Одинокие

Ветер бьёт прядями длинных пепельных волос, как сварливая наставница, намеревающаяся за них оттаскать. Холодно, хлёстко, зло. Волшебник расставляет какое-то хитрое устройство на земле, заводит объяснения для уже сующего вездесущий нос Волотампа. Шессейру неинтересно смотреть ни на покачивающуюся латунную стрелку, ни на заволокшие небеса свинцовые тучи с потяжелевшими брюхами. Он уходит за изгиб тропы меж редкого подлеска, за стволами которого виднеется серый провал обрыва, утягивающего взгляд вникуда. Фигура на его фоне будто набрала больше резких углов: заострилась в плечах, вздыбилась в костистых лопатках, застыла перетянутой тетивой, которая из чистого упрямства всё не будет рваться. Порывы треплют его с особой безжалостностью, разбивают наводимую по инерции причёску, ввинчиваются под прикрывающие рёбра руки, беснуются, не умея прорваться под аккуратный дублет. Целая вековая библиотека, целый круг образованных магов, всеведущих и помогающих страждущим, отыскавшим их в отдалённом городке. Даже Гейл, важно надувшийся и упрашивающий в одиночку, не смог убедить их открыть ворота. Ни собственной славой, ни угрозой, ни обещаниями. Он молчал ещё два дня, скупо отвечая только по надобности. В сверкающих оптимистичными искрами карих глазах всё тоньше истаивает вера в эгоистичное, но всегда подставящее плечо братство. Тёмный эльф подходит и останавливается за несколько шагов. Чтобы услышал, привык, не рванулся чувствами прочь, раз не успел надеть нужное лицо. Он знает, что перед ним уже не собираются, и совершенно в этом прав. Астарион обхватывает плечи руками. Больное, кровоточащее молчание не удержать, оно сочится сквозь судорожно сжимающиеся пальцы. Шессейр чувствует, как оно парализует, свиваясь у ног в стылые потёки. Он делает шаг ближе: гибкий, несгибаемый, постоянный. Разгоняет их, занимает их место. Они уступают, истаивая под искренней уверенностью. Вампир поворачивается лицом, а глаза его — мутное зеркало, в котором видишь только то, что хочешь. Он молчит и ждёт, ждёт слов, которые можно подхватить, которые можно перевернуть и которые можно выпотрошить на приманку. Отказы бьют по нему больно, больше, хоть он старается не показывать. А по ночам, когда думает, что никто не видит, вертит в пальцах едва тёплую монету души. Дроу молчит, потому что убеждать не к месту, не надо, утрами притягивает ближе, целует в виски и скулы дольше, гоня из чужих алых глаз затяжную тоску. Сейчас — надрывное и отчаянное объятие, когда он отводит взгляд от простирающегося внизу и смотрит мимо Шессейра. — Мы одиноки. Слова свистящим лезвием кинжала разрубают сдавленные виски параллельно беснующемуся ветру. — В этом мире никого, кто мог бы нам помочь. Отказывают друиды, знахари, маги. О чём говорить, если карга нос воротит? Астарион смотрит прямо на него и от опустошённого ожесточения в его глазах впору выть и бессмысленно резать глотки. Он встаёт совсем рядом и кладёт руки на плечи, которые в ответ на чистых инстинктах перестают так сильно сжиматься. — Мы с тобой. Дроу привлекает вампира так, что на вдохах они интимно соприкасаются, подхватывает под локоть. Часть мольбы упасть и довериться пониманию в оранжевых глазах. Вампир долгое мгновение стоит недвижно, а потом складывается за секунду, вплавляясь, как уставший барахтаться зверь. Астарион упирается лбом ему в грудь, хоть и приходится выгнуться так, чтобы подставиться под мгновенно скользнувшие дальше ладони. Шессейр держит его греющими руками на лопатках, под ними и на пояснице — там, где нужно больше всего защищать, куда нож втыкать больнее всего. У Астариона столько ножей в спине, что руку протяни — наткнёшься на дюжину рукоятей. По одной на позвонок, по каждой отзвенеть подушечками пальцев. Они мерно вздымаются, нервно. Просятся наружу. Вытащит их сейчас — убьёт его, кровь выльется толчками, иссушая до оболочки. Что с собой в последней конвульсии зверя вампир утащит его — не жалко. А эльфа — жалко, потому и остаётся только, что водить между этих ножей, ощупывая, запоминая путь, которым безмолвно просят идти. Чтобы когда-нибудь вырвать все до единого. Шессейр бережными руками прижимает его к себе и прикрывает дрожащие веки. Окутывает собой, надёжно держит в объятьях, чтобы не было ничего другого, пока не станет сил усмехнуться непонятно кому назло и идти дальше. Астарион мягкими когтями лезет вслепую прямо во всё ещё агонизирующую пустоту. Ничего не видит, ничего не знает, но не задевает ни одной сигнальной струны, ни одну из которых дроу не ставил сам. Касается, так, как кроме него никто не будет. Кажется, когда-то пустота всё же стала выскобленной. Потому что Шессейр чувствует, как руки вампира что-то туда закладывают. Неосознанно, робко, до смирения неотвратимо. Он целует их трепетно, как в первый раз, отвечая на невысказанную ласковость и неверие. Дроу уверен, Астарион тоже не знает, что это и к чему это их ведёт. Но по-другому не сможет. Что-то, может быть, видит в первую ночь в глубине его зрачков, что-то точно узнает. Другого исхода у них не будет. Кинжалы не дрогнут, как и ещё не данное, но скреплённое тонкой вязью уз обещание. Они одиноки. Но с тех пор, как это они, страшно им быть не может.