Я хочу, чтобы все увидели мой взгляд на две тысячи ярдов

      nor the battle to the strong...       Звёздная дата 51479.6       У медиков никогда не было своего аналога теста «Кобаяши Мару», хотя в нём они нуждались, может быть, даже больше, чем капитаны и их помощники. Ведь безвыходные ситуации для врачей — это всегда что-то личное, всегда что-то страшное, всегда что-то близкое и осязаемое. К такому в Академии не готовят — а должны бы. Впрочем, любой врачебный аналог «Кобаяши Мару» был бы слишком жесток — в Академию бы это просто не допустили; не покажешь же на голосимуляторе, как у тебя на руках умирает пациент, а ты — абсолютно бессилен. Или не покажешь, что вокруг тебя стоны, крики и кровь целого корабля, а ты — один-одинёшенек, и руки у тебя только две — это в лучшем случае. Может, уже и не две. Не покажешь. А жизнь имеет обыкновение бывать именно такой, какую в Академии не покажешь.       И почему-то об этом никто не предупреждает. А если и предупреждают, то забывается это быстро — ровно до тех пор, пока не столкнёшься с настоящей жизнью лицом к лицу.       Война с Доминионом назревала уже несколько лет. Примерно с тех пор, как юный — но уже доктор — Башир оказался на «Глубоком Космосе-9». Тогда ему было двадцать семь, он только месяц назад окончил Академию, рвался к великим подвигам и раздражал абсолютно весь персонал станции своей широченной мальчишеской улыбкой. Он рьяно жаждал момента, когда сможет проявить себя; этот момент настал быстро — даже слишком быстро. И оказалось, что полевая медицина совсем не такая, как выглядела на словах: ничего возвышенного в раздробленных конечностях не было, а предсмертные стоны лишены любой романтики. И даже красивая картинка из старых книг, на которой медик несётся с аптечкой на передовую, словно дарующий людям жизнь божий посланник, в жизни ощущалась только давящим грудь чувством, похожим на вакуум; такой, будто все эмоции и чувства из тебя выскребли железной щёткой, оставив только отчаяние. А на него у тебя просто не было права.       Через несколько месяцев Джулиан начал замечать у своих подчинённых — ещё совсем юных баджорских медсестёр — тот самый жуткий взгляд. Механически раскладывая медикаменты, заряжая кожные регенераторы или расставляя капельницы, они пустыми глазами смотрели то ли в какую-то одну неизвестную точку, то ли повсюду сразу. И тогда Башир понял, почему в старые времена люди называли это состояние взглядом на две тысячи ярдов — ярды, разумеется, никто уже давным-давно не использовал, но название было жестоко, дико и при этом идеально подходящим. Это было ужасно. Джулиан не сомневался, что взгляд на две тысячи ярдов преследует и его самого — заметить это, правда, гораздо сложнее.       — Да вы не генетически измененный человек, мой дорогой доктор, — а вот Гарак, будто бы познавший войну ещё с рождения и существовавший в ней как рыба в воде, уж точно не мог пожаловаться на упадок духа или что-то вроде. Напротив, военные действия будто бы приносили ему какое-то извращённое удовольствие, как и любому уважающему себя кардассианцу. Может, именно поэтому они так хорошо ладят (и так же хорошо ссорятся) с клингонами. — Вы — вулканец. Клянусь, вы самый настоящий вулканец, доктор, иначе где же все ваши эмоции?       — Если я вулканец, Гарак, то откуда у меня эта мальчишеская улыбка?       — О, она уже совсем не такая мальчишеская, как вы думаете, доктор.       Этот короткий разговор на борту «Дефайента» случился спустя два года после официального начала войны с Доминионом. В нём практически не было смысла — обычный «смолл ток», однако с тех пор он занимал мысли Джулиана каждую редкую свободную минуту. Неужели он смог очерстветь за каких-то два года? Неужели всего за каких-то два года на месте раньше горячего сердца, умолявшего о приключениях, образовался шероховатый камень, не умоляющий уже ни о чем, кроме конца?       А ещё через несколько месяцев настало кратковременное перемирие. Доминион увел свои войска джам-хадар в Гамма-квадрант для подготовки к следующему наступлению. Совет Федерации изо дня в день собирал совещания из некогда гражданских капитанов — исследователей галактики, внезапно ставших полководцами. На «Глубокий Космос-9» легло затишье, и сейчас, после измученных, выплаканных и израненных годов оно ощущалось как самое большое облегчение. «Сэр, на Капелле-5 будет медицинская конференция через неделю. Разрешите мне туда отправиться, это буквально на три дня», — попросил Башир у Сиско. «Конечно, доктор. Вам это нужно», — ответил капитан, крепко надавив на последнее слово. И ничто не предвещало беды. Всё было будто бы хорошо.       И конференция действительно прошла хорошо. Джулиан должен был отправиться туда один и вполне бы с этим справился, но по итогу был даже рад присоединившемуся к нему Джейку — сыну капитана Сиско, делавшему свои первые шаги в журналистике. По крайней мере, в какой-никакой, но компании, скоротать бесконечный, казалось, путь обратно на станцию было гораздо легче. До дома оставалось три дня лёту, автопилот отлично справлялся со своей задачей, и всё было будто бы хорошо, если бы не… да, всегда ведь есть это «если бы не».       — Сообщение с Аджилон-прайм? — что-что, а то, что в радио-эфир вторгнется всеми, в том числе и богом, забытая колония Федерации, Башир уж точно не ожидал. Но сигнал шёл с пометкой «срочно» и передавался по всем федеративным частотам — принять его пришлось, заранее изрядно насторожившись. Не зря: прослушав сообщение, Джулиан похолодел: — Сигнал бедствия. Клингоны. Напали на всю колонию. И они… они обстреляли даже госпиталь.       У него не было выбора. Вернее, он даже не предполагал, что у него может быть выбор. Если где-то кто-то страдает — неважно, человек ли, баджорец, джам-хадар, клингон — он будет там. Таково его призвание. Сколько бы он ни упрашивал Джейка взять шаттл и отправиться назад на «ГК-9» в одиночестве пока не поздно, тот наотрез отказался. В младшем Сиско Башир узнавал самого себя ещё несколько лет назад: для него война всё ещё была чем-то непонятным, чем-то до смерти интересным, чем-то захватывающим и чем-то притягательным. Он ещё не понимал. И Джулиан отчасти ему завидовал. Пришлось очень строго и серьёзно попросить его не мешаться под ногами — сейчас времени на присмотр за детьми у него точно не будет.       — Прибыли ещё раненные!       — Мне срочно нужна плазма!       В полуразрушенном госпитале пахло кровью, осыпавшейся штукатуркой и смертью. Чтобы сказать что-нибудь, приходилось переходить на крик — иначе слова просто терялись в стонах и одновременных молитвах десятку разным богам на десятке разных языков.       — Кто вы? — на бегу спросила женщина в белом халате с алыми пятнами на груди и рукавах.       — Джулиан Башир. Я врач, а это…       — Джейк Сиско. Я не врач.       — Хорошо, санитары нам сейчас тоже нужны. Эй! — к женщине тут же подскочил юноша-баджорец и в мгновение ока увёл подростка куда-то. Джулиан и слова не успел вставить.       Ещё один душераздирающий вопль раздался так близко, что волосы встали дыбом. Места в палатах закончились ещё в первые минуты. Биокойки — тоже. Теперь раненные лежали прямо здесь, на полу приёмной — обречённые на смерть, как в древние времена.       — Башир, включайтесь! — потребовала женщина, уже обрабатывая кому-то рану, сидя на корточках. — Ну, чего вы ждёте?       — Сколько нас? — опомнился Джулиан, на автомате настраивая медицинский трикодер.       — С вами — четверо. Остальные погибли.       — А раненых…       — Вы же сами видите. Тут срочно нужна операция! — крикнув это, женщина в секунду оказалась у следующего пациента. — А здесь ничего уже нельзя сделать. Мне жаль.       — Да где, наконец, плазма!?       За двое суток Башир не присел ни на минуту, скача от одного пациента к другому. На бегу съел один паршивый сухой паёк — потому что иначе бы просто упал, обессиленный. За двое суток он сделал пару тысяч перевязок — по крайней мере, именно так и казалось. За двое суток он провёл двенадцать операций: и пять из них — детям. За двое суток по объективному счёту ему удалось сохранить гораздо больше жизней, чем потерять, но каждое, каждое «здесь ничего уже нельзя сделать» стоило пятидесяти, а то и сотни «он будет жить».       «Иди и смотри», — слышал Иоанн когда-то. Вечность спустя Джулиан шёл и смотрел. И видел Чуму, нанося антисептик на гноившиеся раны. Видел Голод, поднося пациентам тарелки с реплицированной едой. Видел Смерть, накрывая простынями изувеченные агонией лица. Джулиан шёл и смотрел. И в свой взгляд на две тысячи ярдов Джулиан поймал Войну. Джулиан видел Войну.       — Не люблю я вас, врачей. Вечно вы нас готовите к смерти, — за последнее время всё успело перемешаться, но именно этого раненого Башир запомнил навсегда. В отличие от других, этот мужчина в форме Звёздного Флота, жаловавшийся на ожог от клингонского дезинтегратора, даже умудрялся балагурить и улыбаться широко-широко, будучи будто бы довольным своим нынешним положением.       — Отчего же?       — Ну как, доктор? Вы ведь даже рецепты пишете на мёртвом языке…       Шутка была хорошей — очень даже смешной и изысканной, на самом деле, но Баширу было не до шуток. Ещё при первом осмотре невооружённым взглядом он заподозрил что-то неладное: ожоги от дезинтегратора выглядят по-другому. Не говоря уже о том, что в принципе получить ожог от дезинтегратора — это огромное везение: обычно после заряда уже и обгорать-то нечему. Данные с трикодера только подтвердили гадко жгучую мысль.       — Это ведь ожог от фазера, да? — Джулиан понизил голос. Его бы всё равно никто не услышал, но отчего-то это ощущалось необходимым.       — Да как вы смеете?! С чего вы взяли?! — былая весёлость тут же испарилась. Ей на смену пришла агрессия.       — Такие ожоги оставляет только федеративный фазер. Последней модели, если быть точным. Именно такой, какой сейчас экипируют Звёздный Флот.       — Ожог не от фазера! Я наступил на клингона!.. Думал, он мёртв. Он выстрелил мне в ногу, и… — ни один мускул не дрогнул на лице Башира, хотя изнутри он готов был разрыдаться: от боли, от отчаяния и, главное, от ужасной обиды. Не на этого солдата, ставшего дезертиром. Нет, на того, кто вынудил этого солдата стать дезертиром. — Да тебя там не было! Ты не знаешь, каково это! Тебе легко сидеть здесь, в уютной больничке, пока там, там умирают люди!.. Хорошие люди!.. Хендрикс… Паджал… Боже! Боже, что же я наделал…       Мужчина схватился за голову, иступлено повторяя эту фразу, прерываясь на рыдания. Джулиан молча обработал его ожог, не проронив ни слова. И ушёл.       А затем, не замечая ничего и никого вокруг, вышел из госпиталя на задний двор — вернее, туда, что раньше было задним двором. Пройдясь спиной по стене здания, осел на землю, тяжело вдыхая выжженный бомбами пыльный воздух и собираясь с мыслями. Рядом раздался пронзительный удар ещё одного снаряда; земля затряслась. И от этого что-то внутри надломилось, рассыпаясь на тысячу мелких осколков. То, что все эти годы сдерживало отчаяние — осознание собственной роли, врачебный долг, рассудительность — сейчас трещало по швам. Джулиан уже видел Войну — но тогда в ней ещё оставалось какое-то благородство, самоотверженность и всё остальное, что воспевается в агитках. Теперь Джулиан увидел другую Войну: увидел трусость, увидел жалость к себе, увидел страх.       И Джулиан заплакал. Джулиан зарыдал. Горько, громко. Долго.       Врач — это, по сути, существо парадоксальное: с одной стороны, ты не должен ничего принимать близко к сердцу, должен всегда сохранять здравый рассудок, должен принимать важнейшие решения, временами отрекаясь от своей человечности. С другой стороны, без этой самой человечности врачом быть просто по определению невозможно. Врач — существо парадоксальное, но, в первую очередь, врач – это человек.       Да, воевать — страшно. Да, убивать — страшно. Да, умирать — страшно. Но не более ли страшно решать, кто должен умереть, а кто будет жить? Не более ли страшно подписывать кому-то смертный приговор собственноручно? Не более ли страшно видеть агонию в чужих глазах, зная, что через несколько минут в этих же глазах уже не будет ничего — по твоей вине? Да, в первую очередь, врач – это человек.       Через три дня, когда, наконец, подоспело подкрепление с ближайшей базы Федерации, когда осада была снята, и шаттл нёс их обратно на станцию, Джулиан вновь увидел Войну; шестнадцатилетний Джейк, сидя за столом кают-компании, пустыми глазами смотрел в одну точку. Или повсюду сразу.       … but time and chance happen to them all.