — Сожалею, принцесса, но Владыке не возвращают даров. Кровавое бремя — таков удел сновидцев. Я могу научить Вас жить в мире со своими снами, если Вы откроете сердце истинному Богу. — Но я не жрица Вашего Бога! — в сердцах воскликнула Висенья, бессильно накрывая руками лицо. Слова жрицы насторожили её, и без того заплутавшую среди обманов и истин. В её сознании, точно звезды, зажигались и угасали бесчисленные множества мыслей: о Богах, видениях, септонах и жрицах. Быть может, вера её никогда не была искренней, но она привыкла к посещениям септ и чтению «Семиконечной Звезды». Владыку Света она совсем не знала. Он был интересен ей, как могли быть интересны обычаи или чужестранцы, ибо ум её всегда отличался пытливостью, но служить Богу, что обрёк её на мучения, Висенья не желала, как сильно бы Тианна не возносила ему почести. — Я выросла под сенью Семерых, и мои видения не сбывались прежде. Тианна обошла стол и, присев подле Висеньи, взяла её за руку. Её охолодевшие пальцы в горячей ладони жрицы всё ещё дрожали, и Висенья не могла понять, отчего ей все ещё было так плохо: от стыда за свою слабость или от страха перед истиной, которую ей надлежало принять или отвергнуть. Она не могла жить в неведении, и едва обучилась читать, стала коротать вечера за книгами, слепо уповая отыскать в одной из ветхих рукописей ответ: кто и за что наказал её бессонными ночами. Она находила предания о сновидцах, о Дейнис, что, предвидев Рок, спасла от смерти весь род Таргариенов, но никогда не осмеливалась полагать себя подобной ею. «Видения Дейнис сбывались, — утешала она себя, забираясь в холодную постель. — Я же просто вижу кошмары». А когда мейстер Герардис отыскал для неё «сладкий сон», и мрачные видения более не терзали её, Висенья стала всё реже вспоминать о сновидцах. Но она всё ещё искала ответ, не удовлетворившись заверениями мейстера о впечатлительности детского нрава. «Вы слишком любопытны, принцесса. Быть может, так сознание просит Вас поумерить пытливость ума и воспитать в себе терпение. Нашему телу претит усталость, и когда Вы лишаете его отдыха, оно становится вам врагом», — таковой была истина, которую Висенья предпочитала долгие годы. Ныне же её убеждения подверглись испытанию новой правдой, в которой не было места телесным трактатам, столь излюбленным мейстером. — Ваши сны могут сбыться в будущем, — с ласковой настойчивостью продолжила Тианна. — Месяцем, годом, века спустя. Тогда, когда о Вас будут помнить, как о давно минувшем прошлом, а, быть может, и вовсе забудут… — Вашим словам должно меня утешить? — Висенья порывисто поднялась, обнимая себя руками за плечи. — Как мне теперь жить? Как засыпать? Теперь я буду терзаться тревогами, какой из моих кошмаров видение, а какой просто дурная грёза, — она потёрла меж пальцев грубоватую ткань одеяния, призывая себя к благоразумию. Её тон был далёк от учтивости, когда сердце разрывалось от гнева. Каждое её слово, насквозь пронизанное пылким негодованием, могло бы обидеть притязательностью тона, но не о себе она тревожилась, когда облекала призраки мыслей в словесную плоть, а о той, что подобно ей с ужасом ждала прихода ночи. — А как же моя племянница? Лейна совсем дитя. Она рассказывает мне о том, что видит во снах, когда в слезах и ужасе забирается в мою постель. Если и её кошмары — дар Вашего Бога, если он обрёк на подобную участь ещё одно дитя, тогда он изувер и мучитель! Тианна нахмурилась, не ожидая от гостьи подобной дерзости, но едва ли не впервые Висенье не было стыдно за свои слова. Если она была девушкой, достаточно взрослой для того, чтобы утешить себя самой, Лейне же едва миновало четыре, и в свои лета она умела находить утешение лишь в объятиях и присутствии родичей. — На сей раз я прощу Вам дерзость, ибо она родом из страха, а не навязана тщедушным корыстолюбием. Я не имею привычки судить людей за пороки, свойственные их душам, но впредь осторожнее выбирайте слова, — Тианна поднялась и, пресекая её дальнейшие возражения жестом учтиво раскрытой ладони, пригласила Висенью продолжить беседу в ином месте. Длинный тёмный коридор окончился двустворчатой дверью, окованной медью и червонным золотом. По ту сторону оказался полукруглый притвор, украшенный каменными подобиями драконов и горгулий, охраняющими с полдюжины таких же двустворчатых дверей. Просторный зал не уступал счёту шагов и высоте опор великому чертогу на Драконьем Камне. Стены его украшала каменная мозаика, а на потолке горело солнце, написанное драгоценными красками. Тианна подвела её к алтарю, усыпанному подношениями верных Владыке пентошийцев перед ликом трепещущего в огромной жаровне пламени: плетёные корзины с яблоками, фигами, виноградом и персиками; глиняные кувшины с молоком, винами и свиным жиром; льняные полотна со свежим хлебом. Тианна улыбнулась, отрывая виноградину от кисти, и на мгновение Висенье показалось, будто в глазах жрицы теплится огонёк мягкой человечности, чуждый, однако, речам, как и прежде, гордым и страстным. — Порой воля Владыки загадка даже для тех, кто верен его убеждениям. Но в одном я уверена наверняка: всякое испытание, страдание и лишение преследует определённую цель — награду, покой, искупление… Знание — это бремя, пусть многие и полагают его прерогативой. Со временем Вы привыкнете к его весу. Рано или поздно Владыка возьмёт Ваше сердце, и чем охотнее Вы упрямитесь, тем больше боли принесёт с собой его участие, — колдовские глаза жрицы пронзали открытым пристрастием её плоть, и Висенья почувствовала себя облечённой. — Вы можете не верить, но спросите себя: зачем мне лгать? Висенья, следуя совету Тианны, постаралась вспомнить всё, что знала о ней, и сведения её оказались преступно скромны. Всякий раз, когда волею судьбы они встречали друг друга, Тианна открывала Висенье одну из своих сторон, с той мерной степенностью, с которой владыки древности приучали себя к ядам, опасаясь быть отравленными от рук родичей или близких друзей. Со жрицей ей и впрямь было нечего делить, но и общих врагов они не имели. Висенья не водила дружбы с Динарой, отказалась от общества её племянниц ещё во дворце, не желая после слухов о несведущей в шитье и девичьих развлечениях принцессы в Пентосе, с Саррэ их связывала очевидная выгода, не лишённая, однако, открытой зависти лиссенийки и снисходительного сочувствия со стороны Висеньи. Тианна не скрывала своей нелюбви к ставленницам мачехи, однако с ней была обходительна и участлива, словно сестра. Её сердечность столь же подкупала, сколь и настораживала, однако справедливо объяснялась покровительством одного Бога. Того, что увенчал Тианну могуществом, а её — бесконечным страданием. Раздумья несколько укротили её тревогу. Околдованная потрескиванием пламени в жаровне и мягким, глубоким баритоном жрицы, Висенья, наконец, ощутила толику умиротворённости. Сердце её более не рвалось на части от гнева, но и смирение ещё не исцелило нанесённые осознанием увечья. Верно, Тианна неспроста привела её к алтарю. Здесь каждый страждущий был более всего ближе к Владыке и находил утешение в его огненном лике. Существовал ли и впрямь этот Бог или виною её покоя были душистые благовония в мерно покачивающихся на стенах курильницах, Висенья не знала — Отец убеждён, что правда в моих глазах — всякая красивая ложь, — Висенья присела подле жрицы на тёплый камень, ощущая спиной запах и жар пламени. — У каждого своя правда, принцесса, оттого люди порой полагают ложью чужую истину. Но довольно. Оставим споры о коварстве правды учёным мужам, — миролюбиво предложила Тианна, укладывая на колени перетянутые грубой тесьмой травы. Висенья наблюдала за жрицей, зорко и сосредоточенно, предвкушая грядущий обряд с волнующим любопытством. Листья хрустели и рассыпались под чуткими пальцами жрицы, наполняя глиняную пиалу меж их бёдрами, сокрытыми алым льном. Висенья слушала их мерный, тихий шёпот, пока Тианна не нарушила правящую у алтаря тишину: — Послушницей я знала сновидца, мужчину хмурого и необщительного. Он приходился другом тогдашнему Верховному жрецу и был в храме частым гостем. Как и Вы, он полагал кошмарами свои сны, как и Вы искал утешение. Мой наставник, человек уважаемый и ныне покойный, был убеждён, что чары, вплетённые в наши тела волею Владыки, питаются кровью, подобно коже и плоти. К подобному заключению он пришёл, выхаживая сновидца после постыдного поражения в морском сражении с Браавосом. Оправившись от ран, он утратил власть над своими снами, и вскоре губительная страсть к острию клинка привела его к гибели. Я омывала его иссечённое белесыми шрамами тело перед погребением. Он пускал себе кровь не менее сотни раз, выпуская из оков плоти чары вместе с частицей жизни, пока Владыка не покарал его за малодушие. У непокорности горький исход, и потому я спрошу Вас: избегаете ли Вы видений? Висенья, взращённая в страхах и предрассудках родичей, предпочитала избегать опрометчивой словоохотливости в толках с людьми малознакомыми и облечёнными властью. Отец наказал ей держать в тайне кошмары и привязанность к яду, опасаясь возможной молвы об обезумевшей дочери наследной принцессы среди прихлебателей крамольных Хайтауэров, что только и ждали повода уличить враждебную ветвь Таргариенов в плачевных итогах преступных, кровосмесительных браков. С лёгкой руки лорда-десницы и ставленников верховного септона в столице каждое неверное решение, слово или клевета могли быть преданы огласке и увенчать голову будущей королевы позором. От неё ожидали верности и послушания, и, памятуя об обязательствах перед роднёй, Висенья уж было вынудила себя солгать, но в последний момент передумала. Задолго до осады, наслаждаясь целебными свойствами яда не более года, Висенья стала замечать поутру пятна крови на подушке и воротничке ночного платья, а позже, вошедшая в расцвет, свыклась к долгим и обильным дням лунной крови. А после битвы, пока её тело оправлялось от увечий и яда, она не видела снов. Со слов целителей, она потеряла много крови, и, если верить убеждениям Тианны, чар, вложенных в её тело Владыкой. Кошмары вернулись к ней спустя много дней после пробуждения, возвещая о грядущем здравии окрепшего тела. — Я пью яд, — с неохотой призналась Висенья, польстившись искренностью Тианны. — Почитаемый Безликими из Браавоса… — «Сладкий сон», — окончила жрица, задумчиво оглаживая пальцами подбородок. — Крайне любопытное вещество: снотворное в малых дозах и смертельный яд в больших. Жертвам Многоликого Бога он дарует быструю, милосердную смерть, а Вам — мимолётное утешение. Я знаю о ядах куда меньше Динары, но существуют травы и животные жидкости, о которых полагается иметь представление даже жрицам. Итог милости ядов — скорая смерть. Вы напомнили мне того сновидца. Отчего-то вместо смирения и служения люди избирают тропу страданий, охотнее терзают плоть клинками и ядами, отвергают дары Владыки, позволяют слабеть его пламени и множиться тьме, — Тианна достала из простых кожаных ножен на поясе короткий кинжал и, уколов палец, добавила несколько капель крови в глиняный сосуд. — Мои слова могут казаться жестокими, но я не враг Вам, принцесса. И хочу, чтобы Вы стали мне другом. Висенья с завистью наблюдала за забавами сверстниц в поселениях на Драконьем Камне во время конных прогулок с братьями, а вернувшись в замок отдавала себя в руки септы, что воспитывала в ней снисходительную вежливость, гордую независимость и хладную бесстрастность. Ей позволяли окружать себя фрейлинами, юными девушками из знатных домов, и в обществе друг друга они лишь усердно изображали любопытство, равно претившее каждой. Тианна умело находила уязвимые стороны её человечности, но Висенья всё ещё помнила о той жестокости, которую узрела в глазах жрицы, когда её ставленники устроили показательную казнь. — Ваша преданность мне по сердцу, но Вы верны жестокому Богу, — Висенья глубоко вдохнула, подавляя воспрявший гнев. — Я могу понять его ретивую привязанность к сновидцам, упрямо отвергающим столь щедрую, по его мнению, милость, но если Владыка Света единственный истинный и справедливый Бог, какая радость ему от стольких бесполезных смертей? Неужели он повелел Вам сжечь пленников на ритуальных кострах у моря? Тианна выслушала её, не изменившись в лице, словно заведомо знала, какой вопрос задаст гостья. — Владыка велит мне вершить от его имени правосудие, беречь мир от мрака, холода и разрушения. Напрасно Вы полагаете жестокостью его милосердие. Люди, с наслаждением взирающие на чужие страдания и поощряющие вероломные зверства жадного до крови тирана, недостойны жизни даже в оковах. Смерть в огне — самая чистая. Вопреки свершённым на землях андалов грехам, Владыка пожелал спасти заплутавшие во тьме преступных соблазнов души, ведая, сколь искусна бывает порой ложь, творимая устами алчных завоевателей, — и, выдержав непродолжительное молчание, со скрытым притязанием добавила: — Вам ли не знать? Скольких воинов сжёг Ваш дракон под стенами Пентоса? — Это иного рода взыскание, — возразила Висенья, оскорбленная словесным выпадом жрицы. — Аурион сжигал осадные орудия, арбалетчиков и вооружённых латников. Пленники на берегу не держали в руках ни мечи, ни копья. Тианна поднялась и быстрым движением руки предала пламени растёртые в пиале травы. Огонь возрос, зашипел, осыпая разноцветными искрами каменный алтарь, и на волю вырвался душистый дым. Языки ожили, и медная жаровня превратилась в разрушенные стены. Под дымящимися обломками стенали умирающие, моля о быстрой смерти врагов, что, забавляясь, нарочито медленно отнимали от измождённых тел конечности. Кровавые следы сотен обутых в тяжёлые сапоги ног тянулись по мостовой до богатых имений, площадей и узких улочек горожан. Горели телеги, сколоченные из дерева прилавки торговцев и придавленные опорами люди. Охмелевшие воины отнимали вопящих младенцев у матерей и бросали в колодцы, старух раздевали и гнали обнажёнными до самой гавани, битыми и босыми, женщин бесчестили подле убитых мужчин, богатых горожан, оскопив, привязывали к спинам ослов и водили по усыпанным гниющими телами улицам. Объятый пламенем храм на холме невольно заставил Висенью признать в огненной преисподней некогда богатый и щедрый Пентос. Она в ужасе отпрянула, оцарапав короткими ноготками согретый пламенем камень, и смежила веки, отвергая колдовское наваждение. От дыма у неё заслезились глаза, во рту расцвёл привкус пепла, а тело оцепенело. Стуча зубами, Висенья отползла от огня, словно испуганный зверь. — Вот он — итог слепого милосердия, — невозмутимо пояснила Тианна, помогая ей подняться. Висенья, покачиваясь, словно молодое деревце в бурю, подняла на жрицу влажные от дыма глаза. — Я знаю, какую правду открыл Вам Владыка. Тот же ужас был и в моих глазах, когда он поведал мне о порождённом снисхождением к врагам будущем. Благие намерения ведут во тьму. Военная мощь — это лишь вопрос времени. С летами алчность вновь привела бы наших врагов к стенам Пентоса, а, быть может, и за Узкое море. Вы сокрушаетесь об участи тех, кто ступив на вашу землю, обратил бы её в пепел? — Тианна помогла ей спуститься с помоста, и вместе они вновь взглянули на укротившееся пламя. — Я родилась в этом городе. Девочкой я гуляла по его улицам, а с высоты городских стен видела, как дотракийские орды топтали земли моих предков, пока мой отец увещевал о мире людей, потакал прихотям табунщиков и осыпал золотом смердящих лошадиным дерьмом кхалов, — лицо Тианны исказило от гнева, но жрица умело совладала с чувствами, не желая предстать пред почитаемым Божеством облачённой в низменные людские пороки. — Мы с Владыкой Света разделяем одну справедливость. Я верю ему, зная лишь одно подвластное взору воплощение. Лица удел людей, а Боги воплощение могущества, исстари враждующих начал: Света и Тьмы. Ни у одного, ни у другого нет лиц, но есть слуги. Мы — слуги Света, они — слуги Тьмы. — Кто «они»? — с тихим любопытством спросила Висенья. Замерев у помоста, Тианна впитывала всем телом тепло огромной жаровни и возвышенную, благодатную тишину, и лишь сполна пресытившись силой огня, снизошла до ответа, словно очнувшись от долгой, приятной грёзы: — Создания холода и ночи. Рабы воли Великого Иного. — Иные? — Висенья позволила себе преисполненную драгоценных воспоминаний улыбку. Слова Тианны вернули её в тело одиннадцатилетней себя, когда угрюмым, дождливым днём едва вернувшийся из Винтерфелла Джекейрис развлекал их с Визерисом рассказами о Старых Богах и чардревах. Она помнила каждое мгновение, каждый восторг и слово столь чётко, словно слышала звонкий смех Визериса вчера. — Мой брат долгие годы жил на Севере и привёз в родительскую обитель сказки об Иных. — Люди не строят стен, спасаясь от сказок. Какой безымянный ужас заставляет их столь усердно трудиться? Страх перед племенами одичалых, лишёнными конницы и военной дисциплины или, быть может перед силой, куда могущественнее самой Смерти? — Тианна, ласково накрыв пальцами подбородок Висеньи, повернула её голову к настенной фреске, изображающей мужчину с охваченным пламенем клинком. Враги его, бледно-голубые тени с искажёнными от ужаса лицами, таяли от жара клинка, союзники же взирали на возмездие с безропотным восхищением. — Здесь мы верим в Азор Ахая — мессию, избранного Владыкой Света десницей расплаты и отмщения. Он возродится, когда звёзды прольют кровь, и повергнет Тьму огненным клинком, закаленным в тепле и крови сердца убитой его руками любимой. Он сразит Тьму, и тогда мир никогда более не познает зимы. — На моей родине все тоже боятся зимы, — ей вспомнились хмельные толки дворцовой стражи с приходом первых холодов. — Зовут её зловещей. — Разве Вас не пугает зима? — искренне изумилась Тианна. — Пугает, но когда я думаю о том, что под слоем снега земля обретает долгожданный покой, страх отступает. Люди ведь терзают её из года в год, когда сеют, пожинают и вспахивают, когда отравляют тлеющими телами павших… Тианна улыбнулась, довольная её ответом, но от её одобрения Висенья не ощущала ни радости, ни гордости. Жрица подле неё казалась сосредоточением всего неуловимо возвышенного, и Висенья не позволяла себе думать о Тианне, как о любой другой женщине, чьей благосклонности могла бы желать. Её пламенный взор пронзал Висенью насквозь: от плоти до сердцевины души, и то сладкое очарование, что источал её голос, невольно заставляло Висенью принимать на веру каждое слово этой могущественной и загадочной женщины. — Вы говорите как жрица, — искренне похвалила её Тианна. — Знаю, подобное сравнение Вам неугодно. Возможно, Вы измените мнение, если услышите, как стала жрицей я, — Тианна увела её подальше от жертвенника, более не желая пугать. Комната, куда привёл их длинный коридор, служила убежищем для странствующих жрецов и книгописцев, исповедующих рглорианство. На каменном столе лежала заготовленная послушницами лоза для плетения корзин. Они сели на каменные скамьи напротив друг друга, и Тианна, величественно расправив плечи и возложив ладони на стол, начала долгий рассказ: — Моя матушка, Элисса, — старшая из четырёх дочерей именитого волантийского господина всегда хотела для себя тихой и спокойной жизни. Нрав у неё был кроткий, а отец щедрый. В те года принц Пентоса ещё верил в любовь, как всякий юноша, жаждущий и пылкий, однако страсть к золоту и власти уже тогда брала верх над его человечностью. Он всегда гордился тем, что выбирал себе в жёны женщин, глядя на их одежду, а не красоту лица. Расточать приданое супруги и радовать глаза купленными в борделях потаскушками — привычное дело для человека его склада ума, амбиций и ценностей, а матушка, слишком годная для ссор, предпочитала уединение капризным нравоучениям. Ложе они с отцом делили нечасто, но к четырнадцати годам матушка понесла. Няньки рассказывали, что я была слишком большой для её хрупкого тела, и отец, одержимый желанием наконец обрести долгожданного наследника, позволил целителям провести сечение родильных путей, чтобы я появилась на свет, — Тианна вдруг рассмеялась. Без радости, с тоской, отчаянием и злой обидой. — Только представьте себе его огорчение. Обещанный сын оказался дочерью, а спустя неделю в лихорадке от родильной инфекции умерла его супруга. У меня не осталось воспоминаний о матушке. Отец избавился от её вещей, домотканых полотен и пряжи, даже прах передал в Волантис. Такой, верно, была его забота обо мне, холодной и отстранённой. Долгие годы единственной близкой женщиной в его доме была лишь я, маленькая, любопытная тень почившей супруги. Я росла девочкой, что, утратив матушку, более всего на свете любила отца. Но он был молод для долгого траура, достаточно богат, дабы обеспечить меня няньками, учителями и развлечениями, и нисколько не огорчён смертью нелюбимой женщины, навязанной собственной алчностью. Меня утешали и воспитывали нянюшки, шили одежду именитые умелицы, которых присылал в Пентос мой дед, а ездить верхом учил мужчина ласковый и внимательный. Ваш отец был человеком, в дружбе с которым мой любил познавать удовольствия. Девушки, юноши, вина… Деймон Таргариен — плотское воплощение слова «порок». Они пили, проводили ночи в борделях, пока я до рассвета сидела у окна, прислушивалась к тишине, напрасно уповая услышать цокот копыт отцовской лошади. Маленькая, одинокая, глупая девочка… Однажды, ускользнув от нянюшек и стражи, я увязалась за его жеребцом. Сколько раз малышкой меня возили в паланкине по улицам Пентоса, но оказавшись одна среди буйного многообразия улочек и незнакомых людей, я заблудилась, испугалась и взялась лить слёзы, полагая, что никогда больше не попаду домой. Уже будучи взрослой женщиной, я осознала горькую истину: не у всех мужчин слезы маленьких девочек вызывают сочувствие. У тех, что встретились мне, в сердцах затаился злой умысел, но откуда мне было знать? Они предложили мне помощь, сердечно клялись отыскать отца. И я поверила им, ибо прежде ни один мужчина не был ко мне жесток, — Тианна осеклась, опустив глаза в пол. Ресницы её затрепетали, словно потревоженные могильным холодом тягостных воспоминаний. — Отец не давал мне вина даже когда я капризничала и плохо спала, поэтому одного кубка сладкого летнего напитка, предложенного благодетелями, было достаточно, чтобы я, охмелев и успокоившись, сладко уснула. Очнулась я голой, в грязной лачуге, со спящими на полу собаками. Надо мной надругались, опорочили моё детское тело, а после бросили дрожать и истекать кровью с разорванным естеством в узеньком переулке, куда горожане сливали содержимое ночных горшков. Я бы умерла от осознания того ужаса, что меня постиг, если бы продрогшую, плачущую и стонущую от боли, меня не нашёл жрец, впоследствии мой наставник и покровитель. Он привёл меня в храм на холме, накормил, напоил и отправил весть людям отца, сбившимся с ног в безуспешных поисках. Из окон своих покоев я видела порой, как ярко горел огонь в огромной медной жаровне, но и предположить не могла истинную его красоту. Я сидела у того алтаря, куда привела Вас, и впервые услышала голос Владыки. Он утешал меня, как никогда не сумел бы отец даже в мгновения внезапных излишков хмельной чувственности. Он посулил мне защиту, любовь и цель. В ту ночь мне было тепло и спокойно, и ни о доме, ни об отце я не вспоминала. С меня было довольно справедливости, свершаемой руками мужчин. Отец стыдился того, что со мной случилось. Что уж, он всегда страшился молвы. Испорченная, осквернённая, какому мужу нужна была бы такая жена? Он говорил, что осыпет золотом всякого благородного мужчину, который простит мне отсутствие девичества, но когда узнал, что я желаю стать послушницей в храме, был так рад, что более ему не доведётся со мной возиться, что поступился обещанным моему будущему супругу золотом в пользу благоустройства моей новой жизни и тотчас пожертвовал храму земли к северо-востоку от моря, со всеми крестьянами и доходами. Однако, у него было условие: если я откажусь от притязаний на его наследство, от его фамилии и крови, он великодушно позволит мне оставить за собой все волантийские богатства матушки. Тогда я ещё не знала, что он присмотрел для себя новую жену и искренне возрадовалась столь внезапной щедрости. Даже если бы я не нашла себя в свете Владыки, я бы не осталась бедна. Отец полагал, что служба мне быстро наскучит, я влюблюсь в какого-нибудь межевого рыцаря или купца, через год-другой мы истратим все состояние матери, и я приползу к нему на коленях молить о прощении. Он был так зол, когда я оказалась не той маленькой девочкой, что бегала за его жеребцом, улыбалась, танцевала и пела, лишь бы только он на меня взглянул. Новый брак отца пришёлся на первый год моей службы как послушницы. Он выбрал себе в жены женщину под стать себе: богатую, хитрую, но куда менее трусливую. Вскоре родился мой братец, но, кроме раздражения, я ничего не почувствовала, когда заглянула в колыбель. Такой громкий и требовательный мальчишка. Годы его не изменили, — на мгновение Висенье подумалось, что с пушистых угольно-чёрных ресницы жрицы сорвётся одинокая слеза, оставляя влажный след на смуглой щеке, но алые глаза Тианны остались сухи. — Вскоре я стала жрицей. В отличие от ваших септонов, жрецы и жрицы Владыки не прячутся от людей. Мы не пренебрегаем ни грешниками, ни праведниками, ни богачами, ни бедняками, не продаём пороки и не покупаем милость голословными клятвами. С годами я научилась видеть во всех этих людях себя. Большинство соблазнов и слабостей родом из страха. Я слишком хорошо помню это чувство, дабы порицать за него других… Окончив долгий рассказ, Тианна устало выдохнула, словно с плеч её спало тяжкое бремя. Висенья, до этого упрямо избегающая скорых умозаключений о жрице, прониклась к ней уважением и сочувствием. Многое открылось перед её мысленным взором. Во Владыке Света она отыскала того отца, которым не умел и не желал быть Мелларио. Он вверил ей могущество, драгоценное расположение переменчивых по своей природе людей и власть над их сердцами, а за милость свою просил ничтожно мало. Что такое верность для девочки, бесконечно одинокой и сломленной, лишённой матери, опороченной и отвергнутой отцом? Висенья едва ли могла понять её боль. Она была желанным и любимым ребёнком. Ей прощались капризы, за которые подвергались наказаниям иные привилегированные дети вассальных домов, лишь потому, что матушка бесконечно любила единственную дочь, о рождении которой так долго мечтала. Выдержав молчание, Висенья робко коснулась пальцами ладони Тианны, вкладывая в жест тихого участия сочувствие, лишённое облика неуместного красноречия. Для утешения давно минувшей боли ещё не придумали подобающих слов. — Владыке должно гордиться той страстью, с которой Вы ему служите, — Висенья заметила, как напряглось тело жрицы в ответ на её прикосновение и поторопилась прекратить внезапный порыв чувственной близости, но Тианна вдруг сжала её пальцы в своих, обжигая теплом мягкой кожи. Так сидели они друг напротив друга, слушая дыхания и биения сердец, пока Тианна, приблизившись вдруг к её лицу, не коснулась губ чувственным поцелуем. Висенья изумлённо выдохнула, ощущая тепло, исходившее доселе столь близко лишь от тела дяди и тяжесть мягких, чуждых иссушенной ветром коже Эймонда уст. Пальцы Тианны огладили её шею, полагая мимолётное изумление безгласным одобрением. Висенья, разорвав поцелуй, отпрянула и воззрилась на жрицу с растерянностью и замешательством. Тианна нахмурилась, расценив её дерзкий отказ как открытое оскорбление. Висенья ощущала на себе тяжесть недовольства жрицы, брошенную ей на плечи громадным валуном. По телу пробежала мелкая, колючая дрожь, словно она вдруг оказалась нагой посреди снежной пустыни в зимнюю стужу. Их неловкое уединение, преисполненное безмолвных притязаний, впору нарушила подоспевшая к арочному порталу жрица, та самая, что по настоянию Тианны озаботилась благополучием гостьи в храме. — Владычица, — склонив голову, заговорила жрица, не стесняя ни Висенью, ни Тианну долгой прелюдией учтивого молчания, — прибыл Магистр Пряностей… Тианна вмиг изменилась в лице, взгляд её метнулся к жрице, наказывая более не расточать речи в присутствии гостьи. Висенья тот час обратилась в слух, воспользовавшись случаем выскользнуть из оков внезапного и нежеланного наваждения, однако от проницательности Тианны не скрылось её ухищрение. — Полагаю, Ваше платье уже высохло, — Тианна поднялась, плавно и грациозно, словно танцовщица, стараясь скрыть за неторопливой лёгкостью движений очевидное волнение. В благосклонном тоне жрицы не ощущалось прежнего радушия. Тианна оставалась с ней вежлива лишь из соображений воспитания, не смея открыто указывать на дверь. Произошедшее меж ними мгновением прежде определённо ранило гордость жрицы, и видеть лицо Висеньи, столь легко отвергшей её чувственность, Тианна не желала. — Сейчас я вынуждена Вас оставить, но, будьте уверены, здесь Вы всегда желанная гостья. Кэйлан поможет Вам с одеждой и лошадью. Висенья не спорила. Осведомлённая о своём положении гостьи и до сих пор не оправившаяся от внезапной страсти Тианны, она позволила жрице покинуть их с Кэйлан без долгих, неуместных прощаний. Следуя приказу Владычицы, жрица помогла ей со сборами и велела подготовить лошадь. На все вопросы Висеньи о Магистре Пряностей Кэйлан отвечала односложно и с неохотой, опасаясь гнева Тианны куда более возможного уличения в нелюбезности. Спускаясь по ступеням храма, Висенья заметила паланкин магистра, украшенный рубинами и слоновой костью, и конвой латников, окованных сталью с головы до пят. На душе ей вдруг сделалось неспокойно, словно её только что выставили на доску, подобно одной из фигур в партии кайвассы. Она не видела игроков, не знала своих союзников и, забираясь в седло, обдумывала каждое сказанное Тианной слово, силясь понять, принадлежала ли до сих пор себе или же все её поступки, ведомые тревогами, страхами и любопытством были не более, нежели стратегией, продуманной чьим-то изощрённым умом с того момента, как нога её ступила на земли Андалоса.***
Во владениях принца её ожидали долгие разбирательства, итогом которых, как и полагала Висенья, стало новое заточение. Едва ли не впервые за всю недолгую жизнь она видела брата в столь скверном расположении духа. После многочасовых вечерних толков в галерее Джекейрис наказал ей найти для себя развлечения в пределах владений принца и впредь держаться в стороне от возможной беды. Он был зол и рассержен, прежде всего на себя за то, что зная о назревающих волнениях среди знати и простонародья позволил сестре подкупить свою совесть увещеваниями о неразумных беспокойствах. — Надеюсь тебе досталось вдоволь впечатлений, — свирепствовал брат в мрачном уединении тёплого летнего вечера. Тени свечного пламени притаились в глубоких складках меж густых тёмных бровей, невольно сделав Джекейриса старше своих лет. — И более на скуку при мне ты сетовать не посмеешь. Висенья, утомившись от нелёгкой беседы, полагала молчание единственным уместным ответом. Брат по нраву человек отходчивый и лишённый гневных пристрастий, знал разумную меру всякому взысканию и не испытывал радости от обменов любезностями на повышенных тонах. Пока Джекейрис сокрушался о произошедшем на площади самосуде и рассуждал о шатком благополучии Пентоса, Бейла, осведомлённая многим раньше прибывшей во владения Айнайян о положении дел, из соображений здравомыслия и такта предпочла участие молчаливого наблюдателя, не поддерживая супруга и не покровительствуя сестре. Лишь на исходе вечерней трапезы, когда брат отправился в постель, Бейла позволила себе внезапную похвалу, отыскав Висенью в уединении на овитой лозой террасе. — Молодец! — бодро воскликнула сестра, усаживаясь подле нее. — Джейс был бы не рад, прознав, что я толкую с тобой без положенной строгости. Но я искренне полагаю твоё деяние поступком высокой чести. Вот бы Динаре достало разума и совести как следует воздать тебе за защиту её драгоценной осведомительницы. Пора бы принцу Пентоса и нас одарить положенной благосклонностью. — Шёлковой разве что, — отшутилась Висенья, скрывая за лёгким расположением духа безрадостные мысли о минувшем несчастье. Она знала, как сильно злило сестру всеобщее обожание, благодатью сошедшее на Эймонда после сокрушительной победы под стенами Пентоса, и, рассуждая о милости Мелларио, Бейла едва ли уповала на роскошные наряды, драгоценности и светские развлечения. Сестра стремилась быть вхожей в палаты принца наравне с магистрами и ненавистным родичем, знать и слышать куда больше Эймонда, но довольствовалась ролью изысканного украшения подле изувеченного войной супруга. — Меня воротит от платьев, — Бейла устало вздохнула, с грустью глядя на небо, облачённое в ночную синеву и щедрый звёздный свет. — Смотреть на них не могу. Если получу ещё хотя бы одно, велю подарить его Дейрону. Вот уж кому точно придутся к лицу девичьи изыски. Они посмеялись, искренне и звонко, как когда-то в детстве, и, верно, тогда, коротая досуг под сенью тихого летнего вечера, примирились, без сожалений, прощений и страстных обещаний никогда более друг друга не обижать. Висенья, привычная к ссорам с сестрой с малых лет, давно приняла некогда озвученную Рейной истину: отцовское упрямство они разделили на двоих. Обретая с летами уступчивость, Висенья поняла, как важно ей было присутствие сестёр, их одобрение и поддержка, ощущение родного тепла. В глубине души она знала, что за каждым разногласием неизбежно последует примирение, даже если она не пожелает пренебречь своими убеждениями в угоду быстрому миру. Мейстер Герардис оказался прав, утверждая, что скука побуждала ум в скорости находить занятие рукам. Висенье не довелось искать себе занятий, дабы досуг её не превратился в пытку. И без неуместной находчивости ей предстояла длительная и непростая работа. Сперва в одну из ночей, проведённых в покоях Эймонда, она, с нарочитой неохотой попивая вино, дождалась, когда изнеженный усталостью, хмелем и её поцелуями дядя уснёт, и по-кошачьи тихой поступью прокралась в смежную комнату, где на курульном кресле среди оставленной в порыве страсти одежды почивал его клинок. Висенья медленно обнажила сталь и сняла мерки под деревянную основу шёлковой нитью и углем из очага. Сон ещё долго не шёл к ней после удачной авантюры, и она, воспользовавшись беспамятством дяди, позволила себе поискать в его покоях доказательства или опровержения опасений сестры. Двигалась она быстро и бесшумно, памятуя о чутком воинском слухе дяди, осматривала сундуки, стеллажи, массивные шкафы с резными дверцами, комоды, каменные навершия очага, и даже стены за отяжелевшими от пыли гобеленами, полагая отыскать за одним из тканых рисунков тайник. Отчаявшись, Висенья присела у очага, провела пальцами по боковинам, и, украдкой взглянув на давно остывшие угли, заметила несколько дюймов не истлевшего пергамента. Она закусила губу и, поддев пальцами кончик, извлекла обрывок, сохранивший лишь несколько букв. Так она узнала, что Эймонд не имел привычки подолгу хранить письма и, похоже, предпочитал избавляться от вестей тотчас после прочтения. В её трепещущую душу невольно закрались подозрения, и беспокойства Бейлы более не казались плодами воспалённого давними обидами разума. Последним оплотом надежды на изобличение оказалась обитая бархатом шкатулка, оставленная на мраморном столике среди курильниц, фиалов с благовониями и крохотных стеклянных сосудов с душистыми маслами. Висенья, вздрогнув от предвкушения, потуже завернулась в халат и опустилась в кресло. Под пальцами звонко щёлкнул серебряный замочек, и она встревоженно обернулась, услышав медленный, глубокий выдох Эймонда. Почувствовав опасность изобличения, Висенья робко коснулась мягкой драпировки и откинула крышку, тихо изумившись внезапной тяжести шкатулки. Внутри не оказалось ни единого пергамента, одни лишь сходно огранённые драгоценные камни: сапфир, аметист, рубин, изумруд, ляпис-лазурь, адамант, топаз и гранат. Она долго глядела на камни, силясь угадать их предназначение и уж было оставила бесплодные раздумья, вернувшись в постель, пока взгляд её не упал на лицо Эймонда, отрадно капризное даже во сне. Прежде они не обсуждали оставленное Люцерисом увечье, и перед ней он не обнажал свою боль, предпочитая засыпать и просыпаться с повязкой. Висенья, ведомая чувственным порывом беспристрастного любопытства, коснулась отмеченной шрамом щеки, поддевая указательным пальцем кромку мягкой кожи над острой скулой, и словно обожглась о тепло его тела, в последнее мгновение вдруг ощутив себя излишне бесцеремонной и крепко бессовестной. Она опустила пальцы и с сожалением прильнула губами к нежно-розовому рубцу столь нежно, словно целовала открытую, кровоточащую рану. Поутру Висенья отдала пергамент с замерами Айнайян и, укрывшись в тени фигового дерева, поодаль от вездесущих слуг на просторной скамье, взялась упражняться с иглой на обрезе свиной кожи. Работа с деревом требовала времени, и пока изготовлялась основа, Висенья дни напролёт проводила за шитьём, откладывая иглу лишь тогда, когда измождённые усталостью глаза начинали печь, пальцы немели, а плечи сгибались под тяжестью кропотливой работы. Ночами поднятая с постели дурными снами, она советами Тианны избегала участия яда и утешала себя чтением в просторной библиотеке принца, увлечённая поисками упоминаний сновидцев, Владыки Света, Иных и Азор Ахая среди сотен ветхих рукописей и древних свитков. Висенья усердно скрывала свой досуг не только от Эймонда, но и от Бейлы, опасаясь уличения в святотатстве виною любопытства о чуждом западу Божестве и поспешных суждений сестры о её истинных чувствах к Эймонду через обнаруженное по стечению обстоятельств шитьё. С сёстрами она могла быть честной. По крайней мере до тех пор, пока речь не заходила о любви, желаниях и страсти. Бейла бы ни за что не поверила, что подарком столь щедрым и кропотливым Висенья преследовала корыстные цели, оттого сокрытие казалось ей единственным верным решением. Она виделась себе человеком малодушным и заплутавшим в лабиринте совсем юной и неуклюжей лжи меж двух непримиримых крайностей: долгом и чувствами. Она обманывала Эймонда, когда словно вор обыскивала его вещи, стараясь угодить сестре, и тотчас обманывала сестру, не зная усталости правя иглой и в приступах гневного огорчения очередной неудачей из раза в раз распуская шитьё. Вскоре ей сделалось проще хранить в тайне свой труд. Дяди её редко оставались во владениях принца до полудня, а спокойный нрав Джекейриса ещё на минувшем совете нашёл отклик в сердце Магистра Законов, человека столь же рассудительного, осторожного и не склонного к опрометчивым поступкам и поспешным суждениям. И пусть брат сполна не оправился после полученных в битве ран, для полезных знакомств он находил время и силы. Бейле, как добродетельной супруге, полагалось быть подле него, но Висенье, не скованной обязательствами брака, удавалось избегать необходимости совместных появлений. Джекейрис, к тому времени окрепший в снисхождении к сестре, много раз приглашал Висенью насладиться обществом человека высоких манер и великих амбиций, как и сам Магистр Законов, глубоко озабоченный расправой над Саррэ и растущим недовольством правящими семьями Пентоса среди простонародья, но она всегда отвечала отказом, не желая вновь предаваться толкам о несчастье, что всё ещё угнетало её совесть. Все чаще она оставалась в огромном доме принца в гордом одиночестве, окружённая одними лишь слугами, жадными до клеветы и жаждущими выхватить из её уст всякую скупую сплетню. Ауриона она видела в последний раз, когда драконов обустраивали за городской стеной, подальше от людей, падких на впечатления в хмельном бреду, и больше всего на свете хотела вновь оказаться в седле, узнать, сытно ли кормят её верного друга, провести ладонью по горячей коже, услышать утробный рык, клокочущий в глотке. Смирившись, Висенья учила себя наслаждаться одиночеством, словно добровольный выбор клетки мог сделать её прутья тоньше, но страстный самообман её всё же принёс плоды. Она перестала замечать течение времени в тех заботах, которые придумала для себя. По справленному умельцем древку она вырезала необходимый лоскут оленьей кожи, смочила в подготовленной воде, а после долго и кропотливо сшивала толстой иглой края. Спустя много дней неудачных попыток ей удалось обтянуть кожей основу, затем она закрепила нити и, наконец, занялась узором. Айнайян порой читала для неё во время работы, пока череда сменяющих друг друга мыслей не искажали суть услышанного, призывая разум и тело к отдыху. Утомившись, она любила спрятать шитьё и нежиться в лучах ласкового закатного солнца, раскинувшись на широкой тахте и размышляя об устройстве Пентоса, магистрах и семье принца, о Динаре и её осведомителях, о Саррэ, о Тианне и её Владыке, о своих кошмарах и о том, как глубоко и усердно от неё скрывали правду. Настали дни, когда дяди стали возвращаться раньше её брата и сестры. Дейрон, участливый и словоохотливый, проникся к ней сочувствием, как к несчастной узнице, которой Висенья училась себя более не полагать, и из соображений такта охотно увлекал её непринуждённой беседой и курьёзными рассказами о безымянном господине, чьи любовницы сцепились в борделе, обозлённые одинаковыми подарками покровителя. Эймонд обычно молчал, поддерживая рассказ брата тихими улыбками или скупыми смешками. Спустя некоторое время досужих бесед Висенья поняла, отчего многие девицы теряли голову подле младшего сына государя. Дейрон источал невинное мальчишеское очарование, которого были лишены его старшие братья, давно отвергнувшие звонкую невинность молодости. Он сохранил юношескую лёгкостью, подкрепив находчивость ума высокими манерами и обходительностью, свойственной рыцарям из баллад и песен. Дейрон был отходчив и терпелив, а ещё он безумно любил Эймонда: это читалось в том восхищении, которым мерцали его глаза, обращённые к брату, в тёплой тоске, с которой он рассказывал о совместном досуге в Староместе, в мимолётных жаждущих одобрения прикосновениях к плечу во время долгого рассказа. Висенья сразу узнала это восторженное благоговение. Так обожествляла она своих сестёр. С тем же трепетом Эйгон и Визерис почитали старших братьев. Так трудилась она с успехами и неудачами до тех пор, пока за одной из совместных вечерних трапез Эймонд не выразил скромную озабоченность её бесконечным одиночеством, с нарочитым участием в присутствии Бейлы и Джекейриса подчеркнув необходимость пребывания невесты в обществе будущего супруга. Брат, вопреки минувшим обидам и очевидному недоверию, полагал Эймонда человеком ответственным и достаточно осведомленным о положении дел в Пентосе, дабы обезопасить племянницу от возможных напастей, однако согласие всё же вверил с тяжёлым сердцем; Бейла, напротив, охотно отыграла за столом недовольство предстоящим досугом сестры, не изменяя отцовскому нраву в надменности и снисхождении нерадивого одобрения. Эймонд едва выносил дерзкие суждения родственницы, отвечая на все выпады Бейлы с воинской выдержкой. Висенья, едва примирившись с сестрой, более не вмешивалась в пылкие разбирательства родичей, добровольно избрав участь безгласного наблюдателя. Эймонд проявил неравнодушие к её положению, и, ненадолго навестив в покоях, посоветовал отоспаться, посулив преисполненный впечатлениями грядущий день. Согревая холодную постель, Висенья внезапно поймала себя на мысли, что отвыкла засыпать в одиночестве, полюбив ощущение горячего поджарого тела, тяжесть объятий и вкус поцелуев. Поутру слуги принесли в покои камзол из мягкой кожи и свёрток пергамента. Висенья, изнеженная сполна не сошедшим сном, медленно развернула послание, узнав дядин почерк. Эймонд велел ей одеться, позавтракать и следовать за стражей, дожидавшейся её появления под портиком. Конюший подготовил ей лошадь, и двое конных, облачённых в лёгкие латы мужчин провели её меж людных улочек к закатным вратам. В прохладе летнего утра скупыми слезами росы звенела сама жизнь — во всех её благодатных истоках: запахах свежей выпечки, людских голосах, песнях горихвосток, дроздов и зарянок, во всей красоте молодого дня, утопающем в буйстве красок цветущего, душистого лета. Висенья спешилась, увидев вдали драконов, отдала поводья одному из сопровождающих её стражей и, прихватив седельную сумку, взглянула на небо, затянутое бесцветной серебристой дымкой. Солнечный лик едва угадывался среди влажной тяжести облаков, предвещая погожий день, наступающий, по обыкновению, с увяданием последней капли росы. Обутые в мягкую кожу высоких сапог ноги тонули в песке, пока она, шествуя меж обглоданных останков, подбиралась к возбуждённому её появлением Ауриону. Горячий воздух клубами дыма прошёл меж обглоданной клетки рёбер, когда дракон, принюхавшись, пустил в пляс лепестки пепла и песок. Аурион поднял крыло, лизнул подживающую рану меж перепонок, и, гордо вытянув шею, зашипел на притаившихся позади незнакомцев. Лошадь встала на дыбы, едва не вырвав из пальцев латника поводья. Висенья звонко хлестнула кнутом по земле, разделяющей её и дракона. — Daor! Аурион беспокойно ударил хвостом и развернулся, предостерегающе зарычав. Висенья отослала стражу, сняла перчатку и погладила могучую шею, ощущая, как напряглись горячие, словно раскалённые угли, мышцы под её чуткой рукой. — Магистры пожаловали тебе столько молодых овец, а ты заглядываешься на лошадей, — ворковала над ним Висенья, прислушиваясь к отяжелевшему дыханию зверя. Аурион подставил ей крыло, помогая добраться до седла. Висенья скрепила ремнями сумку с мехами и, придерживаясь за гребни, спустилась на песок. — Упрямец. Под стать своей всаднице. Висенья сложила уста в блуждающей улыбке, узнав голос Эймонда, вкрадчивый и бархатистый, изысканно скрывающий прихотливые ноты. Вхагар за его спиной, окружённая грудой обглоданных костей, сладко зевнула, сполна не оправившись от долгого отдыха. Старая драконица, пережившая троих всадников, давно утратила интерес к людям и сородичам, не выказывающим к ней открытой враждебности. — Похоже, наши минувшие разговоры не оказались бесплодными, — Висенья подняла на него глаза, отмеченные выразительным кошачьим прищуром, украдкой рассматривая точёные изгибы лица и незамысловатые плетения лёгкой косы, ниспадающей с правого плеча, — и Вы, наконец, учли мои предпочтения в нарядах и досуге. — Твоё положение узницы побуждает к милосердию, — тон Эймонда пестрил глумливой надменностью, с какой дядя порой любил сетовать на её дерзкий, строптивый нрав, когда их мнения во время пылких толков внезапно расходились, и Висенья, утомившись от долгих споров, с неохотой уступала его настойчивости словами, но не убеждениями разума. Она давно заметила, сколь существенной виделась Эймонду уверенность в незыблемости собственных истин. Подобную ретивость он выказывал исключительно в личных беседах, избегая неуместной словоохотливости в обществе малознакомых людей. Висенья научилась прощать ему внезапные порывы опального высокомерия, отдав предпочтение разумному сравнению слов и поступков. Сколь бы злым не казался его язык, Эймонд старался быть обходительным с ней даже в мелочах: нередко справлялся о её досуге, касался её с нежностью, даже когда телом его правила страсть, мучительно медленно и пылко целовал, распаляя, прежде чем приступить к самой сладкой ласке, и мог долго перебирать пальцами её волосы перед тем, как уснуть, а поутру она никогда не просыпалась от того, что тело её озябло, ибо он всегда скрывал её наготу под простынями. Эймонд приблизился к ней, и Висенье подумалось, что лик её невольно обличил недолгую отрешённость. Приближение незнакомца обеспокоило Ауриона, и дракон тотчас опустил голову, вторгаясь в пространство меж всадниками, словно подсказывая Эймонду оставаться в стороне. Она погладила чешуйчатую кожу за серебряным гребнем, утешая тревоги зверя. Аурион, обнюхав всадника, неприязненно зашипел и закрыл её оскалившейся мордой. — У твоего зверя отвратительный нрав. Надменный и непочтительный, — Эймонд с дерзкой отвагой коснулся ослабленной седельной цепи, свисающей с могучей шеи, и Аурион, обозлившись подался навстречу невежественному посягателю, выдыхая горячий воздух близ дядиного лица. Эймонд замер, не осквернив страхом бесстрастности лица, и медленно разомкнул пальцы. Аурион встряхнул шеей и предостерегающе клацнул зубами. Тонкие перепонки меж серебряных гребней затрепетали, когда Вхагар, доселе неторопливо справлявшая трапезу, обратила к дракону взор и, грозно заревев, вступилась за безопасность всадника. Эймонд гордо вскинул подбородок, польщённый заступничеством могучей драконицы. — В сравнении с Вхагар он лишь спесивый, строптивый мальчишка. Тебе стоит чаще использовать кнут. — Я люблю свои руки и не хочу однажды остаться без них, — учтиво не согласилась Висенья. — У него изменчивое настроение и повадки диких драконов, но он — мой верный защитник. Разумеется, его не радует общество иного дракона, что столь смело претендует на моё расположение. Эймонд был далеко не первым человеком, нелестно отзывавшимся об Аурионе. Матушка неустанно твердила, что однажды зверь откусит ей голову в пылу очередного недовольства, а отец и вовсе спорил с сиром Робертом на мошну серебряников, утверждая, что некогда Аурион по глупости отчаянного нрава угодит в пасть Каннибала, как дюжины молодых драконов задолго до его рождения. Порой Аурион, пребывающий в миролюбивом настроении, слушал отца, а порой, изголодавшись и разгневавшись, отвергал команды Висеньи даже тогда, когда она осмеливалась стегать его кнутом. В сравнении с кроткой и бесхлопотной Утро, рождённой с ним из одной кладки, он прослыл истинным негодяем среди драконоблюстителей, сведущих в обучении замковых драконов отца, матушки, братьев и сестёр. Незадолго до побега в Пентос Висенья разругалась с сестрой, когда Аурион с большой охотой полакомился первой кладкой яиц Лунной Плясуньи. Сестра смягчилась лишь спустя время, узнав, что во время битвы Аурион не сбросил Джекейриса с седла и много ночей охранял покой Вермакса подле Лунной Плясуньи. Её дракон был упрямым и свирепым, но отнюдь не трусом и не глупцом. Висенья понимала его нрав и всё ещё тяготилась виной, полагая себя виновницей его страданий в оковах седельных ремней и цепей. Обретя всадницу, он утратил истинную свободу, положенную по праву всякому дракону, добровольно избравшему жизнь вдали от людей. Он стал расти медленнее с тех пор, как спину его обременили седлом, но всё же перерос Утро и почти сравнялся с Вермаксом. Грядущий переезд в столицу пугал её рассказами о Драконьем Логове. Висенья с грустью и ужасом представляла себе, как однажды посадит Ауриона на цепь, а он будет рычать и рваться, преданно глядя ей в спину, а спустя много дней, утратив доверие и былую привязанность смирится с участью пленника и более вовсе не подпустит к себе. — Оставь его в Пентосе, — беззастенчиво предложил Эймонд, забираясь в седло, пока Вхагар, словно заботливая матушка, неотрывно следила за каждым движением всадника. Висенья взглянула на массивные, грубые плетения сети, переброшенной через спину старой драконицы, невольно представляя, каких трудов стоило Эймонду её спасение с поля брани. Она не помнила ничего из того, что последовало после смерти Драгана, искренне сожалея, что в их первый совместный полёт пребывала в беспамятстве. — Это будет хорошим уроком его тщеславию тосковать о всаднице в ревностном одиночестве, пока её тело согревает чужое седло. Я не намерен ни с кем тебя делить. — Он достаточно отдыхал. Его крылья истосковались по небу, — решительно отвергла предложение дяди Висенья. — На Драконьем Камне мы летали почти каждый день. Я бы с радостью и удовольствием нашла бы время для полётов и здесь, если бы меня не заперли среди нарядов и трапез. К тому же, Вы уже катали меня на Вхагар. — Хотелось бы, чтобы в иной раз ты пребывала в сознании, — въедливо бросил ей Эймонд с драконьей спины, очевидно огорчённый отказом племянницы. — Как много ярдов осилят его крылья за час? Он удручающе дерзок, но поспеет ли за Вхагар? Аурион подобрался и в гневе ударил хвостом по обугленной клетке рёбер, усыпая песок подле ног Висеньи осколками раздроблённых костей. Эймонд крепко не нравился ему, и неприязнь, похоже, оказалась взаимной. Одна лишь могучая Вхагар, возвышающаяся над молодым зверем, словно гора над покрытым зеленью холмом, укрощала яростное драконье негодование. Висенья поторопилась забраться в седло и с улыбкой справила под полёт ослабленные цепи. — Сперва ответьте, далеко ли мы летим? — миролюбиво вопросила Висенья, пристёгивая карабины к креплениям и затягивая ремни. Аурион, ощутив спиной вес тела всадницы, плавно поднялся, опираясь на запястья сложенных крыльев, напряжённый, словно готовая к стремительному броску змея. — Четыре сотни лиг на юго-восток, — вызов в его голосе окреп, словно лёд на реке с приходом первых морозов, однако точный ответ Эймонд утаил, не позволяя осведомлённости себя обезоружить. Сейчас неведенье её было куда ценней в его глазах, нежели одобрение, и Висенья, простив дяде очередную прихоть, не пожелала порочить настойчивостью долгожданный полёт. — И я намерен вернуться к ночи. Висенья натянула поводья, и Аурион, опережая отяжелевшую для ловких выпадов и рывков Вхагар, хлопнул крыльями, оттолкнулся от земли и устремился в небеса чёрной стрелой, в дюжину взмахов взяв высоту. Солёный воздух бросился в лицо приятной колючей прохладной, покусывая кожу на щеках и обнажённые кончики пальцев, свободных от убранства перчаток. Стегнув крыльями облака, Аурион встряхнулся и замер. Натянутые меж фаланг перепонки раскрылись, словно ткани меж древесными основами дивных вееров. Вкусив необъятные просторы небес, Аурион с довольством зарычал и, ведомый чуткими руками всадницы, устремился на юго-восток, всполошив стаю разноцветных птиц. Висенья прижалась грудью к седлу, защищаясь от порывов ветра, и ослабила поводья, позволяя дракону насладиться столь желанной свободой. Крылья Ауриона оставили позади не более десяти миль, прежде чем скрылось солнце, и громадное тело Вхагар бросило тень на равнины, выжженные Триархией поля и разорённые деревни. В несколько звучных взмахов старая драконица опередила сородича и медленно взяла ту же высоту, открыв взгляду всадницы могучую спину с развивающимися вдоль тела цепями. Эймонд обернулся, одарив Висенью торжествующей улыбкой прежде, чем Вхагар ринулась навстречу восходящему солнцу. Свист ветра за спиной и шелест трепещущих кожистых крыльев — долгожданное спасение удручающего однообразия её одиноких будней во владениях принца. Грудь её зверя вздымалась от глубокого дыхания, пылали напряжённые мышцы, разливая по драконьему телу жар, согревающий её в царствии пьянящей высоты, влажной прохлады и поющих ветров. Аурион принял вызов, изо всех сил стараясь настичь Вхагар, не желая мириться с постыдным для его дерзкого нрава поражением. Он не был ленив, сытно ел и любил летать, но для соперничества со столь древним противником оказался уж больно юн и мал: на один взмах крыльев Вхагар приходилось три его частых хлопка, и когда спустя долгие мили стараний ему наконец удавалось добраться до хвоста старой драконицы, Эймонд, распалённый их ребяческим противостоянием, расправлял кнут и поторапливал Вхагар звонким ударом по огрубевшей спине. Зверь ревел и рвался вперёд, оставляя молодого сородича далеко позади. К третьему часу пути Висенья отчаялась добиться победы. Аурион, уставший и обозлённый, утратил добрую долю прыти и, гневно сопя, скользил меж дымчато-серыми облаками, уповая собрать толику влаги. Висенья вдвое сбросила высоту, высматривая меж одиноких людских поселений и оставленного мирийцами пепелища озерцо или одинокий исток. К югу от восточных пиков Бархатных холмов брала начало река, прозванная ройнарами Рыбной, около семидесяти лиг она змеилась на юго-запад прежде чем вместе с Черепашьей, сестрой-рекой с востока, сливалась в озерце Гарина, и в облике Жемчужной единым течением обеих истоков уходила в Миртский залив. В поселении вдоль восточного берега Рыбной правила суета простой человеческой жизни: мужчины рубили деревья для отстройки жилищ, звонкоголосые дети пасли обросших шерстью овец и носили на спинах сети со свежим уловом, женщины собирали плоды, трудились на земле и занимались приготовлениями к обеду. Аурион опустился у кромки воды, посеяв смуту среди рыбаков, и, измученный жаждой, тотчас припал к воде. Мужчины бросили лодки вместе с раздобревшими от рыбы сетями и рассыпались, словно яблоки, улизнувшие из подола нерадивой хозяйки. Висенья спешилась, прислушиваясь к встревоженным людским окликам и блеянью учуявших зверя овец, но едва ноги её коснулись земли, из-за облаков показались медно-зелёные крылья Вхагар. Сошедшая наземь драконица, удерживая равновесие громадного тела, хлопнула крыльями, и поднятый ветер сорвал листву с молодых, едва оперившихся зеленью яблонь. Драконица обнюхала воду и прильнула мордой к прохладной воде подле молодого сородича. Эймонд спешился, и всадники отошли вглубь поселения, позволяя драконам сполна утолить жажду. Страх людей сменился робким любопытством. Дети заглядывались на гостей из-за спин родителей и что-то нашёптывали в уши друг другу, сложив грязные ладони чашечками. Какой-то мужчина в толпе признал во всадниках Таргариенов, гордо заявив — дескать, сам узрел с западной стены, как принц, восседая на драконе в чёрных, как ночь, латах низверг пламя Вхагар на головы вероломных врагов. Слова его привели простолюдинов в пламенный восторг, и вскоре Эймонда, нарекая спасителем Пентоса, взялись осыпать благословениями и чествовать не хуже, нежели во дворце принца. Когда он, польщённый участием, вспомнил о ней беспокойным взглядом, Висенья поддержала дядю улыбкой, ощущая горький привкус обиды на языке. Она осталась всё той же тенью. Лишь солнце взошло с запада. За три часа полёта меха Висеньи почти опустели, и она, предложив украдкой поглядывающей на неё девочке серебряник, попросила наполнить бурдюк водой из колодца. Пока Эймонд говорил с управителем, любопытствуя о положении дел на приисках Плоских земель и у южных границ подвластных Пентосу владений, в поселении не стихал стук кузнечного молота, ковались инструменты, подковы и дверные петли. Люди оставили здесь свою жизнь, когда война вынудила их податься на северо-запад и искать защиты принца, магистров и не окрепших от войн с Браавосом и мелких стычек на ступенях гарнизонов. Их дома разграбили, скот пожрали, поля сожгли, а сильных мужчин убили во время осады. Вокруг трудились зелёные юнцы и совсем старики, порой даже дородные женщины носили на себе обтёсанные брёвна. Война — напасть, что страшна не в одних лишь кровавых побоищах, запахах испражнений, гниющей плоти и предсмертных криках, но и в неотвратимости грядущих перемен, что неумолимо следовали по пятам за победами и поражениями. У простых людей, лишённых власти и золота, никогда не было выбора. Крестьяне не могли позволить себе, подобно беспечным магистрам, пить и развлекаться до изнеможения и извержения поглощённых яств, опираясь на несметные богатства и благосклонность принца. Когда оканчивалось хмельное торжество, и городская стража, обнажая клинки и дубинки, гнала босоногих бедняков за городские стены, в поля, на фермы, хутора, рудники и торговые когги, ум людей очищался от упований и грёз, и ноги вели их туда, где под слоем пепла враги схоронили их корни. Висенья взглянула на могильные камни у изножья холма, и по щеке её скатилась одинокая, скупая слеза. — Я вижу слезы? — Эймонд предложил ей угощение в деревянной тарелке, скромное по меркам богатых господ и непомерно щедрое в глазах крестьян. Над ячменной кашей клубился душистый дым, а кусок отварной баранины поблескивал от жира. Висенья, продрогшая от правящего в небесах холода и изголодавшаяся после долгой дороги, охотно приняла кушанья. — Ветер бросился в глаза, — отшутилась она, до глубины души смущённая его пристальным вниманием. Эймонд видел её оскорбленной, страстной и разгневанной, но не огорчённой, и отчего-то Висенье не хотелось обличать перед ним столь уязвимую сторону себя. Она прильнула пальцами к уголку глаз, незаметно снимая влагу с трепещущих ресниц. Эймонд всё ещё глядел на неё, и Висенья поторопилась укрепить легенду новой ложью: — И испортил причёску. Аурион особенно усерден, когда одержим духом соперничества. Полагаю, поутру я проснусь с больными ушами. Эймонд, выдержав мгновение мучительного молчания, коснулся выбившегося из тугого плетения причёски завитка, мерно покачивающегося на ветру. На щеках и кончиках доселе прохладной кожи ушей расцвело приятное тепло, и Висенья опустила глаза, предвкушая постыдное изобличение неумелого обмана. — Уповаю, что ты согреешь их ложью, — Эймонд красноречиво улыбнулся, но на лице его не было места прежней надменности. Он отыскал истоки её пристального внимания и долго размышлял о чём-то в тишине, пока Висенья неторопливо трапезничала, снедаемая тайной завистью к положению дяди, его хладному уму и тёмному, горделивому очарованию, завлекающему с равной силой и простолюдинов и господ, словно потрескивающее пламя в кромешной тьме соблазнов, пороков и добродетелей. — Люди любят рассуждать о ценности жизни, но многие далеки от истины в своих суждениях. Чем богаче человек, тем дороже он оценивает свою жизнь, разумеется, если болезнь или великое горе не дурманят его разум. Богатые господа не признают долгих трауров, а простые люди порой несут на себе бремя тягостных воспоминаний до самой смерти. Эти люди умелы и трудолюбивы, но глупы и беззащитны, и все это стараниями людей, которые правят Пентосом. Если магистры не откажутся от прежних убеждений, вскоре все их крестьяне и ремесленники угодят в рабство к мирийцам, и дома, которые они уповают отстроить к зиме, вновь опустеют. Эймонд ободряюще накрыл ладонью её плечо, заметив заплутавшее в глазах Висеньи смятение. Она устало коснулась пальцами виска, порицая себя за прокравшуюся в душу зависть. Слова его в который раз убедили её, что Эймонд заслуживал всего того, что имел, от дракона до чествований магистров и обожания простолюдинов. Его дракон — плата за увечье ребёнка, привилегированное почтение — награда за долгие годы жизни в бесконечных стремлениях, спесивый нрав — возмездие государю за старые недомолвки с её отцом, величественная, драматичная красота — дар крови их древних предков. Девочка принесла ей меха, и всадники вернулись к драконам. Им оставалось провести в небесах менее двух сотен лиг, но на все вопросы о вновь предстоящем полёте Эймонд отвечал уклончиво и односложно. — Тебе понравится. Даю слово. Драконы славно отдохнули, вдоволь утолили жажду и от голодной скуки наблюдали за пощипывающими траву овцами вдалеке, беспокойно похлопывая хвостами по песку и древесной стружке. Люди сошлись провести всадников к берегу. Дети, суетливые и бесстрашные по своей природе, вышли вперёд, сжимая в пальцах подолы поштопанных материнских юбок, но едва стоило драконам оторваться от земли, тотчас рванули к кромке воды, омочив босые ноги по колени, и дюжины глаз устремились в небеса. Восторженные визги и оклики ласкали слух Висеньи до тех пор, пока необъятные просторы высоты не похитили их яркие, звонкие переливы. Оставшийся путь Вхагар коротала с неохотой, изголодавшись и утомившись от тяжести собственного тела. Эймонд с нежностью гладил её кожу, казалось, обращённую летами в камень, и, глядя порой на дядино лицо, Висенья видела, как шевелились его губы в смутном подобии тихих, скупых утешений. Эймонд любил её, как она любила Ауриона, как сестры её и братья любили своих драконов. Вхагар отнюдь не была для него одним из трофеев, как некогда стремились убедить её сёстры, — между ними правила крепкая связь, не уступающая истинностью и силой ни одному дракону и всаднику. В вольном полёте правил Аурион. Висенья давала ему свободу в небесах, которой лишала в битвах: отпускала поводья и покрепче затягивала ремни вокруг ног, бёдер и стана, дабы случаем не почить глупой смертью. Под свист ветра и мерные хлопки крыльев она позволила себе мгновения сладкого упоения, сместив вес тела на подушку под живот, и вновь взялась за поводья лишь от боли вонзившегося в спинку седла позвоночника, когда дракон спикировал вниз стремительным рывком, следуя за медленно опускающейся Вхагар. Дымчатая вуаль облаков рассеялась, и под угольно-чёрными крыльями Ауриона распростёрлась пышущая золотом полей и зеленью лугов долина, где, змеясь меж холмов, сплетались устья дочерей-притоков Ройны, окованные руинами наполовину затонувшего города, словно каменными вратами. Висенья затаила дыхание, рассматривая с высоты изумрудный и розовый мрамор колонн, перекрытий и ступеней, ведущих под бирюзовую воду. Вхагар опустилась на участок земли меж разрушенных башен, некогда служивший подобием просторного внутреннего двора, цепляясь крыльями за хрупкие выступы на карнизах. Аурион, ослеплённый завесой пыли, поднятой телом старой драконицы, схватился лапами за мшистый фасад обветшавшей галереи, выбив когтями искру из камня. Под натиском драконьих крыльев и когтей посыпались камни, глухо ударяясь о позолоченную солнцем воду и исчезая в холодной глубине мирной ройнарской реки. Эймонд ловко выбрался из седла и сошёл наземь широкими каменными ступенями, осматривая разорённый валирийцами город с гордостью человека, некогда предавшего древние чертоги пламени, пока Аурион, неуклюже скользя по скользкому мрамору отвесной стены силился коснуться лапами твёрдой почвы. Наконец, оказавшись возле дяди, Висенья наспех отстегнула цепи и последовала к разрушенному фонтану, сохранившему на дне остатки застоявшейся дождевой воды и палых листьев. Эймонд, довольный собой, сидел на каменном краю бассейна, покрытого глубокими трещинами от основания до резьбы на плитах, чуть склонив набок голову и праздно покачивая возложенной на колено ногой, с капризной улыбкой предвкушая её восторженное изумление. — Остроумие у Вас не менее злое, нежели красноречие, — Висенья села от дяди по левое плечо, вдыхая полной грудью запах ила, ивовой коры, сырой прибрежной осоки и землистой зелени. Она определённо пренебрегла его мстительной памятью, когда дерзнула дразнить драконье честолюбие рукописями о поверженных их древними предками народах. — Уж не оно ли побудило Вас к полёту в Ни Сар? — Твоё недопустимое восхищение врагами могущественной Республики, под знамёнами которой некогда мог оказаться весь Эссос. Это выше моих сил — сносить утомительное сочувствие валирийки к ройнарцам, — Эймонд расслабил плечи, опираясь на облачённые в перчатки ладони, более польщённый, нежели пристыжённый её наблюдательным суждением. — Я решил показать тебе, во что превратили Владыки Валирии дворец Нимерии, взыскав за надменность Гарина, и скрасить наш досуг приятным путешествием в обществе друг друга. Эймонд умел обезоружить её неумолимой настойчивостью смелых воззрений и беззастенчивых ухаживаний. Он угождал ей с лиходейской избирательностью, не изменяя себе в пренебрежительности и тщеславии, но сколь бы сладко не было ей от мысли о его участии, Висенья не торопилась принимать на веру каждое его слово. Ему нравилось завоёвывать её расположение, прибегая порой к бессовестным ухищрениям и превращать в пыль всякое её убеждение, что приходилось ему не по сердцу. Он увещевал о сочувствии к её положению узницы, но едва ли испытывал счастье от бесконечных встреч с магистрами и богатыми господами. Висенье думалось, что порой Эймонд и сам находил в бегстве спасение. Словно полет на спине Вхагар был единственным его утешением в веренице схожих дней, проведённых в бесплодных толках и притворных улыбках. Они отпустили изголодавшихся драконов на охоту, разделив на двоих укромную тишину, правящую в руинах Ни Сара. Большая часть ройнарского города скрылась под водой. Несколько инсул некогда богатых городских домов из розового мрамора на пиках зелёных холмов и дворец Нимерии, давно разорённый пиратами, возвышались над гладью рекой верными хранителями памяти предков. Ступени с просторных террас вели под воду, к утонувшим галереям, крытым переходам и палатам, где некогда справляли великие празднества владыки. Нижние ярусы дворца давно стали обиталищем пресноводных рыб, а верхние сохранили красоту древней архитектуры речного народа. Состарившиеся от пушистого мха камни отвыкли от тяжести человеческих ног и, казалось, давно уснули. По бирюзовой глади, словно золотая пыльца липы, плыли солнечные блики. Висенья поднялась на перекрытие, некогда служившее широкой каменной тропой и, осмотревшись, устремилась по ступеням к площадке, окружённой перистатисом. Эймонд степенно следовал за ней, не сдерживая и не порицая её исступлённый восторг. Висенья проскользнула меж колонн, сохранивших эстетичные формы и узоры на капителях и, минуя пустующие углубления, некогда пышущие зеленью цветов и кустарников, оказалась в центре круглого перистиля, где под открытым небом располагались солнечные часы с высеченными на мраморной плите рисунками дневного цикла. — До меня дошли слухи о твоих встречах с Красной ведьмой, — нарушил долгое молчание Эймонд, утомившись от скуки. — Встрече, — торопливо поправила его Висенья, обратив глаза к солнцу. — Она была одна. — О чем же Вы говорили? Висенья, до этого с пристальным вниманием изучающая солнечные часы, обратилась в слух, определив в голосе дяди нотки жаждущего нетерпения. По её спине пробежал холодок, и прежняя беспечность оставила её, заставив воспрять опасливую осмотрительность. — О моих кошмарах, — честно призналась она, полагая коротким ответом сполна утолить дядино любопытство. Тень от гномона предвещала скорое приближении заката, и Висенья с благодарностью и сожалением подумала о неминуемом окончании дня, подарившего её сердцу толику покоя. — И что же? — его потуги изобразить праздное равнодушие она нашла неубедительными. — Она подсказала тебе утешение? — Слова исповедующих богоугодные истины людей скупы на утешения. Тианна озабочена моим сонным ядом. И недаром. В последнее время я всё чаще прибегаю к его услугам, — Висенья обернулась и всмотрелась в бесстрастное лицо Эймонда, стараясь угадать, какие мысли правили его внезапным увлечением. — Вы её боитесь? — Боюсь? — Эймонд скривился так, точно ему на свежую рану насыпали соли. Его гордое самолюбие ощетинилось, а от доброго расположения духа не осталось и следа. — Нет, её я не боюсь, — спустя миг возразил дядя, укротив бурные чувства. Висенья не осудила бы его за страх. Она сама испытывала к Тианне противоречивые чувства, от суеверного ужаса до глубокого сострадания, — Меня тревожит её влияние в Пентосе и гневит спесивый нрав. Любопытно, горит ли она в пламени, как пленники, которых стараниями жрецов магистры отправили на костры? Или, быть может, Владыка Света милосерден к своим красным шлюхам? — Полюбопытствуйте у неё на досуге, — Висенья постаралась примириться с его гневным негодованием беззлобной потехой. — Но тогда, боюсь, у неё будет повод ненавидеть Вас ещё больше… Эймонд повёл головой и звонко цокнул языком, выражая недовольство её ответом. Висенья не понимала их открытого презрения друг к другу и не знала, кому следовало охотнее доверять. Принять правду Эймонда после слухов о его тайных встречах с магистрами было бы откровенной глупостью с её стороны, а вверить упования в руки Тианне всё равно, что войти обнажённой в пламя — столь же опрометчиво и безрассудно. Единственным разумным решением ей виделось держаться в стороне до тех пор, пока она не обретёт доказательства или опровержения вины Эймонда или не узнает Тианну достаточно, дабы судить о ней без пристрастий сочувствия, опасения и восхищения. Видение в храме преследовало Висенью в каждой вечерней тени, отброшенной на каменные стены тусклым свечным пламенем. Если Семеро не благоволили ей и не причиняли вреда, Р’глор же упивался её страданиями с малого детства, полагая, со слов Тианны, свой дар щедрой честью и великой добродетелью. — Похоже, она говорила с тобой не только о кошмарах, — исполненный презрения тон дяди свидетельствовал о порождённой догадке. Эймонд несколько грубо развернул её к себе, впиваясь в лицо Висеньи пристальным взглядом. Она сдавленно выдохнула, ощутив силу его пальцев предплечьями. — Какие нечестивые речи обо мне она влила тебе в уши? Яростное любопытство Эймонда разлило по телу ноющую боль, и Висенья, нахмурившись, отважилась отступить, тщетно избегая посягательств дяди. Он молчал, терпеливо дожидаясь ответа, пока она, опустив глаза, вспоминала разговор с Тианной. Эймонд ждал от неё правды, всем своим видом показывая, в какую цену ей может обойтись обман. — На мои вопросы о причинах нелюбви к Вам она отвечала с неохотой, — Висенья не дерзнула солгать, опасаясь, что Эймонд, стараниями лихого очарования и благосклонности падких на злословие магистров, мог знать истину ещё задолго до того, как пожелал подкрепить или оспорить противоречивые толки ответами племянницы, намеренно испытывая её честность столь изощрённым образом. — С её слов я поняла лишь, что она недовольна Вашим вмешательством в дела Пентоса и подозревает Вас в покровительстве магистрам, что не разделяют убеждений принца. Эймонд задумчиво вскинул бровь. Её слова, будучи правдой, отчего-то вызывали у него сомнения. Они научились делить общую постель, страсть и убеждения, но меж ними всё ещё не было места доверию. Висенья остерегалась его в те мгновения, когда поступками и словами дяди правили чувства. Непредсказуемость Эймонда по-настоящему пугала её. — Ты веришь ей? — его пальцы ослабли, а голос потеплел от предвкушения разгромного несогласия. Он хотел бы утешиться верой в собственную безупречность в её глазах, и Висенья могла бы солгать, повинуясь сверкнувшему в единственном глазе упованию, если бы трепет перед затаившимся зверем гнева не пленил её сердце в стальных тисках. — Она умеет быть убедительной, — Эймонд нетерпимо поджал губы, и на выступающих скулах его узкого лица разошлись желваки. Уклончивые ответы он не любил куда более открытой лжи. Висенья выдохнула и, собравшись с силами, вверила дяде благосклонный взгляд. — Но если бы я верила всему, что о Вас говорят, то отвергла бы Ваши чувства ещё той ночью в водах залива. Эймонд порывисто прижал её к груди, выбив воздух из лёгких. Висенья замерла, скрывая лицо в изгибе дядиного плеча, пока он, неумело утешая её тревоги, поглаживал ладонями напряжённую спину. Его прикосновения откликались в её теле мучительной скорбью, сокрушая воспоминания о чутких ласках и нежных поцелуях. — Мне противна мысль, что эта Красная ведьма безнаказанно господствует в твоей голове, kēlys, — он взял в ладони её лицо, и Висенье подумалось, как легко эти сильные пальцы могли свернуть её шею, если бы она вдруг совершила ошибку. — Я одна владычица своих мыслей, — исчерпывающе выразилась Висенья, и Эймонд наконец улыбнулся, сорвав с её уст ответ, который пришёлся ему по нраву. — Среди городских бесчинств и разногласий магистров одна случайная встреча с женщиной, что отвела от меня смерть, не стоит ни тревог Ваших, ни огорчений. Эймонд, утолив любопытство, погладил её по щекам и с праздным вниманием осмотрел перистиль с раскинувшейся за спиной Висеньи колоннадой. Культура ройнарцев заботила его куда менее утраченного наследия Древней Валирии. Он с надменностью относился к тем, кого полагал мятежными рабами драконьих владык, но когда-то и он был мальчишкой: сметливым, жаждущим знаний, отыскавшим утешение в книгах. — Видишь зарубки на колоннах? — Эймонд, придерживая пальцами её подбородок, плавно развернул голову Висеньи восточнее солнечных часов. — Их оставили копья искусных воинов, что когда-то сражались здесь на потеху ройнарской знати. Обожаемая тобою Нимерия тоже стояла здесь… эдак восемь с половиной сотен лет назад, — он завлекал её рассказами о том, что было мило её сердцу и тот час бессовестно насмехался над её тихим восхищением. Так казалось ей до тех пор, пока Эймонд вдруг не изменился в лице, облекая капризные изгибы холодной строгостью. — У нас с тобой нет копий, но мы могли бы развлечь друг друга сражением на мечах. Разумеется, если хочешь. Висенья взглянула на пристёгнутые к поясу ножны с волнующим предвкушением и безотчётной тревогой. Щедрое предложение дяди разбередило её душу. Укромный, дружественный поединок родичей, исполненных благородных побуждений — достойный образец изысканного вкуса и высокого воспитания. Висенья все ещё любила красоту сражения, отвергая, однако, уродство войны. Она отвыкла от тяжести клинка, пока оправлялась от увечий и лихорадки среди подушек, отваров и простыней, а после в первые дни долгожданного исцеления какой-то невыразимый, бессознательный страх останавливал её порывы всякий раз, когда пальцы касались эфеса и обнажали несколько дюймов валирийской стали. Сражение с Эймондом виделось ей великой честью и возможностью обрести бесценный опыт сражения с человеком, сведущим в тонкостях воинского искусства с малых лет. Где-то на задворках здравомыслия распалённое тщеславие побуждало тело обличить скромное мастерство фехтовальщицы и обрести сдержанное одобрение и скромную похвалу — изъявления признания, кое некогда, будучи девочкой, она жаждала от отца. — Хочу, — уверенно согласилась Висенья, отступая на несколько шагов. Она с вкрадчивой осторожностью накрыла пальцами эфес, медленно обнажая клинок, и от прежде ласкающего слух пения стали тело сковалось, словно её в одном лишь ночном платье бросили в ледяную реку. — Удиви меня. Хочу увидеть, столь ли умело владеют клинками брави, как толкуют об их мастерстве моряки в гавани Староместа, — Эймонд порывисто развернулся и дюжиной сходных шагов отдалился достаточно, дабы клинки их не схлестнулись, едва обнажившись. Ветер подхватил растревоженные полётом пряди серебряных волос, и, словно драконьи крылья, хлопнул кожаный плащ, прикреплённый к камзолу серебряными фибулами на плечах. Пальцы в плену мягкой кожи перчаток со сдержанным достоинством легли на эфес, и солнце сверкнуло на лезвии тёмной стали. Эймонд расправил плечи и выставил руку с мечом с изяществом девицы в танце. Клинок Висеньи был почти вдвое уже, но не уступал в длине полутораручному мечу дяди. — Не возражаешь, если я начну? Висенья кивнула, плавно перешагивая с ноги на ногу. Прежние её страхи рассеялись, словно бесцветная дымка под лучами летнего солнца, уступая место волнениям, предстоящим познанию. Первые движения напомнили ей робкие ласки у моря в укромном безмолвии тёплой ночи: неторопливые, скользящие, невесомые. Клинки едва касалась друг друга обманчиво нежными поцелуями, пробовали на вкус звонкую сталь, определяли силу ударов и тяжесть руки соперника, пока Эймонд, вдоволь испытав умения, не перешёл к более дерзким выпадам. Она пригнулась, услышав свист ветра подле правого плеча, и дядин клинок, выбив искру из мшистого камня, оставил глубокую зарубку на изумрудном мраморе. Висенья, плавно прогнувшись в спине, выбросила вперёд руку с клинком. Эймонд в последнее мгновение отступил, пропуская острие меж плечом и щекой. Ветер взметнул вверх его волосы, и несколько тонких серебряных прядей пали под ноги на узорчатую плиту. Эймонд, не ждавший столь сметливой и решительной атаки, улыбнулся. Как воин она выросла в его глазах, но всё ещё недостаточно, дабы он признал её равной себе. Эймонд источал мастерство, величие и мрачное очарование опасного противника: в строгой высоте локтя, изгибе напряжённой кисти, в плавных движениях гибкого тела и отточенном до совершенства равенстве шагов. Она могла бы влюбиться в каждый дюйм его тела, обнажённого и сокрытого под кожей лёгкого облачения всадника или тяжёлыми латами воина. Как в мужчину. Как в воина. Как в человека. Когда клинки их схлестнулись вновь, Висенья ощутила каждым мускулом тела всю неумолимую дерзость дорнийского мастерства сира Кристона, некогда втоптавшего в пыль воинскую честь её отца на турнире. Взгляд Эймонда метнулся к её ногам, и Висенья, едва успев избежать коварной хитрости, плавно отшагнула, ускользая от стали, вспоровшей кожу камзола на груди. В единственном глазе Эймонда вспыхнуло голодное пламя. Висенья крепче сжала эфес, ощущая прожигающую тяжесть его жаждущего взора всем телом. По телу разлилось приятное тепло и сердце забилось быстрее, наполняя кровью мышцы. Невольно разделяя с ним этот хмельной, заразительный восторг, она словно вновь оказалась той девочкой, что упражнялась с Марио на берегу. Лязгнули мечи, и Висенья ощутила всю тяжесть обманчиво изящного тела, вложенную в напористый удар. Она отступила, умело подгадав мгновение, и сделав молниеносный выпад, рассекла воздух в нескольких дюймах от его плеча. Воспользовавшись её оплошностью, Эймонд тотчас ударил клинком по гарде, норовя обезоружить противницу. Подаренный им меч был легче того, что отковали ей на Дрифтмарке, и рука её, памятуя о прежней тяжести, порой невольно предавала изначальные стратегии ума. Эймонд видел это и с охотой пользовался каждой ошибкой, изматывая Висенью чередой быстрых, точных выпадов. Отступая, она ощущала спиной жаркие поцелуи солнца. Изувеченная голень заныла от силы натяжения сухожилия, когда Висенья выпрямилась, словно струна, встречая долом клинка удар сверху. Она зашипела, ловким манёвром заставляя Эймонда перейти в защиту. Висенья все ещё боялась опираться на больную ногу, оттого удары её и выпады преимущественно восходили к левому плечу и корпусу противника. Эймонд быстро понял это и сменил тактику, вынуждая её больше двигаться и быстрее уставать. Висенья ступила ногой на хрупкое сооружение обломков, и сорвавшись со ступеней, гулко откликнулся упавший камень. Встревоженные звуками схватки вспорхнули с ветвей вьюрки. — Ōdras? — с улыбкой спросил Эймонд, заметив, сколь усердно защищала Висенья изувеченную ногу. — Daor, — упрямо солгала она, отвергая его сочувствие. Скажи она правду, Эймонд из соображений такта и воспитания поддался бы ей, а несправедливой победы Висенья не желала куда более честного поражения. — Pār tepillo umbās daor, — предостерёг Эймонд, и стрелой метнулся вперёд. Висенья, успев приноровиться к его стилю сражения, старалась двигаться плавно и гибко в защите, дабы сохранить силы для ответной милости. Эймонд сражался неумолимо, быстрыми, точными выпадами на каждый звучный выдох вытягиваясь и то и дело касаясь её камзола остриём, иссекая мягкую кожу. Взмах. Свист. Лязг. Эхо шагов, пленённое в каменной клетке руин и поднятая сапогами пыль придавали их сражению какой-то совершенной, глубинной страсти. Висенья вспотела и совсем сбила дыхание, ощущая укусы пламени на шее и щеках; Эймонд же оставался бодр, бледен и полон сил, движения его груди лишь несколько участились, а поджарые, упругие ноги сохранили силу и прыть. Отсутствие упорядоченных тренировок с Марио принесли плоды. Она совсем обленилась в Пентосе, и Эймонду не составило труда её измотать, умело распределив силу. Он умел терпеть и знал, когда выждать, а когда напасть, дабы избежать скорого наступления усталости. И пусть тела их двигались в одном ритме, в его движениях ощущалась та уверенность, которой так недоставало её руке. Висенья держала удар до тех пор, пока Эймонд, ловко не извернувшись, схватил её за запястье сжимающей эфес руки и приставил острие клинка к её шее, свободной от убранства кожаного ворота камзола. Взгляды их встретились, и от тёплого дыхания холодная сталь покрылась матовой дымкой. Эймонд провёл остриём по бледной коже, упиваясь мгновением господства над её жизнью. Будь она его врагом, он бы перерезал ей глотку одним взмахом меча. Висенья затаила дыхание, всматриваясь в линии напряжённого лица, прежде не помня его приоткрытые в предвкушении уста столь жаждущими. Стройные пальцы ослабили хватку на запястье, плавно поднялись по предплечью к линии её бёдер и властно накрыли узкий стан. От него пахло дубленой кожей, травяными маслами, солёным ветром и горячим телом Вхагар. Эймонд распалялся легко, точно очаг, наполненный лучиной и сухими веточками молодого деревца. Склонившись к её лицу он коснулся устами её подбородка, на правах победителя вкушая драгоценный трофей. Очнувшись от тягостной истомы сладкого забвения, Висенья крепче сомкнула пальцы вокруг эфеса и сбила равновесие дядиного клинка точным ударом по ребру лезвия, зная, с каким гневом встретит Эймонд подобную дерзость. Она ускользнула от него на несколько ярдов, с хитрым прищуром вновь выстраивая защиту. Если уж ей и суждено было уступить дяде победу, она хотела встретить поражение с гордостью, как дочь, достойная имени своего отца. Эймонд приблизился к ней с опущенным клинком, насмехаясь над упрямой неотступностью племянницы с высоты своих лет и воинских достижений. В своём стремительном танце они достигли края перистиля, и Висенья, ощущая безысходность своего положения, отважилась перейти в нападение. Эймонд, угадав её намерения по метнувшемуся к его левому плечу взгляду, тотчас поймал удар долом. Наступая в ответ, он занёс над ней клинок, и внезапно Ни Сар исчез. Перед собой она увидела Драгана, окровавленного с головы до пят, в доспехах из меди с плачущими человеческими лицами. Висенья испуганно попятилась, едва успев закрыться от удара дяди клинком. По пальцам прокатилась болезненная дрожь. Она выронила меч и, оступившись, скатилась со ступеней к изножию перистиля. Лёгкие её сжались от боли и силы удара. Висенья медленно перекатилась набок, сдавленно выдохнув, и, встав на колени, попыталась подняться. С виска по щеке скатилась тёплая струйка крови, задерживаясь на подбородке, и крупными каплями сорвалась вниз, ударяясь и разбиваясь о её предплечье. Смех тирошийца откликнулся в её голове проклятьем. Висенья осмотрелась, часто дыша. Громадное тело Драгана возникло среди золотистого вихря пыли и мелкого песка. — Оставь меня! — Висенья наспех отыскала среди бордового мха и земли острый камень и бросила в стремительно приближающегося тирошийца. Дымчатое тело Драгана поглотило обломок мрамора, и он, глухо ударившись о землю, упал позади него. Тирошиец, наступив ей на ногу, занёс над головой Висеньи клинок. Она сжалась, надрывно вскричав, ощущая, как окаменела от ужаса каждая мышца. — Я ведь говорил, что убью тебя, мальчишка! — громогласно воскликнул Драган, и клинок его вошёл ей в грудь, ломая рёбра, пронзая лёгкие и сердце до самого позвоночника. Она услышала хруст собственных костей, ощутила боль вонзающихся в плоть осколков. Тирошиец повёл клинком, вспарывая её до самых бёдер. Она захлебнулась в крике, глядя, как её окровавленные внутренности разверзаются наземь. — Говорил, что выпотрошу тебя, как свинью! Жадно хватая губами воздух, Висенья сомкнула руки на животе, ощущая тепло собственной крови, и в следующее мгновение с ней случился обморок. Очнулась она от мягкого хлопка по щеке, и, приоткрыв глаза, увидела Эймонда, склонившегося над её лицом. Она встрепенулась, осматривая своё тело с головы до пят. Эймонд взял её за запястья, тревожась, что в состоянии столь неясном и беспокойном она могла бы себе навредить, и держал до тех пор, пока Висенья не выровняла дыхание. Во рту у неё пересохло, а голова отяжелела от дурного видения. Мгновение забвения она прожила под сводами сознания, словно несколько долгих часов мучительной пытки. Кровь, боль и предсмертная агония превратили её в бледную тень самой себя, напуганную и измученную. Её рана давно затянулась, но вдруг стала болеть так, точно вновь стала свежей. Висенье казалось, она всё ещё чувствовала биение рваных потоков крови, запах собственных внутренностей и тяжесть клинка в груди. — Не ушиблась? — с отцовской заботой полюбопытствовал Эймонд, осторожно отнимая от окровавленного виска завиток серебряных волос. Верно, она испугала его куда более себя, когда, скатившись со ступеней, взялась говорить с пустотой. — Вижу, что ушиблась, — он подсказал ей обнять себя за шею, и, подхватив под спину и колени, помог подняться на ноги. Жаркая боль в спине не позволяла свободно вдохнуть. Висенья приложила ко лбу ладонь, силясь понять, что за взыскание обрушили на её голову Боги. Оправившись от наваждения, она вспомнила, сколько ступеней подсчитала позвоночником, пока катилась к изножью. Эймонд провёл пальцами по её спине, осматривая кожу на наличие увечий. Висенья болезненно зашипела, ощутив прикосновение дяди к счёсанной плоти в разрезах камзола. — Я видел лаванду у берега. Она снимет боль, но сперва омойся от крови в реке, — он стёр пыльный след с её щеки, и Висенья, поймав его пальцы, крепко сжала в своей ладони. Гулкие удары сердца откликнулись болью в груди. Во взгляде единственного глаза утонул проблеск сострадания. Она молча кивнула, смежив веки, и прислушалась к пышущему жизнью миру вокруг: к трепещущим крыльям стрекоз, пению вьюрков, шелесту ивовой листвы, стараясь убедить себя оставить тревоги прошлого. Она пережила эту битву. Сердце её билось, кровь согревала тело, а пытливый ум полнился грёзами, упованиями и страстью. Эймонд долго глядел на неё прежде, чем вернуть меч. Сталь под его умелой рукой вошла в ножны с греховным шёпотом, словно мужество в девичью плоть. Как всякий мужчина, он мало ведал об утешениях. В семье государя, где было принято желать, властвовать, побеждать и стремиться, не было места внезапным порывам чувственности и сострадания. Слова виделись ему неуместными излишками, а порой и вовсе бесполезным бременем. — Больше не теряй… — совсем тихо сказал он, не отнимая пальцев от эфеса. Висенья, уповая отыскать утешение в тепле родной крови, обняла дядю с отчаянием и благодарностью, как обняла бы отца, матушку, кого-то из братьев или сестёр, доверчиво и беспристрастно припадая щекой к груди. Эймонд замер, и она услышала, как сердце его забилось быстрее, ощутила тяжесть тёплых ладоней на плечах. Она подняла на него глаза. В какое-то мгновение черты его лица расплывались перед её взором в искристом сиянии солнца. В линиях и изгибах было что-то неуловимо прелестное, совсем незнакомое прежде, растерянное, по-мальчишески робкое, изумлённое. Повинуясь сердечному влечению, Висенья прильнула к его тёплым губам с горечью, с какой могла искать спасения израненная душа. Она не вложила в ласку ни страсти, ни угодливого обмана, лишила желания и привычного сладковатого привкуса соблазна. Её поцелуй, краткий и чувственный, был словно тихий плач истерзанного страданиями сердца. Эймонд не отверг её и не ответил, объятый безмолвным оцепенением. Отстранившись, Висенья встретила его смятение, ощутила скованность плоти каждым дюймом сокрытой под камзолом кожи, и вдруг поняла, какую глупость совершила, поддавшись слабостям юного сердца. — Простите… — прошептала она и закусила губу. Разбившись на острые осколки, пала ледяная стена, за которой Висенья прятала свою душу. И теперь, с муками совести взирая на его лицо, она сокрушалась, гадая, стали ли её губы воплощением порочного сладострастия в его глазах. Эймонд огладил пальцами её шею и коснулся подбородка, наказывая Висенье воздеть взор к его лицу. Капризные, напряжённые уста дрогнули, предчувствуя манящую тяжесть поцелуя. Она смежила веки, когда дядя, прижавшись губами к её виску, провёл языком по окровавленной коже, и порывистым, властным поцелуем прильнул к бледным устам. Висенья выдохнула, невольно приоткрывая губы навстречу настойчивой ласке, ощущая привкус стали на языке, обласканном влажным жаром упругой плоти. Эймонд встретил страстью её открытый, чувственный порыв, целуя долго, жадно и глубоко, посасывая раскрасневшуюся кожу вспухших губ до ноющих, болезненных откликов. Висенья тихонько застонала, отдаваясь во власть воспрявшим из глубин забвения чувствам. Увлечённый страстной лаской, Эймонд не видел, как сгорали от стыда её щёки, она же ощущала обжигающее пламя совести каждым дюймом напряжённого тела всякий раз, когда его напряжённые пальцы, поглаживающие хрупкий стан, вдруг сжимались, разливая по телу приятное тепло. Их поцелуи — извращённая форма влечения, порождающая резкие контрасты желаний и ответных ласк. Никто из них не умел любить, как полагалась людям, искренне увлечённым друг другом. В их отношениях нашлось место горячему обожанию, пылкой страсти и изрядной доле восхищения, но каждым их убеждением, чувством или поступком правил тайный страх изобличения. Эймонд ретиво остерегался всякого изъявления чувственности, ощущая себя особенно уязвимым перед её огорчениями. Висенье же было проще позволить ему любить себя лихорадочно и вожделенно, нежели отвергнуть всякую ласку и признаться самой себе в потребности его присутствия и поддержки. Эймонд отстранился, глубоко вдыхая благоухающий рекой воздух. Губы его оставили несколько невесомых поцелуев на порозовевших щеках прежде, чем он, вдоволь насладившись её робким смятением, подарил Висенье скупое объятие. В груди у неё потеплело от разрывающей сердце крови, гулко откликающейся сбивчивым ритмом в ушах. Не нарушая воцарившейся меж них тишины, Эймонд отвёл её к реке, помог раздеться, пренебрегая полномочиями любовника, и избавил от необходимости помогать ему. Обнажённая, Висенья нашла пристанище на теплом камне, согревая озябшее тело в тёплых лучах летнего солнца, и наблюдала, как в тонком, словно кружева, очаровании рождающихся влечений оголялась его плоть. Мужчины и женщины, порой отвергая оковы шёлка и парчи, теряли изящество, присущее их телам в одежде, словно собственная кожа была сшита куда хуже, нежели вызывающе пестрящая богатством материя. Но убеждение это определённо никоим образом не касалось Эймонда. Он умело менял один соблазн на другой, и даже мгновение меж облачением и наготой было наполнено чем-то неуловимо совершенным, волнующим и пленительным. Висенья любовалась его неторопливыми, спокойными движениями, околдованная очертаниями перекатывающихся под кожей мышц на обнажённой спине. Знакомые шрамы, обласканные её губами, и созвездия светлых родинок она могла бы отыскать с закрытыми глазами. Мужественность и изящество сочетались в нём поразительно гармонично, дополняя друг друга без враждебных излишеств. Стройные, ухоженные пальцы завораживали бледностью выступающих косточек, овалами коротких ногтей и струнами напряжённых сухожилий, стремящихся к запястью. Она любила изгиб его спины, гряду выступающих позвонков, отчётливо возвышающуюся над бархатистой гладкостью кожи, когда Эймонд, опираясь ногой о камень, склонялся к шнуровке на сапогах, а после босой ступал по согретому солнцем песку, оглядываясь и тщеславно улыбаясь, сполна вкусив её внимания. Ему нравилось быть желанным ею, и порой Висенье думалось, что Эймонд намеренно старался обольстить её грёзы, искусить добродетель, упростить бессовестно сложную игру до желания, простого в своей изначальной форме. Она заставила себя отвлечься от созерцания и торопливо вошла в воду почти до самого пояса, присела, зачерпнула в ладони воды и омыла лицо от пыли и кровоподтёка. Эймонд, убрав с её спины отяжелевшее от воды серебро волос, смыл подсохшие узоры крови и коснулся губами кожи у излёта плеча, утешая недолгую боль. Его невесомый поцелуй растаял за ухом, оставив на шее приятное тепло. Свежие ссадины неприятно пощипывали от прохлады речной воды, благоухающей свежестью распустившихся цветов лотоса. Мгновения их робких любований друг другом ощущались долгими, словно приятный сон. Эймонд увлёк её за собой, рассказывая об особом, драгоценном жемчуге, добываемом ройнарами для Владык Древней Валирии и Императоров И-Ти в те дни, когда Республика сосуществовала в мире с речным народом. Висенья считала касаниями водные цветы, сжимая в ладони тёплые пальцы дяди, с горечью осознавая разделяющую их пропасть лет. Когда она родилась, он был уже юношей. Она не знала Эймонда ребёнком, не знала, какие игры он любил, забирался ли под одеяло с головой, напуганный рассказами о призраках, нравилось ли ему море, шум разбивающихся о скалы волн или сердцу его было ближе прохладное безмятежье небес. Висенья старалась представить себе их общее детство, в ссадинах, разноцветных синяках, потускневших и выцветших от давности увечий, бесконечных спорах и занозах от деревянных мечей, в взмокших от пота туниках. Она хотела бы с ним повзрослеть. Полюбить его мальчишкой, безрассудным и беспечным. Тем мальчишкой, что, ослушавшись запретов родичей, тихой ночью отыскал в дюнах Дрифтмарка одинокую Вхагар и, не ведая страха, забрался на её спину. Наконец они оказались лицом к лицу, и Эймонд, похитив Висенью у несбыточных грёз, коснулся губами её подбородка и поднялся мелкими беспорядочными поцелуями к губам, скользя по гладкой, влажной коже. Она приоткрыла уста, принимая знакомое тепло и тяжесть. Ни один их поцелуй не был схож с минувшим. Тот, который ей подарил Эймонд сейчас, напомнил Висенье плавные, неторопливые движения в танце. Так умело и чутко мог любить лишь мужчина, знающий об удовольствии из уст и тел других женщин. Знание это побудило её научиться быть разной с ним, вторя желаниям и настроениям: противиться, поддаваться, подчиняться, завлекать. Порой эти игры ликов увлекали её настолько, что Висенья невольно начинала верить, что способна была, подобно сестре, и впрямь стать соблазнительницей, но куда чаще она испытывала не гордость, а глубокое отвращение. Её влажные волосы беспорядочно рассыпались по спине, и Эймонд, пригладив ладонью копну, зарылся пальцами в густые пряди, чуть стягивая и открывая соблазнительный изгиб шеи для поцелуя. Висенья любовалась его мерными ласками из-под трепещущих на полуприкрытых веках ресниц, оглаживая спину, и взору её открылось очаровательно невинное наблюдение. Волосы его, прежде ровные и гладкие, преобразились сыростью в завитки. Висенья скрыла улыбку в изгибе дядиного плеча, украдкой наблюдая за трепещущей на ветру прядью, время от времени ласкающей бледную кожу щеки. Прежде он держался с ней высокомерно и снисходительно, даже когда желал, и знакомство с его непосредственным и открытым несовершенством подкупило её предубеждения. Дневной свет придавал их близости какой-то ребяческой неловкости, которая, похоже, очень нравилась Эймонду в искренней непосредственности взглядов, улыбок и ласк. Он получал особое, изощрённое удовольствие, подчёркивая своё превосходство над её робкими стараниями всякий раз, когда улавливал блуждающее смятение на её лице, ощущал мелкую дрожь озябшего тела, возбуждённую смелыми прикосновениями стройных, мозолистых пальцев. Стоило ей свыкнуться с его новым чувственным стремлением, Эймонд, распаляясь, находил способ вновь застигнуть её врасплох колким остроумием или внезапным поцелуем. Когда тела их нашли друг друга в новой близости, Висенья не ощутила того сладостного предвкушения, что доселе разливало внизу живота приятное тепло. Обнажённой кожей бедра она почувствовала его желание, воспрявшее в жаре и твёрдости венистой, налитой кровью плоти. Висенья силилась себя успокоить. Как много раз они ласкали тела друг друга? Довольно, дабы тело её более не отвергало его ласки. Эймонд огладил бархатистую округлость высокой груди, и властно накрыл ладонью, сжимая отзывчиво отвердевший под чуткими пальцами сосок. Висенья обняла его плечи, как делала всякий раз, когда иссушенные ветром губы и горячий язык ласкали твёрдую бусину в такт плавным движениям руки, но тело её бросило в холодную дрожь, откликающуюся болезненной истомой в непорочной женственности. Прежде ей нравилось, когда он касался её столь смело и решительно, теперь же она ощущала лишь странное напряжение в теле, отвергающее всякую ласку. — Jaelā yno, kēlys? — Эймонд прижался к ней бёдрами, посасывая кожу у излёта плеча и жадно лаская пальцами гладкое полушарие. Напевный бархат его голоса обжёг чувствительное место на шее. Висенья закрыла глаза, прислушиваясь к собственному телу, мерному плеску воды и срывающемуся на хриплые полустоны голосу дяди, но перед её мысленным взором всякий раз воплощалось лицо Драгана. Эймонд провёл прохладным кончиком носа от горячей щеки к виску, потираясь о её кожу, словно жаждущий ласки кот. Она закусила губу, ощущая как его стройные пальцы коснулись её бёдер, задевая чувствительную жемчужину меж нижних губ, и медленно раскрыли лепестки нежной кожи. Пылко поцеловав её губы, Эймонд плавно ввёл в неё пальцы, и настойчивость его ранила Висенью, словно удар раскалённого клинка. Он умел пробудить в ней желание, особенно не стараясь, знал, на какие прикосновения и поцелуи откликалось её естество, находил затаившийся трепет изнывающего от истомы тела, но сейчас отчего-то она ощущала лишь болезненную тесноту и тягостное волнение. «Что со мной происходит? — испуганно изумлялась Висенья, стараясь сосредоточиться на ощущении дядиных пальцев внутри себя. Ещё две ночи назад она, доведённая ласками до предела, готова была умолять его сделать её своей, позабыв о словах сестры и доводах рассудка. Сейчас же ей хотелось исчезнуть, раствориться среди щедро усыпанной солнечными бликами глади безмятежной реки. — Быть может, я схожу с ума?» — Usōvētēs, — сбивчиво прошептала Висенья и, не помня себя от тревоги, схватила его за запястье. — Kostan daor… — она отвернулась, скрывая себя от блуждающего взгляда Эймонда, провела ладонью по лицу, горячему от стыда, откликов боли и сожаления. Эймонд поцеловал её в плечо, и на сердце у Висеньи сделалось ещё тяжелее. Могло ли что-то ранить женщину сильнее, нежели сочувствие отвергнутого ею мужчины? — Usōvēs daor, — Эймонд пленил в объятиях её хрупкий стан, согревая теплом горячей кожи озябшую спину. — Nyke mittys daor, — Висенья обречённо прильнула виском к его щеке, полагая себя достойной гнева куда более снисхождения. Эймонд стойко выдержал близость её тела, более не испытывая соблазнами, и Висенья ощутила к нему внезапный прилив нежности. — Aōha mēny gevie iksos yn iotāpten aōhon prūmī. Эймонд покинул её, полагая своё общество временно нежеланным, и Висенья, глядя на цветы лотоса, силилась понять, что так сильно ранило её тело и чувства. Вспоминая слова Тианны и сестёр, она не верила, что человек жестокий и безучастный мог оказаться неравнодушен к её страданиям. Висенья набрала в ладони воды, умыла раскалённое прильнувшей кровью и солнцем лицо и пригладила упавшие на кожу лба волосы, сперва не узнав в отражении себя. Плавные линии лица обострились, подчёркивая утончённую красоту молодой девушки. Более она не казалась себе ребёнком. Несколько недель в Пентосе прибавили ей положенного возрасту облика, которого лишили беспечные лета на Драконьем Камне. Она ощущала себя рекой, в которой сменилось течение: замедлилось, охладело, скрылось на глубине. Висенья вышла из воды, не отыскав оставленной на камнях одежды. Эймонд дожидался её под сенью старой ивы, устелив разверзнутые узловатыми корнями камни мягкой кожей одеяний. Речная прохлада звенела на коже мерцающими каплями. Висенья избавила волосы от лишней влаги и поднесла рубаху к обнажённому телу, но, встретив жаждущий взгляд дяди, медленно опустила руку, позволив ему любоваться собой без излишеств одежды. — Сегодня ночью… — решительно начала Висенья, всё ещё ощущая перед ним вину, но Эймонд, не испытывая охоты играть словами, прервал её сорвавшимся с уст ломким, деланным смешком. — …ты поспишь, — не терпящим возражения тоном держал ответ дядя. — Столько ночей, сколько пожелаешь, пока не оправишься от тревог и вновь не пожелаешь продолжить наши тайные встречи. Я достаточно взрослый мужчина, дабы уметь принимать отказ и не огорчать твою совесть неуместными порицаниями. Эймонд испил вина и предложил ей меха. Висенья сделала глоток и, собрав языком остатки пряной сладости, присела подле дяди, позволив ему смазать перетёртыми в пальцах цветами лаванды ссадины на мокрой спине. Воспалённая кожа неприятно пощипывала даже под его чуткими прикосновениями. Мерное дыхание Эймонда волновало подсыхающий за ухом завиток. Хмель разлил по её телу приятное тепло, и Висенья, дождавшись окончания целебного действа, устало опустилась на мягкую кожу. Обличающая откровенность летнего дня и укромное уединение в руинах ройнарского города застали врасплох их бурные чувства. Сумев познать Эймонда-мужчину, она оказалась безоружна перед Эймондом-человеком. В прикосновениях мужчины всегда таился скрытый соблазн, а в движениях — отточенное годами изящество. Эймонд умел очаровывать, и она, вопреки горделивости и упрямству, вынуждена была признать его неоспоримую власть над своими чувствами. Прежде за ней не ухаживали столь настойчиво, дерзко и своенравно, и она, та, кто сама должна была пленить дядино сердце, охотно польстилась на его ухаживания. Она неохотно принимала свою уязвимость перед ним, но изо всех сил старалась, дабы он никогда не узнал о том, как легко победил. Задолго до того, как начал стараться. Эймонд-человек — незнакомец, непринуждённый, человечный, сочувствующий. Подле него ей было непривычно, и отчего-то спокойно. Пробиваясь через курчавую листву, солнечные блики и тени рисовали на их телах дивные узоры, сменяющиеся с каждым порывом тёплого ветра. Тяжёлые капли, срываясь с её влажных волос, скатывались по обнажённому телу. Умостив голову на её бёдрах, Эймонд сосредоточенно водил коротким кинжалом меж створок моллюска до тех пор, пока не раздался щелчок. — Это тебе, — он протянул ей аккуратную нежно-розовую жемчужину, влажную от воды и скользкого секрета, но прежде, чем Висенья коснулась пальцами перламутровой гладкости, сжал дар в ладони и поднёс к её груди. — Под стать твоим прелестным соскам. Висенья вспыхнула. Смущённая, она не была похожа на девушку, способную дать быстрый ответ, и Эймонд умело использовал её слабости в угоду своим хитрым замыслам, посмеиваясь над залившим нежные щеки румянцем. В ней на мгновение проснулась девочка, которая воровала сладости, сквернословила в присутствии септы и колотила мальчишек на Драконьем Камне. Висенья поднесла жемчужину к ямочке меж ключиц, где все ещё соблазнительно, точно самоцвет, мерцала заблудшая капелька влаги. — Тогда повешу себе на шею. Пусть все вокруг видят, какого цвета у меня соски, — Эймонд взглянул на неё с недовольством и открытым осуждением. Висенья тихонько засмеялась, потешаясь над строгостью лица, что ещё мгновение назад сияло самодовольной ухмылкой. — Я просто шучу, — она пропустила меж пальцев мягкие пряди его волос и ласково коснулась щеки, утешая недовольство. Эймонд горделиво хмыкнул, укладывая узкую ладонь племянницы себе на грудь. Они впервые видели друг друга обнажёнными при свете дня, и Висенья украдкой рассматривала его тело, вкушая пальцами гулкое биение сердца. Поджарый, гибкий и стройный, Эймонд едва ли мог оставить равнодушной даже самую добродетельную женщину. В её глазах он был воплощением грации и изящества искусного танцора, но под горячей кожей перекатывались мышцы умелого воина, окаменевшие от изнурительных занятий с клинком и кровавых сражений. Короткие серебряные волоски, покрывающие кожу подмышками и в паху, придавали ему соблазнительной, зрелой мужественности. Висенья могла бы исповедаться перед септоном за свой крохотный, безобидный грех созерцания и угодливого обмана, если бы Эймонд, однажды обнаружив её ранним утром в своей постели, усердно претворяющуюся спящей, заметил пристальное внимание племянницы на изгибах своих бёдер и выразительности ягодиц. Она всегда думала о разоблачении с улыбкой, любуясь его профилем в тусклых предрассветных сумерках. Эймонд, изнеженный её ласками, почти уснул, и Висенья, вспомнив о наставлениях Бейлы и настойчивом любопытстве Эймонда о Тианне, решилась использовать укрепившуюся меж ними связь вопреки разрывающему душу нежеланию вновь играть в искренность и обман. — Я была с Вами честной. Могу ли теперь полагаться на взаимное расположение? — осторожно начала Висенья, поглаживая его плечо. Отяжелевшие от неги веки дрогнули, и Висенье вдруг сделалось тревожно от предвкушения плавного поворота лица и обличающего взора единственного глаза. — Не узнаешь, если не спросишь, — расслабленное лицо Эймонда дышало бесстрастным спокойствием. Тёплые тени окрасили веки, притаились под скулами и в ложбинке над верхней губой. Висенья отчаянно искала следы сокрытого волнения в резких чертах, перекатывая меж пальцев гладкую бусину жемчуга, согретую скупым теплом своей кожи. — Правдивы ли слухи о том, что общество принца более Вам не по сердцу? Все эти дни я полагала, что Вы коротаете досуг во дворце, — она старалась подбирать слова так, дабы любопытство её казалось большей мерой сотворяющегося меж ними доверия. — Мы с принцем Пентоса не разделяем убеждений друг друга. Он готов положить на алтарь плохого мира столько жизней и золота, что с подобной щедростью Пентос мог бы избавиться от всех своих врагов разом, заручившись поддержкой Вестероса. Но для дерзких решений он слишком труслив, в отличие от магистров, что ещё способны слышать и слушать, — Эймонд приподнялся на локтях, беспокойный, словно сокол, которого долго держали в клетке, всматриваясь в её безвинное лицо. — Отчего тебе так любопытно, где я коротаю досуг? — его вопрос был вполне уместен и рассудителен, однако недоверчивый взгляд превратил его в подобие искуснейшей провокации. Висенья сочла разумным не торопиться с ответом. Эймонд не славился девичьей кротостью и трусостью принца Пентоса. Он не преминул бы воспользоваться случаем и как следует её допросить, если у него возникли сомнения в её честности. Эймонд прослыл человеком нерасточительным в снисхождении. Висенья подумала, как ответила бы она, не зная всего того, что о нем твердили Бейла и Тианна. — Верно, мне завидно… — с грустной улыбкой созналась Висенья. Эймонда устроила услышанная ложь, но она сама уже не была уверена в том, что лгала. Прутья золотой клетки грозились однажды сломать ей ребра, и, говоря о свободе, Висенья ощущала боль, о которой было невозможно слукавить. — Вам ведь известно, я лишена определённых привилегий. — Порой я забываю о твоём положении пленницы, — он огладил подушечками пальцев выступающие косточки её ладони. Прежде Висенья не знала прикосновений столь невинных, отвергающих легкомысленное обольщение. Нежность Эймонда — одно из обличий тихой страсти: в красноречивом молчании и скупых ласках. Он не тот мужчина, что утешал бы у родильного ложа, но пришёл бы взять за руку после долгих, кровавых мучений. — На цепь тебя посадили ещё на Драконьем Камне, но только здесь я услышал, сколь громко она звенит. — И, похоже, Вам по нраву шёпот звеньев, — с кроткой улыбкой предположила Висенья. — Хотите быть единственным мужчиной, владеющим ключом от оков на моих запястьях? — Да, — нисколько не стыдясь откровенности, ответил Эймонд, властно сжимая её пальцы. — С моей стороны глупо было бы обещать тебе свободу. Никто из нас не свободен по-настоящему, но быть скованной с одним человеком, любящим и верным, куда приятнее и проще, нежели расточать себя на тщеславие всей родни. Много ли плохого в том, что я желаю стать единственным мужчиной, достойным твоей любви, преданности и сожалений? По-твоему, это несправедливо? Ты родилась, когда я был юношей; пока ты взрослела на Драконьем Камне, я вершил суд над врагами государя, смиренно исполняя его волю и дожидаясь отрочества давно обещанной мне супруги. Я знал, что ты солгала на свадьбе Бейлы, когда моя мать спросила тебя о девичьей крови, но мне претила мысль заставлять тебя делить ложе с мужчиной в столь юных летах. Я не желал для тебя той же печальной судьбы, что постигла твою бабку Эймму. Висенья облизала губы. Дядя всё ещё задумчиво ласкал её ладонь в мрачной тоске одиночества. Она совсем ничего не знала о его жизни в Староместе. От братьев и отца Висенья слышала рассказы о сокрушительных победах Эймонда у Солнечного Дома, Нагорья, Рогова Холма и Звёздного Пика. Его воинские заслуги возвысили Хайтауэров не только в глазах союзников, но и врагов. Поговаривали, что Кворен Мартелл называл Эймонда вторым Утором из Высокой Башни, когда вассалы Дорна, заседая в палатах Солнечного Копья, сокрушались об очередном поражении. И если всякому лорду Староместа подобное сравнение бы польстило, Эймонду оно служило глумливым напоминанием о происхождении матери, возложившей жизнь на алтарь прихотей супруга-государя. Испытывал ли он гнев, наблюдая за бракосочетаниями её братьев и сестёр, за беременностью Рейны и последующим рождением Лейны, за детьми Эйгона и Хелейны? В самом ли деле он хотел семью? — Едва ли я пойму Ваши чувства, — созналась Висенья, нарочито избегая претившей Эймонду жалости. — Прежде я мало рассуждала о судьбах и грёзах мальчишек, но Ваши слова меня тронули. Эймонд безрадостно посмеялся, чуть надавливая на подушечку её указательного пальца, и Висенья ахнула, содрогаясь всем телом от пронзительной боли. Он взял её руки в свои и, осмотрев усыпанные алыми точками уколов кончики, спросил: — Что с твоими пальцами? Эймонд обратил её внимание на оставленные иглой увечья, и Висенья, опасаясь разоблачения, взялась торопливо обдумывать уклончивый ответ. Игла для кожи оказалась куда острее и опаснее той, которой она пользовалась для шитья с септой. Работала она медленно и степенно, но без должной осторожности, то и дело увеча пальцы и прикладывая к губам, как когда-то в детстве долгими холодными вечерами у очага, пока септа дремала в высоком кресле. — Слуги принца не срезают садовым розам шипы, когда украшают свежими цветами покои, — наспех соврала Висенья, уповая на благосклонность судьбы. — Я сын женщины, что утешала себя шитьём, — задумчиво вымолвил Эймонд, искусно обличая её торопливую ложь. — Мне знакомы пальцы, что настойчиво учатся править иглой. Оттого спрошу иначе: что же ты шьёшь? — Платье. На предстоящее торжество, — на выдохе выпалила Висенья, вспомнив о приобретённых в лавке кваатийца тканях. В легенду о сшитом собственными руками наряде Эймонд поверил намного охотнее, чуть склонив голову набок, словно представляя её в мягких объятиях шёлка или сатина. — Не терпится увидеть его, однако снять хочется более, — бессовестно грезил дядя, соблазнительно закусив губу. — Я уже говорил: нагота тебе к лицу куда более бархата и шелков. До празднества больше недели. Если ты не намерена коротать оставшееся до очередного снисхождения время в клетке, отправляйся со мной на юг послезавтра. Магистр Моря пригласил меня на охоту в свои владения. У него есть дочь твоих лет. Её общество видится мне полезнее для тебя, нежели настойчивое участие Красной ведьмы. Висенья охотно согласилась, взяв с Эймонда слово бескровно убедить Бейлу и Джекейриса в необходимости почтительных визитов. Он отшутился, утверждая, что рождение собственных детей тотчас отвадит от неё беспокойство родичей. На ивовой листве рассыпались багровые отсветы заката. Сменился ветер, и небо с запада залилось пурпуром. Вспушились и взгромоздились ввысь штормовые тучи. Отяжелев от скопившейся влаги, они припали чернеющими боками к реке. В их густой синеве утонули бледно-жёлтые, шафрановые и янтарные облака, отмеченные сиянием увядающего солнца. Они нежились в тишине, наслаждаясь последними минутами покоя перед долгим полётом. Двое лжецов, отыскавшие скупое утешение в объятиях друг друга.