Иной путь

— Семья или хлам?! В тот день он выбрал «семью», прислушавшись к страху, а не к сердцу и всё больше понимал, что всё-таки ошибся. Но было слишком поздно. Как прошла репетиция, сынок? Успешно, мы играли Моцарта. Как прошла репетиция, сынок? Успешно, мы играли Моцарта. Как прошла репетиция, сынок? Успешно, мы… Эти слова сливались в единый, бесконечный поток и уже мерещились повсюду: в отдалённых раскатах грома, в плеске льющейся таким же бесконечным потоком воды. Как прошла репетиция, сынок? Всё прошло просто отлично! Всё супер, пап! Но правильный ответ совсем другой… Темно. Скорее бы дойти до дома! А впрочем, Себастьян давно не был уверен в том, что ему хочется домой, что уж говорить про недавнее время, когда мир и вовсе стал шатким. Как прошла репетиция, сынок? Успешно, мы играли Моцарта. Уже близко. Пара десятков шагов и всё, его ждёт привычный, освещённый бледным и пустым светом мир — такой же пустой и бесцветный. Без всего, даже без стен — ни опереться, ни схватиться не за что. Один. Как прошла репетиция, сынок? Успешно, мы играли… Себастьян резко остановился, замедлились встревоженные, торопливые шаги. На пороге такого знакомого, до боли знакомого кирпичного дома — его дома — стоял отец; с чего это он решил встретить его? — Как прошла репетиция, сынок? — спокойный, ровный и даже мягкий голос Густава гулкими набатом пронзал стук дождя. — Не стой под дождём, простынешь. Давай скорее в дом. Затравленный взгляд Себастьяна метнулся к знакомой худой фигуре Густава — что происходит? Рядом стояла Лидия — воспалённый разум мгновенно заметил свежую ссадину на щеке. Упала? Что.? Не отрывая глаз от кошмарной в своей неизвестности словно бы картинки, Себастьян осторожно сделал пару шагов вперёд — лакированный носок блестящего от воды ботинка толкнул что-то небольшое, что-то такое, что с тихим скрежетом покатилось по мокрому тротуару. Юноша опустил голову — под ногами, на тёмной в ночи дорожке, лежала та самая часть лампочки, та самая часть, которая сейчас так беспомощно лежала на земле. Та, что положила начало его новой жизни. — Вот так. — голос отца прозвучал жутким, не прерывающимся шумом в ушах. Себастьян, не в силах поднять голову, всё смотрел под ноги, на этот мокрый асфальт который, казалось, всё уплывал. — Сейчас сядешь и всё расскажешь. — в смятении Себастьян глянул в своё окно — самая тайная, замаскированная под часть стены деталь, сейчас свободно болталась за толстым стеклом, словно не желая больше хранить свои секреты. — Как играл Моцарта. — с тихим всхлипом Себастьян повернулся к мусорному баку — там лежал его разрушенный макет города, макет, который он так долго и мучительно собирал. Рядом лежала смятая упаковка из-под пластинки. — Куда на самом деле делась точилка. — Тело била крупная дрожь. Из горла вырывались резкие, болезненные вздохи, похожие больше на всхлипывания. Нет. Нет-нет-нет-нет! Этого не может быть! — И кого ты там хотел привязать к кровати, встав напротив с бейсбольной битой. — голубой, отчаянный взгляд к Густаву — в его жёстких, не знавших тёпла ладонях лежал детский дневник, обычная зелёная книжечка. Мужчина слегка хлопнул ею по ладони — этот лёгкий удар чуть не сшиб Себастьяна с ног. Раскрывшиеся от страха глаза внезапно обожгло слезами — горячими, горькими. Зажмурившись, уронив на мокрые от дождя щёки первые пылающие капли слёз, юноша в безумном, отчаянном чувстве глянул на истерзанный макет, не желая больше слышать голос отца. — Завтра мы идём к доктору Гансу. Ты знаешь, он найдёт способ исправления подобных дефектов. — всхлипнув, Себастьян зажмурился, помотал головой. Он с нарастающей паникой смотрел на макет — на самое тайное, самое дорогое. Из пересохшего от страха горла вырывались отрывистые, словно кашель, рыдания, отчаянные, горькие. — А сегодня мы подробно обсудим твои литературные способности. — закрыв лицо тонкой, бледной рукой, юноша, зажмурившись, застонал, не желая верить в чудовищное настоящее. — Здесь и сейчас, Себастьян, ты должен сделать выбор, — Густав повыше поднял такой беззащитный сейчас дневник. — Семья или — тут его спокойный голос сорвался на громкий, яростный крик. — Хлам! — швырнув книжку на крыльцо возле с себя, выкрикнул мужчина. Дневник покорно раскрылся, подставляя исписанные странички каплям холодного дождя. Себастьян, застонав, сжал холодные пальцы, чуть не разрыдался. После, отняв руки от мокрого лица, широко распахнул невидящие голубые глаза. — Себастьян, ты меня слышишь?! — а Себастьян не слышал. Он, сдерживая истерику, помотал головой, словно прогоняя кошмарное наваждение. Мгновение. Внезапно взгляд упал на валяющуюся часть лампочки, часть, которой всё началось и на которой всё возможно закончится. Именно в эту самую секунду вместо того, чтобы зажечься, что-то потухло окончательно, превращая навсегда, наверняка навсегда, Глэма в Себастьяна. Вместо отчаяния пришёл дикий страх, а не твёрдость, отрешённость, что должны были прийти. Дрожащий, срывающийся от слёз голос еле слышно произнес роковые, непоправимые слова: — Да, отец. На негнущихся ногах Себастьян подошёл к отцу. Тот смотрел на это спокойно, как на должное, лишь нахмурившись. Лидия жалась к нему, словно боясь чего-то — а хотя, она, скорее всего, боялась. Перед глазами всё плыло, дождливые улицы скрывались за пеленой слёз. Всё. Всё кончено. Его точно убьют. — Вот так. — спокойно, проговаривая каждую букву, сказал Густав, стоило Себастьяну подняться на залитое водой крыльцо. Свысока глянув на сына, который сейчас даже не мог понять головы, он нахмурился. — Пойдём. Взяв Себастьяна за локоть, мужчина грубо завёл его в дом, сжимая сухие пальцы настолько, насколько хватало сил его бешеной злобы. Подросток низко опустил голову, не осмеливаясь поднять на отца взгляд, не чувствуя в себе силы хоть что-то сказать. Пересохло горло, сердце гулко билось в висках, руки и ноги стали непослушными, слабыми. Почему-то захотелось спать — Себастьян знал, что это от страха, но не мог бороться с собой. Дыхание было скорым и хриплым. Пожалуйста, не надо. Пустите… Не памятно Себастьян оказался в одной из многочисленных комнат своей золотой клетки. Лидия, неотступно следовавшая за отцом, застыла у входа. Мэри всхлипывала, сидя на кровати — подросток едва ли успел задаться вопросом о том, почему она плачет. Возле Лидии стоял Ровд — неизменный, с холодным, отрешенным выражением сухой, мертвой фигуры. Несмотря на то, что было очень ярко, Себастьяну всё казалось, что он в темноте — может, потому, что он без конца смотрел в чёрные окна, может, потому что от страха темнело в глаза. Густав силой усадил его на кровать — Мэри вскочила и прижалась к мужу. — Итак, — от грозного звука знакомого голоса подросток вздрогнул, открыв всё-таки испуганные, растерянные глаза. — Сейчас ты расскажешь всю правду о том, чем ты занимался этим летом. — он хотел было помотать головой, но животный, дикий страх внутри одёрнул его: «Ты что, с ума сошел? А ну-ка подъём!». — Да, отец. — коротко согласился Себастьян. Ему смутно подумалось было о том, что надо бы соврать, но голос разума возразил ему: ведь дневник был в руках отца — значит, он уже всё знает. А зачем спрашивает? Размышления подростка бесцеремонно прервали: — Руку! — стоп, за что? Себастьян наконец-то поднял голову, окинул комнату испуганным голубым взглядом. Мэри застыла за спиной Густава, неподвижная, неживая. Умерла. Умерла ещё давно. У двери, словно бы странный фон, стоит строгая фигура Ровда, рядышком Лидия — видимо, боится одна. Внутренне сжимаясь от страха, подросток глянул в глаза отца — какая же там плескалась ярость! Нет-нет, будь они тут одни, он бы избил Себастьяна, убил бы его, он причинил бы ему всю боль, которую мог бы причинить. Но он сдерживается — а это страшнее: потом будет куда хуже. — Руку! Живо! — крикнул Густав, перестав на мгновение сдерживать себя. Мэри всхлипнула и робко протянула ему линейку — Себастьяна передёрнуло. Нет. Он сейчас не выдержит ещё большую боль. Давайте завтра…? — Да, отец. — воспалённый разум потихонечку сопоставлял настоящее с прошлым, подбирая нужное поведение. Говорят что-то — делай. Но всё-таки рука подростка слегка задрожала, когда он привычным жестом протянул её отцу. Не надо. Ну пожалуйста. — Как тебе вообще пришло в голову общаться с этим хламом? Как ты посмел перечить мне? На чём ты там играл? На гитаре? Ничтожество. — Густав ритмично постукивал линейкой по своей ладони, глядя на бледного, словно смерть, сына. После, протянув сухую руку, одним быстрым и резким движением задрал рукав подростка, обнажая покрытую шрамами кисть. По телу пробежали мурашки. — Да, отец. — прошептал Себастьян, не зная, что ответить. Было очень страшно, но страшнее всего — от осознания того, что каждую секунду может последовать удар. Он совсем не понимал, что ему сейчас делать: оправдываться — бесполезно, говорить что-либо кроме оправданий — страшно. Очень страшно. — Хорошо. Как ты посмел общаться с этим отродьем? Как посмел скрывать что-то от меня?! — Густав, замахнувшись, со всей силы ударил сына по кисти. Тот вздрогнул и зажмурился, вжав голову в плечи. Повреждённую кожу обожгло, словно огнём. Прерывисто вздрогнув, подросток тихонько застонал сквозь стиснутые зубы. Что сказать, он не знал. — Отвечай! — новый удар, хлёсткий, резкий, обрушился на тонкую, столь доверчиво протянутую руку, которая сейчас дрожала. Себастьян сжал тонкие, белые, словно снег, губы, и снова промолчал. Нет уж. Ни за что. — Как ты смеешь молчать?! — закричал Густав, ударив сына так, что затрещала тонкая древесина линейки. Себастьян, повинуясь какому-то внутреннему порыву, каким-то оставшимся чувствам и инстинктам, быстро спрятал руку за спину, опустив голову ещё ниже. Лицо Густава исказилось дикой злобой — он схватил сына за плечо и с силой толкнул, бросая на кровать. — Ничтожество! Как ты смеешь! Вставай! — подросток не пошевелился, опираясь на локоть и испуганно, широко раскрытыми глазами глядя на отца. — Живо! Себастьян, помотав головой, отполз назад по кровати, ботинками пачкая простынь. Он даже не понимал того, что делает — им всем управлял необузданный, неконтролируемый страх, которому невозможно было противостоять. Он затравленно огляделся, как зверёк, загнанный охотниками: Лидия стояла неподвижно, лишь на лице пробегали словно бы волны эмоций. Ровд даже не смотрел в сторону кровати, но — за эту подробность сознание ухватилось изо всех сил — придерживал Лидию за локоть, то ли контролируя, то ли пытаясь успокоить. Мэри сжала плечи мужа в своих тонких руках, пытаясь успокоить, а Густав… Схватив Себастьяна за густые, мокрые от дождя волосы, он подтащил его к себе, швырнув на пол; тот даже не постарался защититься от падения, сжавшись и закрыв голову руками. Он уже не слышал слов отца, в голове дико шумело, крепко зажмуренные глаза отказывались открываться. Всё тело подростка слегка подрагивало в ожидании новой боли, дыхание хрипло вырывалось из груди. — Сэр, это не благоразумно. — Себастьян даже не понял поначалу, кому принадлежат эти слова. Над головой послышались лёгкие шаги, суета, что-то прозрачно зазвенело. — Вы его покалечите. Себастьян крепче прижал руки к голове, с трудом заставив себя вдохнуть поглубже, и приоткрыл один глаз — видно было плохо, но это лучше, чем тёмная, мрачная неизвестность. Ровд стоял практически вплотную к Густаву, как обычно заложив руки за спину, строгий, прямой, как струна. Мэри всё пыталась всучить мужу бокал с какой-то темной жидкостью — тот успешно игнорировал все её попытки, пристально глядя на Ровда, который занимал его несомненно больше. Наконец, мужчина, всё-таки приняв напиток из рук жены, что-то сказал дворецкому — тот коротко кивнул, что-то ответив. Себастьян не понимал, почему же он ничего не слышит, и только спустя несколько секунд осознал, что зажал себе уши, закрывая голову руками. Как это он так быстро принял нужную позу? Не ясно. Мэри, обняв Густава, отвела его в коридор, шепча что-то. Лидия, волнуясь, видимо, за что-то или кого-то, сунулась к Ровду с расспросами — тот сухо ответил, доставая из кармана связку ключей и уводя её куда-то в коридор. Раздались голоса, звон, какие-то вскрики и споры, неясные, рассеивающиеся, шуршащие. После — шаги. Себастьян украдкой глянул в сторону двери. Густав. Нет. Давайте кого-нибудь другого. — Поднимайся. — короткий приказ обжёг, словно новый шлепок линейкой. Подросток с тихим стоном приподнялся на руках — тело затекло и словно бы онемело. С трудом Себастьян поднялся на ноги — коленки дрожали, кружилась и болела голова, постоянно темнело в глазах. Кисть руки ныла, несмотря на то, что бил Густав на этот раз недолго. Не хотелось ничего — только броситься на кровать и уснуть, а утром обнаружить, что всё это сон, что концерт, допустим, завтра. Но концерт уже был, а для сна тут слишком больно. — Раз уж ты не понимаешь по-хорошему, — угрожающе начал Густав, подходя к сыну и пристально рассматривая тонкую, хрупкую фигуру подростка. — Значит я объясню тебе более доходчиво. — Себастьян вздрогнул и попятился назад, даже не осознавая того, что сейчас происходит. Было очень плохо. — Раздевайся, быстро! — минуточку, а зачем? Вымыться? Так они же не в душе… С трудом сфокусировав взгляд на отце Себастьян поднялся ледяные пальцы к вискам, в которых молотками стучала кровь. Глубокий вдох. Что происходит? — Я сказал раздевайся! — Густав подошёл к сыну вплотную и с силой впился сухими пальцами в его плечо. Он, казалось, обезумел и потерял все границы: такая ярость бушевала в пустых глазах. — Немедленно! — З-зачем, отец? — дрожащий голос подростка предательски сорвался. От испуга он прозвучал на тон ниже, хрипло, с трудом. Себастьян дёрнулся в мертвой хватке отца, мечтая поставить ненавистную реальность на паузу и, забившись в самый дальний угол, остаться одному. Но нет, он вынужден торчать здесь. — Потому что я так сказал! — закричал Густав, с остервенением толкнув вконец онемевшего сына на кровать. — Живо! Негнущимися, дрожащими и тонким пальцами Себастьян торопливо стянул с себя пиджак, аккуратно повесив его на стул. После, непонимающе посмотрел на отца — размышления о том, что вообще происходит, немного притупили чувство страха. Поколебавшись минутку, расстегнул непослушными руками первые пуговицы на рубашке. — Быстрее! — бросил Густав, видимо, успокоившись немного. — Складывай одежду нормально, в ближайшее время она тебе не понадобится. Себастьян чувствовал, что его трясёт. Он никогда не испытывал ничего подобного и даже представить не мог того, что же с ним хотят сделать сейчас. Он принялся расстёгивать рубашку: пальцы не слушались, а скользкие пуговицы словно издевались, изворачиваясь и не желая подчиняться ни малейшему движению. Наконец, справившись с непосильной сейчас задачей, подросток, ещё раз неуверенно глянув на отца, снял рубашку с себя и так же аккуратно повесил на стул. Стало прохладно, а по спине волной пробежали мурашки. От необъяснимого стыда, бледная кожа лица слегка раскраснелась. — Отлично. — холодно, выговаривая каждую букву проговорил Густав, спокойно глядя на сына в упор. — Ровд! Принеси-ка розги. — от этого приказа, брошенного в никуда, сердце Себастьяна пропустило удар, а земля поплыла из-под ног. Принеси что? Грудь спёрло холодными обручами, а хриплое, судорожное дыхание участилось. Кровь гулко стучала в висках, однообразными ударами отдаваясь в ушах. Широко раскрытыми, полными страха глазами Себастьян посмотрел на отца — что он хочет сделать? Зачем говорит так непонятно? Вместо вопросов из пересохшего горла вырвался только тихий стон. Тело отказывалось шевелиться, больше того — подросток попросту не чувствовал его. Оставалось только смотреть на то, как Ровд, войдя в комнату привычной четкой походкой, с лёгким поклоном протянул Густаву какие-то прутья, которые Себастьяну категорически не понравились. На лбу выступил липкий холодный пот, а сердце колотилось, как бешеное. Было очень плохо, но стало ещё хуже, когда Ровд, подойдя к кровати, замер возле неё, как статуя, а Густав, взмахнув прутьями в воздухе, словно бы для пробы, подошёл к сыну, криво ухмыляясь. — Снимай обувь и ложись. — его ровный голос сейчас мучительно резко контрастировал с яростным выражением лица. Подросток едва ли услышал приказ: загнанное в ловушку создание отчаянно искало выход из создавшегося за считанные часы кошмара. — Немедленно! — Густав хлопнул ладонью по стене. Себастьян, вздрогнув и словно бы придя в себя, нагнулся и поспешно развязал шнурки на дорогих ботинках. Аккуратно поставив их сбоку кровати, он робко глянул на отца с какой-то неясной просьбой. — Ложись на живот и не смей кричать. — зловещий голос наполнил комнату. — Руками можешь взяться за подушку, так и быть. Себастьян покорно выполнил приказ. Холодное покрывало приятно охлаждало горячую кожу, но это всё-таки не спасало от дикого страха. Подросток уткнулся в подушку, по-детски обняв её руками, словно стараясь защититься от происходящего с ним. Хотелось умереть. Нет, не так. Не хотелось жить. — Отлично. — голос отца прозвучал прямо над ухом. — Ровд, подержи его. — тут же после этих слов чьи-то неожиданно сильные, но сухие, словно бумага, руки, обхватили ноги Себастьяна примерно у щиколоток. Чья-то жёсткая ладонь легла на спину. Провернуться и глянуть, что же происходит, было страшно. А не смотреть — ещё страшнее. — Лидию ты запер? — Да, сэр. Вместе с вашей женой. — почему-то голос дворецкого Себастьян услышать не ожидал. А впрочем, сейчас это нева́жно — не важно́ ничего. — Замечательно. Итак, можно начинать. — с нескрываемым удовольствием проговорил Густав. Раздался короткий свист, словно чем-то резко взмахнули в воздухе, а потом спину внезапно обожгло болью. Невольно прогнувшись, Себастьян ладонью постарался закрыть вспухший на спине рубец — мгновенно второй удар обрушился на руку. — Не смей дёргаться! — голос отца никак не вязался с сюрреализмом происходящего. Новый удар. Застонав, Себастьян вцепился в подушку; он и представить не мог, что будет настолько больно. Из глаз невольно потекли горячие слёзы, обжигая красные от стыда щёки. Это какой-то бесконечный кошмар. И этого всего, кстати, не может быть. Следующий удар заставил Себастьяна вскрикнуть и снова по-детски наивно закрыть спину тонкой рукой. Густав, видимо, взбесившись окончательно, изо всех сил хлестнул по ней прутом — подросток протяжно застонал, дёрнувшись и попытавшись вырваться — Ровд удержал его, не дав ни на сантиметр сдвинуться с кровати. — Ещё раз ты вывернешь что-нибудь подобное, я привяжу тебя к кровати, ты понял?! — яростно, но тихо спросил Густав, склоняясь над сыном. Тот тихонько кивнул, бессмысленно пряча лицо в мокрых ладонях. — Вот и хорошо. Дальше удары посыпались один за другим: бил Густав сильно, с каким-то исступлением, с яростной, животной злобой, с искренней ненавистью к сыну, который всегда был так беспомощен против него. Себастьян пытался не кричать, но получалось плохо: каждый новый удар срывал с тонких губ то вскрики, то стон. Слёзы безысходности, обиды и боли катились по щекам, впитываясь в белоснежную наволочку подушки; только сейчас до подростка начал доходить весь кошмар ситуации: его бьют, а он ничего не может с этим сделать. Только плакать — впрочем, этого тоже нельзя делать. Спустя десяток ударов, которые показались Себастьяну чуть ли не вечностью, Густав остановился, отходя куда-то и чем-то шурша. Появилась секунда для того, чтобы вдохнуть — подросток практически задохнулся от собственных слёз. Всё тело била крупная дрожь, а лицо пылало от стыда. Какой-то бред… Надо потерпеть, не плакать… Да плевать! Слишком больно. Уткнувшись в подушку Себастьян тихо расплакался, в дрожащих пальцах сжимая ткань наволочки. За что так с ним.? За что.? Снова раздались шаги. Себастьян почувствовал, что в сознании гулко нарастает паника напополам с истерикой. Пустите блин! Вы права не имеете! Нет, имеют. А вот он, Себастьян, вырываться не должен. Кажется, опять. Снова эта дикая, пронизывающая всё тело безумная, нереальная боль. На спине уже не чувствовались отдельные удары — вся кожа пылала и пульсировала от боли. И снова этот бесконечный свист, от которого даже крики становятся неслышными и от которого всё так чудовищно мешается в голове. Ещё одна попытка вырваться, ещё один крик, ещё один рубец, который, кажется, кровоточит и похож на свежую рану. Ну не надо! Ну прекратите! И Себастьян даже не понимал, кричит он это в своём сознании или вслух. — Прекрати реветь, немедленно! Ничтожество. — эта колкая фраза, брошенная вместе с новым хлестким ударом, причинила ещё большую боль. Нет-нет-нет-нет! Надо что-то срочно сделать, иначе он попросту не выдержит, сломается, умрёт! А впрочем… Смысл вообще жить здесь? — П-прошу… П-прошу, п-перест-тань… — еле слышно прошептал Себастьян, с трудом заставляя себя сказать знакомые слова. Дыхание вырвалось из пересохшего горла хриплым кашлем. Он точно не перенесёт больше ни удара. Это выше его сил. — С чего это я должен останавливаться? Закрой свой рот, ничтожество. — резко приказал Густав, прекратив на секунду дикий ад, длящийся, как казалось Себастьяну, уже вечность. В ответ на эти жёсткие слова подросток только вжался в кровать, внезапно осознав, что ему никто не поможет. Всё, он один. Тут нет ни Чеса, ни гитары, ничего. Только боль и этот злой, ненавидящий голос который, казалось, навсегда остался в ушах. Вдох. Отчаяние и боль тупо стучали в висках, подгоняя усталое сознание, заставляя его искать несуществующий выход. Вместо безысходности в гордой, непокорной душе заплескались первые искры горячей злобы. Он не смеет так поступать! Пускай прекратит! Охваченный этим внезапным чувством, Себастьян, не осознавая того, что делает, дрожащей рукой толкнул руку Густава. Сердце колотилось где-то в горле. Или так, или умирать. Лучше уж первое. — Да как ты посмел, ничтожество? — после этого вопроса в комнате стало очень тихо — только прерывистое дыхание Себастьяно глухо дополняло эту тишину, не мешая ей и не нарушая зловещего молчания. — Ты, жалкое отродье, как ты вообще смеешь возражать мне?! Как смеешь сопротивляться?! Лежать смирно! — новый удар только разозлил подростка. Он, поднявшись на дрожащих руках, глянул наконец на отца — два наполненных яростью взгляд встретились. Ненавидят друг друга одинаково. Единственное, что — глаза Густава были наполненный ещё и наслаждением от собственной власти, а глаза Себастьяна — слезами. Но какое это сейчас имело значение? Кажется, никакого. Оба рычага сорвались практически одновременно: Себастьян, каким-то силами вывернувшись из рук Ровда, вскочил с кровати, а Густав, схватив сына за плечи, повалил его на пол. Подросток хотел было вскочить, но резкий пинок в живот вышиб из него дух. Застонав, он подтянул колени к животу, руки прижимая к болевшему месту и судорожно пытаясь вдохнуть. Его грубо подняли, бросили на кровать. Казалось, слышались какие-то разговоры, но от бесконечного звона в ушах ничего не было понятно. На мгновение его оставили в покое. Себастьян хотел подняться, но внезапно чьи-то жёсткие ладони крепко и больно схватили его тонкие запястья и, обмотав чем-то прочным и тонким, стянули вместе. Кожа в этих местах мгновенно заболела. Снова его щиколотки обхватили сухие, крепкие руки Ровда. Нет. Только не это. Густав, не сказав ни слова, в безумном, диком припадке яростно принялся хлестать сына по спине; тот поначалу плакал и вырывался, а после затих, только пытаясь вдохнуть в перерывах между ударами, всхлипываниями и стонами. Новая боль. Сознание резко помутилось, голова закружилась, а всё тело расслабилось. Себастьян, уткнувшись лбом в мокрую от слёз подушку, потерял сознание. Когда он очнулся, Себастьян не знал. Всё тело ломило от боли, гудела тяжёлая, словно отлитая из свинца голова. Дыхание неслышным свистом вылетало из приоткрытого рта. Кажется, он сорвал голос. Кожа на запястьях жутко болела, особенно в тех местах, где её стягивала неясно откуда взявшаяся в их доме верёвка, которая сейчас была развязана непонятно кем. С тихим стоном Себастьян приподнял голову от пропитавшейся слезами подушки. Мокрые волосы липли ко лбу. И никого не было. — Сэр, ваш отец велел вам одеться пройти в гостиную. — от этого холодного, ровного голоса Себастьян вздрогнул, после обернувшись. В дверях стоял Ровд — ну конечно, а кто ещё мог там стоять? Только он. — Угу… — тихонько кивнул Себастьян, с ненавистью глядя на сухую, подтянутую фигуру. Ну почему всё так?! Почему?! Захотелось расплакаться, закричать, спрятаться на руках у Чеса, наплевав на собственную гордость и — ненадолго забыть о произошедшим, услышать ласковые, дружеские слова. Но… — Вам помочь? — брошенный Ровдом вопрос вывел подростка из рассуждений. Тот, тихонько покачав головой, встал с кровати. От всхлипов, боли и страха его тонкую фигуру трясло, как в лихорадке, а дышать получалось с трудом. Боль в спине уже не ощущалась — только жар и редкая пульсация. С трудом, придерживаясь бледными пальцами за кровать, Себастьян поднялся, аккуратно снимая свою рубашку со спинки стула, куда он сам повесил её всего пару часов назад. Как быстро, оказывается, всё меняется. И не в первый раз. — Сэр, я рекомендовал бы вам поторопиться. Вас ждут. — напомнил Ровд. Кивнув, подросток отчаянно уставился на нехитрый предмет гардероба: в обычное время ему и в голову бы не пришло одеть что-либо после… Такого. Но выбора, кажется, у него не было. Морщась скорее от собственного страха, чем от боли, Себастьян натянул всё-таки одежду; она неприятно стискивала рассеченную до крови кожу. Пара шагов к двери. Его тело почти готово, он сам — точно нет. — Вам вперёд. — отточенным жестом истинного дворецкого Ровд пропустил Себастьяна перед собой. Они безмолвно прошли по тёмным, еле освещённым неясными лампами коридорам и комнатам, проходя в гостиную — про себя подросток звал её попросту «комната с камином» — но только про себя. Дверь была открыта: Мэри неподвижно сидела в кресле, словно застыв навсегда; её бледные руки были сложены на коленях, но беспокойные, раскрасневшиеся от слёз глаза впились в Себастьяна, стоило ему появиться здесь. Лидия стояла рядом с привычным, безучастным выражением на лице, но её губы всё шептали что-то, умоляя о чём-то залитые водой небеса. Густав застыл у камина с чем-то неясным, небольшим в руке — все они казались искусно нарисованной, но неживой картинкой — неподвижные, немые. Так, семья здесь, Ровд сзади. Все в сборе. А чего хотят? — Итак, — голос Густава тупым ножом разорвал густое пространство. От звука этого бесчеловечного, холодного голоса Себастьян вздрогнул, отпрянул назад, словно от пощёчины. Ну что, чёрт возьми, от него ещё нужно? Чего к нему привязались? — Раз уж ты выбрал семью, — Тут мужчина жёстким движением поднял руку — Себастьяна словно ударили подушкой по голове. Его дневник. Его самая большая, самая секретная тайна, самое уютное, самое светлое место в его жизни — сейчас в руках у самого его страшного кошмара. Так. Вдох, выдох, вдох, выдох. Спокойно. Может, удастся ещё его вытащить. — То тебе нужно избавиться от — Густав криво ухмыльнулся. — Хлама. — он, чётким шагом подойдя к сыну, протянул ему сухой, беззащитный дневник. Тот принял его дрожащими руками, впившись взглядом в знакомую зелёную обложку. — Дорогой, может, не стоит? — Мэри робко подошла к мужу, взяв его за острые плечи. — Он устал, давай ты завтра объяснишь ему… — Нет уж, — с каким-то маниакальным удовольствием возразил Густав. — Дело надо довести до конца. Давай, живо! Себастьян и без слов понял, чего от него требует отец. В голове возникла чёрная, всеобъемлющая пустота, в которой, словно обрывки киноленты, пробегали беспорядочные потоки мыслей. Что делать? Не ясно. Времени нет. Скорее. Потяни чёртово время. На негнущихся ногах подросток неверным шагом приблизился к камину, присев возле него на одно колено и не отрывая взгляда от дневника. Что же делать? Что делать?! — Давай. Бросай в огонь. — спокойно и тихо, даже мягко велел Густав, словно желая объяснить сыну что-то. Нет. Режьте. Он, Себастьян, ничего делать не будет. — Давай же… — еле слышный шёпот Лидии, невольно сорвавшийся с побелевших девичьих губ, тенью, призраком пронёсся по комнате. Густав обернулся и, кажется, одобрительно кивнул ей. Всё наконец было так, как этого хотел он. Себастьян ещё раз отчаянно глянул на книжку. Смысл бороться? Ситуация тут безвыходная. Можно будет достать ещё книжку, сделать новый тайник, жить дальше… А впрочем… Смысл? И, сразу же после этой горестной мысли, в тёмном, густом напряжении гостиной прозвучало второе, отчаянное и покорное признание, очередной непереносимый для Себастьяна удар: — Да, отец. Онемевшими от горя руками, он осторожно, нежно положил часть своего истерзанного болью сердца в огонь, безнадёжно глядя на то, как жадное пламя принялось облизывать зелёную обложку и отвердевшие от недавней влаги дождя страницы. Вскоре первый тонкий листок занялся ярким пламенем, красным, словно кровь. Упав на колени, Себастьян бессильно смотрел за тем, как в этом безжалостном огне сгорает то, без чего жизнь станет невозможной, невыносимой, жуткой. Густав, подойдя к сыну, присел рядом с ним на одном колено, положив руку ему на плечо. — Вот так. Хорошо. — эти первые слова неясного одобрения мягко разлетелись по комнате. Себастьян украдкой глянул на отца — не верилось в происходящее. — Да, отец. — проговорил подросток, не найдя, что ответить и — потерял сознание. * * * — Пс-с, чел. От шипящего голоса Себастьян резко вздрогнул и проснулся. Было темно, он лежал на животе, в своём халате. На лбу было что-то холодное, а тело плотно стягивали бинты. — Кто здесь? — подросток с трудом подполз в сторону окна, из-за которого, как ему показалось, послышался голос. — Да я это! — хриплое возмущение словно зажгло в голове лампочку. Чес! Ну конечно, ну кто кроме него? Стоп. Что он здесь делает? — Ты как сюда залез? Это второй этаж! — тихо, сдерживая себя изумился Себастьян. — Слушай, я тут раком вишу на стене, как грёбаный человек-паук! Ты как? — напряжённый голос друга сквозил такой заботой, что, казалось, стало светлее. — Я всю ночь о тебе думал, что-то ощущения хреновые. Будто всё не как надо идёт. — Чес… — в коридоре раздались шаги и Себастьян тут же вжался в кровать. Полежав секунду, он продолжил: — Чес, прошу тебя, уходи! Тебя заметят! — Да плевать мне, заметят или нет! — взвился невидимый сейчас самый близкий друг. — Что с тобой? Он о чём-то догадался? — Да, догадался. — тихо подтвердил Себастьян. Он опустил голову и насупился, но тотчас снова спохватился: — Чес, пожалуйста, уходи! Наплюй ты на меня! Ты же знаешь отца, он может сделать что-то страшное! — Вообще-то не знаю. — Себастьян живо представил себе недоумевающее лицо товарища. — Да и фиг с ним! Тебе больно? В смысле он догадался? Как? — Он нашёл мой дневник, чёрт его возьми! — отчаянно ответил подросток, распахивая шторы, чтобы увидеть друга; окно было часто исполосовано твёрдой решёткой. От осознания этого к горлу Себастьяна подкатился холодный, липкий ком. Вот и всё. Приплыли, мать вашу. — Вот же! Чувак, что он с тобой сделал? — наконец, в темноте и свете луны, показалось лицо Чеса: встревоженное, родное. Ну почему, почему он не может уйти…? — Не важно! Чес, прошу тебя, умоляю, уходи! Отец убьёт тебя, если увидит! — отчаянно зашептал Себастьян, хватаясь тонкими руками за стальные прутья, не чувствуя боли в спине. — Пожалуйста! — Вот же сраное чудовище… — неожиданно тихо и зло проговорил Чес, глядя на хрупкую фигуру друга. — Так блять. Глэм, чувак, не сдавайся! Погодь меня тут пару часов, протянешь? Я тебя из этого пиздеца вытащу! Не смей раскисать! — с отчаянной, смелой яростью проговорил Чес. — Просто дождись меня! Договорились? — Чес… — Себастьян, открыв окно, протянул тонкую руку к неясной фигуре друга. Тот схватил её, как самое дорогое, в исступлении прижав к жёстким губам. — Чес, прошу, уходи… — Я-то уйду, только ты оставайся здесь. — прошептал подросток, гладя большим пальцем мягкую, ещё детскую ладонь. — Мы по-любому будем вместе! Через всё, и плевать на всех! Просто доверься мне, братан! Уроды? — Уроды. — тихо, но твёрдо ответил Себастьян, изо всех сил сжимая крепкую ладонь друга. Чес горько улыбнулся ему, после — отпустил его руку и, просунув неясно как кисть сквозь прутья, потрепал подростка по голове. Погладил по блондинистым, мягким волосам, а затем коснулся нескольких ран на шее и запястьях, словно ожидая, что друг зашипит и отскочит. Но он молча, умоляюще смотрел на него. — Жди меня здесь, братан! Я обязательно успею! — возвратив себе прежний запал, Чес, освободив руку из клетки прутьев, спрыгнул на землю. Глэму не приходило в голову как он держался, так ловко спрыгнул и не разбился. Его неясная низенькая и худощавая фигура, стремительно скрываясь в тумане ночи, крикнула: — До встречи! Жди меня здесь! — Прощай. — тихонько прошептал Себастьян. — Прощай… Он закрыл тяжёлые рамы, задернул шторы; всё в нём одновременно и молилось о том, чтобы Чес успел всё-таки осуществить его очередной, наверняка безбашенный и безумный план, и мечтало, чтобы он не успел, не вернулся, не ввязывался в тот кошмар, который судьба подготовила Себастьяну — это его ноша, не Чеса. Горькие, противоречивые мысли подростка прервали шаги в коридоре; быстро улегшись на прежнее место он притворился, что спит. — Можете не поясничать, сэр. — раздался тихий, но от того не менее холодный и презрительный голос. — Не рекомендовал бы вам открывать окно в такое время. — Хорошо. — еле слышно ответил помертвевший от страха юноша. Что, чёрт возьми, этот шпион, переодетый в дворецкого, услышал? — Ложитесь спать, сэр. У вас не так-то много времени. — вопрос о том, почему не спит сам Ровд, занимал мало. Внезапно дворецкий подошёл к кровати Себастьяна почти вплотную — тот увидел что-то белое в его руке. Сядьте, я сменю вам повязку. Подросток послушно выполнил приказ, безостановочно думая о том, как ему отмазаться на этот раз. На его горячий лоб неожиданно легла светлая марля, смоченная в холодной воде. Как-то невидимо гибкие пальцы развязали халат. — Лягте на живот и постарайтесь уснуть. — сухие руки дворецкого чуть ли не силой уложили ничего не понимающего Себастьяна на подушки. На рассечённую до крови спину легло холодное полотенце — по коже пробежались мурашки. — Спокойной ночи. — Спасибо, Ровд. — проговорил Себастьян, осознавая, что он не понимает абсолютно ничего: ни Чеса, ни Ровда, ни себя. Подросток принялся думать о том, успеет ли Чес вернуться или нет и скажет ли Ровд что-нибудь отцу и, так и не заметив этого, уснул. Проснулся Себастьян внезапно: попросту открылись яркие, голубые глаза. Их мгновенно ослепило утреннее солнце — стоп, а он где? Оглядевшись, подросток нашёл себя в какой-то машине — а куда, собственно говоря, едем? Почему он не знал? Были слышны голоса и пение птиц. — Всё, поехали. — от голосе отца Себастьяна неровно передёрнуло. Хлопнула дверь, загудел мотор. Минуточку! Что вообще происходит? — Мы куда? — сонно спросил подросток, силясь хоть что-нибудь понять; в последнее время он часто не понимал чего-то. — Узнаешь. — едко ответил голос Густава, раздававшийся где-то недалеко. — Надолго? — механически спросил Себастьян, безнадёжно-непонимающе глядя на отделяющийся кирпичный дом, в котором он был заперт всю свою жизнь, на дороги, на банк с его странной крышей, которую сейчас освещал этот яркий рассвет. — Навсегда. — эти слова больно резанули по слуху и сердцу. Себастьян с отчаянием впился глазами в далёкий, едва ли видный сейчас заводской район. Не успел. Ну и хорошо. * * * С того самого дня он не мог дать себе ответ на вопрос, который он задавал себе с той самой поездки в «навсегда». Что было бы, если бы Чес успел? Светлое будущее? Быть может их поймали бы и Себастьян бы снова пережил то, что было той ночью? Непрекращающиеся удары, боль и слезы, которые проникали в рот, разбавляя вкус крови от прикушенного языка. После этого он целый месяц не мог спать на спине, и с превеликим ужасом принимал душ. Горячие струйки воды обжигали, размягчая засохшие корки, а затем ношение одежды и вовсе их снимало, пропитывая белую рубашку алыми капельками. Наверное, их новый дом нравился ему куда больше, чем старый. Может от того, что он ещё не наполнился ужасными воспоминаниями? Это было лишь вопросом времени. Но, оказалось, что он задержался там ненадолго. Вернее сказать иногда задерживался, а ещё вернее сказать, что только летом. Ведь после того, как все раны зажили, Себастьяна отправили в музыкальный пансионат, где учился сам Густав. С первого дня пребывания в этом месте, он ознаменовал ее «дырой с богатыми ублюдками». Почему же? Ведь он сам был богатым, вернее его отец. Но и здесь были дети богатых родителей. Однако, Себастьян не был ублюдком, а они были. Все ученики подставляли друг друга, при малейшей возможности, а после их отправляли на «наказание». Страшный приговор, который громким шёпотом обсуждали в холодных каменных коридорах. Лишь сам Господь знал о том, что там творится и, конечно же те, которые оттуда выходили. А выходили они бледные, плачущие, в полном ужасе и, конечно же ничего не говорили о том, что с ними произошло. Их родители прекрасно знали о тех правилах и специально отправляли туда своих отпрысков, дабы из них выбили всю дурь. Вернее то, что они считали дурью. Себастьян сторонился конфликтов и выучивал всё в идеале, лишь бы снова не испытать тот ужас, только не это, только не опять. Многие пытались подставить его, но лишь сами оказывались в опасных ситуациях. Ведь они поначалу недооценивали его, думали очередной хлюпик, но знали бы они как он владеет искусством Лжи. Конечно, прожив под одной крышей с Густавом всю жизнь он знал, как нужно сделать и что сказать, чтобы избежать очередной встречи с линейкой. В добавок злость, годами накопленная злость просила выхода, просила отмщения, просила подставить, избить, наказать всех неугодных! Но Себастьян не был своим отцом, он был другим, всеми силами старался сдержать это и очередной раз улыбнуться. Его жуткая улыбка часто отпугивала и преподавателей и учеников, однако он был этому только рад. Рад, что его не трогали и не пытались дружелюбно заговорить. Ночами ему снился Чес и остальные члены «Уродов», снились бесчисленные концерты и слышались бесконечные аккорды его пурпурной гитары. Хорошо, что у него была своя комната, с достаточно качественной звукоизоляцией, ведь он мог напевать всё, что душа пожелает и больше. Как же он скучал по грифу, стальным струнам и звуку, этому неповторимому звуку электрогитары! Но вместо нее в углу стоял кейс со скрипкой, игре на которой он обучался каждый день, как и наукам, литературе и рисованию. Весь этот нескончаемый круг бдения достал его неимоверно, но он бы согласился остаться здесь ещё на год, лишь бы не возвращается на лето к отцу. А возвращение было обязательным, ведь Себастьян был уже в таком возрасте, когда ему пора посвящать светские мероприятия. Он всегда был для него недостаточно хорош, недостаточно. Когда гости восхищались его игрой на скрипке он говорил: можно было и лучше. Когда восхищались его манерам он говорил: можно было и лучше. Когда поражались его образованию и уму он говорил: можно было и лучше. Действительно, а вдруг можно было бы и лучше? Это вообще реально? Кого он хочет видеть в нем? Идеального робота? Себастьян привык быть «недостаточным», даже Лидию он перестал брать в пример, ведь до сих пор был зол на неё за ту ложь. За ту ложь в дождливую ночь, когда молодой парнишка выбрал не свой путь и стал Себастьяном, вычеркнув Глэма. Но вычеркнул ли? Примерно в такую же погоду он сейчас ехал обратно в то место, что всегда было для него сгустком ужаса. Они возвращались обратно в их родовое поместье. Почему же? Пришло время выбрать для Себастьяна невесту, пришло время и ему продолжить род Швагенвагенсов.