Rex

      Лукас говорил, что все дети одинаковые. Он говорил: «Дети не плохие. Тупые, бесячие, навязчивые — какие угодно, но не плохие. Если они и делают что-то плохое, то просто пытаются привлечь к себе внимание». Он говорил: «Ну, вот, представь младенца. Что он может? Что он понимает? Он плачет и орёт не из вредности, а из-за того, что хочет, чтобы ты его покормил, помыл ему жопу или типа того. Он не может об этом сказать, он не может сделать этого сам. Взрослый человек должен догадаться, что с ним не так, и исправить это». Он говорил: «Все дети ждут, что все взрослые им помогут. Они делают что-то хорошее или что-то плохое, пытаясь обратить на себя внимание, чтобы пришёл взрослый, нашёл проблему и придумал решение». Он говорил: «Мы, взрослые, им должны. Если мы не придумаем решение проблемы, то они умрут». Алекс отвечал: «И пусть». Лукас говорил: «Ты жестокий человек, Александр. Неужели тебе правда его не жаль?». Алекс пожимал плечами. «Ни капельки?». Алекс старался об этом не думать, пока голоса привычно шуршали где-то на фоне. Он пытался их игнорировать, но бывали моменты, когда это невозможно. Некоторые из них банально упрямее и настойчивее, чем хотелось бы.       ДЕТИ — ЗАГОТОВКИ ЛЮДЕЙ. ИХ НЕ МОЖЕТ БЫТЬ ЖАЛЬ. ИМ ЕЩЁ НЕЧЕГО ТЕРЯТЬ. У НИХ НЕТ ЛИЧНОСТЕЙ. ОНИ МАЛЕНЬКИЕ И БЕСПОЛЕЗНЫЕ ВРЕДИТЕЛИ. НАХЛЕБНИКИ. ЧЁРНАЯ ДЫРА ДЛЯ ВРЕМЕНИ И РЕСУРСОВ.       Ник милый. Нам НРАВИТСЯ Ник. Ник не делает ничего стрёмного. Всего лишь ведёт себя, как нормальный ребёнок. Ты, Алекс, не знаешь, как ведут себя нормальные дети, но МЫ знаем. Мы в восторге. Мы ЛЮБИМ детей.       Ага, Пиздатая Идея Жалеть Людей, Но Точно Не Этих Тварей. Пожалеешь Сорняк На Своём Газоне — Получишь Полный Газон Блядских Сорняков. Если Дрим С Лукасом Хотят Сохранить Жизнь Мерзкой Твари — Ты Не Обязан Поддерживать. Ты Ничего Им Не Обязан, Александр. Это Свободная Страна.       не жаль? не младенцев вина в том, что безответственные личности додумались до незащищённого коитуса. ответственность за это должна быть разделена всем коллективом. такое решение есть залог сохранения вида. это поведение эволюцией закодировано в твоём днк.       Ник снова плачет. Дрим не обращает на него внимание. Лукас его кормил: водил по магазинам, доставал еду с верхней полки, делился чипсами. Лукас за ним ухаживал: спрашивал про грязную одежду перед стиркой, подавал руку или сам поднимал с земли, водил на прогулки, как чёртову псину. Лукас его защищал: прикрывал своим телом, пытался переубедить Алекса, с опаской смотрел на Дрима. Лукас всё для него делал. Лукас был для него взрослым, пока все остальные игнорировали его потребности. Дети хотят есть и спать. Дети хотят быть любимыми и чувствовать себя в безопасности. Алекс не знает, как можно заставить Ника чувствовать себя в безопасности в условиях, когда даже он сам не чувствует себя в безопасности. Он способен найти еду, способен обеспечить матрас и крышу над головой. Но рядом с Дримом невозможно чувствовать себя в безопасности. Рядом с Дримом чувствуешь себя так, будто на твоей спине нарисована мишень. Будто у тебя на лбу постоянно красная лазерная точка. Будто прямо перед твоим животом стоит средневековая пушка, а ты наблюдаешь за тем, как медленно догорает фитиль. Секунда, вторая, третья — все кишки разлетаются в разные стороны.       Лукас сдох. Он был тупицей. Он этого заслуживал. Совсем мёртвый, он закопан под шестью футами рыхлой вашингтонской земли. Он будет забыт. Никто никогда его не вспомнит. Всем плевать. А Ник снова плачет. В комнате темно, и внутренние часы подсказывают, что сейчас где-то три утра. Алекс лежит лицом к стене. Уже давно даже не пытается бороться с бессонницей — в этой войне он окончательно и бесповоротно проиграл. Ник плачет. Всхлипывает, а на каждый его всхлип матрас слегка потряхивает. Обычно он спит по ночам, но периодически на него накатывает. Он слабак. Начинает ныть в абсолютно каждой неудобной ситуации. Он бесхребетный. Он раздражает. Голоса правы: Алекс действительно не знает, как ведут себя нормальные дети. Если они все так себя ведут, то почему родители их ещё не передушили? Откуда на планете столько терпеливых людей? Алекс и себя когда-то относил в категорию терпеливых людей. Проблема только в том, что на долю его терпения за последнее время выпало слишком много испытаний. Скоро оно сдохнет. Никто никогда его не вспомнит.       — Прекрати, — полушёпотом бросает Алекс. Ник замолкает на пару мгновений скорее от шока, чем в попытке выполнить просьбу. Всхлип. Алекс недовольно вздыхает. — Прекрати. — Он переворачивается на другой бок. Смотрит в скрюченную спину. — П-р-е-к-р-а-т-и.       — О-отъе-ебись, — скулит Ник. До этого он хотя бы пытался плакать беззвучно, но больше не пытается. Теперь он протяжно воет на одной ноте.       — Вон из комнаты, — продолжает Алекс. Вой становится только громче.       ПОКАЖИ МЕЛКОМУ УБЛЮДКУ ЕГО МЕСТО. ПУСТЬ СПИТ НА КОВРЕ В ПРИХОЖЕЙ. ОН ЭТОГО ЗАСЛУЖИЛ.       ОТЛИЧНАЯ РАБОТА, Алекс. Зачем же быть таким ГРУБЫМ? Мы НЕ одобряем. Нам НЕ нравится.       Жалкая Тварь. Блять, Да Посмотри На Него. Почему Из Всех Своих «Братьев» Дрим Не Хочет Убивать Именно Этого? Он Бесполезен. Его Стоило Бы Убрать, Даже Если Бы Он Был Человеком. Он Не Достоин Своей Ебучей Жизни.       не самый мудрый ход с твоей стороны, Александр. мы ожидали большего. твои действия вызывают одно лишь разочарование. грубая сила и никакого планирования. решение этой задачи чрезвычайно очевидно. оно лежит на поверхности.       — Н-не выг-г-гоняй мен-я. — Вся реплика по звучанию лишь очень отдалённо напоминает человеческий язык. Ник обнимает себя руками. Весь сжимается. — Я… не уйд-ду. П-п-понял? — Алекс прикрывает глаза.       — Чего ты хочешь? — В ответ доносится только всхлип. Лукас говорил, что взрослые сами должны догадываться, чего там хотят дети. Ник уже давно не в том возрасте, когда за него нужно догадываться, но Алекс решает подыграть. Исключительно ради эксперимента. — Ты голодный? Тебе не спится? Холодно, жарко, больно? Унитаз засорился?       — Что т-ты… несёшь? — Ник даже оборачивается. Хмурит брови, размазывает по лицу жижу из слёз и соплей.       — Делаю предположения. — Алекс подкладывает ладонь под щёку. Делает неаккуратный жест рукой. — Выдвигаю теории о том, какие потребности ты не способен удовлетворить и потому так активно пытаешься привлечь к себе внимание.       — Я не… не… — Он выглядит оскорблённым. Слёз становится ещё больше. — Не п-п-ытаюсь я вниман-ние пр… ивлечь. С ч-чего… ты…       — А что ты тогда делаешь? — Алекс нехотя садится на постели. Смотрит на Ника сверху вниз. Чужой ответ очевиден. А ещё голоса снова правы: решение этой задачи тоже чрезвычайно очевидно. Ник открывает рот, чтобы выдать очередной поток невнятных звуков, но у Алекса нет на это терпения. Оно сдохло. К счастью или к сожалению.       Алекс придвигается ближе. Ник опасливо замолкает, напрягается всем телом. Готовится в любой момент снова сбежать от опасности. Он слабак. Он червь. Он не способен защитить себя. В этом его проблема. Он умеет сам добывать себе еду, умеет самостоятельно искать убежище, но он не умеет бороться за свою жизнь. Он привык убегать. Он омерзителен. Он трус. Голоса как-то сказали придушить его из жалости, но Алексу его не жаль. Алекс не считает Ника достойным жалости. Никого на этой планете не считает достойным жалости. Дети хотят, чтобы взрослые пришли и решили их проблемы. Тогда они заткнутся. Тогда они перестанут плакать и орать. Тогда они не будут делать ни хорошего, ни плохого. Алекс сгребает Ника в объятия, мокрое лицо утыкается куда-то ему в грудь. Наступает очередная пауза. Тишина. Очередной шок. Ник замолкает, замирает. Кажется, боится даже вдохнуть лишний раз. Алекс проводит рукой по его волосам. Он не знает, как заставить кого-то чувствовать себя в безопасности. Он не знает, как заставить кого-то чувствовать себя любимым. Он ничего не знает. Это приводит в уныние. Секунда, вторая, третья — Ник снова плачет. Бесстыдно размазывает жижу из слёз и соплей по футболке, вцепляется в неё пальцами. У детей простые потребности. Им нужен взрослый. ***       Ребёнок плачет. Алекса раздражает этот звук, но ещё больше его раздражает тот факт, что он никак не способен это остановить. Это не его ребёнок. Он вообще не знает, как правильно обращаться с детьми. Сначала ребёнок относился к Алексу настороженно. Потом, кажется, привык, но вот Алекс относиться к нему настороженно не перестал. Тогда ребёнок сам начал проявлять инициативу: показывал свои игрушки, что-то лепетал, дёргал Алекса за рукав рубашки. Чуть позже решил шлёпнуть его по ладони, чтобы привлечь к себе внимание. Потом в отчаянии попытался его укусить. Алекс отсел. Похоже, ребёнок с самого рождения был окружён пристальным вниманием родителей, а тут, внезапно, по какой-то непонятной причине напрочь его лишился. Не найдя никакого другого решения в этой ситуации, ребёнок просто начал плакать. Логичный выход. Алекс смотрит в эту сморщенную, перемазанную слюнями и соплями моську и понятия не имеет, что нужно делать. К такому его не готовили ни наставник, ни Старшие братья, ни умные книжки без картинок.       ВЫРУБИ ЕГО.       Не смей его вырубать! Ты его убьёшь! Дети ХРУПКИЕ!       Отдай Ребёнка Папаше, Мать Твою. Посрать, Какая У Него Там Степень Депрессии. Это Его Ответственность, А Не Твоя.       даже если сознательная часть отца не откликнется на ребёнка, то животная точно должна. заставь его следить за ребёнком. это закодировано в его днк.       Алекс серьёзно об этом задумывается. Хмыкает, поднимается с пола, подходит со спины к всё ещё сидящему на ковре ребёнку. Тот от любопытства замолкает, так сильно задирает голову, что чуть не заваливается, но удерживает равновесие и теперь смотрит на Алекса. Алекс опускается на корточки, осторожно берёт его под мышки. Знает, что детей нужно брать как-то по-другому, но совершенно не хочет с этим разбираться. Может, как-нибудь в другой раз. Только у двери понимает, что у него заняты руки, и ему никак её не открыть. Ставит ребёнка обратно на пол. Ребёнок смотрит снизу вверх, слышит скрип, а потом тянет свои несуразные ручки к Алексу. Алекс всё ещё не знает, как его брать. Снова берёт под мышки, но теперь они оказываются лицом к лицу и логичным ходом кажется прижать его чуть ближе к себе. Ребёнок как-то рефлекторно обнимает за шею, утыкается мокрой моськой в рубашку. Алекс морщит нос. Ощущение отвратительное. Дети в целом какие-то противные.       В комнате отца темно и тихо. Кровать стоит к двери боком. Отец, сжавшись и обняв себя руками, лежит спиной к двери. Алекс сажает ребёнка на кровать, но тот больше не плачет. Только смотрит всё с тем же любопытством. Тогда Алекс легонько щипает его за руку, и ребёнок издаёт недовольный звук. Отец не реагирует. На следующий щипок ребёнок в ответ пытается оказать сопротивление и оттолкнуть Алекса, но не преуспевает в этом. Отец не реагирует. Тогда Алекс захватывает пальцами побольше кожи и чуть дольше давит. Голоса снова недовольно бубнят, что дети хрупкие, и из-за этого может появиться синяк, пока ребёнок пытается отбиться от Алекса. Алекс отпускает. Ребёнок прижимает к себе руки, сжимает ладошкой место щипка и начинает плакать. Отец пока не двигается, но он не способен не отреагировать. В конечном итоге инстинкты побеждают и горе, и депрессию. Отец садится на кровати. Через силу встаёт, угрожающе разворачивается лицом к Алексу. Бледная кожа, растрёпанные волосы, мятая футболка. Жёлтые глаза, чёрные перья на скулах и крайне острые когти. Он готов защищать своё потомство. Алекс, демонстрируя безоружность, поднимает руки и делает пару шагов назад. Им точно сейчас не нужна драка.       — Уилл, — несмотря на полное безразличие на лице, неожиданно мягким тоном бросает отец. Он обходит кровать, опускается на колени рядом с ребёнком. — Что случилось, малыш? Папа рядом. Можешь мне пожаловаться. — Рука нежно проводит по кудрявым волосам. Ребёнок показывает ему место щипка, отец осторожно его целует. — Всё хорошо, я с тобой. Больше никто тебя не обидит. ***       Обычная среда. Середина рабочей недели. В этот день и в это время люди возраста Александра, наверное, только поднимаются со своих постелей. Наверное, они едят завтрак, ждут своей очереди в душ или спорят с родителями о цвете носков. На самом деле, Алекс понятия не имеет, что в этот день и в это время делают люди его возраста. Лично он выкапывает могилу на берегу реки. Очередную безымянную могилу для очередного безымянного брата, которого никто никогда не вспомнит. Если Алекс в ближайшее время пересечётся с капитаном Спарлкзом или кардиналом Содой, то ему придётся торжественно достать записную книжку и минуты три перечислять вслух имена всех павших за последние пару лет братьев. Мог бы рассказать о них и рыцарю Сваггеру, но, если честно, от рыцаря Сваггера Алекса откровенно мутит. Кажется, эти чувства вполне взаимны. По крайней мере, Алекс очень хочет на это надеяться. Рыцарь Сваггер — крыса, каких ещё поискать. С другой стороны, а кто из них не крыса? Все они крысы на этом ноевом ковчеге, пока мир плавно тонет в дерьме. Обычная среда.       — Как думаешь, мы успеем заскочить в какую-нибудь кафешку на завтрак? — праздно интересуется брат Таймдио. Он стоит и любуется видами, пока Алекс выкапывает могилу. Можно было бы назвать его бездельником, но его очередь копать была в прошлый раз.       — На завтрак — вряд ли. На обед — может быть, — бесцветным тоном бросает Алекс. Дио драматично вздыхает.       — Печально. — Он отворачивается от противоположного берега реки, от яркой болотной зелени. Наклоняется к покойнику, обхватывает его поудобнее и перетаскивает ближе к могиле. — Я бы не отказался сейчас от блинов. Или от яичницы. Что думаешь насчёт яичницы?       — Никто не мешает тебе есть что угодно и когда угодно. — Алекс выбирается из могилы, отряхивается от грязи. — Можешь хоть на ужин яичницу есть — всем плевать.       — Да, конечно. — Дио поправляет солнцезащитные очки, снова берёт покойника. — Но, знаешь, вечерняя яичница не подарит тебе те же эмоции, что и утренняя. — Алекс держит покойника за ноги, они как можно почтительнее опускают его в могилу. — Просто есть традиции. Следование традициям добавляет в жизнь ощущение какой-то… правильности, что ли?       — Не фанат. — Алекс снова берёт лопату, зачёрпывает побольше земли. — И тебе не советую увлекаться этой дрянью.       — Не увлекаться традициями? — Дио усмехается. — Техно, ты как всегда в своём репертуаре.       Нашумевший дуэт брата Техноблейда и брата Таймдио. Вместе они настоящая гроза южных штатов. Суммарно территории их влияния простираются от Калифорнии и до самой Флориды. Половину сезона они проводят где-нибудь ближе к западному побережью, а вторую половину где-нибудь ближе к восточному. Дио из маленького городка в Техасе, а Техно из Сан-Франциско. Их родные просторы. Сплошные пустыни и болота. Вообще-то они одиночки — или, по крайней мере, старательно создают такую видимость — но большие дороги постоянно сталкивают их носами. Впервые встретились ещё будучи совсем зелёными, только вырвавшимися из-под покровительства своих наставников. Техно играл в детектива, Дио напросился в помощники. Было весело, но после завершения расследования Техно, не обременённый этим глупым и сопливым чувством братской привязанности, невозмутимо отчалил в Аризону. Чуть позже приходилось сотрудничать и в Нью-Мексико, и в Миссисипи, и в Алабаме. Регулярно сходились и расходились, ночуя вместе от пары дней до пары месяцев. В эту обычную среду судьба решила свести их в Луизиане. А чуть позже и подкинула нужду отомстить за очередного безымянного брата. Всё как всегда.       — Не ной. — Алекс разравнивает землю. — Купи масло, яйца и сковородку — я приготовлю тебе яичницу. — Хмыкает. Убивает комара хлопком по руке. — Если нарушать абсолютно все правила дорожного движения, то до города всего-то минут десять. Удачи.       — Я тебя услышал, — невозмутимо бросает Дио уже по дороге к мотоциклу. Что ж, сегодня на завтрак у них яичница. Неплохое начало дня. ***       Алекс по-хозяйски входит в чужую спальню. Распахивает шторы, сдёргивает одеяло. Отец смотрит на него печальным собачьим взглядом, но Алекс не находит в себе ни капли жалости. Хватает его за предплечье, поднимает с кровати, тащит в ванную. Включает воду, умывает. Грубо и быстро — так, чтобы вода обязательно попала за шиворот. Надо же хоть как-то взбодрить. Угрожает самостоятельно почистить ему зубы, и только тогда отец неохотно отталкивает. Качает головой, берёт щётку. Зависает, смотря на вторую щётку в стакане. Алекс невозмутимо вытаскивает её из стакана, продолжает холодно: «Не отвлекайся, птичка. А то я тебя раздену, и мы пойдём в душ». Отец всё также неохотно чистит зубы, постоянно избегает зрительного контакта как со своим отражением, так и с отражением Алекса. Алекс же не отрывает от него глаз. От этого узкого бледного лица, от этих тусклых голубых радужек, от этих нервных движений. Он не позволит случиться ничему плохому. Всё под контролем. Он всё контролирует. Впервые за столько лет своей жизни он снова всё контролирует. Потрясающее чувство.       Потом Алекс снова хватает отца за предплечье, тащит в коридор, тащит вниз по лестнице, садит за стол. Открывает холодильник, шарит по шкафчикам. На вопрос: «Тебе обязательно есть мясо?» — отец неопределённо качает головой. На вопрос: «Ты всеядный?» — отец уверенно кивает. В итоге Алекс решает сделать пасту с чесноком, помидорами и базиликом. Это кажется самым простым и быстрым вариантом в сложившихся обстоятельствах. Ставит воду под спагетти, ставит сковородку и кидает туда кусок сливочного масла. Отец молчит, пока на его кухне так вот совершенно бесстыдно хозяничают. Молчит даже тогда, когда Алекс вдруг вспоминает о вытащенной из стакана щётке и выбрасывает её всё также без всякой жалости. Вся готовка проходит в абсолютном молчании. Алекс накладывает порцию, украшает базиликом, присыпаем оставшимся сыром. Ставит отцу под нос, демонстративно кладёт перед ним вилку. Тот не реагирует. Только смотрит всё тем же печальным собачьим взглядом. Алекс садится за стол прямо напротив него. Начинается игра в гляделки.       — Слушай, птичка, — наконец прерывает тишину Алекс. — Ешь. Если ты сдохнешь от голода, то некому будет смотреть за твоим ребёнком.       — За Уиллом, — внезапно отвечает отец. — У него есть имя. Как и у меня есть имя. Я Фил. — Он опускает взгляд в тарелку. Тяжело вздыхает. — Как и у тебя есть имя. Алекс, верно? — Алекс угукает в ответ. — Это полный вариант?       — Александр — полный вариант. — Фил приподнимает брови.       — Как Македонский, — произносит рассеянно. — Круто.       — Ага, и отца Македонского звали Филипп, — чуть иронично бросает Алекс. Фил снова переводит на него взгляд. Кривит губы, задорно фыркает. — А теперь ешь. Я серьёзно.       — Прости. — Фил отодвигает тарелку. — Это всё очень мило с твоей стороны, но я правда не голоден. Меня стошнит.       — Держи в себе, чтобы не стошнило. — Алекс двигает тарелку обратно. — Я это не для тебя и не для твоего р… — Он притормаживает. Продолжает с нажимом: — Уилла делаю. Мне не прельщает перспектива таскаться с этим сопляком из-за твоей голодной смерти.       — Так не таскайся, — после короткой паузы флегматично отвечает Фил. — Никто тебя не осудит. — Алекс от удивления чуть клонит голову в бок.       — Да что ты? — Фил снова избегает зрительного контакта. Видимо, ему стыдно от этих слов. — Ты сказал именно то, что ты хотел сказать, приятель?       ДА ПОШЁЛ ОН К ЧЁРТУ. НИКТО В ЭТОМ МИРЕ НЕ ЦЕНИТ ДОБРОТУ. КОРМИ НАСИЛЬНО.       Алекс, прояви терпение. Он пережил серьёзное эмоциональное потрясение. ИЗ-ЗА ТЕБЯ, между прочим, пережил. Будь ДИПЛОМАТИЧНЕЕ.       Он Самый Обычный Нытик. Хочет Спихнуть Ответственность На Кого-То Другого. Да Хер Там. Пусть Выполняет Свои Родительские Обязанности. Никто Его Не Заставлял Кончать Внутрь.       существует необходимость создать долгосрочную стратегию выведения из депрессивного состояния. но, даже без этой стратегии, лично мы не видим в твоём поведении потенциального вреда. по крайней мере, чужие реакции не предоставляют нам такой информации.       — Я… — Фил опускает взгляд в стол, складывает на него руки. — Я не знаю. Я сейчас ничего не знаю. Я в растерянности.       — Я знаю. — Алекс двигает тарелку так, что она упирается краем в чужие руки. — Ешь. — Ещё одна короткая пауза. Он опускает голос. — Уиллу нужен Фил, а не Алекс. Понимаешь? ***       — Я называю это «когнитивной пропастью». — Алекс плавно перелистывает записную книжку. Думает, стоит ли показывать Дио схемы мозга, расчёты, заметки. Вероятно, всё-таки не стоит. — Понимаешь, природа очень консервативна. Стоит ей придумать что-то работающее, и она будет использовать это в каждом последующем своём творении.       — А, эта штука… — Дио взмахивает своим швейцарским ножом в режиме вилки. — «Рептилий мозг»? Ты в прошлый раз рассказывал. Когда мы тусовались… в… — Он задумывается. — в Финиксе?       — Это было в Тусоне, — безразлично поправляет Алекс. — И да, я выяснил, что теория триединого мозга антинаучна.       — Чёрт. — Дио шкрябает вилкой по сковородке. Чавкает яичницей. — Печально.       — Пожалуй. — Алекс останавливается на заметках об инстинктивном поведении. — В любом случае, это не отменяет того факта, что многие структуры, существующие, например, у беспозвоночных, абсолютно без изменений присутствуют и в человеческой нервной системе. Также, как многие человеческие нервные структуры имеют очевидные черты своих более примитивных предтечей. — Дио, побуждая продолжать, бодро кивает. — Итак, суть теории когнитивной пропасти состоит в том, что у большинства тварей есть два уровня… функционирования? Существования? — Алекс пожимает плечами. — В общем, они способны как совершать разумные действия, так и запускать инстинктивные программы. Но это не происходит одновременно. — Он щёлкает пальцами. — Есть момент переключения с уровня разума на уровень инстинктов. У них как будто бы совершенно отключаются участки мозга, ответственные за сложные формы поведения. И чем больше участков отключается, тем более стереотипным и ригидным становится это самое поведение. Это и называется когнитивной пропастью.       — Я понял больше половины слов. Горжусь собой. — Дио усмехается, откладывает сковородку в сторону. — Хорошо, когнитивная пропасть… и что? Что ещё ты выяснил, умник?       — Самая глубокая когнитивная пропасть у рептилий. Они прыгают с уровня человеческого разума на уровень самых примитивных форм восприятия и поведения. — Алекс перелистывает страницу. — Потом идут птицы и в конце млекопитающие. Конечно, существуют различные видовые особенности, но я говорю об усреднённых показателях. — Дио чешет подбородок. Снова кивает. — Ещё статистически когнитивная пропасть хищников значительно меньше, чем травоядных. Объясняется тем, что сценарии охоты задействуют более сложные формы поведения, в отличие от сценариев, когда ты весь день стоишь на лугу под солнышком и жуёшь травку. — Шуршание страниц. — В общем, наша с тобой работа будет гораздо проще, если мы каким-то образом сможем спровоцировать этот самый прыжок в когнитивную пропасть.       — Ну, нас же этому учили по сути, — недоумевающе бросает Дио. — Рептилий привлекает кровь, птиц бесят посягательства на их гнёзда, млекопитающие… — Он протяжно хмыкает. — Да, тут сложнее.       — Верно. — Алекс указывает на него пальцем. — Но нам никогда не объясняли, как, почему и зачем мы их бесим, прежде чем убить. — Ещё более бодрый шелест страниц. — Есть такое понятие, как ключевой стимул. По сути это пусковой механизм инстинктивного поведения. — Алекс снова поднимает глаза на Дио. — Смысл в том, что нервная система обрабатывает какие-то сигналы из внешнего или внутреннего мира, анализирует их и на основе этого анализа запускает определённые программы поведения, которые и являются инстинктами. — Дио угукает. — У разных видов разные ключевые стимулы, запускающие разные инстинкты. Что могу сказать точно: вид и запах серебряного меча охотника является относительно универсальным пусковым стимулом среди группы тварей, которые в своей жизни хотя бы раз встречались с охотниками. Проблема только в том, что он может запустить невыгодные для нас программы поведения, поэтому лучше работать с тем, что нам дала природа, а не с тем, чему мы сами их научили.       — М-м-м, — многозначительно протягивает Дио. — Звучит круто, но теперь тебе придётся написать список всех природных стимулов и реакций на них, чтобы вся эта теория имела хоть какое-то практическое применение.       — Да. — Алекс кивает. — Я над этим работаю. Вероятно, мне придётся в следующем сезоне сменить территорию, чтобы иметь возможность собрать данные с как можно большего числа видов.       — Эй! — возмущённо выкрикивает Дио. — А как же я? Я же живу только романтичной мечтой хотя бы раз в сезон повстречать своего брата Техноблейда. Не лишай меня мечты! — Алекс хмурит брови. Дио смеётся в ответ. Хлопает его по плечу. — Да я шучу, мужик. Раз уж ты такой учёный и раз уж тебя зовёт долг, так и быть… — Он вздыхает. — Погоди. — Резко строит серьёзное лицо. — А что вообще насчёт трикстеров? Какая у них когнитивная пропасть?       — У них её нет, — совершенно спокойно отвечает Алекс. Дио молча моргает пару раз. — У них нет инстинктов.       — А вот это, — он прерывает себя, переходит на полушёпот: — очень спорное и опасное мнение, братан.       — Я понимаю. — Алекс привычно пожимает плечами. — Их поведение скорее схоже с поведением людей, страдающих от различных психопатологий. — Дио выглядит невпечатлённым. — Я это не придумываю. — Алекс захлопывает записную книжку, трясёт ей. — У меня здесь расчёты, схемы и статистические данные, полученные путём наблюдения и экспериментов. Это почти наука, не считая того, что я просто играю в учёного.       — Наука — классная вещь, пока она не ставит под сомнения всякие важные для общества штуки. — Дио выдерживает драматичную паузу. — А если ставит, то учёных сжигают на кострах, Техно. ***       — Интересно, — тихо говорит Фил. — Получается, если исключить из уравнения ключевые стимулы, то мы как будто бы нормальные люди? — Он, всё ещё прижимая колени к груди, косит любопытный взгляд на Алекса.       — Как будто бы да, но на практике это не реализуемо. — Алекс поудобнее устраивается на диване. — Существуют врождённые и приобретённые инстинктивные программы. Если создания вторых гипотетически можно избежать, то первые никуда не деть. Инстинкты не самая пластичная на свете структура. Они поддаются изменениям, но абсолютно от них избавиться невозможно. — Он делает размашистый жест рукой. — Например, твоя реакция на детский плач. Ты можешь выбрать одну из нескольких возможных стратегий поведения, но полностью проигнорировать этот стимул ты не способен. Верно?       — Ну… — Фил покрепче обнимает себя. Выглядит даже слегка смущённым. — Я не знаю. Наверное? — Пожимает плечами. — Я никогда об этом не задумывался. Для меня это естественно. — И вот теперь он заметно задумывается. Алекс периодически поглядывает на часы, словно надеясь хоть немного поторопить время. Казалось бы, знакомы всего ничего, но молчание Фила уже начинает его убивать. — А что, если их просто… убрать?       — Убрать? Инстинкты? — Алекс резко переводит взгляд на Фила. — Как ты вообще собираешься это сделать? — Фил снова пожимает плечами. Алекс двигается чуть ближе. — Фил? — Установить зрительный контакт, предсказуемо, не получается. Алекс тянет руку, но передумывает. Кладёт обратно на диван. Повторяет своим самым серьёзным тоном: — Фил.       — Что? — почти возмущённо бросает Фил. — Я не знаю. Никак, видимо? Как бы я мог это сделать, по-твоему?       — Я прекрасно знаю, что ты телепат, Фил, — продолжение всё тем же тоном. Фил прячет лицо в колени. — Ты же не собираешься делать себе лоботомию?       — Нет, — раздаётся сдавленно, едва слышно. Алекс почти готов закрыть тему и начать новый разговор, но вдруг на него нисходит озарение о чём-то больном и жестоком. Настолько жестоком, что он переходит на шёпот:       — А никому другому ты не собираешься делать лоботомию? — Фил замирает. Через мгновение резко поднимает голову.       — Нет, — холодно говорит он. Жаль, что Алекса это совершенно не убеждает.       — Фил… — Повисает молчание. Неуютное, страшно колючее молчание. — Ребёнку нужен отец, а не нацистский учёный.       — Я знаю. — Фил вздыхает. — Я знаю, Алекс. ***       Дио сказал: «Это же так круто! Это же повод отпраздновать, Техно! Твоё заслуженное повышение! Если уж кто и достоин быть Старшим братом, так это ты!». Алекс не считает хоть что-то из происходящего крутым. Если честно, всё происходящее в его понимании подходит скорее под понятие, противоположное понятию «круто». Вот он в Лос-Анджелесе, вот он стоит посреди гостиной в доме капитана Спарклза, вот на диване сидят кардинал Сода с рыцарем Сваггером и смотрят на него, как на какого-то циркового уродца. Это совершенно точно не круто. Это портит абсолютно все планы Алекса. Не все люди на свете хотят повышения. Не все считают это каким-то подарком судьбы. Или поводом для гордости. Или финальной целью своего путешествия. Капитан Спарклз говорит: «Ты, брат Техноблейд, достиг невероятных успехов. Особенно для своего возраста. — Кардинал Сода охотно поддакивает. — Твой наставник положительно о тебе отзывался, также, как и все братья, территория которых пересекается с твоей. Больше скажу: кажется, у тебя начинают появляться фанаты. — Капитан Спарклз делает на этом особенный акцент. Как будто это какое-то достижение. — Нам кажется, что у тебя больше шансов раскрыть свой потенциал именно на посту Старшего брата. Ты можешь стать примером для подражания подрастающему поколению. Ты можешь многому их научить». Алекс слушает молча. Алекс чувствует себя так, будто его с ног до головы облили помоями.       — Ты должен будешь собрать себе группу, — всё также бодро и вдохновлённо продолжает капитан Спарклз.       — Я не хочу, — отвечает Алекс. Лицо у него настолько мрачное, что все Старшие братья чувствую себя как минимум неуютно. Он видит это. Капитан Спарклз даже смущается на мгновение. Кашляет в кулак.       — Тебе необязательно как Сода и Сваггер собирать себе постоянную группу. — Алекс хочет сказать: «Я не про это, старик. Я ничего из этого не хочу» — но молчит. Он не имеет права возражать. Не имеет права отказывать. Добровольно-принудительное посвящение в небожители. — Можешь как я собирать группу раз в сезон. Сначала это довольно хлопотно, но, если честно, очень увлекательно.       — Могу я включить в группу брата Таймдио? — кое-как утихомирив внутренний конфликт, спрашивает Алекс. Капитан Спарклз кивает. — Может ли моя группа состоять только из брата Таймдио?       — Прикольно ты придумал, чувак, — внезапно встревает рыцарь Сваггер. — Хер тебе. Правила говорят нам быть воспитателями в детском саду, нравится тебе это или нет.       — Воспитатели в детском саду — это наставники, — как бы между делом поправляет кардинал Сода. — Мы скорее… учителя старшей школы? Или, наверное, директора старшей школы, которые параллельно занимаются классным руководством.       Алексу кажется, что это какой-то закрытый судебный процесс. Ему только что вынесли смертный приговор. Вынесли смертный приговор абсолютно всем его планам. Такова жизнь. Хотя, наверное, следуя местной логике, стоит назвать происходящее дешёвым ток-шоу. Вынесли проблему Алекса на обсуждение и теперь самоутверждаются за его счёт. Тянут его в своё болото. А многие братья вообще-то целыми десятилетиями лелеют романтичную мечту однажды оказаться на месте Алекса. Простым работягам из улья всегда кажется, что, чем ближе к солнцу, тем лучше там живётся, но правда в том, что условия там такие же. Просто в дополнение к остальной работе в награду получаешь помимо побоев ещё и солнечные ожоги. Кардинал Сода — тонкий и угловатый, отдалённо напоминает богомола. Рыцарь Сваггер похож на клопа. Капитан Спарклз — одиночная оса; выглядит как кто-то, кто должен жить в мире и гармонии со своими братьями, но на деле, похоже, он их всех терпеть не может. Они все заложники своих ролей. Заложники традиций. Три головы одной рыбы. Рыбы, которая поколения за поколениями гниёт с головы.       — Не обращай на них внимание, Техно, — дружелюбно бросает капитан Спарклз, а потом резко осекается. — Я же могу называть тебя Техно? — спрашивает вежливо, учтиво. Алекс кивает, продолжает смотреть на него сверху вниз. — Хорошо. Так вот, Техно, главное не волнуйся. Мы всё тебе расскажем, всему тебя научим. Ты всегда можешь задавать интересующие вопросы и всё такое. — Он осторожно приобнимает за плечо. — Для нас всегда большая честь принимать кого-то нового в свои ряды.       — Рад за вас, — невозмутимо бросает Алекс. Рыцарь Сваггер разражается хохотом. ***       Сваггер как-то говорил, что в Британии ужасная еда. На самом деле, он довольно часто об этом говорил. Лично Алекс не нашёл в британской еде абсолютно ничего ужасного: в ней просто раз в десять меньше сахара, чем в американской. А ещё, да, возможно, выбор некоторых ингредиентов местных традиционных блюд кажется немного спорным, но это же Европа. В Европе все поехавшие. И Фил абсолютно настолько же поехавший, но готовить вместе с кем-то, оказывается, довольно весело. Это стало чем-то вроде привычки. Сначала Алекс убирал, Алекс за всем следил, Алекс готовил, а потом, когда Фил всё-таки решил выходить из своего депрессивного анабиоза, заниматься всем этим приходилось уже не только Алексу. Чуть ли не драться с Филом за тряпку или швабру — глупо. Отбирать у него садовые ножницы или отгонять от утюга — дважды глупо. С готовкой же все были вынуждены пойти на компромисс. Составили расписание: день через день готовят что-то британское и что-то калифорнийское. Иногда сходятся на чём-то нейтральном или общепринятом. А иногда кто-то предлагает всякий нонсенс, вроде стряпанья суши из неправильного риса, что в итоге перерастает в ужин из сашими и плошки риса на двоих. Это весело. Алексу это нравится.       — А Уилл вообще запланированный ребёнок? — внезапно спрашивает Алекс, пока они оба режут овощи для рататуя.       — Запланированный? Это как? — Фил замирает в одной позе, хмурит брови. Алекс молча наблюдает за его мимикой. Это забавно, когда Фил вот так вот ищет ответы на свои же вопросы. Чаще всего, на удивление, находит. — И люди что, всегда планируют детей?       — Иногда. — Алекс возвращается к нарезке баклажана.       — Это странно. — Фил возвращается к нарезке помидоров. — Мы с… — Короткая заминка. — Мы не планировали, но в этом же и не было смысла. Мы знали, что однажды это просто произойдёт. Разве появление ребёнка не само собой разумеющееся событие?       — Для людей — не всегда. — Алекс пожимает плечами. Он и сам не знает причин, но знает, что бывают семьи и без детей. — А ты был рад ребёнку?       — Когда… Кристин… когда она сказала… — Фил тяжело вздыхает. Откладывает нож, закрывает лицо руками. — Я не могу. Давай обсудим это как-нибудь в другой раз, ладно? — Алекс кивает. Он чувствует себя неловко.       ИЗВИНИСЬ, КОЗЁЛ.       Да, Алекс, извинись немедленно. Нельзя такие вопросы задавать. ЭТО ЖЕСТОКО.       Как Ему, По-Вашему, Извиняться? «Прости, Мужик, Я Не Должен Был Спрашивать О Твоей Мёртвой Женщине, Которая Из-За Меня И Сдохла»? Ахуенно Вы Придумали.       искреннее извинение — сигнал другому индивиду о том, что ты осознал свою ошибку. ты понял его чувства и тебе жаль, что ты их задел. это не унижение, Александр, но, с другой стороны, извинение не во всех случаях должно быть вербальным. это желательное условие, но не обязательное.       — Как мужчины должны друг с другом взаимодействовать, чтобы это не было гомоэротичным? — Фил очень медленно отнимает руки от лица, косит взгляд на Алекса.       — Прошу прощения? — Смотрит на него, как на полоумного. — Ты предлагаешь секс? — Алекс округляет глаза, едва не отшатывается от Фила. — Ты предлагаешь поцеловаться с языком?       — Нет! — У Алекса от возмущения даже голос ломается. Он откашливается. — Нет. Конечно нет, чёрт подери. — Фил усмехается в ответ. Качает головой, подходит чуть ближе. Обнимает.       — И что в этом гомоэротичного, друг? — спрашивает снисходительно. — В любви нет ничего гомоэротичного. Она вообще никакого отношения к эротике не имеет. — Алекс неловко приобнимает. Это глупо, но Фил говорит: — Это нормально. Ты — стайная зверюшка, я — стайная зверюшка. Надо держаться вместе. ***       В самом начале в ответ на вопрос об организации Сода сказал: «Спарклз занимается маркетингом, создаёт имидж всей этой шарашке. Мы со Сваггером в основном просто работаем в поле и голосуем, когда приходит время голосовать». В ответ на тот же вопрос Сваггер сказал: «Спарклз созывает собрания, ставит всякие вопросы на повестку дня. Типа важный гусь. Он от этого тащится. Я больше тащусь по сотрудничеству с зарубежными братьями, а Сода жёстко тащится по разработке сезонных планов». Вместе они предупредили, что лучше не лезть лишний раз в Лос-Анджелес, потому что это единственная территория, на которую существует монополия. Сказали, что Спарклз якобы застолбил за собой город и большую часть пригорода, и его совершенно не вдохновляет конкуренция. Он собирает себе большие сезонные группы, которые потом делит на группы поменьше, выбирает им главарей и играет чуть ли не в начальника полиции. Кажется, что с точки зрения обучения молодняка работе в городских условиях это довольно неплохая тактика, но порой это портит работу другим братьям.       В ответ на всё тот же вопрос об организации Спарклз сказал, что официально у них нет какой-то чёткой структуры. Каждый занимается тем, к чему у него больше лежит душа. В общем, как и сказал Сода, Спарклз снова начал заниматься маркетингом. Он большой любитель продавать картинку, но содержание его мало волнует. Спарклз — самый настоящий капиталист. И, если честно, Алекс совершенно не осуждает его подход к вопросу. Хоть кто-то же должен вкладывать свои силы в продвижение бренда; в то, чтобы вся эта дьявольская шарашка не развалилась в один прекрасный день. Алекс даже немного его уважает. Спарклзу хватило смелости подмять под себя власть и, подобно самому высокооплачиваемому юристу на западном побережье, трактовать все эти традиции и неписанные правила на свой лад. Он умный. Алексу нравятся умные, пусть ему и не нравится весь этот сценарий, где его сделали лицом очень сомнительного бренда. Такова жизнь. Алекс чувствует, как день за днём всё больше сходит с ума. Такова. Жизнь.       Ответы на вопрос об организации были в самом начале, а сейчас Алекс точно знает, что Сода алкашит. Так сильно, что пару раз его почти буквально доставали с того света. Он лежал в алкогольной коме. Сваггер упарывается травой, а иногда и чем потяжелее. Он подходит к своей зависимости чуть более разумно, но и у него случаются проколы. На его удачу, передозы травой не такие страшные, как передозы алкоголем. Спарклз плотно сидит на обезболе. Он самый ответственный, он тщательно за всем следит. У него есть расписание, есть граммовки, он не позволяет своей жизни превратиться в абсолютный хаос. Об этом мало кто знает, эти факты как будто бы хранятся в папке под грифом «секретно». Просто это не вписывается в идеальную картинку, где они выступают примерами для подражания подрастающему поколению. Не вписывается в картинку, где все счастливы служить на благо всего человечества. Все трое несчастны. Все трое этого стыдятся. Все трое считают это позором, но не способны прекратить. Если спросить у них, почему они это делают, все в один голос ответят: «Чтобы не сойти с ума». Алекс единственный трезвенник в их компании.       — Я хочу сдохнуть, — посреди очередного собрания невпопад говорит Алекс. Сода обрывает себя на полуслове. Он рассказывал об успехе охотников на северных территориях.       — Добро пожаловать в клуб. — Сваггер гаденько хихикает, ободряюще хлопает по плечу. — Долго же до тебя доходило. Что твои натворили?       Алекс отрицательно качает головой. Он не собирался делиться подробностями. Всего лишь сказал вслух навязчивую мысль. «Его» ничего не делали. Это он сделал. Это он не справляется. Тяжело постоянно строить из себя кого-то, кто в абсолютно каждый момент времени должен точно знать, что он делает. Тяжело постоянно нести ответственность мало того, что за себя самого, так ещё и за четыре дополнительные души. У Алекса не меньше десятка страниц записной книжки исписаны именами братьев, которых никто никогда не вспомнит. Алекс прекрасно знает, как умирают охотники: они умирают в момент, когда вдруг оказывается, что они недостаточно компетентны; когда желание самоутвердиться берёт верх над здравым смыслом; когда они недостаточно осторожны, когда их застают врасплох, когда они подставляют друг друга. Экьют, Хаско и Джин неплохо работают в команде; Дио, если очень постарается, тоже вполне себе способен не забывать не только про свою спину, но и прикрывать чужую. А Алекс вот не способен. Кажется, будто всё его существо противится концепции групповой работы.       — Оу. — Спарклз строит это своё сочувствующее выражение лица. — Сваггер, прекрати нагнетать. Всё не так плохо. К этому вполне можно адаптироваться.       — Да хватит уже ссать всем в уши. — Сваггер всплёскивает рукой. — Тебе самому не надоело? Да, мы-то сами ахуенно адаптировались! Прям пиздато адаптировались! — Он хохочет, резко замолкает. Обращается к Алексу: — Ну, знаешь, не страшно, если кто-нибудь из твоих помрёт. Это нормально. Ты просто набираешься опыта. Говорят, что где-то к тридцатке точно нужно научиться их беречь, а сейчас… — Пожимает плечами. — Сода? — Оборачивается на молчащего Соду. — Тебе за тридцатку и у тебя все живые. Поделись какими-нибудь словами мудрости.       Алекс точно знает, на что он способен. Точно знает, что способен в одиночку справиться одновременно с тремя противниками; точно знает, что способен спать на щебне, питаться подножным кормом и как минимум пару миль без передышки преследовать цель по болоту. И при этом он точно знает, что все остальные не знают того, что знает он. Они некомпетны. Они слабы. А ещё они часто склонны переоценивать собственное интеллектуальное развитие. Да-да, Техно же такой глупый. Зачем его слушать? Что он вообще понимает? Если Экьюта, Хаско и Джина ещё сдерживают в хоть каких-то рамках чувства страха и уважения, то Дио невыносим. Он наотрез отказывается принимать динамику отношений начальник-подчинённые. Для него всё по-старому, для него все в группе равны и все обладают равным правом голоса. И, что самое ужасное, равной свободой воли. Алекс способен смириться с тем, что их эффективность как группы гораздо ниже, чем его индивидуальная эффективность. Алекс способен смириться с этим глупым человеческим желанием впечатлить сильных мира сего или что-то им доказать. Но как же его, чёрт подери, совершенно иррационально бесит это снисходительное: «Техно, не бесись. Всё под контролем».       — Я сомневаюсь, что мои советы подойдут Техноблейду. — Сода как всегда решает выступить послом рациональности. — Будем честны, ему вряд ли хоть какие-то советы помогут. Он не командный игрок. Мы же все прекрасно это понимаем.       — Умение работать в команде — нарабатываемый навык. Это обязательно придёт с практикой, — продолжает гнуть свою линию Спарклз. Сода со Сваггером почти синхронно вздыхают.       — Ему это не нужно, Спарклз, — устало возражает Сода. — Ты просто ему качество жизни портишь этим дерьмом.       — У чувака отлично получается убивать и прятать трупы, а вся дипломатия и все разговоры — это к таким пиздунам как ты, Спарклз, — охотно поддакивает Сваггер.       Алекса много что бесит в последнее время. Особенно его взбесило, когда во время обсуждения плана действий Дио снова начал вставлять свои ненужные комментарии. Да, они когда-то работали вместе. Да, они были на равных. Да, Алекс уважает вклад Дио, потому что Дио, на самом-то деле, действительно способен генерировать эффективные решения. Иногда. И когда вы на равных, его вполне себе легко проигнорировать. Можно встать пораньше, сесть на мотоцикл и сделать всё по-своему. Сейчас Алекс не может сделать по-своему, он всегда должен учитывать способности и ресурсы всех этих четырёх тупорылых душ, которые тянут его на дно. Ему нельзя просто их бросить и отчалить в Аризону. Но как же невыносимо хочется. Как же невыносимо хочется, чтобы всё это закончилось. И как же невыносимо Алекса взбесило, когда Дио сказал: «Власть на тебя плохо влияет, мужик. Ты совсем уже зазнался». Власть! Представьте себе, этот контуженный действительно считает положение Алекса более выгодным по сравнению со своим положением. Этот полный и абсолютный идиот действительно думает, что там, ближе к солнцу, хоть кому-то хорошо живётся. Алекс молча смотрел на него где-то минуту. А потом молча ударил его по лицу. ***       Человеческие глаза способны сказать то, чего сам человек никогда не посмеет сказать. Алекс искренне так считает. Он наблюдатель, всю жизнь просидевший в своей высокой и одинокой башне из слоновой кости, всегда смотревший на этот бренный мир сверху вниз. Он научился читать людей по лицу, научился видеть глубинный смысл в размере зрачков и расположении морщин; составил для себя личную карту звёздного неба, переоткрыл собственную Америку. Алекс не верит в слова; не верит в правдивость слов. Тело всегда говорит гораздо больше; тело не способно врать. Однажды брат Техноблейд сказал брату Таймдио, что глаза обязательно его предадут. Они всегда его предавали, но на свете не так уж и много людей, умеющих осознанно говорить на их языке. С тех пор брат Таймдио начал носить солнцезащитные очки. Сейчас очков нет. Слетели, когда Алекс ударил его по лицу, и теперь они просто стоят и смотрят друг на друга. Глаза предают Дио: вопят о возмущении, смятении, ярости; вопят о страхе. Дио никогда в жизни не боялся Алекса. У него никогда в жизни не было причин его бояться.       Наставник говорил, что другие братья — самая важная часть в жизни охотника. Другие братья — твоя единственная опора, единственная сила на свете, которая удержит тебя на плаву, если ты позволишь ей себя удержать. Найди в себе любовь и прощение, Техноблейд, найди в себе терпение, и все твои добродетели воздадутся тебе стократно. Наставник проповедовал идеалистический гностицизм, ждал от убеждённого атеиста христианского смирения. Алексу противна сама идея того, что всего этого хочет какой-то там Бог, но он всегда считал, что в каждом учении есть здравое зерно. Вы все изгои, вы все отбросы, вы все никогда не поймёте жизнь нормальных людей и нормальные люди никогда не поймут вашу жизнь. Если вы не найдёте любовь, прощение и терпение друг для друга, то уже никто не найдёт. Это механизм выживания, люди — социальные животные. Человек не может быть человеком без другого человека рядом. Охотник не может выжить без другого охотника. Алекс рылся в своих кишках, сквозь боль и упрямство пытаясь найти и любовь, и прощение, и терпение. Когда запасы последнего иссякли, всё остальное перестало иметь смысл. В Алексе нет смирения. Истинного христианского смирения он достигнет лишь тогда, когда обречёт сам себя гнить в безымянной братской могиле. Такой же, как и у всех остальных.       — Никогда не разбрасывайся словами, смысла которых ты не понимаешь, — ровным тоном произносит Алекс. Он выпрямляет спину, расправляет плечи. — Власть — эксклюзивное право сильного навязывать свою волю слабому. Если ты даришь мне власть, то я приму её. — Он делает паузу, наклоняется чуть вперёд, ещё сильнее нависает над Дио. Остальные братья молча наблюдают за ними. — С этого дня я буду безжалостен. Если вы не будете мне подчиняться, то я научу вас подчинению. Если вы не будете уважать меня, то я научу вас уважению. — Дио напряжён, в любую секунду готов бить или бежать. Он на краю пропасти. Смотрит вниз и видит там бескрайнее смирение. — Если вы не понимаете человеческий язык, то я буду говорить с вами на языке насилия. Если вы нарушаете приказы, то будете получать справедливое наказание. Это очень простая концепция. — Отсутствие движения — смерть. Отсутствие борьбы — смерть. Смирение — смерть. Дио делает шаг назад. Дио добровольно дарит власть. Он смиряется. ***       С Дримом было просто. Он понимал законы работы психики, он всегда и ко всем находил индивидуальный подход. Для болтливых становился слушателем, для слушателей — болтливым. Отчаявшимся дарил надежду, с самоуверенных сбивал ненужную спесь, амбициозным давал выполнимые цели, неуверенным обеспечивал стабильность. Он прекрасно знал, что каждой личности для расцвета нужны правильные условия. Сильных двигают вперёд умеренные и контролируемые страдания, слабым же поначалу необходима твёрдая почва под ногами. Их он либо вынуждал становиться сильнее, либо без всякой жалости утилизировал. Его собственный естественный отбор в миниатюре. Во всех его действиях смысл всегда обнаруживался даже невооружённым глазом. Быть может, сперва не совсем понятный, но по прошествии времени обретающий вполне конкретные очертания. Он строил из своих невольников крепости. Кирпич за кирпичом. Дрим был особенным в жизнях многих и многих. Жизнь Алекса не стала исключением, и Алекса это более чем устраивало. Впрочем, однажды и эта система дала сбой. У всего на свете есть срок годности. Даже у убеждений.       Когда Дрим что-то говорит — ты точно знаешь, что он и сам искренне в это верит. А ещё ты точно знаешь, что это не слепая вера, что за его словами всегда что-то стоит. Очень редко он всё-таки врёт, но ты всегда знаешь, что эта ложь во благо. Эта ложь — часть какого-то грандиозного плана. У этой лжи есть смысл, и он гораздо больше, чем мелочное и эгоистичное желание сохранить собственный комфорт. Алекс слишком долго жил среди лжецов, которые врали в первую очередь самим себе и постоянно пытались сбежать от этой жестокой реальности. Делали вид, что они умные, смелые, достойные люди, но на деле они все крысы. На деле они все боятся испачкать свои белые шкурки, потерять уважение своих крысиных братьев. Дрим — глоток свежего воздуха. Дрим не хочет уважения, не боится испачкать руки. Да что там — он уже стоит в грязи по самый подбородок, и он готов идти дальше. Он готов утонуть в грязи. У него есть свой кодекс чести, свои принципы, он сам создаёт свою реальность. Он почти достоин уважения, но только почти. Почти. Такие твари, при всём желании, не могут быть достойны уважения.       Самое очевидное положительное качество Дрима состоит в том, что он умеет думать. И, что немаловажно, в дополнение к этому он умеет ещё и говорить. Казалось бы, эти качества должны входить в стандартный набор любого разумного существа, но, к сожалению, с каждым прожитым годом Алекс всё лучше понимает, насколько эти коллекционные предметы редки. Тем более, они редки именно в сочетании друг с другом. Немногим так везёт. Алексу вот не повезло, но, по крайней мере, он умеет думать, а Дрим периодически помогает ему ещё и говорить. Не существует на свете более весомой причины открыть рот и вслух выразить какую-то мысль, чем подходящий собеседник. Ты никогда не станешь говорить с теми, кто тебя не поймёт. Не станешь говорить с теми, кого считаешь недостойными своих времени и сил. Общение — двусторонний процесс. Если кто-то тратит на тебя свою энергию, однажды возникает желание потратить её в ответ.       — Религия отчасти превратила обезьяну в человека. — В комнате полутьма, на столе чай, за окном городские огни с их холодным сиянием. Дрим отпивает из кружки. — Я не про авраамический бред, если что. Я про примитивные формы: духи, тотемы, фетиши. Можно считать их одной из самых первых форм творчества. Люди пытались выявить закономерности, составляли какие-то логические цепочки, занимались сопоставлением, делали выводы, а все тёмные пятна заполняли легендами. Религия породила философию, философия породила науку. — Алекс задумчиво хмыкает. — В то время творцы и были богами. Они создавали реальность.       — Сама реальность от их сочинительства не изменялась, — справедливое замечание. Дрим отставляет кружку.       — Объективная — нет, — признаёт с лёгкостью. — Но у тебя в голове нет объективной реальности. Твои мысли и чувства субъективны. Учёные и философы — все они творцы. Все они творят твою реальность в момент, когда ты соглашаешься им поверить. — Алекс отпивает из своей кружки.       — Первым был материальный мир, а не идеальный. Материя создала идею о себе, а не наоборот. Я не самый большой фанат коммунистов, но всё-таки подход Энгельса мне ближе. — Дрим неубеждённо покачивает головой, побуждает продолжить. — Да, трудовая теория антропогенеза давно устарела в своём первоначальном прочтении, но она же правильна в своей сути. Именно переход от инстинктивного поведения к целенаправленной деятельности, к изготовлению и использованию орудий труда постепенно как физически, так и психически превратил условных обезьян в человека.       — Да, всё так. — Дрим кивает. — Поэтому я и сказал «отчасти». Идея и материя в любом случае взаимосвязаны. Меняется материя — меняется её идея. Мозг развивался, когда усложнялись орудия труда и задачи, которые нужно было решить этими орудиями. И в какой-то удивительный момент на базе мозга возникло сознание. Труд физически сотворил из обезьяны человека, тогда как религия сотворила его культурно и нравственно, толкнула его к познанию. Она, также существующая на базе мозга, сотворила идею о человеке. — Короткая пауза для выразительности. — Всё как ты и сказал: материя сотворила идею о себе. Как и сотворила идею о том, что первой была идея.       — Бог, — Алекс выделяет его интонацией. — Никогда не понимал тех, кто считает жизнь бессмысленной, если нигде на свете нет какого-то всезнающего мужика-надзирателя. Сами его придумали, сами его испугались. Идиоты. — Дрим не сдерживает ухмылку. Снова кивает, снова побуждает продолжить. — Я убиваю не из-за того, что Бог мне так сказал. Я не инквизиция, не часть крестового похода, не безмозглый фанатик. Я убиваю потому, что знаю, что некоторых тварей только могила исправит. Ты вредишь — ты плохой. Ты плохой — ты мёртвый. ***       На людях им приходится обращаться к друг другу по своим гражданским именам. Это что-то вроде очередного неписанного правила этикета. В итоге пару вечеров в год они для Алекса не какие-то там брат Спарклз и брат Сода, а вполне конкретные Джордан Марон и Томас Чэнс Моррис. Правда, Сваггер, например, плевать хотел на это правило — он совершенно отрёкся от своего гражданского имени — Алекс даже не представляет, что там вообще написано в его водительских правах. Как, похоже, и все остальные братья. И никого это уже не волнует. Все привыкли. Адаптировались. В клубе же играет музыка. Так громко, что, по идее, совершенно безразлично кто, как и кого называет, но правила есть правила. Алекс вальяжно сидит на бархатном диване, в привычной манере играет в наблюдателя: то поглядывает на нажирающегося как последняя мразь Чэнса; то на Сваггера, невозмутимо заключающего сделки с разнообразными наркодиллерами; то на Джордана, отчаянно пытающегося не скатиться до их уровня. Это увлекательно в каком-то смысле. Никогда не надоедает. Передача в мире животных, только с гораздо менее умиротворяющим звуковым сопровождением.       Алекса, как выразился бы Сваггер, не вставляет от музыки. В целом не вставляет, но от местных битов он чувствует, будто на каждый удар происходит маленькое сотрясение мозга. Пожалуй, это единственный весомый минус всего происходящего, но даже его можно перетерпеть. Алекс успокаивает себя, что всё ради науки, но где-то глубоко внутри прекрасно знает, что наука давно уже покинула его жизнь. Остался только садизм. Осталось только желание наблюдать за страданиями этих безмозглых свиней. А так, конечно, в его системе координат существует только два вида музыки: отвратительная и терпимая. Терпимую иногда даже приятно слушать, но в основном это всякие спокойные мелодии без слов, которые можно поставить на рабочий фон и благополучно про них забыть. В общем, ничего общего с местными битами. Но ничего страшного. Алекс потерпит ради очередного выпуска передачи в мире животных. Ему не сложно. Рядом вдруг плюхается Сваггер. Под кайфом — потный и взлохмаченный. Он наконец-то без своей дурацкой балаклавы — единственное правило этикета, которое его гладкий мозг додумался соблюдать. Алекс невозмутимо отпивает воды из стакана. Лёд давно растаял.       — Мои барыги из Манчестера и Мельбурна всегда так хуеют, когда слышат истории о том, как делаются дела в Лос-Анджелесе. Тут никто даже не шифруется. Хочешь таблы — да хоть десять, всех цветов и размеров. — Он усмехается, проводит дрожащей ладонью по лицу. Косит расфокусированный взгляд на Алекса. — Может, и тебе достать? Заебла твоя кислая рожа. Харе уже делать вид, что ты лучше всех вокруг.       — А я разве не лучше? — совершенно спокойно отвечает Алекс. Сваггер хмурит густые брови, неодобрительно покачивает головой.       — Как скажешь, брат. — Хлопает Алекса по бедру и снова вскакивает с бархатного дивана.       Сваггер живёт одновременно на три страны: США, Британию и Австралию. И это ещё не считая его постоянных командировок в Южную Америку, северную Африку и Европу. Алекс понятия не имеет, как он до сих пор остаётся хотя бы относительно в своём уме. Видимо, держится на одних лишь спидах или чём-то в этом духе. С ним встречи происходят буквально пару раз в году — только здороваются на ежегодных собраниях и обмениваются репликами в этих идиотских клубах. С Джорданом встречаются чуть чаще, но статистически различие незначительное. А вот Чэнс — лицо, до зубной боли знакомое. То придурки Алекса случайно попадают на территорию Чэнса, то придурки Чэнса случайно попадают на территорию Алекса. Они уже, можно сказать, родные люди. И вот теперь очередь Чэнса плюхаться рядом. От него, предсказуемо, жутко несёт алкоголем, и он только чудом сразу же не падает головой в стол. Даже в кислотном свете клуба он выглядит бледным; он помятый и как всегда невыносимо грустный. Чэнс лезет обниматься, и Алекс просто это позволяет. Ему такое проявление привязанности безразлично, а вот для Чэнса это, кажется, что-то значит. Пусть тешит себя ложными надеждами. Алексу не жалко. У него этих ложных надежд на всех хватит.       Они сидят в обнимку какое-то время, пока самый важный и ответственный Джордан наконец не замечает сначала Сваггера в излишне возбуждённом состоянии, а потом и совершенно убитого Чэнса. В итоге он важно и ответственно заказывает такси, хватает за локоть отпирающегося и матерящегося Сваггера и умоляет Алекса дотащить тушу Чэнса хотя бы до машины. Алекс по опыту знает, что машиной дело не ограничится, но всё равно осторожно берёт мычащего Чэнса под мышки. Джордан как всегда садится на переднее сидение, а Алекс как всегда оказывается на задних, запертым между двумя абсолютно невменяемыми созданиями. Чэнс пускает слюни ему на плечо, пока Сваггер пытается рассказывать три истории одновременно. Водитель слишком громко включает отвратительную музыку, и Алекс только чудом удерживает себя от того, чтобы вслух проклясть весь его род сразу до десятого колена. Вскоре виднеются огни дома Джордана. Алекс невозмутимо выталкивает Сваггера из машины, всё также осторожно берёт Чэнса, а Джордан в это время как всегда миленько беседует с водителем. Вся эта херня бесит Алекса настолько, что он просто позволяет Соде наблевать на пол в коридоре. Дверь закрыта. Все снова друг другу братья.       — Сода, твою мать! — вскрикивает Спарклз. — Какая же ты блядина! — Алекс тихо усмехается. Матерящийся Спарклз — настоящее чудо света. Обычно ненормативная лексика была прерогативой Соды и Сваггера, но в его исполнении она звучит забавно. — Молчать, — самый настоящий приказ. Спарклз поднимает палец в воздух. — Я знаю, что ты хочешь сказать. Оставь свои мысли при себе, Техно.       — Знаешь, что я хочу сказать? — Алекс дотаскивает Соду до кресла, переводит взгляд на Спарклза. — Правда? — Сваггер, наверное, уже устраивает погром в других комнатах, но сейчас это не имеет значения. Спарклз поджимает губы. — Я хочу сказать, что эти два индивида — некомпетентные и неуправляемые мрази. И это ты их набрал, Спарклз. Понимаешь, что это значит? — Драматичная пауза. — Это значит, что ты самая главная некомпетентная и неуправляемая мразь среди них. Ты отвратительнейший менеджер, и мне стыдно, что я имею с тобой хоть что-то общее. — Спарклз тяжело вздыхает. — Это то, что я хотел сказать?       — Не совсем так. — Он закрывает глаза. — В реальности ты всегда грубее, чем я рассчитываю.       — На правду не обижаются, — холодно произносит Алекс.       — Я не в обиде, — быстро отчеканивает Спарклз. — Просто думаю, что сделать, чтобы Сода во сне не захлебнулся блевотой. ***       Доверие — категория повышенной сложности для гуманитарных и социогуманитарных наук. Разные учёные рассматривают его совершенно по-разному, называют его разными словами и разными же словами раскрывают. Одни дают ему определение надежды индивида на то, что другой индивид не станет делать ему ничего плохого. Другие добавляют, что индивид питает такую надежду именно к тем, от кого он зависим. Третьи делают акцент на том, что это надежда на взаимность добрых помыслов по отношению друг к другу. Есть и те, кто говорит, что это добровольный отказ индивида от самозащиты в надежде, что другой индивид не воспользуется его положением. Выделяют расчётливое доверие, эмоциональное доверие, интуитивное доверие. Если честно, Алекс не силён во всех этих социогуманитарных науках. Его душа лежит к математике и естественным наукам, а не ко всей этой общественной дряни. Но он точно знает, что в его системе координат доверие — трофей. Доверие — вещь, за которую нужно побороться, прежде чем её получить. Никто ещё в его жизни не заслужил абсолютного доверия. И — он искренне надеется — никогда не заслужит.       Алексу уже неоднократно приходилось жить с другими индивидами. В разных условиях, по разным причинам, разное количество времени. Каких-то из этих индивидов можно было назвать безопасными, а каких-то было нельзя. С кем-то из этих индивидов Алекса связывала общая история, а кто-то был для него случайными незнакомцами. Он неоднократно жил с индивидами, но всегда и в отношениях со всеми он чувствовал эту метафорическую стену. Эту самую стену своей свободы, которая сталкивается со стеной свободы другого. У него было чёткое представление о своём и чужом личном пространстве. Он никогда не был фанатом пускать кого-то в своё и, уж тем более, лезть в чужое. Но, похоже, одной из частей доверия является взаимное и добровольное игнорирование личного пространства. Отказ от самозащиты и все дела. Или, может быть, Алексу просто окончательно срывает крышу. А у Дрима, будем честны, крыши никогда и не было. Потому, когда Алекс возвращается после очередного задания и слышит недвусмысленные стоны по другую сторону двери их общего номера, то открывает даже на секунду не задумываясь. Крыши нет, все стены разрушены. Им обоим больше нечего терять.       КАКАЯ МЕРЗОСТЬ. НО ДЕВКА СИМПАТИЧНАЯ.       Боже, Алекс, ты с ума СОШЁЛ? Немедленно ЗАКРОЙ ДВЕРЬ. Это НЕПРИЛИЧНО.       Неприлично, Но Глянь, Блять, Какой Вид. Тебе-То, Александр, Никогда Женщину В Постель Не Затащить. Завидуешь, Неудачник?       Александр, ты действуешь вопреки здравому смыслу. выплеснуть свою фрустрацию можно способами, которые не вредят окружающим людям. у женщин совершенно другое восприятие своего обнажённого тела и своих личных границ. этой импульсивной выходкой ты мог нанести ей эмоциональную травму.       Алексу в большинстве случаев абсолютно плевать на голоса, но их становится хорошо слышно каждый раз, когда собственные мысли испаряются из черепной коробки. И сейчас у него в черепной коробке пустота. Вакуум, если угодно. Он стоит на пороге и смотрит на сидящего на кровати Дрима. Смотрит на оседлавшую его девушку. И ничего не думает. Совершенно ничего не думает. Только смотрит. А голоса как всегда правы: девушка действительно красива, но подобные активности Алекса не интересуют. Не интересуют её прекрасные бронзовые волосы, её румяная кожа, её приоткрытый в недоумении рот. Ничего, собственно, его не интересует. И ниже лица он смотреть не осмеливается — вот это уже точно неприлично. Вот это уже точно не его дело. А потом он наконец думает: «Это странно». «Это неподобающее поведение» — наконец заключает он, делает шаг за порог и закрывает дверь. Он не считает, что есть смысл хоть за что-то извиняться. У Алекса столько же прав на этот номер, сколько и у Дрима. Если уж хотелось уединения, то стоило найти более приватное место для занятий сексом.       — Алекс, ты безнадёжный придурок, — буркает Дрим, выходя из номера и параллельно застёгивая последние пуговицы рубашки. У него вся шея в засосах, а на спине, наверное, длинные красные полосы от ногтей. Он заканчивает и смотрит Алексу в лицо. — Что? Не делай вид, что люди не занимаются сексом. То, что ты девственник, ещё не значит, что все остальные вокруг тебя тоже обязаны соблюдать целибат.       — С чего ты взял? — Алекс морщит нос.       — Да у тебя на лице написано: «Посмотрите на меня, я никогда в жизни не трахался и никому не советую». Полный отстой, дорогой. — Алекс облокачивается на деревянные перила, опускает взгляд на парковку мотеля. На улице свежо. Воздух удивительно чистый. — Твоя жизнь отстой, — невозмутимо продолжает Дрим. — Секс — нормальное человеческое занятие.       — Он отвлекает, — почти тем же тоном отвечает Алекс. Дрим усмехается.       — Ой, да что ты? — задумчиво замолкает на пару мгновений. Хмыкает. — Хотя, может, ты и прав, но в твоём случае это всё равно не работает. — Алекс нехотя косит на него взгляд. — Секс — дофаминовый фаст-фуд. Источник простого и быстрого удовольствия. Ты искусственно ограничиваешь себя во всём радостном и делаешь вид, что тебе это всё не нужно. — Он кладёт руки на перила, по-кошачьи потягивается. — Ты так далеко это всё вытеснил, что, наверное, искренне думаешь, что это всё мешает. У тебя, наверное, уже и на порнуху не встанет, да? — Окидывает оценивающим взглядом, недовольно цокает. — Это же история не только про секс. Такая модель поведения, такой образ… — Дрим опускает голос, двигается чуть поближе, тыкает Алекса пальцем в лоб. — м-ы-ш-л-е-н-и-я… тебя убьёт.       — Думаешь, напугал? — реплика бесцветным тоном.       — Я? Напугал? Тебя? — Дрим хохочет. — Да никогда в жизни. У меня просто опять это дурацкое настроение раздавать всем бесполезные советы. — Он снова ненадолго замолкает, смотрит куда-то в чёрное небо. — А это вообще-то мой первый секс за… — Пауза. Кажется, он действительно проводит какие-то сложные математические расчёты. — Вау, — тихо выдыхает. — Я… — Стучит пальцами по дереву. — Одной ночью ты обещаешь, что будешь верен ему одному, а потом оказывается, что жизнь на этом не кончается. Удивительно, правда? ***       Фил предлагает поехать на выходных в Лондон, погулять по Камден-базару. На возражение о том, что это туристическое место и там будет много людей, он пожимает плечами и отвечает: «Ну да. В этом и смысл. У тебя какие-то проблемы с людьми, Алекс?». Алекс решает промолчать, хотя мог бы сказать, что тащить Уилла в толпу туристов может быть не самой лучшей идеей. На месте оказывается, что Уиллу, очевидно, вполне комфортно в человеческом обществе. Некомфортно из них троих только Алексу, что довольно иронично. Фил праздно прогуливается между торговыми точками, рассматривает всякие цветастые тряпки, интересуется индийскими безделушками, надолго зависает у рядов с коллекционными пластинками. Алекс же просто таскается с Уиллом: водит его за руку или периодически берёт на руки; следит, чтобы он не шумел и не тащил в рот всякую дрянь. В какой-то момент Фил указывает в сторону случайного ларька, говорит, что там прокололи сосок одному его другу, когда они ещё были молодыми и глупыми. После чего, конечно же, пускается в увлекательный рассказ о своей юности. Типичные старики.       Рассказывает про свою стаю, про то, как они были этакими рождёнными в не своё время панками. Катались по всему Объединённому Королевству, работали на всяких шабашках, а деньги всегда делили поровну; били татуировки, прокалывали уши, носы и соски; пили водку, занимались мелким хулиганством и просто радовались жизни. «Зачем ещё нужна молодость, если не для того, чтобы радоваться жизни?». Алекс беззлобно фыркает. Хотел бы он знать ответ на этот вопрос. Потом Фил рассказывает о том, как они попадали на территории взрослых пар и, конечно же, получали за это тумаки: «Обычно с нами разбирались отцы. Кто-то из них предпочитал решать территориальный вопрос более цивилизованными методами, а другие либо устраивали драки, либо насылали на нас весь свой лес. Приятного мало, друг! С ними страшно иметь дело! Мы-то всего лишь кучка птенцов, а они воспринимали это как посягательство не только на их территорию, но и на их жизнь. Жуть». Уилл заметно скучает и потому начинает капризничать, так что наступает очередь Фила брать его на руки. Алекс слегка притормаживает у точки с холодным оружием, а потом очень надолго останавливается у букинистического ларька.       — Однажды разобраться с нами пришла мать, — продолжает Фил, одной рукой держа Уилла, а другой пытаясь открыть книжку. — Красивая женщина. Очень ухоженная, дипломатичная. Я боялся, что она решит натравить на нас бешеных белок, но нет. Красивые женщины совершенно не такие коварные, как это обычно бывает в бульварных романах. — Дует ветер, шуршат листы бумаги. Фил матерится сквозь зубы, а Алекс легонько хлопает его древним сборником Чарльза Диккенса. Уилл хихикает.       — Прекрати учить ребёнка плохому. — Фил недовольно вздыхает в ответ. Перехватывает Уилла поудобнее.       — Эта женщина отдала нам свою дочь. Расценила, что та уже достаточно взрослая, чтобы отправиться в большой мир, — говорит он тем же беззаботным тоном. — Знаешь, в чём беда? Её отец человек. Представь, какая это трагедия для него! — Фил всплёскивает рукой. — Но да… — Вдруг обращается к Уиллу: — Так мы и познакомились с твоей мамой.       После этого момента рассказы про юность как-то естественно сходят на нет. Алекс снова решает промолчать по этому поводу, даже если голоса умоляют о чём-нибудь спросить и параллельно разводят из этого очередную драму. Сегодня слишком приятный день для драм. Время подходит к обеду, Фил тащит Алекса в какой-то киоск с фаст-фудом, у которого стоит огромная очередь. Он сюсюкает с Уиллом, болтает про проект очередного фэнтезийного замка из мусора. Алекс кивает, делая вид, что хоть что-то в этом понимает. В какой-то момент Фил снова передаёт ему Уилла, достаёт из рюкзака детскую еду, мотивируя это тем, что местная еда уж точно не для детей. В итоге они заказывают большую порцию картошки с чесноком и сыром. Когда Фил берёт её в руки, Алекс говорит, что она почти размером с Уилла. Теперь у них два ребёнка на руках. Фил не оценивает сравнение ребёнка с едой, легонько пихает Алекса локтём и шагает в сторону металлической скамейки. Две пластиковые вилки, одна бумажная тарелка и пастельно-голубые лондонские небеса. Романтика.       — Я раньше не понимал своего брата Сваггера, когда он жаловался на британцев, но теперь понимаю, — совершенно спокойно начинает Алекс. — Вас же невозможно слушать. Этот акцент звучит так, будто вы ради юмористического эффекта слова коверкаете.       — Так, а чавось непраильна с нашим говором, бэйбс? — Алекс морщит нос. Фил смеётся. — Не забывай ещё, что в Британии доху… — Он осекается. — Много всяких диалектов. Я вот северянин — на моей родине одна группа диалектов. А есть же ещё центральные и на все остальные стороны света. У нас этих диалектов штук сто, наверное.       — Кошмар. — Алекс ковыряет вилкой картошку. — У нас есть северяне, южане и нью-йоркцы. На этом всё по большому счёту. Как у вас в такой маленькой стране так много диалектов? — Фил пожимает плечами. Кормит Уилла яблочными дольками.       Чуть позже Фил как бы между делом упоминает, что нужно обязательно отвести Алекса к офтальмологу, а то такими темпами он скоро совсем ослепнет. Конечно же, Алекс против покупки очков, но внятные аргументы за свою позицию так вот сходу придумать не получается. В конце спора Фил закатывает глаза и говорит: «У меня был один ребёнок, а теперь у меня два ребёнка. Уровень развития у вас с Уиллом, кстати, одинаковый». Все вытирают руки салфетками, не забывают выкинуть тарелку в мусорку и отправляются дальше на поиски приключений. Опытным путём удаётся выяснить, что Филу крайне трудно не залипать на всякую бижутерию. По его лицу хорошо заметно, что ему приходится вести очень долгий внутренний монолог, чтобы отговорить себя от сомнительных решений. Его гнезду не нужны эти блестяшки. У него и без того достаточно красивое гнездо. Для ускорения процесса Алекс забирает у него из рук тяжёлое ожерелье с кучей камней-стекляшек, хватает его под локоть и тянет куда-нибудь в противоположную от украшений сторону. Пусть сущность и требует тащить домой всякую дрянь, но им точно не хватит денег скупить абсолютно всю бижутерию на базаре.       Фил пытается возражать, но вскоре бросает эти попытки. Он и сам прекрасно понимает, что это глупо, иррационально и вообще бесполезная трата ресурсов. Прогулка продолжается своим чередом. Они заходят в крытую часть базара, бродят между пыльной антикварной мебелью и разнообразными предметами искусства. Здесь тоже оказывается много всяких блестяшек, но на этот раз они привлекают неустойчивое внимание уставшего и капризного Уилла. Он вырывает руку из хватки Алекса, убегает в сторону большого металлического подсвечника. Алекс бросается за ним, но нагоняет только в момент, когда его замечает какая-то чрезвычайно милая девушка. Она улыбается, наклоняется, что-то спрашивает. Алекс неловко мнётся рядом с ними. Девушка поднимает на него взгляд. Говорит что-то вроде: «Это ваш сын? Такой милашка». И ещё какое-то бла-бла-бла, но Алекс лишь нервно отдёргивает Уилла на себя, берёт на руки. Девушка замолкает, у неё на лице немой вопрос: «Я сделала что-то не так?». Наконец объявляется Фил. Хлопает Алекса по плечу.       — Привет! — бросает задорно. — Не обращай на него внимание, он… — Алекс прикрывает глаза. Мысленно умоляет, чтобы Фил не назвал его аутистом. — не очень общительный. — Дальше они обмениваются несколькими дежурными фразами, и выясняется, что девушка туристка из Германии. Фил советует ей парочку мест в Лондоне. Все прощаются. Алекс вздыхает с облегчением. — Александр, ты что, боишься женщин? — неожиданно серьёзным тоном спрашивает Фил.       — Что? — Алекс выдерживает паузу. — С чего вдруг?       — Вот и я думаю: а с чего вдруг? — Фил протягивает руки, чтобы взять Уилла. — Нет, я, конечно, тоже когда-то девушек боялся, но мне было четырнадцать. — Он поправляет футболку Уилла, чмокает его в лоб. — Тебе давно уже не четырнадцать. Так с чего вдруг?       — Я не боюсь женщин, Филипп, — холодным тоном отвечает Алекс. Фил фыркает. — Мне просто… неловко рядом с ними.       — Почему? — Он смотрит чуть ли не в самую душу. Терпеливо ждёт ответ. Алекс подходит немного ближе, наклоняется к нему.       — Я девственник, — шипит сквозь зубы. — Всё. Оставь меня в покое. ***       Что ещё можно сказать о доверии? Кроме того, конечно, что оно абстрактно, комплексно и непонятно. Можем вернуться к категориям расчётливого, эмоционального и интуитивного доверия. Итак, расчётливое доверие — доверие, построенное на неких логичных доводах, которые позволили индивиду сделать вывод, что другой индивид заслуживает доверия. Например, если индивид долгое время не приносит вреда и все продемонстрированные им черты характера намекают, что он и в будущем не собирается приносить вред, то имеются все основания хотя бы немного ему доверять. Эмоциональное доверие — доверие, основанное на менее рациональных причинах. Может возникнуть в случае актуализации предыдущего опыта — индивид напоминает другого индивида из прошлого, который был достоин доверия — или из самой банальной наивности. Доверие ребёнка к мужику, предлагающему прогуляться до своего микроавтобуса, чтобы получить конфеты — исключительно эмоциональное доверие. Интуитивное доверие — некий микс из расчётливого и эмоционального. Интуиция, на самом деле, ещё более сложная и загадочная категория. К ней мы вернёмся как-нибудь в другой раз.       Девятнадцатое января. Падает снег. Белые хлопья сыпятся с неба, растворяются в ленивой реке. У Алекса от холода, кажется, онемело абсолютно всё тело. Они стоят по пояс в воде. Дрим смотрит ему прямо в глаза. Алекс кладёт руки на чужие плечи, сквозь зубы выдыхает облако пара. Снег в волосах, снег на ресницах. У Дрима уже посинели губы. Они оба родились под ярким южным солнцем. Родились в штатах, где объявляют чрезвычайное положение, если на землю выпадет хотя бы пара дюймов снега. Алекс ненавидит холод. Сейчас он как никогда раньше скучает по своим родным пустыням и болотам. Алекс надавливает на плечи Дрима, заставляет его опускаться всё ниже. Вода ему по грудь. Вода ему по плечи. Вода ему по подбородок. Он весь под водой. «Утопи меня, — умолял он. — Будь милостив ко мне, Кровавый Бог». Дрим совершенно не сопротивляется. Он не чувствует боли, значит, у него нет никакой мотивации препятствовать своему убийству. Своему очередному самоубийству.       Алекс до сих пор чувствует запах горелого мяса. Он и раньше неоднократно сжигал трупы, но у живого мяса будто бы совершенно другой запах. Наверное, виновата ассоциация. Не странно чувствовать запах горелого мяса, когда это мясо не шевелится. Когда это подгоревшая котлета на сковородке или куски какой-нибудь твари в большом вальпургиевом костре. А когда мясо шевелится… что ж, Алекса впервые в жизни чуть не вырвало при виде «трупа». Конечно, он уже видел Дрима голым, но увидеть кого-то настолько голым он бы даже врагу не пожелал. После такого всякая надобность в личных границах как-то сама собой окончательно отпадает. Такая вот у них общая история. Это было давно. По их меркам это было аж целую жизнь назад, но Алекс всё равно никогда этого не забудет. Ни в одну из жизней. Люди с такими ожогами не выживают, но Дрим же и не человек. Река тем временем подхватывает кровь с той же лёгкостью, с которой воздух недавно подхватывал пар. Течение несёт её куда-то далеко, куда-то к бесконечному океану. Дрима не взял огонь, но и воде взять его Алекс не позволит. Это слишком просто. Он этого не заслужил.       Задубевшие пальцы сжимают чужую рубашку. Алекс сквозь собственную боль выдёргивает Дрима обратно в мир живых. Ленивая река совершенно не Иордан, но она же и не Лета. Дрим кашляет. Вода и кровь стекают по его подбородку, когда он начинает жадно хватать ртом холодный воздух. В его глазах один лишь искренний вопрос: «Почему?». Даже голоса в голове замолкают в этот момент. Они затаиваются; зачарованные шоу, они замирают у своих экранов. Алекс не чувствует ног, не чувствует рук, а кожа его лица горит воистину адским пламенем. Он смотрит на Дрима: на алую кровь на рубашке, на покрывающиеся инеем волосы, на синие губы, на дрожащие и изрезанные ожогами руки. Даже мысли леденеют внутри черепа, царапают мозг своими острыми краями. Алекс убивает лишь тех, кто должен быть мёртв. Алекс убивает лишь тогда, когда в чужой смерти обнаруживается больше смысла, чем в чужой жизни.       — Ты не умрёшь от моей руки, — через всю ту же боль объявляет он. — Ты умрёшь от руки кого-то более умного, более сильного, более смелого. Ты умрёшь от руки того, кто будет достоин тебя убить. Того, кто будет способен одолеть тебя в твоей собственной игре. — Алекс смиренно закрывает глаза. — А я не достоин. Никогда не был и никогда не буду.       — Ты уже меня одолел, Александр, — раздаётся хрипло, надрывно. — Во всех смыслах, кроме физического. Подари хоть каплю жалости.       — Ты не заслужил жалости. — И они замолкают. Вся вселенная замолкает. ***       «Друг, ты почему спишь на полу?» — несколько лет назад спрашивает Фил. «Мне так удобнее» — невозмутимо бросает Алекс. Фил складывает руки на груди. Его не устраивает такой ответ, но настоящего ответа он не поймёт. Никто не поймёт настоящего ответа. Так бывает. Это довольно предсказуемое развитие событий. Хотя, конечно, вполне возможно, что ветеран какой-нибудь войны понял бы настоящий ответ. Вполне возможно, что кто-то, кто вернулся из ада, понял бы настоящий ответ. Иногда организм настолько привыкает к ощущению дискомфорта, что оно становится для него новой нормой. Иногда люди, всю жизнь прожившие в зоне боевых действий, оказываются не способными заснуть в тишине. Иногда подушка кажется им слишком мягкой, чтобы на ней спать. Или им слишком тепло. Или их постоянно фоново преследует чувство, что всё не такое, каким должно быть. Это называется адаптацией. Никто и не говорил, что адаптация — что-то обязательно хорошее. Никто и не говорил, что будет легко. К нормальной жизни тоже нужно привыкнуть, а для этого нужно время. Филу пришлось смириться и не задавать тупых вопросов. Как жаль, что с годами количество поводов задавать тупые вопросы так и не уменьшилось. Алекс не хочет помочь ни себе, ни ему. Организм за столько лет слишком привык заниматься самосаботажем. Такова жизнь всех безымянных братьев, брат.       Иногда можно сказать, что всё в порядке. Постепенно выработалась система более-менее конструктивных привычек. В хорошие дни Алекс сдёргивает одеяло, перекладывает подушку на пол и спокойно засыпает где-то в промежутке от трёх до пятнадцати минут. Всё в пределах нормы для обычного представителя Homo sapiens. Всё в порядке. Он просыпается рано утром, заправляет постель, идёт в душ. Это в хорошие дни. Сейчас точно не хороший день. Алекса это убивает. Он устал от этого. Устал, что тело всегда его предаёт. Всегда чувствует то, чего разум чувствовать не хочет. Иногда он находит себя заложником всего этого материального: кожи, костей и мышц. Заложником ощущения ползающих по мясу муравьёв, заложником ноющей где-то под рёбрами боли. Он сидит на полу, расчёсывает руки в кровь. Запах крови. Запах горелого мяса. Запах гниения. Это всё не больше, чем тщетные попытки сбежать. Обрести свободу. Снова почувствовать хоть что-то человеческое, потому что в этот конкретный момент все чувства идут только от спинного мозга, а в головном мозге совершенная пустота. Тишина, темнота. Радиомолчание. Разум привык прятать всё, о чём он не хочет думать. Тело ничего не прячет. Тело не будет молчать, пока с нами снова обращаются, как с дерьмом. У тела обострённое чувство справедливости.       Алекс не способен рационально мыслить в этом состоянии. Сода однажды сказал, что так он опасен в первую очередь для самого себя. Он прав. Это самая неприятная и уродливая на свете правда, но это правда. Всё происходящее в лучшем случае воспринимается как пограничное со сном состояние, когда вроде бы что-то происходит, вроде бы картинки сменяются, но мозг не способен адекватно интерпретировать сигналы внешнего мира. Не способен создавать логические цепочки, делать какие-то адекватные реальности выводы. Он постоянно зацикливается на одной и той же мысли и перекручивает её по кругу, пока она не приводит сама к себе. Алекс зациклен на том, чтобы избавиться от отвратительных телесных ощущений. Больше ничего не имеет значения. Он готов сделать что угодно, лишь бы это прекратилось. Он готов заниматься членовредительством, если того потребует ситуация. К счастью, разум зацикливается на другой мысли. На мысли о том, что насекомые не любят холод. Алекс спускается на первый этаж, берёт нож и большую посудину, открывает морозилку и начинает соскребать оттуда лёд. А потом садится на пол и опускает ладонь в получившееся крошево. Мажет руки льдом. Пачкает всё вокруг своей кровью.       — Алекс… — шокированным полушёпотом говорит Фил. Он, весь заспанный и растрёпанный, стоит в дверях и тупо смотрит на всё происходящее. — Какого хуя ты вытворяешь?       — Ты. — Алекс указывает на него дрожащей рукой. — Это ты что вытворяешь? Мы всё видим, Филипп. Мы всё знаем. — Он скалит зубы. — Ты полон дерьма.       — О чём ты? — Фил, кажется, искренне удивляется. Только кажется. Он такой же, как и все остальные.       — Нет, — шипит Алекс. — Не смей делать это с нами. — Даже голос начинает дрожать. — Алекс же такой глупый, правда? Он же ничего не понимает. Он же не предупреждал тебя о последствиях твоих действий. Так нельзя поступать. Это неправильно.       — О чём… — хочет повторить Фил, но Алекс бьёт ладонью по полу.       — ЗАТКНИСЬ, ТВАРЬ. — Фил вздрагивает всем телом. — ТЫ УРОДУЕШЬ РЕБЁНКА У НАС НА ГЛАЗАХ И ДУМАЕШЬ, ЧТО МЫ НЕ ВИДИМ ЭТОГО? — Молчание. Алекс дышит как тяжело раненное животное. Фил делает шаг назад, в темноту коридора. Его спина пряма, жёлтые глаза поблёскивают в тусклом лунном свете.       — Это мой ребёнок, — объявляет низким, стальным тоном. — Мой сын. Только я знаю, что для него лучше. — Он кладёт руку на дверной косяк, демонстративно проводит когтями. — А ты здесь живёшь только потому, что я позволяю тебе здесь жить, друг. — Если бы Алекс мог соображать, то понял бы, что стриггерил одновременно и территориальный, и родительский инстинкты. К сожалению для них обоих, он не может соображать.       — Конечно, — скрипуче соглашается Алекс. Пару раз нервно кивает. — Вы же всегда знаете, что для нас лучше. Всегда знаете, что нужно детям. Знаете, какими мы должны быть. — Всё внутри болит. От боли темнеет перед глазами. Алекс кладёт ладонь на грудь, сгибается пополам. И беззвучно плачет.       Целую вечность ничего не происходит. Боль не проходит, туман в этой тупой и бесполезной башке не рассеивается. Алекс надеется, что умрёт. Что сердце остановится от болевого шока или что он просто возьмёт и выблюет все кишки на пол. Глотка горит. Горло сводит спазмами, но он не издаёт ни звука. Хотя бы это тело не может себе позволить. Всё в пределах нормы. Так бывает. Вскоре тело тоже сдаётся, перестаёт отвечать на команды агонизирующего бессознательного. Головной мозг заставляет замолчать и спинной мозг. Радиомолчание на всех частотах. Алекс лежит на полу и невидящим взглядом смотрит в потолок. Он не может так себя вести. Это недостойное поведение. Он должен быть выше этого. Он должен быть выше абсолютно всего этого. Секса, наркотиков, алкоголя и остального дофаминового фаст-фуда. Обиды, грусти, беспомощности, злости. Любви и привязанности. Это не нужно. Это никому не нужно. Это всегда только мешает. Это слабость, а слабость необходимо искоренять. Собрав оставшиеся силы в кулак, Алекс на ватных ногах поднимается с пола. Ставит посудину в раковину, смывает кровь с рук. Как-то сам собой рядом появляется Фил, вытирает воду и кровь с пола. Осторожно берёт Алекса за предплечье, рассматривает израненную кожу.       — Нужно обработать и перевязать, — говорит нейтрально. — А то загноится. — Алекс кивает. Снова молчание. Ладони у Фила чертовски тёплые. Извиняться словами у них как-то не принято. — Мы будем всё это обсуждать?       — Нет. — Алекс ставит посудину на место. Закрывает шкафчик. — Никогда в жизни. ***       Так что же интуиция? Юнг обозвал её психологической функцией, которая передаёт субъекту восприятие бессознательным путём. Её достоверность основана на каких-то непонятных неосознанных психических данных, которые непонятно откуда берутся и непонятно почему не осознаются. Интуиция якобы позволяет индивидам проникать в суть вещей и явлений, когда во внешнем мире недостаточно информации о них. В общем, загадочно. Можно ли вообще доверять в этом вопросе Юнгу, учитывая, что этот персонаж свернул с пути строгого и материалистичного психоанализа на путь какой-то сомнительной эзотерики? Оказывается, даже учёные мужи не застрахованы от заразы идеализма. Если же говорить о менее научном подходе, то в житейской области знания интуицию обзывают «чуйкой» или «шестым чувством». Опять же, довольно эзотеричные категории, намекающие на то, что интуиция — нечто, находящееся на каком-то другом, альтернативном уровне восприятия реальности. Если уж низводить абсолютно всё это обсуждение до такого фарса, то интуитивное доверие — расчётливое доверие сложить с эмоциональным доверием и добавить щепотку какой-то загадочной потусторонней дряни. Правда, здорово? Звучит очень научно!       — Ты когда-нибудь любил, Алекс? — стыдливым шёпотом спрашивает Дрим. — Мечтал ли когда-нибудь о той самой женщине, которая подарит тебе покой? Или о той, чьи волосы можно будет намотать на кулак? — Он слишком близко. От него пахнет алкоголем. Также, как от Соды во время очередного запоя. — Знаешь, я слышал, что парни во Вьетнаме влюблялись в календарных девушек из порножурналов. Какая мисс стала бы твоей любимицей? Июнь? Сентябрь? Январь?       — Это не любовь, — строго бросает Алекс. Горячее дыхание обжигает щёку, и он морщит нос. — В этом даже уважения нет.       — А что тогда любовь? — очередной искренний вопрос.       Они сидят в машине. Алекс не помнит, когда Дрим нанял его своим личным водителем, но, видимо, это как всегда случилось само собой. Возможно, это было одним из условий в их договоре. Возможно, это условие втиснулось куда-то между другими условиями, которые Алекс обычно предпочитает не соблюдать. Сегодня счастливый день для Дрима, но счастливым он почему-то не выглядит. Они сидят в машине, хотя уже давно приехали к пункту своего назначения. Алекс не видит смысла отвечать на этот глупый вопрос. Дрим невозмутимо кладёт ладонь ему на грудь. Она неприлично горячая даже через ткань футболки. Алекс молча опускает взгляд на ладонь, переводит его на Дрима. Дрим придвигается ещё чуточку ближе, едва не касается губами уха: «Разбей мне сердце, Александр». Алекс стискивает зубы, выдыхает через нос. Отводит глаза к потолку. Хватает Дрима за запястье, отводит его от себя, но не отпускает. Голоса гудят так громко, что невозможно разобрать ни единого слова. Их мнения как всегда разошлись.       — Я сломаю тебе руку, — не угроза, а самое настоящее обещание. Дрим закусывает губу. Если бы он мог чувствовать боль, то Алекс точно назвал бы его мазохистом.       — Что ты ищешь в этом мире, дорогой? — Алекс хмурит брови, смотрит с недоумением. Думает.       СВОБОДУ. НЕТ НИЧЕГО ЦЕННЕЕ СВОБОДЫ В ЭТОМ ПРОКЛЯТОМ МИРЕ.       О, неужели он намекает на ЛЮБОВЬ? Какая прелесть. Мы хотели бы, чтобы ты искал ЛЮБОВЬ, Алекс. Может, хотя бы она сделала бы тебя меньшим ПРИДУРКОМ.       Независимость — Славная Вещичка В Этом Дерьмовом Мире, А, Александр? Этого Же Ты Хотел? У Тебя Же Шишка От Неё Дымится.       научное знание было предметом исканий с самых ранних лет. только лишь оно двигает, только лишь оно побуждает идти вперёд.       — Больше ничего. — Алекс отпускает чужую руку. — Я искал правду. Я её нашёл. — А свою он кладёт на чужое плечо. — Вот она, правда. Передо мной. Пьяная, бесстыдная и уродливая. — Лёгкая усмешка. — Не принимай на свой счёт. Правда всегда уродливая. Этот мир сам по себе уродлив. — Ладонь движется к шее, обхватывает заднюю сторону, тянет ближе. — Если бы ты был человеком, я сказал бы, что ты болен, — хриплый полушёпот. — Ты не болен. Это то, что ты есть.       — Так я для тебя эксперимент, мистер учёный? — выдыхает Дрим прямо в губы.       — Нет. — Алекс касается лбом его лба, неотрывно смотрит прямо в глаза. — Эксперименты проводятся в контролируемых условиях. Тебя нельзя контролировать. Ты непредсказуем.       — Это плохо? — Дрим приподнимает бровь.       — Это правда. — Алекс резко отстраняется. Отстёгивает ремень безопасности, гасит свет в салоне. — Она не плохая и не хорошая. Она такая, какая есть. — И наконец выходит из машины. ***       Уилл хлопает дверью. Пристёгивается ремнём безопасности, недовольно складывает руки на груди. В общем, в обычной для себя манере пытается притвориться жертвой. Конечно. Это же не он спёр у Алекса банковскую карту, это же не он не ночевал дома, это же не он, судя по виду и запаху, нажрался как последняя мразь. Бедный и несчастный, так и хочется его пожалеть! Алекс молча смотрит на него несколько мгновений. Даже не осуждающе — скучающе. А Уилл, конечно же, старательно избегает зрительного контакта. Дует губы, смотрит в окно. Алекс вздыхает, закатывает глаза, заводит машину. Хочется простого человеческого разнообразия. Хочется: «Да, Алекс, я повёл себя как идиот, и я горжусь этим! Завали пасть и живи свою жизнь». Или, может быть, немного: «Прости, я был неправ. Мне жаль. Этого больше не повторится». А, если уж быть до конца откровенным, хочется послушать о том, как он провёл эту ночь. С какими людьми встречался, переспал ли с какой-нибудь девушкой, пользовались ли они защитой, планирует ли он ей перезвонить; что пил и в каких количествах; на кой чёрт купил дизайнерский шарф и почему выбрал такой уродский. Хочется хоть какого-то разнообразия в динамике отношений, понимаете? Алекс ему не папаша. Он никогда и не планировал быть ему папашей. Машина трогается с места.       — У кого ты шмаль достал? — совершенно спокойно спрашивает Алекс. Ничего странного нет в этом вопросе. Обычная светская беседа. Уилл же настолько удивляется вопросу, что даже теряет лицо. Округляет глаза, но потом берёт себя в руки. Снова хмурит брови.       — С чего ты взял, что я курил марихуану? — Алекс едва сдерживает смех. Да, это было самое логичное продолжение разговора. Ты абсолютно точно не сдал себя со всеми потрохами, приятель.       — У меня был… скажем, друг. Он был законченным наркоманом. Кажется, я никогда в жизни не видел его трезвым. — Теперь Уилл внимательно смотрит на Алекса, но Алекс внимательно смотрит на дорогу.       — И что? — вырывается, видимо, от нетерпения. — Что с ним стало?       — Не знаю. — Алекс пожимает плечами. — Надеюсь, сдох.       Уилл цокает, недовольно качает головой. Прекрасно, наверное, жить в мире, где все тебе враги. Очень удобно. Каждое слово, каждый жест — всё непременно агрессия и всегда именно в твою сторону. Видимо, гораздо проще смириться с тем, что все тебя ненавидят, чем с тем, что всем на тебя плевать. Алекс переключает передачу, выезжает из города. Уилл недовольно сопит рядом. Отвлекает. Не так сильно, конечно, как голоса, мнения которых вновь радикально разошлись: одни как всегда приказывают ударить ребёнка, а другие как всегда умоляют войти в его положение. И вот, спрашивается, а за какие такие заслуги? Алекс не собирается делать ни то, ни другое. Ему правда-правда, честно-честно очень скучно каждый раз проходить один и тот же конфликт, но в разной обёртке. Такое хорошее утро: солнце светит, птички поют, на завтрак перепал вчерашний попкорн и новый зелёный чай. Надоедливый ребёнок может быть надоедливым столько, сколько ему нравится. Хоть до самой старости. Это его дело, а не Алекса. Алексу вот плевать. Он бы и не поехал его забирать из этого вонючего хостела, если бы Фил не начал бить тревогу. Тоже довольно скучное обстоятельство, если вам интересно. А ведь можно было сейчас спокойно сидеть, пить выдохшуюся Колу и слушать Голос Америки…       — Как ты меня нашёл? — с претензией бурчит Уилл.       — Ну, может, и не нашёл бы, если бы какой-то гений не стащил мою карту и не стал оплачивать ей всякие сомнительные товары и услуги, — легко бросает Алекс. — Не знаю. Моё мнение? Этому гению стоило хотя бы наличку снять, чтобы так по-дебильному не спалиться. Оцениваю его умственные способности ниже среднего по стране. — Он хмыкает. — Даже по миру. Да, определённо, умственные способности ниже, чем у среднестатистического представителя Homo sapiens sapiens. — Короткая пауза. — Зачем вообще в классификации дважды стоит «разумный»? Обязательно нужно выделиться! Мы же все такие немыслимо разумные. — Алекс усмехается, не отрываясь от дороги протягивает Уиллу руку. — Верни карту, кстати. Ты не умеешь обращаться с деньгами.       — Ха-ха, Александр, ты как всегда самый остроумный человек в комнате, — едко отвечает Уилл, но всё равно лезет во внутренний карман пиджака.       — Запонки тоже верни. — Естественно, это несерьёзно. Уилл всё равно оскорбляется. Замирает в одной позе, очевидно, выбирая самый драматичный вариант развития событий. — Шучу. Оставь себе. Но карту не оставляй. — Уилл нехотя отдаёт карту. Снова складывает руки на груди, снова отворачивается.       — Что папа сказал? — так вот совсем безразлично интересуется.       — «Алекс, Уилл не ночевал дома. Найди его немедленно, а то я выкину радиоприёмник», — Алекс пытается пародировать высокий голос Фила. — Как-то так. Но это цензурная версия.       — Угу, понятно. — Уилл закутывается в свой идиотский шарф. — А если перевести на британский английский, то он сказал, что этот малолетний ублюдок опять творит какую-то хуйню. Пойди и разберись с ним.       — Твой отец никогда бы тебя так не назвал, — всё ещё лёгким тоном отвечает Алекс.       — Вслух — да. Но он же так думает. — Драма-драма-драма. Алекс прикрывает глаза. Детей нельзя бить.       — Он так не думает, Уильям. Я тебе это гарантирую. — Уилл фыркает. Нахохливается ещё сильнее.       — А теперь скажи это мне в лицо. — Алекс слышит скрип собственных зубов.       — Я не могу отвлекаться от дороги. Я веду машину, если ты не заметил. — Уилл протяжно мычит. Чувствует себя победителем спора. Нет. Никогда в жизни. Алекс сворачивает на обочину, тормозит машину. Медленно поворачивает голову в его сторону. — Твой отец никогда не говорил и не думал о тебе ничего плохого. Я знаю это, Уильям. Я знаком с ним всю твою жизнь. — Это не производит совершенно никакого впечатления. — Да чего ты от меня хочешь, Уилл?       — Ничего я от тебя не хочу, — говорит так холодно, что это чуточку, буквально самую малость… обидно.       КАКАЯ ЖЕ НЕБЛАГОДАРНАЯ ТВАРЬ. ПОСМОТРИТЕ ВСЕ НА НЕГО. ПОШЁЛ ОН К ЧЁРТУ. ОСТАВЬ В ЛЕСУ И ПУСТЬ ВЫЖИВАЕТ ТАМ КАК ХОЧЕТ.       Отстаньте все от ребёнка! Ему нужен ОТЕЦ! Конечно, он ничего не хочет от Алекса! Это, блин, нечестно по отношению к нему!       Да Он Просто Блядский Нытик. Папочка Его Не Любит, Утю-Тю-Тю. Поплачь Об Этом, Нахлебник.       это патовая ситуация для всех участников. ты застрял между двух огней, Александр. однажды настанет день, когда ты будешь вынужден сделать выбор. и правильного выбора здесь не предусмотрено.       — Хорошо. Я тебя понял. — Алекс выезжает с обочины. Продолжает путь по намеченному маршруту. — Я расскажу Филу обо всём, что ты сделал.       — Не смей! — Уилл бьёт ладонью по приборной панели. — С какого чёрта ты вообще всегда на его стороне? Как я что-то спрошу, так сразу: «Иди спроси у Фила». А как ему на меня стукачить, так это пожалуйста!       — Знаешь, почему так? — холодно говорит Алекс. — Потому что он твой отец. А я тебе никто. — Повисает тишина. Уилл отворачивается к окну, отодвигается от Алекса на максимально возможное расстояние. Он глупый. Алекс переключает передачу. Алекс смотрит на дорогу впереди. — Допустим, в этот раз я сделаю исключение, — начинает нейтральным тоном. Уилл перенаправляет на него всё внимание, пусть и пытается делать вид, что обижен до глубины души. — Тогда Фил сам придёт к тебе с вопросами. И тебе самому придётся на них отвечать. Знаешь, в чём наше с тобой отличие? — Уилл чуть ли не задерживает дыхание от любопытства. — Я знаком с ним всю твою жизнь, — Алекс делает интонационный акцент. — Я знаю, как правильно ему врать. Я гораздо лучше тебя знаю, как спасти твою тупую шкуру, Уильям. ***       Экьют долго отпрашивался в Северный Лас-Вегас. Говорил, что местные охотники и по совместительству его братья по наставнику дали наводку на какого-то очень наглого трикстера второго типа. У Алекса не было в планах вдруг в середине сезона передислоцировать всю группу ближе к западному побережью, потому он, почти не думая, решил отпустить Экьюта в увольнительную. В конце концов, трикстер — не такая уж и серьёзная угроза, правда же? Обычно они скорее надоедливые, чем действительно опасные. Трусливые, мелочные, жадные. В отличие от других тварей, они никогда не станут драться насмерть. Хорошо ещё, если они в принципе умеют драться. Иногда единственное, что они могут — натравить на охотников парочку своих шестёрок, а потом, спрыгивая во время побега со второго этажа, неудачно приземлиться и сломать себе обе ноги. Иногда они настолько жалкие, что даже стыдно их убивать. Не самая достойная добыча для любого уважающего себя охотника. Трикстеры привыкли все свои проблемы решать сделками. Защищать себя сделками, обеспечивать себя сделками. Они всю свою проклятую жизнь прожили сделками. Алекс же привык воспринимать их не больше, чем мелкими и назойливыми комарами-кровопийцами. Очевидно, забывая, что на западе Африки эти твари переносят малярию.       — Вы трогали что-то? — бесцветным тоном спрашивает Алекс.       — Нет, брат Техноблейд, — кротко и уважительно отвечает кто-то из безымянных братьев. — Как вы и приказывали, мы ничего не трогали.       — Не пускайте сюда брата Таймдио. — Алекс медленно переступает через порог, а старая доска устало скрипит под его ботинком. — Ни под каким предлогом.       Иногда так бывает. Иногда люди совершают ошибки. Даже те люди, которые из-за своего положения по идее не имеют никакого права на ошибку. Безымянные братья в лицо всегда соглашаются, но мерзко перешёптываются за спиной. Алекс вздыхает и закрывает дверь. Осматривается. Нищенская квартира на окраине нищенского города. Северный Лас-Вегас — помойка для тех, кому по каким-то причинам не нашлось места под манящими огнями оригинального Лас-Вегаса. Вышедшие в тираж проститутки, героиновые наркоманы, недостаточно проворные карманники и прочие отбросы из чёрных списков абсолютно всех дорогущих казино. Тихая гавань разбитых американских мечт. В общем, отличное место для трикстера. Скрипящие полы, потрескавшаяся краска, сползающие обои, просиженный диван, капающий кран. Ничего удивительного. Алекс отпирает дверь в ванную. Ему понадобилась примерно половина дня езды на мотоцикле, чтобы оказаться здесь. Трупы, время и пустынная жара — плохое сочетание. Из комнаты почти осязаемым облаком вырывается едкий запах гниения. Алекс на автомате закрывает нос рукой и шагает внутрь.       Это почти похоже на самую обычную сцену самоубийства. Бедный парнишка из плохого района плохого города не справился со своей сложной жизнью и решил вскрыть вены. Два простых движения — путёвка в один конец, в котором уже не будет никаких проблем. Если бы Алекс не знал своего подчинённого — своего, конечно же, любимого и родного — брата Экьюта, может, и вправду поверил бы, что он всего лишь выбрал лёгкий путь. Наверное, копы так и подумают. Хотя, нет, ладно, даже копы так не подумают. Никто так не подумает, смотря на огромную надпись: «Hello, world!» на желтоватой стене напротив матового окна в пустыню. Трикстер как будто одновременно хотел и при этом не хотел оставлять свой след. Срежессировал милую маленькую трагедию, а потом вдруг передумал, обмакнул руку в кровь из ванны и так вот ненавязчиво заявил о себе. Алекс стоит и крайне задумчиво смотрит на уже давно коричневые буквы на стене. Труп ему, если честно, мало интересен. На трупы он уже насмотрелся за свою жизнь. А вот этот эксцентричный вызов, это нахальное приглашение поиграть в кровную месть Старшему брату Техноблейду гораздо интереснее. ***       — Кто сейчас президент США? — строгим тоном спрашивает Алекс. Фил откладывает все свои инструменты и серьёзно задумывается.       — Рейган? — после комично долгой паузы бросает он.       — Рейган? — почти вскрикивает Алекс. — Сколько тебе лет, старик? Какой, к черту, Рейган?       — Да не знаю я! — в ответ взвизгивает Фил. — Я знаю, что королева сейчас Елизавета, а эта ваша американская политика меня не волнует!       — Кто сейчас ваш премьер? — с немыслимым трудом взяв себя в руки, продолжает Алекс. На этот раз Фил решает даже не делать вид, что думает.       — Не знаю я. — Алекс всплёскивает рукой. — Ну и что? Я знаю всё, что мне необходимо для выживания. Эта информация не входит в число необходимой для выживания.       — Эта информация необходима для выживания в человеческом обществе. — Фил драматично вздыхает.       — О нет! — снова взвизгивает. — Я что, умру, если не смогу в каком-нибудь пабе поддержать пьяный разговор о политике? — Он закрывает рот рукой, а другой быстро-быстро машет, словно веером, чтобы не расплакаться.       — Идиот, — разочарованно заключает Алекс. — Я пытаюсь помочь. Пытаюсь тебя социализировать, а ты тут какой-то цирк устраиваешь.       — Социализировать? — Фил резко меняется в лице, скептично выгибает светлую бровь. — Как меня может социализировать кто-то, кто сам не социализирован? — Он поднимается со стула, сжимает ладонь в кулак и легонько постукивает Алекса по голове. — Тук-тук, — говорит снисходительно. — В этой голове вообще что-нибудь происходит? — Алекс складывает руки на груди, строго смотрит на него сверху вниз. Фил фыркает. Прогоняет его лёгким движением руки. — Всё. Ради Христа, не стой у меня над душой. Займись каким-нибудь делом.       Фил садится обратно на своё место, снова берёт инструменты и требовательно смотрит на Алекса. Алекс нехотя делает шаг назад. Фил всё ещё смотрит. Алекс делает ещё пару шагов. Фил смотрит. Алекс вздыхает и, так уж и быть, выходит из кабинета. Фил выкривает задорное: «Спасибки, друг!». Зря он, впрочем, это выкрикивает, потому что Алекс абсолютно точно не собирается оставлять его надолго. Во-первых, Алексу скучно. Во-вторых, испортить Филу день — теперь самое настоящее дело чести. В-третьих… ну, Алексу правда нравится смотреть на то, как Фил из всякого мусора собирает крошечные домики с кучей мелких деталей. Разве это не увлекательно? Фил приносит картонные коробки, сухую траву, всякие разноцветные камешки, мешает какую-то жижу из песка и клея ПВА, а потом превращает это в узкие английские улочки с игрушечными машинками, в шотландские фермы с овечками из ваты, в готические замки с острыми шпилями или в какие-то абсолютно фэнтезийные строения и фантастические сюжеты. Это же очаровательно. Алекс этим искренне восхищается. У него самого на такое никогда не хватило бы фантазии. Он слишком далёк от искусства. Обыкновенный варвар.       Исключительно ради приличия Алекс некоторое время делает вид, что правда нашёл себе какое-то другое занятие. Устраивает обход первого этажа: проверяет свежесть продуктов в холодильнике, поливает цветы на подоконниках, в поисках пыли требовательно проводит пальцем по открытым полочкам; с увлечённым видом кочергой ворошит угли в камине, протирает окошко в двери на задний двор, перекладывает ровнее ковёр в прихожей. А потом наконец плюёт на это дело, берёт на кухне один из стульев и тащит его на второй этаж. Распахивает дверь в кабинет, ставит стул рядом с рабочим столом и садится совершенно невозмутимо. А Фил, в свою очередь, совершенно не возражает. Он не удивляется, не пугается, вообще никак не реагирует. Только сидит со сложным лицом и вырезает на малюсенькой пенопластовой «дощечке» более-менее реалистичную текстуру дерева. Алекс свою часть сделки выполнил: делом занялся, да и над душой больше не стоит. Такая вот у них домашняя идиллия. Для полноты картины не хватает лишь очередного псевдофилософского разговора на фон. Телевизора-то в этом доме нет.       — Я эгоист, — плавно начинает Алекс. — Не в смысле черты характера, хотя и не без этого, но я говорю об идеологии.       — Есть такая идеология? — увлечённый работой, почти себе под нос бубнит Фил.       — Да. Это крайняя форма анархо-индивидуализма. — Алекс переводит взгляд в окно, как будто бы даёт Филу чуть больше личного пространства. — Я в подростковые годы увлекался немецкими философами. Вдоль и поперёк перечитал всех этих вонючих коммунистов и индивидуалистов. Как-то раз наткнулся на книжку Макса Штирнера. «Единственный и его собственность». — Алекс откидывается на спинку стула, складывает руки на животе. — Он говорил, что мы имеем право на всё, чем мы способны стать. Все права и полномочия мы черпаем в самих себе: «Я имею право на всё, что я могу осилить. Я имею право низвергнуть Зевса, Иегову, Бога и так далее, если могу это сделать. Если же не могу, то эти боги всегда останутся относительно меня правыми и сильными, я же должен буду преклониться перед их правом и силой в бессильном "страхе Божием". Должен буду соблюдать их заповеди и буду считать себя правым во всём, что я ни совершу согласно их праву, как русская пограничная стража считает себя вправе застрелить убегающих от неё подозрительных людей, действуя по приказу "высшего начальства", то есть убивая "по праву". Я же сам даю себе право убивать, пока я сам того не воспрещу себе, пока я сам не буду избегать убийства, не буду бояться его как "нарушения права"».       — Неудивительно, что тебя увлекла такая философия, учитывая, ну… обстоятельства твоей юности. — Фил откладывает дощечку, берётся за следующую. Весь его стол покрыт кучей белых частичек. — При всём уважении, я такое не поддерживаю. Но это… интересная идея.       — Да, пожалуй, — безразлично соглашается Алекс. — Наверное, из-за таких как Штирнер в общественном сознании и закрепилась идея о том, что анархия синонимична бесконтрольному насилию, всеобщему хаосу и полному беззаконию. Также, как и идея о том, что анархию поддерживают всякие маргиналы. Это не так. — Он делает слабый жест рукой. — Да, конечно, я маргинал, но не все же такие. Нормальные люди тоже могут поддерживать анархию. — Фил едва слышно усмехается.       — Пытаешься склонить меня на свою сторону? — игриво интересуется. — Я пацифист. На этом всё. Остальное меня не интересует, Алекс.       — Есть движение зелёных анархистов. Они за экологию и все дела. Как тебе такое, Фил? — Алекс решает подыграть.       — Я слишком стар для этого дерьма, друг. — Фил нежно улыбается, сдувает с дощечки белые частички. — Если уж мне суждено умереть из-за того, что я не знаю, кто там сейчас американский президент — что ж, так тому и быть. — Алекс сдержанно смеётся в ответ.       — Хорошо, Фил. Не обижайся тогда, когда я в следующий раз назову тебя стариком. — Он снова опускает взгляд на чужую работу. Всё также очаровательно. — По сути, анархия просто выступает против правительства и за гражданскую осознанность. Анархисты верят, что люди сами способны решать, что для них хорошо и что для них плохо. Наивно, правда? — замолкает всего на мгновение. — Штирнер отличался тем, что давал правительству лазейку. Как бы говорил: «Если вы достаточно сильны, чтобы принудить меня жить по вашим законам, то я буду по ним жить». Он бросал вызов всем и каждому. Так я и прожил всю свою жизнь.       — Можно нетактичный вопрос? — своим особым, вежливым тоном спрашивает Фил. Видит краем глаза позволяющий кивок. — Получается, ты считаешь Дрима сильнее себя? — Алекс замирает на мгновение. Он даже не знает, что сказать.       ТВОЮ МАТЬ, ФИЛ. ЭТО СЛИШКОМ В ЛОБ.       Вау. Вороний отец как всегда получает титул самого сообразительного существа в этом доме. Мы поражены. Каждый раз влюбляемся в него всё сильнее.       Ахуеть. Нет, Пошёл Он В Пизду. Мы На Копание В Мозгах Не Подписывались.       проблема состоит не в прямолинейности или сообразительности партнёра по коммуникации. проблема в тебе, Александр.       — Я… — Алекс опускает расфокусированный взгляд. — Да. Я считаю его сильнее.       — Почему? — Фил не отрывается от своих дощечек. Даже не притормаживает. Для него разговор идёт своим чередом.       — Он победил меня. Я его трофей. — И только в этот момент Фил резко останавливается. Поднимает голову, откладывает инструменты.       — Трофей? — холодно спрашивает он.       — Я охотник, Фил. — Алекс нервно сжимает ладонь в ладони. — Просто я охотник. ***       Весть о смерти Экьюта через безымянных братьев довольно быстро добирается до Спарклза. Спарклз приглашает Алекса на разговор, но Алекс приглашение отклоняет. От разговоров нет никакого толку. Может быть, они поговорят, когда Алекс придёт к порогу большого и красивого дома Спарклза с колом, на котором будет трофей в виде головы идиотского трикстера, но точно не раньше этого воистину катарсического момента. А сейчас вечер пятницы. Брата Хаско медленно и методично расчленяют пожарным топором из большого и красивого отеля Фламинго, пока Алекс и Дио… точнее, Алекс и Джастин сидят в байкерском баре на окраинах. Алекс пьёт минеральную воду. Бармен смотрит на него как на психопата. Джастин сидит в полутьме помещения в солнцезащитных очках и пьёт виски с диетической Колой. На него бармен смотрит как на кокаинщика. Они так себе вписываются в местный пейзаж, они здесь явно лишние, но ничего не поделать. Они там, где должны быть. Там, куда судьба их привела, чтобы ей было проще расправиться с очередным тупым и некомпетентным придурком. Так, по крайней мере, Алекс будет себя утешать когда-нибудь в будущем. Правда, истинного утешения он в этом никогда не найдёт.       — Если бы ты спросил моё мнение, я бы сказал, что тебе стоит связаться с кардиналом Содой. — Джастин отпивает свой виски с диетической Колой. Тогда они ещё смели наивно надеяться, что у Хаско есть хоть какие-то шансы выжить.       — Как хорошо, что я его не спрашивал. — Алекс демонстративно рассматривает фотографии на стене. Большие мужики с большими байками. Откровенная фетишизация субкультурной романтики.       — Я бы сказал, что тебе стоит посоветоваться с кем-то старше и мудрее, Александр. — Джастин давно уже научился игнорировать всю эту излишнюю и якобы немотивированную агрессию в свой адрес. Адаптировался. — Мне лизоблюдство авторитетам нравится не больше, чем тебе, но, понимаешь, я не хочу, чтобы мои братья дохли из-за того, что у тебя член стоит только на какую-то совершенно ненормальную хуету.       — В происходящем нет ничего ненормального. — Алекс задерживает взгляд на фотографии владельца бара и его жены. — Это статистическое допущение. Если уж среди людей есть куча маньяков, то и среди тварей должна быть как минимум парочка.       — И ты, типа, хочешь опять поиграть в нуарного детектива? — Джастин, в попытке обратить на себя внимание, как можно громче ставит стакан на стол. — Ну так играй один. С какого хера МОИ братья должны из-за тебя страдать?       — Таковы правила, приятель. Не я их придумываю, — с каким-то почти садистским удовольствием отвечает Алекс. — Сода скажет тебе то же самое. Каждый из МОИХ братьев скажет тебе то же самое, Джас. — Он наконец нехотя переводит взгляд на Джастина. — Мы рабы системы. Скованы по рукам и ногам. — Алекс беспомощно разводит руками. — Выживает сильнейший. — И, конечно же, скалит зубы.       — Ты больной. — Джастин обречённо вздыхает. Алекс наигранно смеётся в ответ.       — Твоя правда. — Он салютует стаканом с водой. — А разве среди нас есть здоровые? Только ещё больные и уже мёртвые.       Всю следующую неделю они будут находить куски брата Хаско: на пороге номеров мотеля, в коробках возле мотоциклов, иногда даже в общественных туалетах. Алекс будет стараться обезопасить от всей этой дряни чрезмерно впечатлительного Дио, но Дио, к несчастью, не настолько тупой. Они с Джином будут ходить со скорбными рожами, будут бояться лишний раз выйти на улицу и найти там очередную часть своего больного, но уже мёртвого. Своего когда-то родного. Своего когда-то любимого. Трикстер решил объявить им психологическую войну, решил уничтожить всю мораль, совершенно лишить мотивации хоть что-то делать, хоть куда-то двигаться, хоть как-то бороться. Как победить невидимого врага? Как одолеть тварь без лица, которая без труда способна затеряться в толпе, раствориться в воздухе? Он пропадёт на одном конце страны, чтобы чуть позже неожиданно всплыть на другом. Он уйдёт в подполье. Он притворится кем угодно. Если честно, это начинает пробуждать в Алексе здоровую паранойю. Однажды утром Дио просыпается и становится невольным реконструктором сцены из Крёстного отца. Только вместо головы лошади на него пустыми глазами смотрит завершающая часть родного и любимого. От чрезмерного напряжения, накопленного за всю эту невыносимо долгую неделю, у Дио случается паническая атака.       Он запирается в номере, забивается в тёмный угол. Не подаёт никаких признаков жизни, на оклики не реагирует. Джин из-за этого волнуется, чем как бы дарит Алексу моральное право вскрыть замок в чужой комнате. Он всегда возит с собой отмычки. Он всегда и ко всему готов. Шторы закрыты, а воздух наполнен этим неповторимо-приторным ароматом с хорошо знакомым отвратительным послевкусием. На кровати нет крови; кожа отрезанной головы, ожидаемо, синяя и холодная, а пустые глаза заплыли бельмами, невольно навевающими воспоминания о гниющей рыбе. Пока Алекс с интересом осматривает завершающую детальку пазла, Джин бросается к сжавшемуся у тумбочки Дио. Тот закрыл голову руками. Видно, что его до сих пор легонько потряхивает. Джин пытается его расшевелить, пытается хоть как-то достучаться, но Дио мыслями, похоже, отправился в путешествие в какие-то совсем далёкие края. На этот раз Джин своим волнением дарит Алексу моральное право применить насильственный метод выведения из ступора: Алекс хватает Дио за предплечье, тащит в ванную комнату, бросает в душ. Включает холодную воду. Едва не оказывается убит охотничьим мечом, но вовремя отпрыгивает.       — УБЛЮДОК, — воет Дио, забившись в самый угол душа и направляя меч прямо Алексу в живот. — СЫН ШЛЮХИ. — У него заметно дрожат руки. Выглядит он, если уж не лукавить, довольно жалко. — НЕ ТРОГАЙ МЕНЯ. НЕ ПОДХОДИ КО МНЕ. — Алекс делает полшага вперёд, и теперь кончик меча, можно сказать, почти что упирается куда-то в его тонкую кишку.       — Брат Таймдио, — официальным тоном произносит Алекс. — Каков ваш следующий шаг в этой ситуации? — Дио дышит прерывисто, загнанно. Со смесью отвращения и ненависти смотрит в лицо Алекса. Молчит. Думает. Опускает взгляд на кончик меча. Одно движение — все кишки окажутся на полу. Простое и быстрое решение всех проблем. Вопреки здравому смыслу Дио вдруг дематериализует меч.       — Уйди, — бросает хрипло. — Я не хочу тебя видеть. ***       — Ты опять перешёл на этот свой защитный тон, — вдруг посреди совершенно идиотского спора бросает Томми.       — Прошу прощения? — возмущëнно переспрашивает Алекс. Томми и Уилл начинают хихикать. Фил едва не давится чаем.       — Вы тоже заметили, да? — откашлявшись, поддерживает этих гоблинов. — Я обожаю, когда он так делает.       — Трудно не заметить. — Уилл кивает пару раз. Берëт с тарелки Орео и отделяет две половинки друг от друга. — А потом он говорит: «Оставьте меня в покое» — и убегает куда-нибудь. Спор на этом заканчивается.       — Да о чëм вы? — Все снова хихикают. Алекс складывает руки на груди.       — Да ты всегда так смешно переходишь на высокий голос, — наконец решает пояснить Томми. — С этим своим: «Эм, Томми, вообще-то ты неправ, и сейчас я придумаю кучу умных слов, чтобы доказать твою неправоту», — пытается пародировать манеру Алекса. — «А если ты всë-таки прав…» — Он делает вид, что задумывается. — «Тебе кажется». — Фил с Уиллом откровенно ржут.       — О да, друг, — сквозь смех продолжает Фил. — Ты постоянно так делаешь, когда не уверен в своих аргументах или когда тебе так неловко, что ты пытаешься отшутиться. Или, о, когда пытаешься оправдаться. — Он прочищает горло. — «Фил… возможно — но только возможно! — произошло некоторое событие, которое гипотетически способно отразиться на наших с тобой отношениях. Возможно — а возможно и нет! — я совершил некоторую оплошность…». И бла-бла-бла. Он может так бесконечно. — Фил отпивает чай. — А потом окажется, что этот придурок просто кружку разбил. — Они все смеются.       — Ясно. Я понял, — недовольно бурчит Алекс. — Все в этом доме сговорились против меня.       У Уилла всегда были проблемы с коммуникацией. Будем честны, это и неудивительно, учитывая поверхностность и ветреность Фила, а также паранойю и социальную тревожность Алекса. В этом доме некому научить ребëнка строить нормальные человеческие отношения с другими членами социума. Алекс был рад, когда он нашëл себе хотя бы одного друга, но был совсем не рад, когда он начал использовать эти отношения в качестве копинг-механизма. Джеймс сам по себе казался довольно неплохим парнем, но их нездоровая зацикленность на Варкрафте и, что ещё хуже, друг на друге вызывала вполне закономерные опасения. Джеймс слишком взрослый и совершенно незнакомый человек из интернета, чтобы вот так просто позволять ребëнку общаться с ним двадцать четыре часа в сутки и семь дней в неделю. Алекс прекрасно знает, зачем всякие приличные с виду демоны находят детей с проблемами в общении и что они планируют получить за свою «дружбу». Но, конечно же, любые вмешательства и любое беспокойство за свою безопасность Уилл воспринимал в штыки. Для него это казалось покушением на его независимость. «Какая, к чëрту, независимость? Ты несовершеннолетний, Уильям! Я несу за тебя ответственность!». «Не несëшь, козëл! Ты мне не отец!». Однажды Алекс психанул и выключил электричество во всëм доме. Был прекрасный ужин при свечах. После этого Уилл неделю с ним не разговаривал.       Минусы Джеймса заключаются в основном в том, что он полный неудачник с плохими родителями, а также в том, что у них с Уиллом приличная разница в возрасте. Понятно, как они нашли точки соприкосновения, но, если уж исключить потенциальную педофилию, Алексу всë равно не нравилась вероятность того, что Уилл мог выбрать такого человека своей ролевой моделью. Дети стремятся быть похожими хоть на кого-то. Таков их способ познания себя и мира вокруг. Быть похожим на депрессивного парня, который половину своего времени тратит на расчистку данжей в онлайн-игре, а другую половину на пьянки — идея, конечно, сомнительная, но точно не для ребëнка, который уверен, что все остальные взрослые в жизни его ненавидят. Это печально. Но вот появился Томми, так что теперь всë не настолько печально. Он кажется гораздо более удачным вариантом для создания дружеских отношений. Выходец из любящей семьи, коммуникабельный, социально активный, творческий, подающий надежды. Гораздо более конструктивная ролевая модель, если сам Уилл, конечно, его не испортит. Алекс прекрасно знает Уилла и потому прекрасно знает, что опасность в этих отношениях грозит скорее Томми, чем ему. И вот это не печально. Это тревожно.       Томми… глупый. По-хорошему, по-детски глупый. Он наивный, жизнерадостный, открытый. У него довольно узкий кругозор, но большое желание познавать всë новое. Он не стесняется задавать дурацкие вопросы, просить о помощи, требовать дополнительных пояснений к уже выданным инструкциям. Он — всë самое хорошее, что можно вынести из понятия «человечность». Уилл не глупый. Он только притворяется идиотом, когда ему это выгодно. Если Томми делает что-то плохое, то он делает это лишь потому, что не осознаëт последствий своих действий. Если Уилл делает что-то плохое, то он делает это намеренно и целенаправленно, полностью отдавая себе отчëт обо всех негативных последствиях. У него хобби такое — доводить всех до трясучки. Это неудачная смесь качеств в отношениях двух индивидов, потому что Уиллу совершенно ничего не стоит воспользоваться глупостью Томми, а потом переложить на него всю ответственность за их общие грехи. Томми слишком хороший ребëнок, чтобы становиться жертвой этого малолетнего преступника. Остаëтся надеяться лишь, что в нужный момент в башке Уилла что-нибудь щëлкнет, и он решит пожалеть Томми. Надежда эта, впрочем, пустая. Как и все предыдущие.       Но сейчас, в этот конкретный момент, у всех всë относительно хорошо. Уилл привёз Томми на лето. Перед этим Филу, конечно, пришлось поговорить с его родителями и убедить их, что никто не собирается продавать ребëнка в рабство или использовать в качестве курьера для передачи наркотиков. Алекса и близко к телефону не подпустили, а жаль. Томми и в рабство был бы продан, и курьером бы поработал, и шахту бы выкопал, и поучаствовал бы в незаконной сделке по покупке урана у арабов. В общем, такой отпуск он бы на всю жизнь запомнил. И особенно его родители. К несчастью, никаких шахт и никакого арабского урана — только прогулки по лесу, музицирование, просмотр фильмов и прочая фигня, которую обычно принято называть досугом. Кажется, дети вполне счастливы в компании друг друга, а о большем Алекс просить и не смеет. Он просто доволен тем, что все довольны. Хотя, безусловно, было крайне неловко, когда Томми назвал их с Филом мистерами с одной фамилией. Фил с Уиллом очень громко заржали, а Алекс молча влепил Томми подзатыльник. «Да за что? — завопил Томми. — Неправильная фамилия? Или вы не брали одну фамилию?». «Они не женаты, Томми!» — чуть не задыхаясь от смеха, ответил Уилл. «Ой». За это «ой» уже и Фил с Уиллом выписали ему по подзатыльнику, после чего бедолаге пришлось объяснять, что он вырос в семье простых белых либералов. У них много друзей-квиров, а о гомофобии он узнал только заканчивая школу. Вот и подумал, что у Алекса с Филом типичная ситуация из разряда «они были соседями». Стыд и позор.       За завтраком завязывается типичный глупый спор. Томми любит глупые споры. Он способен абсолютно любой разговор превратить в спор, но никогда не позволит этому спору перейти в полномасштабный конфликт. Он отшутится. Он закроет тему. Он стойко выдержит парочку подзатыльников, но врагов наживать никогда не станет. Милый ребëнок, пытающийся быть другом абсолютно всем и каждому. Алекс не считает такой подход высоко адаптивным, но уважает его. Приятно знать, что хоть кто-то в этом мире не разочарован в людях. После завтрака дети уходят заниматься своими делами. Их не видно и не слышно примерно до полудня, а потом Алексу приходит сообщение от Уилла: «Не мог бы ты спустить нас с крыши?». Алекс показывает сообщение Филу. Фил нехотя отрывается от своего проекта миниатюры фэнтезийной Атлантиды, громко вздыхает и в привычной манере пару раз матерится. Алекс предлагает пойти и поглумиться над ними для начала, а потом уже решать возникшую проблему. Естественно, Фил соглашается. Он берëт с кухни упаковку печенья, вместе они выходят во двор и видят этих придурков на крыше первого этажа. Фил открывает печенье и предлагает Алексу. Алекс говорит, что попкорн бы лучше подошëл. Дети наконец замечают их.       — Эм, — неуверенно протягивает Уилл. — Так вы будете предпринимать какие-то действия?       — Хорошая идея, — задорно бросает Алекс. — Она будет отправлена на рассмотрение семейного совета.       — Как погодка там, наверху? — также задорно поддерживает Фил.       — Смешно вам? — Уилл переходит на драматичный тон. — У людей тут горе! — Он всплëскивает рукой. Томми упирает руки в бока.       — Вы же взрослые люди! — негодует. — Вы должны нам помочь!       — Вы тоже по документам взрослые, — невпечатлëнно отвечает Фил. Берëт ещё печенье. — Какого хуя вы вообще там забыли?       — Секрет фирмы, — наигранно серьëзно бросает Томми. — Не вашего ума дело… челядь.       — Воу. — Алекс усмехается. — Так вы хотите вернуться на землю или нет? — Дети в один голос соглашаются. Алекс переглядывается с Филом. Семейный совет решает, что они ещё недостаточно страдали за свою тупость. Алекс раскидывает руки. — Тогда прыгайте. Я поймаю. — Томми, похоже, действительно задумывается над этим предложением. Делает шаг к краю крыши, но Уилл хватает его за футболку.       — Ты с ума сошëл? — восклицает тоном между беспокойством и возмущением. — Не верь ему. Он жалкий лжец и провокатор, а ты себе обе ноги сломаешь. — Алекс сам до конца не понимает эмоцию, которую испытывает от получившейся сцены, но это, кажется, умиление? Поразительно.       — Ладно, Фил. — Он хлопает Фила по плечу. — Оставляю их на тебя. Поглумись за нас обоих, пока я буду искать лестницу. ***       Убей. Убей текст, убей эпитет, убей метафору. Убей все свои мечты, стремления и амбиции. Убей всё, на что ты способен; убей всё, что ты есть. Пусть кожа твоя станет удушливым коконом, пусть кости твои станут хрупкими, словно мел. Убей всех своих идолов, всю свою мораль; убей то, что тебя породило, то, что сделало тебя тобой. Убей отца и мать своих; убей всех и каждого предыдущего обладателя своего гена, пока тропа эта не приведёт тебя напрямую к Богу. Убей и его. Съешь солнце и запей океаном. Оставь этот мир ослепшим и замёрзшим. Оставь его сиротой. Убей. Убей всех людей, которые хоть что-то для тебя значили. Застрели жену, утопи ребёнка, просунь голову в петлю и сделай шаг. Убей иллюзию. Убей её в тщетной попытке обрести свободу, которую ты никогда уже не обретёшь. Убей. Убей каждого, кто посмеет тебе помешать. Убей это глупое отражение в зеркале. Придуши свою тень, заставь замолкнуть свой голос, преврати свой мозг в коктейль из светло-серого вещества. Пусть кровь твоя будет мазутом, пусть из ноздрей валит дым сотен заводов промышленной Англии. Пусть глаза твои станут витражами из бутылочных стёкол, пусть рот будет топкой бездонной печи. Убей и свет, и звук, и материю. Поглоти всю эту бесконечно растущую, словно раковая опухоль, вселенную. Убей добро и зло. Убей страдания. Убей в себе человека. Убей всё то слабое и ничтожное, что противится этому. Убей идею о самом себе.       Одним прекрасным днём с грацией, по меньшей мере, Микеланджело, трикстер создал из брата Джина икону с архангелом Михаилом. Раздел его — сдёрнул с кровати простынь и сделал из неё тогу. Распорол подушку — на полу его кровью нарисовал очертание крыльев и рассыпал поверх кучу перьев. А потом, конечно же, убедился, что хоть какая-то их часть точно присохла намертво. Вложил ему в руку его собственный охотничий меч, уважительно закрыл глаза. Трикстер вспорол Джину глотку. Утешает, что хотя бы эта смерть была относительно быстрой. Увидев тело, Дио очень долго молчал. Изучал, рассматривал каждую складку простыни, каждый брызг крови на белой коже, каждое кривое пёрышко. А потом повернулся к Алексу, снял солнцезащитные очки и совершенно безэмоционально пообещал: «Я ценой всего убью эту ебучую тварь, Техноблейд. А потом я убью тебя». Алекс также безэмоционально кивнул — его такие условия всегда устраивали, устраивают и будут устраивать. Его не волнуют последствия. Всё, чего он хочет — закончить свою проклятую работу. Потому что он прекрасно знает, что никто больше на это не способен. Ни одна из этих тупых и некомпетентных мразей никогда не сможет поймать ублюдка. Н-и. О-д-н-а.       И вот ты убил это всё в себе, а что же осталось? Неужели тебе не тоскливо осознавать, что ты — всего лишь кусок мяса, едва ли сравнимый по качеству даже со второсортным куриным фаршем для наггетсов. Твоё тело — вместилище болезней и паразитов, твоё предназначение — быть достаточно умным и сильным, чтобы суметь передать свои гены, а потом умереть. Твои мысли — мозговое электричество, твои чувства — всего лишь парочка сочетаний химических элементов. Движения твои — рефлексы, жизнь твоя — тупое удовлетворение тупых потребностей. И где же всё то, о чём говорили поэты и философы? Где бессмертная любовь? Где всепрощение? Где честь и достоинство? Где какая-то великая цель? Где эта хвалёная человечность, всегда ставимая в антагонизм животному началу? Они нам врали. Что вообще значит «быть человеком»? Чем вообще, кроме речи, человек отличается от всех остальных бессловесных жителей этой планеты? Кто дал ему право объявить себя царём зверей? Да и кто тебя, несчастного, вообще заставляет вставать по утрам? Не мы. Нас здесь не было. Мы молчали.       Наверное, брата Таймдио можно назвать конвенциально добрым человеком. Им движет благородство, а это, кажется, что-то доброе. Даже в состоянии отчаяния он выбирает не себя, а других. Подобно уважаемым камикадзе, он предпочитает смерть миру, в котором его сторона окажется проигравшей. Дио сложно назвать конвенциально умным, но он довольно находчив. Его уж точно нельзя назвать дисциплинированным или добропорядочным. Богобоязненным, пунктуальным, сдержанным. Он просто такой, какой он есть, и Алекс искренне ценил в нём это. Дио был единственным в мире человеком, которого Алекс ценил. Считал ли он его равным себе? Да никогда в жизни, но, тем не менее, это не помешало Алексу к нему… привязаться. Это оказалось болезненным осознанием. Крайне запоздалым и чрезвычайно болезненным. Если надавить человеку на глаза, то у него замедлится сердцебиение. Это называется рефлексом Даньини-Ашнера или глазосердечным рефлексом. Результатом такого действия станет аритмия. В некоторых случаях это может приводить к кратковременной остановке сердца, а порой и смерти. Нервная система — сложный механизм. Сложный, но такой до смешного тупой.       Дереализация. Алекс стоит на коленях перед телом Дио. Все факты налицо: отсутствие дыхания, отсутствие сердечных сокращений, отсутствие тонуса глазных мышц, отсутствие безусловных рефлексов, отсутствие абсолютно любой реакции на внешние раздражители. Дио мёртв. Вот он — совершенно мёртвый — лежит прямо перед Алексом, но мозг, но в целом вся эта тупая нервная система, почему-то отказываются соглашаться с объективной реальностью. Отказываются создавать логическую цепочку между всеми физическими признаками и единственным возможным выводом: мёртв. Они бунтуют. Они как бы говорят: «Как это мёртв? Не может такого быть. Люди, которые нам нравятся, не умирают». Нет в человеческом теле органа тупее мозга. Можешь хоть тысячу раз для себя решить, что ты атеист и материалист, но потом, в момент столкновения со смертью кого-то важного, сама химия в синапсах заставит тебя торговаться с Господом. Нервная система знает, что лишаться чего-то, что приносило тебе радость, довольно грустно. Она сделает всё, чтобы тебе не было грустно. Она попытается заставить тебя поверить во что угодно, лишь бы это дало тебе хотя бы горсточку эндорфина, дофамина или серотонина. Вопреки здравому смыслу она скажет: «Смерть — это социальный конструкт. Смерти нет». Вопреки здравому смыслу Алекс кивнёт сам себе. Смерти нет. Они нам врали.       Алекс кинется на трикстера с мечом, но в пылу битвы меч как-то сам собой выпадет из рук. Алекс этого не заметит. Алекс не остановится. Эту стихию уже невозможно остановить. Алекс будет бить его. Алекс будет кусать его. Алекс скатится до самых унизительных непотребств. Алекс повалит его на землю, сядет сверху, заглянёт в шокированные глаза, шепнёт: «Смерти нет». И засмеётся, и ногтями исцарапает кожу его лица. Алекс сломает ему рёбра. Алекс залезет пальцами в порез на плече, Алекс отделит его кожу от мяса. Эта драка будет долгой, она доведёт их обоих до полного безумия. Оголит все нервы, смоет с берегов все ценностные ориентации. Алексу уже нечего терять, ему уже окончательно сорвало тормоза, а вот трикстер, Мистер Безликий, эта трусливая шавка, всё ещё будет надеяться сохранить свою жалкую жизнь. Он знает, что проиграет. Он знает, что выпустил в мир каких-то древних демонов, но он и хотел их выпустить. Только, приняв такое решение, он ни на секунду не задумался о последствиях. Алекс же в полной эйфории. Смерти нет. О чём ему волноваться? У них целая вечность впереди. Целая вечность ада лишь для двоих. Разве это не поэтично?       Боли тоже нет. Она напоминает о себе только короткими вспышками где-то на краю сознания. Алекс никогда и не боялся боли. Она ему безразлична. Она его не волнует. Алекс пытается откусить трикстеру палец. Трикстер сопротивляется. Он, весь побитый, вспотевший и уставший, хватает Алекса за волосы и пытается оттащить от своей несчастной руки. Также, как псов обычно оттаскивают от чего-то, что они есть не должны. Трикстер сбрасывает Алекса с себя, отползает подальше, но Алекс упрямо ползёт вслед за ним. Трикстер скулит от отчаяния. Алекс рычит. Хватает трикстера за галстук. Они ещё долго продолжают возиться, сплетаются в клубок влюблённых змей. В висках стучит кровь, на пол льётся кровь, на языке горчит кровь. Весь мир превращается в кровь. В адреналин, растворённый в крови. Трикстер отталкивает Алекса. Бьёт его ногой, но Алекс не отступает. Он тоже теперь камикадзе. Он тоже теперь смотрит в лицо своего врага и делает выбор умереть в бою. Историю пишут победители. Алекс хватает трикстера за штанину, за ногу, кусает его колено сквозь эту полиэстерную тряпку. Также, как муж любовно целует колено своей жены. Трикстер знает, что умрёт в честном бою. Такова его судьба. Как же хорошо для него, что такие как он не умеют играть по правилам.       «У тебя проблемы с самоконтролем, дорогой, — говорит совершенно спокойный голос с южным акцентом. — Тебе повезло. Я могу с этим помочь». Темнота. Ретикулярная формация отключается. Наступает конец всего сущего. Целая вселенная прекращает своё существование. Химия мозга сходит с ума, все нервы превращаются в комок проводов без изоляции. Большая часть последующих событий выпадает из памяти. Только случайные запахи, только случайные звуки. Тактильные рецепторы воспринимают любое прикосновение как слишком сильное, органы равновесия предоставляют совершенно недостоверную информацию. Они все врут. Первое, что Алекс точно помнит — сероватый и пятнистый потолок мотеля. Грубые простыни, резкий запах пыли. А потом чьи-то ладони, знакомый и вместе с тем незнакомый голос, дурацкие попытки привести в чувства. В пустом черепе гудит, конечности отказываются выполнять команды. А потом он помнит только безграничную, нечеловеческую ярость. И разъярённый голос, заглушающий абсолютно все звуки мира.       ДА КАК ОНИ ВСЕ СМЕЮТ? ДА ЧТО ОНИ ЗНАЮТ? ПОЧЕМУ МЫ ВСЕГДА СТРАДАЕМ? ПОЧЕМУ МЫ ВСЕГДА КРАЙНИЕ? ПОЧЕМУ ОНИ НЕ МОГУТ ПРОСТО ОСТАВИТЬ НАС В ПОКОЕ? МЫ ЭТОГО НЕ ХОТЕЛИ. МЫ НИЧЕГО ЭТОГО НЕ ХОТЕЛИ.       — ОНИ ВСЕ МЕРТВЫ. ОНИ ВСЕ БЫЛИ НАШИМИ НЕЖЕЛАННЫМИ ДЕТЬМИ. ВЫ ВТРОЁМ НАС ТРАХНУЛИ, И ВОТ ЧТО ИЗ ЭТОГО ВЫШЛО. — Сода хватает Алекса за руки, прижимает к кровати. — ПЕРЕДАЙ КАПИТАНУ, ЧТО, ЕСЛИ МЫ ВЫБЕРЕМСЯ ЖИВЫМИ ИЗ ЭТОГО АДА — МЫ ВЫРВЕМ ЕМУ ХРЕБЕТ. МЫ СДЕЛАЕМ ИЗ НЕГО РАГУ И НАКОРМИМ ИМ ВАС, ДВУХ СТАРЫХ БЛЯДЕЙ. ТЫ НАС УСЛЫШАЛ? — Сода бледнеет на пару тонов. Молчит. Алекс тяжело дышит, но больше не сопротивляется. Требовательно смотрит ему в лицо.       — Ты не в себе, Техно, — мягко говорит Сода. — Тебе нужно отдохнуть. Погоревать как следует. — Он поджимает губы, вздыхает как-то обречённо. — Я знаю, это тяжело. Это больно, Техно. Мы все через это проходим. Это не навсегда. — Алекс протестующе дёргается. Сода бьёт его коленом в живот. — А сейчас ты опасен для самого себя. ***       Танец служит возвышению чувства юношества. История вальса имеет корни в ритуальных танцах самых разных культур по всему земному шару. Примерно с десятого века вальс начал распространяться по Европе, а в шестнадцатом Итальянцы назвали его «volta», что в переводе означает «поворот». В восемнадцатом веке вальс активно развивался на территориях Германии и Австрии, где со временем стал пользоваться большой популярностью у аристократии. Особую роль в его распространении сыграла музыка Иоганна Штрауса. На настоящий момент существует огромное количество самых разнообразных видов вальса, в основном названных по месту своего изобретения. Алекс объявляет, что учить они будут международный стандартный вальс. По крайней мере, он надеется, что это именно он. А если всë-таки не он… боже, да всем плевать. На этом импровизированная лекция благополучно завершается. Уилл, как и подобает прилежному ученику, поднимает руку, прежде чем задать вопрос: «Это всë, конечно, было очень интересно, но напомни, а нахера мне его учить?». «У тебя выпускной. Там будут женщины. Если ты хочешь хоть какого-то взаимодействия с женщиной, то должен выучить вальс». «А если не хочу?». «Я зря, по-твоему, два дня потратил на этот дурацкий вальс?». Уилл пожимает плечами. «Похоже на то». Алекс берëт его за руку и поднимает с дивана. В этом доме не будет никакого неуважения к старшим.       Алекс кладëт ладонь ему на лопатку, а его заставляет положить на своë предплечье. На возмущения отвечает, что будет вести, пока Уилл полностью не научится танцевать, а до этого прекрасного момента Уилл будет в позиции леди. Алекс говорит слегка согнуть ноги, затем считает вслух: «раз» — его левая нога делает шаг вперëд, а правая нога Уилла делает шаг назад; «два» — правая нога делает шаг по диагонали, левая нога делает шаг по диагонали; «три» — ноги «догоняют» друг друга. Потом всë повторяется, но в обратном порядке. Это называется «левый квадрат». Если начать с другой ноги, то это станет уже «правым квадратом». Всë первое занятие они проводят за отработкой базового левого квадрата. На втором занятии, исключительно ради разнообразия в моторных навыках, решают отработать и правый квадрат. На третье занятие приходит время добавить к основным движениям тот самый поворот, в честь которого вальс и назван. Теперь на каждый шаг нужно слегка поворачивать ступню на определëнное количество градусов. Движение по часовой стрелке, корпус поворачивается вправо. Это, пожалуй, самая сложная часть танца. Уилл периодически путается, но в целом держится довольно неплохо. Алекс знает, что он тренируется и за рамками занятий. Ему очень хочется как можно быстрее начать вести. Но как же это ванильное: «Важнее путь, а не место назначения»? Дети совершенно не умеют наслаждаться промежуточными результатами своих трудов. Алекс, впрочем, тоже не умеет. Он бы на его месте на второе же занятие пришëл полностью готовым. Но это Алекс. Он, конечно же, совершенно не азартный человек.       Четвëртое занятие, ожидаемо, начинается с того, что Уилл объявляет о своей готовности самостоятельно вести: «Всë, сенсей. Пришëл ваш черëд побыть в позиции леди». Алекс отвечает: «Теперь твой черëд учить меня танцевать, приятель» — и совершенно ничего не комментирует в процессе. Просто позволяет ребëнку сделать то, что он считает нужным и правильным. Позволяет самостоятельно разобраться с расположением рук и ног, объяснить технику своими словами и начать считать вслух. Так они проходят левый квадрат и правый квадрат. Алекс делает пометки о несовершенствах, неизяществе, ведëт статистику каждому «блять, не так» и каждому затупу. В конце они обязательно всë это обсудят, но сейчас Алекс позволяет Уиллу насладиться моментом своего маленького триумфа. Своей минутой славы. Переход к поворотам сложно назвать гладким. Уилл слишком торопится в процессе и обращает мало внимания на окружающее пространство. Ему тяжело вовремя вносить коррективы в свои движения, но это придëт с опытом. Алекс надеется только, что они ничего не снесут в процессе. Филу не понравятся разбитые вазы или перевëрнутые горшки с цветами. И вот конец. Уилл стоит, смотрит на Алекса сверху вниз и ждëт хоть каких-то комментариев. Ребëнок слишком зависим от похвалы.       — Нормально, — подводит итог Алекс. — Могло быть лучше. В целом довольно средне. Удачно уравновешиваешь свои слабые и сильные стороны, но ничего выдающегося.       — Эх, — наигранно драматично вздыхает Уилл и отводит глаза к потолку. Всплëскивает руками. — Способен ли я вообще быть достаточно хорош для тебя?       — Нет. — Уилл от удивления снова переводит на него взгляд. — Даже я сам не способен быть достаточно хорош для себя. Тебе-то куда?       — Ты ужасен, — бросает спокойным тоном. — Ты самый настоящий токсик, Алекс. — Уилл кладëт ладони на плечи Алекса. — Чему ещё ты можешь научить меня, сенсей? Целоваться научишь? Кажется, это тоже женщинам нравится.       — Я вызову копов, — почти что угроза, но это иронично. Честно. Уилл делает лицо: «Чего, прости?». — Никаких сексуальных домогательств, Уильям.       — Сексуальных домо… — Он не успевает договорить. Обрывает себя громким смехом, едва не складывается от него пополам. — О да, все мои влажные мечты только о тебе. Просто идеал мужчины. — Уилл успокаивается. Складывает губы в трубочку и издаëт чмокающие звуки.       Алекс отступает на шаг назад. Уилл наступает. Отступает, наступает. Отступает, наступает. Постепенно это перерастает в полноценные догонялки. Алекс перескакивает через диван, проскальзывает под обеденным столом, подпрыгивает до перил, подтягивается и таким вот изящным способом оказывается на середине лестницы на второй этаж. Уилл всë равно продолжает погоню. Он физически не способен повторить даже десятую часть всех этих манëвров, но азарт заставляет искать альтернативные пути достижения цели. В итоге они едва не сносят торшер, только чудом не роняют книжный шкаф, кое-как выпутываются из штор. Погоня заканчивается в кабинете Фила. Фила, который чрезвычайно занят этими своими творческими делами и которому, откровенно говоря, до лампочки, чем они там занимаются, пока от этого не страдает нравящееся ему имущество. Алекс использует его в качестве живого щита, а Уилл тем временем стоит в дверях и пытается отдышаться. Фил откладывает свои инструменты, молча переводит взгляд с одного на второго и оценивает их физическое состояние. Хмурит брови. Наверное, сейчас он скажет, что они ведут себя совершенно безответственно. Скажет, что им пора браться за голову, а бегать по дому — травмоопасно вообще-то. Но он, к счастью, не успевает ничего сказать.       — Чëрт подери, Алекс, — более-менее отдышавшись, говорит Уилл. — Где ты научился всему этому… — Он делает несколько размашистых движений рукой. Пытается подобрать правильное слово. — Паркуру? Как это назвать? — Фил косит строгий взгляд на Алекса. Алекс пожимает плечами. — А драться ты умеешь?       — Я многое умею, — выходит слишком уклончиво. Уилл это игнорирует.       — Зачем ты учишь меня блядским танцам? — Он облокачивается о дверной косяк. — Научи лучше чем-нибудь полезному.       — В драках нет ничего полезного, Уилл, — встревает Фил. Обращается к Алексу: — А ты прекрати подавать плохой пример.       — Что, предлагаешь мне с ним в поддавки играть? — Алекс складывает руки на груди.       — Да. — Фил пару раз кивает. — Требования должны быть реалистичными, а задания выполнимыми. Только тебя мотивируют цели, которых ни одно человеческое существо не способно достигнуть. ***       Показания анализаторов ещё долго не могут прийти в норму. Алекс чувствует, будто под его кожей копошатся фараоновы муравьи. Прогрызают мышцы своими крохотными жвалами, топчут их своими крохотными лапками. Алекса трясёт. У него периодически случаются нервные тики. Его это бесит. Его бесит всё, что он не способен контролировать. В общем, его бесит абсолютно всё в этой жизни. Но особенно Алекса бесит Сода, который целыми сутками крутится в поле зрения и постоянно смотрит на него как на сумасшедшего. Его вообще никто не просил быть здесь. Зачем он припёрся? С чего вдруг решил поиграть в сиделку для душевнобольных? Алекс чувствует себя бесполезным и беспомощным. Чувствует себя проигравшим. И это тоже его бесит. Он хочет ударить Соду. Хочет прогнать Соду. Хочет хоть пару часов побыть в одиночестве. Хочет во всём разобраться. Сам. Но Сода не оставит его одного, пока не убедится, что Алекс не вскроет себе глотку в ту же секунду, как получит хоть каплю вседозволенности. Алексу хочется выть, но он молчит. А пока он молчит, с какого-то чёрта слово решают взять эти идиотские голоса. Они тоже бесят Алекса, но их при всём желании нельзя выгнать и нельзя ударить. Остаётся только всё также молча кипеть. Соде не нужно ничего знать о голосах. Никому не нужно.       ЗАТКНУЛИСЬ ВСЕ. ПОСЛАНИЕ АПОСТОЛА ПАВЛА К КОРИНФЯНАМ.       Он сказал, что людские тела — вместилища святого духа и, типа, самим людям они не принадлежат. Смешной дядька.       Он Сказал, Что «Ваши Тела Суть Храм Живущего В Вас Святого Духа». Твоё Тело Блядский Храм, Александр. Наш Храм. Наш Дом. Нам Пиздецки Не Нравится, Что Ты Сотворил С Нашим Домом.       в таком состоянии необходимы тишина и покой, постельный режим. ты даже сейчас продолжаешь изводить себя морально и физически. ты глуп и упрям, Александр. это станет твоим концом однажды.       — Впервые я столкнулся со смертью близкого человека, когда был ещё подростком, — каким-то почти родительским тоном говорит Сода. — Тогда я задавался вопросами: «Почему?». «Разве это справедливо?». — Он чуть наклоняется вперёд. Алекс всего лишь пытается поесть. Ему эти наставления неинтересны. — И действительно: разве это справедливо, что простые работяги так страдают из-за нас с тобой? Я не знаю. Я так и не нашёл ответа на этот вопрос.       — Ты похоронил Дио? — Алекс всего лишь пытается наколоть еду на вилку и донести её до рта. Кажется, от злости руки начинают трястись ещё сильнее. И он даже не знает, что на этот раз его бесит. Наверное, всё и сразу.       — Да, я его похоронил, пока ты был в отключке. — Сода осторожно кладёт ладонь на кисть Алекса. Гладит пальцами. — Успокойся, приятель. Сейчас всё нормально.       — Не надо было его хоронить, — упрямо продолжает Алекс. — Он идиот. Он этого не заслужил.       ИЗ ЭТОГО ДОМА МЫ НЕ СЛЫШИМ МОРЕ. ИЗ ТВОЕЙ ЖАЛКОЙ ШКУРЫ МЫ НИЧЕГО НЕ СЛЫШИМ.       Ты вообще помнишь ОКЕАН, Алекс? Ты помнишь пляж Сан-Франциско? Золотые ворота, которые видно с берега? А помнишь Малибу? А Санта-Барбару? Помнишь этих дурацких медуз, которых выносило на песок? Помнишь, ты тыкал их палкой? Было ВЕСЕЛО.       Славные Деньки До Всего Этого Дерьма. Почему Бы Тебе Не Бросить Это Всё? Кто Тебя Остановит? Кто Посмеет Тебя Остановить? Кто Осмелится?       нет ничего предосудительного в том, чтобы пересмотреть свои ценностные ориентации. люди — пластичная материя. всю жизнь преображаются. каждый день ты новый человек. попытки остановить развитие бессмысленны и бесполезны.       — Так устроен мир, — заново начинает Сода. — В нём нет справедливости. Всё, что мы делаем, мы делаем ради высшего блага. Ради живущих и тех, кто будет жить после нас. Не ради мёртвых.       — Я знаю, Томас. — Алекс смотрит в свою тарелку. По ощущениям каждая гладкая мышца в теле подрагивает. Похоже на короткое замыкание, но в органической электронике.       — Томас? — Кожа на ладони Соды горячая, сухая. Его пальцы шершавые из-за мозолей.       — Разве это не твоё имя? — От этой херни приходится осознанно контролировать дыхание, чтобы не забыть о нём и не задохнуться.       — Даже не Чэнс? Аж целый Томас, Техно? — Сода усмехается.       КАК ЖЕ ОН ДОСТАЛ. НЕ СЛУШАЙ ЕГО. ПОШЛИ ЕГО К ЧЁРТУ.       Энергетика у него какая-то неприятная. У них всех неприятная. Будто они и сами не понимают, какой ФИГНЁЙ занимаются.       Будто Не Понимают, Что Насилие, Блять, Не Бывает Метафорическим.       люди не хищники: опусти взгляд на свои руки — увидишь ли ты там когти? оскалься отражению в зеркале — увидишь ли ты там острые зубы? людское насилие должно быть обращено лишь в самозащиту, но люди века назад отвергли законы природы. логичным завершением череды людского насилия, череды безжалостных и бессмысленных убийств, является самоубийство. готовы ли они к этому? готов ли ты пойти на это, Александр?       — Ты можешь хотя бы пару минут не пытаться обработать меня своей дерьмовой идеологией? — хрипло отвечает Алекс. — Я слышал это и от своего наставника. Да-да, высшее благо. Да-да, лично Господь пожмёт нам руку в раю. Я понял. Меня это не трогает. ***       ТИШИНА. СНОВА ПОСЛАНИЕ АПОСТОЛА ПАВЛА К КОРИНФЯНАМ. КАЖЕТСЯ, ТОЛЬКО ТЕКСТЫ СВЯЩЕННЫХ ПИСАНИЙ ДО ТЕБЯ ХОТЬ КАК-ТО ДОХОДЯТ.       «Любовь никогда не перестанет существовать, хотя и пророчества прекратятся, и языки умолкнут, и знание упразднится». Что может быть прекраснее этого стиха, Алекс? Ты же понимаешь наш намëк? Ты ПОНИМАЕШЬ.       Послушай Хоть Кого-То Из Нас, Упрямый Ты Мудак. Ты Безнадëжен. Нам Стыдно За Тебя.       твоë поведение часто выходило за рамки адекватности, Александр. кто-то из нас поддерживал тебя, кто-то был против, однако сейчас ты впервые заставил нас всех сойтись во мнении: мы единогласно считаем всё это дуростью. ты ведëшь себя инфантильно, но это и неудивительно — никто так и не дал тебе времени вырасти. ты ребёнок. нам жаль это признавать.       Ребёнок. Алекс усмехается. В целом, конечно, ему плевать на их мнение. Всегда было и всегда будет. Похож ли он на ребёнка? Нет, очень давно уже не похож. Он смотрит в зеркало. Первая мысль: «Я умираю». Вторая: «Спасибо Господу». Алекс стоит в своей ванной комнате и, чтобы хоть как-то себя отвлечь, нервно перебирает волосы. Также нервно вырывает самые нервирующие, выделяющиеся из общей массы, блестящие серебром. Даже этот ублюдок Фил ещё не седеет, чëрт подери. А Алекс да. У Алекса всегда всё как-то невовремя. Он мог бы покраситься, но это вариант на самые отчаянные времена. Когда-нибудь он мог бы полностью поседеть. От этой мысли Алекс упирается руками в раковину, опускает взгляд и делает нервный вдох. Нервный выдох. Нервный вдох. Его опять трясëт, но теперь у этого хотя бы есть уважительная причина. Седина — конечно, печальное дополнение к картинке, но не основная её часть. Всего лишь следствие, а не первопричина. Тело помнит всë. Оно прекрасно знает, как ты себя ненавидишь. Оно прекрасное знает обо всех мыслях, за существование которых тебе стыдно. Знает обо всëм, что ты изгнал за границы сознательного и сделал вид, что этого никогда не было. Мы всë знаем, оно всë знает, да и ты сам всë прекрасно знаешь. ХВАТИТ притворяться идиотом. Нам Стыдно За Тебя. нам страшно за тебя. А ТЕБЕ САМОМУ НЕ СТРАШНО? Алекс трясëт головой. Ему не страшно. Он жил упрямым мудаком, и он готов им умереть. Это его осознанный выбор.       Травма поколений. Дочери обречены повторить ошибки своих матерей, сыновья обречены повторить ошибки своих отцов. Так устроен мир. Уилл вернулся домой. Отправился в свой личный путь героя, чтобы в конце прийти в самое начало и одолеть своего самого главного врага. Своего отца. Алекс, закинув ногу на ногу, сидит на диване и читает газету. Волонтëры расчищают перуанские пляжи, спасают бедных черепашек от микропластика; японские учëные опубликовали статью о мерах профилактики суицида; Техас который год удерживает почëтное первое место по части смертных казней, но в Калифорнии в камерах смертников до сих пор сидит почти семь сотен человек. В общем, в новостях написано, что мир катится в ад. Это устаревшие новости. Уилл уже минут пять орëт о том, какой Фил хуëвый отец. Это тоже устаревшие новости. Алекс закрывает газету, кладëт на диван рядом с собой. Уилл вопит, что Фил не только отец хуëвый, но и как человек он тоже говно. Фил отвечает, что он и не человек вовсе. Уилл переходит на новый уровень громкости. Он весь красный, он тяжело дышит, он пытается хоть как-то достучаться, но Фил стена похлеще Китайской. Алекс снимает очки.       — Я был молодым и глупым, — говорит Фил совершенно невозмутимо. — Мне жаль, Уилл. Я поступил неправильно.       — ДА ТЫ ИЗДЕВАЕШЬСЯ, ЧТО ЛИ? — Уилл, кажется, уже в полном отчаянии. — ПОЧЕМУ ТЫ ТАК ОБ ЭТОМ ГОВОРИШЬ? — Он в ярости трясëт руками, сжимает кулаки. Зажмуривается. Продолжает через силу: — Почему ты говоришь об этом так, будто это какое-то небольшое недоразумение? Будто ты забыл спрятать подарок на Рождество? Будто… молоко прокисшее в холодильнике оставил? — Уилл поджимает губы, протяжно скулит. — Ты мне…       — Жизнь испортил? — невзначай встревает Алекс. Уилл резко оборачивается на него.       — ПАСТЬ ЗАКРОЙ. БЛЯДЯМ СЛОВО НЕ ДАВАЛИ, — мгновенно разгоняется до запредельной громкости. — У ТЕБЯ НЕТ ПРАВА ГОЛОСА. ТЫ НИКТО.       — Ладно. — Алекс пожимает плечами, надевает очки, берëт газету и перелистывает на раздел с анекдотами. — Как скажешь, Уильям.       РАДИ ХРИСТА, ДА ЗАТКНИ ТЫ ИХ. У НАС БАШКА ОТ НИХ БОЛИТ.       Алекс, это ужасно! Сделай ты хоть что-нибудь! Мы тебя УМОЛЯЕМ!       Это Полный Пиздец. Жалкое Зрелище. Мы Не Подписывались На Эту Бразильскую Драму. Схерали Ты Должен Всë Решать В Этой Семье? Ты Никто. Сами Сказали, Пусть Сами И Разбираются.       мы не можем предложить ничего конструктивного. мы советуем воздержаться от комментариев.       — ЭТО НЕ ЛЮБОВЬ, ФИЛ! ЭТО БЛЯДСКИЙ НАЦИЗМ! — Вой прерывается болезненным хрипом. Уилл откашливается. Закрывает лицо ладонями. — Ну почему я? За что это именно мне? — Снова жалобный скулëж. — Что я тебе сделал, отец?       — Уилл… — Фил меняет позу. Наконец полностью разворачивается в сторону Уилла, но руки всë ещё держит скрещенными. — Ты… не поймëшь.       — Чего не пойму? — Уилл отнимает ладони от лица. — Что я похож на свою мëртвую мать, и поэтому ты меня ненавидишь?       — Что? — Фил удивлëнно замирает. Начинает нервно хихикать. — Прости? Нет, конечно нет. — Он делает широкий жест рукой. — Как тебе вообще это в голову пришло? Это вздор!       — Да ты что? Правда? — Уилл почти зловеще понижает голос. — Дрим грохнул твою бабу, оставил тебя с ребёнком на руках и с этим ебанутым. — Он выпрямляется во весь рост, продолжает почти издевательски: — Да, я бы тоже на твоём месте меня возненавидел, пап. Если бы я был таким же бесхребетным ублюдком как ты, я бы тоже решил, что выливать всë своë дерьмо на сына — ахуенная идея.       — Всë было не так! — вскрикивает Фил. Одëргивает себя, говорит привычным тоном: — Просто… не говори так, Уилл. Я люблю тебя. Я люблю Кристин. Больше ничего не имеет значения.       — Не смей портить смысл слова «любовь», животное. То, что ты со мной сотворил, никакого отношения к любви не имеет, — с нажимом отвечает Уилл.       — Ты ничего не знаешь о любви, — Фил зеркалит его манеру.       — А откуда мне хоть что-то о ней знать? — Они оба едва заметно пригинаются, встают в стойку. Молчание. Алекс снова откладывает газету.       АХАХА, ОНИ СЕЙЧАС ДРУГ ДРУГА ГРОХНУТ. НАМ МЕНЬШЕ ПРОБЛЕМ.       О нет! АЛЕКС, НЕМЕДЛЕННО ПОДНИМАЙ ЗАДНИЦУ С ДИВАНА! Пожалуйста-пожалуйста-пожалуйста. Мы же ЛЮБИМ ИХ! ТЫ ЖЕ ЛЮБИШЬ ИХ!       Какая Срань. Две Птички Довели Друг Друга До Когнитивной Пропасти. Умный Чел, Теперь У Нас Есть Какие-То Мысли По Этому Поводу?       Уильям — молодой, но уже совершеннолетний и крайне разъярённый ворон. Филипп — взрослая оседлая птица со своим лесом. инстинктивно это воспринимается в первую очередь как посягательство на территорию. Фил не сможет себя контролировать. Уилл не захочет себя контролировать. кто-то точно умрëт, Александр. и это снова будет твоей виной. ты виноват во всëм происходящем. всегда был и всегда будешь.       — Сука, — шипит себе под нос Алекс. Из-за дрожи он едва способен снять очки. Всë плывëт. — Эй! — Понятное дело, никто не реагирует. Два зверя ждут, пока один из них сделает первый шаг. Хуй вам. Никто не сделает. Алекс вскакивает с дивана. От боли темнеет перед глазами. — ТВАРИ! — вопит. Уилл от неожиданности отвлекается на него, но Фил уже слишком глубоко в бездне. — НЕ СМЕЙТЕ. МЫ ТЕРПИМ ВАС СТОЛЬКО ЛЕТ НЕ ДЛЯ ТОГО, ЧТОБЫ ВЫ ДРУГ ДРУГА ПОУБИВАЛИ. МЫ СТОЛЬКО СИЛ ВАМ ОТДАЛИ. МЫ СТОЛЬКИМ РАДИ ВАС ПОЖЕРТВОВАЛИ. ТАК ВЫ НАМ ПЛАТИТЕ? — Уилл смотрит на него как на чумного. — ЧТО? У ТЕБЯ ВСЕ НАЦИСТЫ. ВЫКЛЮЧИЛ КОМПЬЮТЕР — НАЦИСТ. НЕ ДАЛ РАЗБИТЬ СЕБЕ НОС ПАДАЯ С ДЕРЕВА — НАЦИСТ. ПОКОРМИЛ, ВЫГУЛЯЛ, ОДЕЛ — ВСË НАЦИСТ. ЗАТКНИСЬ УЖЕ, УËБИЩЕ! ТЫ НАС ЗАЕБАЛ, ЖАЛКИЙ ТЫ КУСОК ДЕРЬМА! — Фил нехотя косит на него взгляд. Он не воспринимает Алекса угрозой. Алекс его собственность на этой земле. — А ТЫ? — Алекс за два широких шага подходит к Филу, хватает его за грудки и даëт такую пощëчину, что он бы точно упал, если бы его не держали. — ТЫ! ПОЧЕМУ ТЫ ВСЕХ НАС НЕНАВИДИШЬ? РЕБËНОК НИЧЕГО ТЕБЕ НЕ СДЕЛАЛ, А ТЫ ЕМУ ЛОБОТОМИЮ СДЕЛАЛ! ГДЕ ТВОИ БЛЯДСКИЕ РОДИТЕЛЬСКИЕ ИНСТИНКТЫ? КАК ТЫ СМЕЕШЬ ТАК ОБРАЩАТЬСЯ С ЭТИМ НЕСЧАСТНЫМ? — Он хватает Фила за волосы, указывает на Уилла. Опускается к уху: — Посмотри на него. Посмотри на своего сына, Филипп. Скажи ему, что он прав.       — Он не прав. — Алекс громко смеётся в ответ. Фил смотрит на него исподлобья. — Хочешь правду, Александр? Если бы не ты, ничего бы этого не было. Это твоя вина. — Молчание. Алекс чувствует себя так, будто его живьëм перекручивают в мясорубке. Он скучает по муравьям.       — Круто, — бросает с лëгкой иронией. — Спасибо, что сказал. Ты настоящий друг. — Каждая мышца дрожит, спазмирует. Агония. — Я-я вас… ненавижу. Надеюсь, вы оба сдохнете самой худшей из смертей, — продолжает дрожащим голосом. — На этом всё. Благодарю за внимание.       Одна лишь сила воли позволяет Алексу дохромать до комнаты. Он сползает по стене на пол, кусает себя за ладонь и сдавленно воет от боли. Прокусывает до крови, другой рукой рвëт на себе рубашку и расцарапывает живот. Будто бы пытается добраться прямо до своих агонизирующих кишок, пытается заставить это проклятое тело замолчать. Не всего в жизни можно добиться силой. По лицу текут слëзы, по животу и подбородку течëт кровь. Вот куда привела его судьба. Вот где он оказался. Вот его место: здесь, на полу. Большего он не достоин. Всем плевать, как и должно быть. Когда Алекс умрëт, ничего не изменится. И это только его вина. На этом всë. Он лежит на полу, захлëбываясь собственной кровью, и понимает, что на этом пора ставить точку. Его история официально закончена. Когда-то он мечтал быть полезным. Когда-то он мечтал познать мир, а потом изменить его. Когда-то он мечтал помогать слабым. Когда-то он мечтал быть хорошим человеком. У него были мечты. У него была целая червоточина ложных надежд, которыми он себя тешил бессонными ночами. Когда-то он любил. Когда-то он считал себя выше всего этого. Он больше ничего не хочет. Не хочет быть лицом чужого бренда или посредником в чужих отношениях. Не хочет больше быть средством достижения чужих целей. Не хочет больше быть никем в чужих системах. Джордан мразь, Дрим мразь, Фил мразь. Все вокруг мрази. Загляни в зеркало — и там тоже мразь. Тупая и слабая мразь. Тело замолкает через какое-то время, а Алекс поднимается и идëт в ванную. Смывает кровь. Он смотрит в зеркало. Первая мысль: «Я умираю». Вторая: «Спасибо Господу». ***       — Что ты видишь в зеркале? — мягко интересуется Дрим.       — Человек мужского пола. Молодой. — Алекс указывает на волосы, потом на лицо и глаза: — Перхоть, недосып, сухая из-за частого воздействия солнца кожа. Загар неравномерный. Морщины возле глаз — вероятно, много щурится. Это свидетельствует о миопии или гиперметропии. Возможен астигматизм. — Скалит зубы. — Цвет зубов естественно желтоватый, на первый взгляд особых проблем нет. — Движется ниже в своём описании. — В целом вид неряшливый. Одежда застиранная, мятая, но вся по размеру. Кроссовки, можно сказать, винтаж. Таких моделей давно уже не делают — не модно. Заношенные, но чистые. Это хорошо. Джентльмена красит его обувь. — Дрим угукает. Сидит, уперев щёку в кулак, внимательно слушает. Алекс «показывает» зеркалу свои руки. — Руки рабочего человека: шрамы, мозоли, сухая кожа с выраженной текстурой. — Резко возвращается к самому началу. — На лице шрам, оставленный… — Алекс чуть клонит голову к плечу. — режущим предметом. Ножом, полагаю. Или чем-то похожим.       — И какой вывод? Что в зеркале? — всё также мягко спрашивает Дрим.       — Не знаю. — Алекс пожимает плечами. — Придурок какой-то. — Дрим смеётся в ответ.       — Прелестно. — Он плавно поднимается с места, встаёт за спину. — Ты крут, Алекс.       — Спасибо. — Алекс заглядывает ему в глаза через отражение. — Я знаю.       — На самом деле, конечно, в зеркале гораздо больше, чем «какой-то придурок». — Дрим кладёт ладони на его плечи. — Это идея, и она гораздо больше даже «просто идеи о человеке», которую мы как-то обсуждали.       — И о чём же эта идея? — Повисает короткое молчание. Они смотрят друг другу в лицо.       — Человечество не придумало подходящего слова, — легко бросает Дрим. — Персидский поэт сказал, что всё, что вы любите, и есть вы. Что тогда в зеркале, Алекс?       — Анархия. — Голоса восторженно улюлюкают. — И геноцид. — Дрим усмехается.       — Какая милая пара, — почти мурлычет он. — Всадники современного апокалипсиса. — Сильнее выглядывает из-за спины, разводит руками. — Только два из четырёх. Инфляция. Господу пришлось сократить бюджет.       Алекс помнит этот диалог так, будто тот был буквально вчера. Помнит, пока заправляет чёрную хлопковую рубашку в такие же чёрные брюки из шерсти и кашемира, застёгивает серебряные запонки, надевает чёрный жилет из всё тех же шерсти и кашемира. Пиджак не надевает. Ему не нравятся пиджаки — они какие-то не практичные. Помнит, пока лениво проводит рукой по бритой голове. Волосы уже не такие колючие, как в первые дни после бритья. Вероятно, он будет скучать по этому ощущению. И вот Алекс всё помнит, и вот он вновь смотрит на это дурацкое отражение в зеркале. Он больше не видит там ни одну чужую идею. Он видит там вполне материального человека. Живого и дышащего. Озлобленного. Потерянного. Опустошённого. Презренного. Опороченного. В общем, самого обычного человека. Никакой из систем на свете невыгодно, чтобы люди видели в себе людей. Она, система, искореняет это всеми способами: она отупляет, она ожесточает, она запугивает. Она творит из людей инструменты, потому что предназначение инструмента — служить. Тогда как предназначение человека немного сложнее, чем ей хотелось бы. Ей не хочется, чтобы все думали о себе. Ей хочется, чтобы все думали о ней. Она — центр вселенной. Она важнее всех людей вместе взятых. Служите. Умрите. Вы создали её. Она — порождение ваших грехов, и она же с радостью однажды вас уничтожит. Таково её предназначение.       Алекс причисляет себя к исключениям из правил. Тем немногим, на ком система маниакально помешана. Тем, кого она никогда и ни под какими предлогами не отпустит, но никогда и не посмеет им навредить. Тем, в кого она слишком влюблена, чтобы уничтожить. Ты никогда не станешь выгонять из своей страны учёного, который выиграл Нобелевскую премию, а когда он сам захочет уйти — приползёшь к нему на коленях. Да, это ты сказала, как ему жить. Да, это ты конфисковала всю технику из его лабораторий. Да, это ты обыскала его квартиру, перепугала всех соседей, заглянула в каждый ящик с его грязным бельём. Он же сам виноват — стоило держать рот на замке. Ты запретила всю науку в своей стране, потому что наука противоречит идее всего твоего существа, но этот учёный? Он слишком хорош, чтобы его отпускать. Ты приползёшь к нему на коленях, ты будешь умолять его пойти на компромисс. А он согласится. Несмотря на все страдания, которые ты ему принесла, он согласится. Знаешь, почему? Потому что он тщеславная мразь. Потому что люди делятся только на тех, кого можно заткнуть страхом, и на тех, у кого все эротические фантазии сводятся к доминированию над сильными мира сего. Тех, для кого «быть выше этого» — самая настоящая идея фикс. Вы влюблены друг в друга. Вы всегда будете влюблены. И вот Алекс влюбляется уже второй раз. Он не умеет стыдиться своих ошибок. Таковы правила игры.       Алекс зашнуровывает туфли, берёт свою записную книжку. Обложка — чёрная кожа. Двести сорок листов, четыреста восемьдесят страниц, способные уничтожить весь мир. Все эти исследования, все эти дневниковые записи. Они — чистая правда. Настолько уродливая, что от неё слезятся глаза и встаёт ком в горле. А на Лос-Анджелес тем временем опустилась душная пустынная ночь. Этот город принадлежит всего одному человеку, и Алекс прекрасно знает этого человека. Знает его стиль правления, знает, как, зачем и почему он принимает определённые тактические решения. Алекс всё о нём знает. Настолько же хорошо, как знает, что Сваггер в своём Мельбурне сейчас ширяется чем-то сильно крепче травы; что Сода сейчас в своём Остине в тысячный раз за эту жалкую жизнь пытается найти хоть какие-то причины не залезть сегодня в петлю. Спарклз сделал это с ними: он лишил их имён, лишил человеческого лица, лишил желаний и мечт. Он сотворил из них инструменты очередной системы. И теперь он сидит на своём стеклянном троне в своём стеклянном доме и ждёт, когда челядь начнёт кидаться камнями. Он знает, что за ним придут. Он слишком умён, чтобы не знать, но слишком глуп, чтобы прекратить. Он — абсолютно такой же инструмент системы. Несчастная одинокая оса, застрявшая в паутине древнего-древнего паука. Двести сорок листов, четыреста восемьдесят страниц, способные убить паука, если оса найдёт в себе силы открыться правде. Только она не найдёт. Алекс прекрасно это знает.       Люди создают системы, а потом системы обретают собственное сознание и исключают из себя людей. Так было всегда. Так будет всегда. Алекс, сжимая в руке записную книжку, бредёт по душным улицам Лос-Анджелеса. Случайному наблюдателю может показаться, что он делает это бесцельно, но нет. Всё не так. Он ищет ребёнка, которому суждено сегодня выжить. Которому суждено сегодня стать свидетелем кровавой расправы. Которому суждено сегодня сделать выбор: убить себя или систему. Больше всего всегда страдают дети. На их плечах лежит ответственность за будущее целого мира. Таковы правила игры. Дрим хочет сделать очередное политическое заявление, пока Ник с Квакити бесстыдно пропивают и пронюхивают его деньги, а Алекс пытается выполнить свой гражданский долг перед людским обществом. Он знает, что всё это бессмысленно, но лучше уж жить до конца дней в разочаровании, чем в неизвестности. Алекс смотрит на часы. Алекс поднимает глаза и видит его, того самого ребёнка. Того самого молодого человека мужского пола в застиранной футболке и чистых кроссовках. Все охотники одинаковые. Все безымянные братья как будто клоны клонов. Алекс окликает его.       — Как твоё имя, брат? — Пацан недоумевающе смотрит на него снизу вверх. Понимает, что Алекс какая-то важная шишка, но не может его опознать. Спросить стесняется. Такие вопросы старшие расценивают неуважением.       — Снигснаг, сэр. — Алекс неодобрительно качает головой.       — Как тебя на самом деле зовут? — Пацан хмурит брови, едва заметно клонит голову к плечу и смотрит с отчётливым выражением: «Дядь, ты адекватный?». — В документах у тебя что написано?       — Брэндан, сэр, — всё с тем же непониманием отвечает он.       — Славно. — Алекс демонстративно открывает записную книжку, записывает туда его имя. Все когда-нибудь умрут, даже если не сегодня. Всем суждено стать жертвами системы. Потом захлопывает, протягивает Брэндану. — У меня есть для тебя задание, приятель. Передай это капитану Спарклзу.       — Капитану Спарклзу? — неуверенно переспрашивает Брэндан, опустив взгляд на записную книжку. — Да кто меня к нему пустит? Я же это… сопляк ещё.       — Поверь, после того, что сегодня случится, он сам к тебе придёт. — Брэндан снова хмурит брови. Он забавный вообще-то. Тоже тот ещё придурок, как и все они, но дети как-то по-особенному очаровательны. Несуразные, доверчивые, ещё не закостеневшие в своих убеждениях. Хочешь сломить нацию — сломи её детей.       — А… что должно случиться? — Он неуверенно берёт записную книжку, но Алекс её не отпускает.       — Что случится — неважно. Важно, что ты сам будешь с этим делать. — Иллюзия выбора. Алекс хочет, чтобы он прочитал записи, чтобы он их понял, чтобы что-то изменил, но этого не произойдёт. Спарклз сожжёт все двести сорок листов, все четыреста восемьдесят страниц, и совершенно ничего не изменится. Система будет любить их всех, пока не убьёт их всех. — Единственное, в чём они правы: мы действительно делаем это не для мёртвых, потому что смерть — трагедия живущих. Проблема лишь в том, что они множат эти трагедии вместо того, чтобы их предотвращать. Они делают всё, чтобы убить нас всех. Никогда не забывай об этом, брат мой. — Алекс отпускает книжку, хлопает Брэндана по плечу. — Скажи Спарклзу, что Александр передавал привет. Скажи, что я никогда не забуду его урок. ***       Иногда Алекс ловит себя на мысли, что семейная жизнь — это странно. Иногда он ловит себя на мысли: «Как, чëрт подери, я вообще здесь оказался?». Идеально постриженный газон, запах тëплой выпечки на кухне, скользящие по потëртому паркету солнечные лучи. Американская мечта, но в другой стране, на другом континенте. Яркий плакат из пятидесятых: в центре красавица-жена с отличной причëской, длинными ногами и осиной талией, а где-то там, сбоку, возвращается работяга-муж в костюме и шляпе. Алекс не понимает, как женщины способны так укладывать волосы. Похоже, женские волосы в принципе не подвержены гравитации. Дни в этом доме тянутся, словно патока; лениво переливаются из сосуда в сосуд. Спокойствие и скука учат радоваться мелочам: забытым в штанах пенни, найденным в тëмном углу шкафа чипсам и красивым словесным оборотам в книгах. Нежелание возвращаться к прошлому учит быть существом мгновения, якориться в этом невесомом здесь и сейчас. Алекс впервые за жизнь начинает понимать романтику её лëгкости и простоты. Обывательская повседневность — особая музыка. Симфония трещащего радио, пения птиц, жужжащего холодильника. Гармония ложной тишины, разбавляемой сверчковой трелью и недовольным бормотанием Фила. Алекс понятия не имеет, как здесь оказался, но он невероятно рад быть здесь.       — Это… — сморщив нос, начинает он. Фил хлопает его этим дурацким рисунком по голове.       — Молчать. Ребёнок принёс рисунок отцу. Отец оценивает рисунок, — говорит строгим тоном. — Алекс же может записать всю свою конструктивную критику и засунуть её себе… — Фил кашляет в кулак. — В общем, может засунуть туда, куда хочет, пока ребёнку хотя бы двенадцать не стукнет. Не ожидай от него мастерства Микеланджело.       — Тогда пусть Уилл запомнит, что на двенадцатилетие он получит от меня разбор всех его творческих потуг, — важно отвечает Алекс. — Я сяду, выучу всю перспективу и светотень, а потом смешаю его с грязью. — Фил усмехается. Устало вздыхает.       — Ага. Я ему передам. — Снова всматривается в рисунок. — Не забудь одну из глав своего опуса посвятить сочетанию цветов.       Алекс твëрдо уверен, что однажды напишет книгу, пусть и ещё не уверен, о чëм конкретно будет эта книга. Пока его интерес упирается куда-то в жанр исторического романа, роется носом где-то в древнем Китае. Никто об этом не знает — даже Фил. Всего лишь маленькая мечта, безобидный способ чем-то забить досуг. Страсть навсегда юного сердцем искателя приключений. Один лишь ты должен быть своим главным читателем, все остальные — пыль; случайные пассажиры на корабле твоей истории. Возможно, однажды Алекс соберëт желтоватые листы, кропотливо исписанные ровным почерком, и безжалостно сожжëт их все. Возможно, однажды он закончит рукопись и, когда Уилл станет достаточно взрослым, чтобы понять всю глубину этого жеста, подарит книгу ему. Вложит в неё всю свою собачью преданность: «Это всë — я. Это всë я — тебе». В этом доме глобальное теряет всякую значимость, а каждая мелочь таит в себе целый новый, удивительный мир. Большой горшок с большим цветком, из земли которого торчит хилый, но очаровательный клевер. Как он туда попал? Наверное, Фил, пересаживая цветок, взял землю прямо со двора, и вот у цветка теперь есть маленький четырёхлистный друг. Кривой и убогий оберег на удачу.       — Отец нас не ценит, Уилл, — бросает Алекс, хватает Уилла за руку, опускает на него взгляд. — Собирай вещи, мы уходим.       — Алекс… — Фил смотрит почти угрожающе, но вместе с тем вполне игриво.       — Он продаст нас с тобой за пару булыжников, Уилл! — Алекс продолжает с нарастающей драматичностью. — Представь себе! Всего два! Даже не даёт пространства для торга! Никакой интриги!       — Алекс… — повторяет Фил, едва давя в себе улыбку. Резко меняется в лице. — Что ты вообще тут устроил? Не учи ребёнка плохому. Лучше подай хороший пример и убери у себя в комнате. Ты, чёрт подери, неделю обещаешь пыль протереть. — Алекс в ответ громко и возмущённо вздыхает.       — Уильям, закрой уши, отец опять использует ненормативную лексику. — Уилл послушно закрывает уши и уже не сдерживает хихиканье. Алекс опускается ближе к нему, говорит громким шёпотом: — Viva La Resistance, братец. Мы так просто не сдадимся этому старому чистоплюю. ***       «My friends, my lovers and everyone I care for are dead. They said you'll die soon enough anyway. Shut up, I can't. Mainly because I never could and how could I start now? I drink water, perhaps contaminated by the split of the atom. Less than a war a good thousand feet away from me and others of my kind. My mind is on its own tonight».       — Ты часто пьёшь? — как бы между делом интересуется Дрим, пока забирает у Алекса бутылку с бренди.       — Нет. — Алекс поудобнее устраивается на диване. — Было пару раз в жизни, но я не фанат. Мне не нравится состояние опьянения.       — Почему? — Дрим делает большой глоток. — Все обычно ради этого и пьют. Чтобы забыться, все дела.       — Я не могу «забыться», пока представляю, как вся эта дрянь буквально уничтожает клетки моего мозга. — Вопреки словам, Алекс снова берёт бутылку. — От алкоголя одни проблемы. От наркотиков одни проблемы.       — От жизни одни проблемы. — Дрим усмехается, откидывает голову и смотрит в потолок. — Пока ты молод, это не так уж и страшно. Нервные клетки когда-нибудь восстановятся.       — А в старости? — Алекс отпивает бренди. — Альцгеймер, деменция, Паркинсон.       — А ты планируешь доживать до старости? — Дрим косит на Алекса скептичный взгляд. Алекс задумывается. Пожимает плечами.       — Хотелось бы. — Отдаёт бутылку обратно.       «I ain't a killer, not by my own design. Vengeance is my business and business is doin' fine. One and a half drinks making my mind think there's a return. But I'm loving it out here overseeing their dreams burn».       — Оставь меня в покое, — лёгким тоном бросает Алекс, в очередной раз отталкивая Дрима. — Я понимаю, что тяжело устоять перед красотой моих локтей, но прекращай. Мне неинтересно.       — Почему? — Дрим невинно хлопает глазами.       — Потому что мне не нравятся члены, приятель. Не фанат. — Алекс отмахивается рукой. — Вообще. Совсем.       — А ты пробовал? — насмешливо интересуется Дрим.       — Пробовал что? Члены? — в той же манере отвечает Алекс. Дрим пьяно хихикает. — Поверь, я насмотрелся на члены. Самые разные. Самых разных размеров. — Руками он демонстрирует всё разнообразие размеров, а потом указывает на Дрима. — Я и твой видел, если ты забыл. — Наклоняется чуть ближе к нему. — Н-е и-н-т-е-р-е-с-у-е-т. Ваш запрос на половой акт отклонён.       — Ты же раздевал трупы, прежде чем их разделывать? — задумчиво бросает Дрим.       — Да. — Алекс всплёскивает рукой. — Как ты планируешь их разделывать, если их не раздеть?       — А сколько трупов было женскими? — невозмутимо продолжает Дрим.       — Тебе точную статистику привести? Прости, не вёл подсчёт. — Алекс отпивает ещё бренди. — Ну, многие трупы были женскими. Больше не скажу. — Дрим протяжно мычит в ответ.       — Тебя когда-нибудь возбуждали трупы? — Пауза. Они молча смотрят друг на друга. Алекс решает ничего не отвечать, пока пауза не станет комически долгой.       — Без комментариев, — говорит совершенно спокойным тоном. Дрим закрывает рот рукой, утыкается лицом в его плечо.       — О не-е-ет. — Смеётся. — Какая мерзость, Алекс.       — Кто бы говорил. Я тебя не стыжу за твои сомнительные сексуальные практики. Прояви уважение. — Алекс продолжает держать серьёзное лицо. Дрим начинает смеяться ещё громче.       — Некрофилия — это не сексуальная практика, Алекс, — с трудом прорывается сквозь смех.       «Honey, I'm down. Not that I need you, look at me now. You've made a believer. Turn it up, turn it up, turn it up some more. Why would I be, standing still when you got blood that I need to spill? Oh, yeah! I'm looking for a thrill. I'm in for the kill».       — Я хотел бы убить президента… — задумчиво протягивает полусонный Дрим. — Как думаешь, кто всё-таки грохнул Кеннеди?       — Мне плевать. — Алекс допивает вторую бутылку бренди, бросает её в сторону мусорки. Звон разбитого стекла. Дрим усмехается.       — А одиннадцатое сентября? — Он закидывает ноги на диван, наваливается на Алекса. — Кто устроил?       — Замолчи. Я уже наслушался об этом дерьме от Люка. Талибан, вся херня. — Размашистый жест рукой. — Какая разница?       — Мотив — самая важная часть преступления, Александр. — Дрим складывает руки на груди. — Никто не осудит тебя, если это была самозащита.       — Сомневаюсь, что убийство Кеннеди было самозащитой. Никакая конспирологическая теория такой мотив предложить не сможет. — Алекс лениво его приобнимает. Две пьяные мрази и их пьяные разговоры о политике. Как они до этого докатились? — Вариант, где Буш устроил теракт, чтобы начать вторжение в чужую страну, тоже не очень напоминает самозащиту. Всему этому нет оправдания.       — Скольких ты убил, чтобы защитить себя? — Алекс задумывается. Устраивает щёку на кудрявой макушке Дрима. Вздыхает.       — Не могу сказать, что такого никогда не было. Было пару раз, но я сомневаюсь, что это можно считать самозащитой в полном смысле этого слова. Я бы в любом случае их убил. — Дрим понимающе угукает. — Ты?       — Никогда, — бросает резко, уверенно. — Я умею защищать себя и без убийств. Все убийства — мой осознанный выбор.       — Я уважаю это. — Алекс прикрывает глаза. Дрим тёплый, словно чёртова грелка. Людская терморегуляция так не работает. Невозможно быть настолько постоянным в своей температуре.       — Спасибо. Я тоже тебя уважаю. Ты… — Он восхищённо вздыхает. — Не сочти за лесть. Я не умею льстить. Я правда в восторге от тебя.       — Почему? — нейтрально бурчит Алекс.       — Ох. — Дрим резко садится на диване. Алекс едва не заваливается лицом вниз. — У тебя получается оставаться собой, даже если ты не знаешь, кто ты. Хотел бы я так уметь, — начинает бодро. — И при этом ты всегда готов предать всё, во что ты веришь, чем ты живёшь, ради чужих идей. Ты буквально уничтожаешь себя, потому что тебе так сказали. — Дрим обводит Алекса руками. — Следуешь приказам, специально задаёшь неправильные вопросы, потому что уже знаешь все ответы на правильные. Такая жертвенность… — Звучит надрывно, нежно, с глубоким обожанием. — И ради чего? — Они оба знают, что это риторический вопрос. Дрим кладёт обе ладони себе на грудь. Заканчивает с ещё большей драмой: — Что может быть человечнее этого? ***       Алекс принимает ванну. Алекс обрабатывает раны на животе тем, что находит в своей полупустой аптечке. Наверное, хотя бы четверть наполнения этой аптечки уже давно просрочена, но это и не особо важно. Выживание всë равно не входит в его планы на будущее. Это так, для галочки. Перед самой смертью можно будет пожать плечами и сказать себе: «Ты сделал всë, что было в твоих силах. Просто быть лучшим не всегда достаточно, братан». Алекс не стал одеваться. Это его комната и он имеет полное право делать всë, что посчитает нужным. Захочет и будет ходить по комнате голым. Захочет и ляжет голым на кровать. Вот и всë. Вот так выглядит свобода. И вот он лежит голый на заправленной кровати, складывает руки на груди, смотрит в потолок. Голоса подгоняют его подумать над всем произошедшим, проанализировать поведение и позиции всех участников конфликта, прийти к каким-то выводам, принять чью-то сторону. Нет. Этого не произойдёт. Все мрази, все должны сдохнуть, все заслужили страдать. Им на него плевать, так почему ему не должно быть? Почему он всегда должен заставлять всех любить друг друга? Какой смысл в вашей чëртовой любви, если любить вы умеете только из-под палки? Катитесь все в ад. Вы абсолютно точно это заслужили.       — Ты забыл очки в гостиной. — Фил даже не стучится. У них никогда не было привычки стучаться в комнаты друг друга. Алекс на него не смотрит, а Фил застывает на полпути до тумбочки. — Эм… Ты не хочешь одеться, друг?       — Я хочу, чтобы ты покинул помещение, — холодно отвечает Алекс. Фил, предсказуемо, решает это проигнорировать.       — Ты опять за своë? — Алекс недоумевающе хмурит брови, бросает взгляд на Фила и понимает, что тот смотрит прямо на живот. — Нужно перевязать.       — Не нужно. У меня всё под контролем. — Алекс садится на постели. Скрещивает руки на животе. — А теперь покинь помещение. Не заставляй меня выводить тебя силой. — Фил, словно недовольная мамочка, упирает руки в бока.       — Это серьёзнее, чем твои обиды, — бросает возмущëнно. — Да, признаю, я погорячился. Я приношу извинения.       — Нет, — отрезает Алекс. — Твои извинения отклонены. Уходи. — Фил всплëскивает руками. — Я не хочу слышать твои оправдания. Это не шутки, Филипп. Больше никаких хиханек. Наша дружба на этом закончена. Дальнейшее сотрудничество меня не интересует.       — Вау, — нейтрально выдыхает Фил. — Правда?       — Правда. С этого дня я никогда больше не собираюсь решать твои проблемы. Его проблемы. Чьи-то ещё проблемы. Я не хочу быть посредником в ваших дерьмовых отношениях. Теперь это только ваша проблема. Общая, одна на двоих. Решайте её сами. — Алекс поднимается с кровати, смотрит на Фила сверху вниз. — Проваливай. А если будешь слишком настойчивым… — Он материализует меч, поднимает на уровень чужих глаз. — Я башку тебе отрублю.       Фил оставляет очки на кровати. Алекс ощущает глухую пустоту внутри. Это неприятное, но закономерное ощущение. Так правильно. Так должно быть. Он сидит на краю кровати, перебирает в уме цитаты из Искусства войны. «Правило ведения войны заключается в том, чтобы не полагаться на то, что противник не придет, а полагаться на то, с чем я могу его встретить; не полагаться на то, что он не нападет, а полагаться на то, что я сделаю нападение на себя невозможным для него». «Непобедимость заключена в себе самом, возможность победы заключена в противнике». «Избегание столкновения с большими силами свидетельствует не о трусости, а о мудрости, ибо принесение себя в жертву никогда и нигде не является преимуществом». Это успокаивает. Никакой апостол Павел не скажет ничего умнее, чем этот циничный китайский чëрт Сунь-Цзы. Он старше апостола Павла. Да и гораздо мудрее, если уж быть до конца откровенным. Любить-то каждый дурак может, а вот выигрывать целые войны — настоящая наука. Алекс почитывал на досуге книжки о китайской истории. Они там все больные на голову. Каждая битва — мясорубка, какая не снилась ни одной европейской войне. Очаровательно. А ещё крайне захватывающе, особенно, когда начинаешь сравнивать цифры из всех источников. Погибших от пары сотен до целых миллионов. Где правда? Никто не знает. Все, кто знал, уже давно мертвы.       Алекс поднимается с кровати. Сдаëтся, надевает штаны и рубашку. Ему и самому некомфортно быть голым. Слишком уж это уязвимое положение. Он лезет в самую глубину шкафа, достаëт футляр со скрипкой. Это было давно. Они объездили, кажется, все музыкальные магазины Лондона, чтобы купить Уиллу гитару на день рождения. Алекс перечитал много всяких материалов о музыкальных инструментах. Он хотел сделать всё правильно, а Фил сказал, что он слишком много ворчит на бедных продавцов, которые «не могут отличить одно что-то там от другого что-то там». «Это их работа, Филипп! — возмутился Алекс. — Не моя вина, что они все настолько тупые, что какой-то мужик даже без школьного образования способен выполнять её лучше, чем они». Разве сделать всё правильно — такое плохое желание? Может быть, если бы все вдруг захотели этого, то мир стал бы чуточку лучше. В одном из магазинов Алекс увидел потрясающую скрипку. Великолепную скрипку, да и девушка-продавец была великолепна, но подходящей гитары там не нашлось. Гитара нашлась в другом магазине, но через несколько дней Алекс упрямо вернулся за скрипкой. На этот раз один. Он чувствовал себя так, будто совершает какое-то ужасное преступление, но девушка очень мило улыбалась и даже хихикала из-за его нервных и крайне неловких шуток. Скрипка того стоила. Она и сейчас того стоит.       Алекс очень редко на ней играл. Подгадывал моменты, когда ни Фила, ни Уилла не будет дома, а потом в спешке пытался с ней подружиться. Она оказалась страшно упрямой. Они нашли друг друга. Естественно, Алекс не пошëл по пути адекватных людей, и вместо разучивания каких-то простых мелодий он замахнулся сразу на целое вагнеровское Шествие богов в Вальхаллу. Уилл обожает мюзиклы, а вот Алекс питает слабость к операм. Ах, Золото Рейна. Только отвергнув любовь, можно подчинить себе весь мир. В день, когда Алекс наконец смог сыграть все эти невыносимо длинные семь минут, он почувствовал себя непобедимым. Всемогущим. Но его быстро спустили с небес на землю: Фил всё это время стоял в дверях. Алекс, обернувшись, едва не подпрыгнул. Теперь он почувствовал себя так, будто его застукали за чем-то неприличным. Он опустил взгляд в пол. «Я налажал на третьей и пятой минуте» — признал, прежде чем Фил успеет хоть что-то сказать. Филу было абсолютно плевать, где он там налажал. Фил в этом не разбирается. Он сказал: «О чëм ты? Я ничего не видел и не слышал, друг. — Улыбнулся, скрылся в коридоре. Крикнул напоследок: — Но было классно!». Больше они об этом не говорили.       Сейчас Алекс не боится быть застуканным. Ему безразлично, кто и что подумает обо всëм этом. Это его дом, его комната, его скрипка. Он уже давно взрослый человек, и он несëт ответственность только за самого себя. Не за чужого ребёнка, не за чужого мужа, не за чужую семью, страну или целый чужой биологический вид. Все имеют право быть хуëвыми. Нужно уважать это право. Алекс убирает волосы в хвост, настраивает скрипку. Встаëт ровно, кладёт скрипку на левое плечо, опускает голову на подбородник. И играет. Вечно молодые боги гордо шествуют по радужному мосту в Вальхаллу, веря, что в жизни не будет никаких невзгод. В бескрайней вышине для них одних будут сиять мириады звëзд. Их ждут великие дела. Их ждëт великое будущее. Спокойная и воодушевляющая мелодия. Одухотворëнная. Пушистые облака и острая сталь копья. Синева небес и золотые яблоки Фрейи. Они одержали победу над великанами, они обрекли самих себя на скорую гибель. На смерть всего сущего. Но всё это будет потом. Сейчас они счастливы, сейчас они хозяева своей судьбы. Владыки огня и грозы, весны, любви и войны. Повелители всего мироздания. Властители плодородной земли и огромного холодного космоса. Лично твои хозяева. Алекс заканчивает. Стоит и смотрит в окно. В этот раз он не чувствует себя всемогущим. Больше никогда не почувствует.       — У тебя есть скрипка? — взволнованно интересуется Уилл.       — А у тебя есть глаза и уши? — едко отвечает Алекс. Он решает не оборачиваться, но Уилл сам подходит к окну. — Поразительно, Уильям.       — Это было… охренительно, — говорит восхищëнным полушëпотом.       — Я знаю. — Алекс не хочет его видеть. Он смотрит на лес за окном. Смотрит на свою машину. Поднимает глаза к небесам.       — Почему ты раньше не говорил об этом? — Алекс наконец бросает на него взгляд. Взгляд: «Слушай, приятель, не мог бы ты заткнуться?». Уилл съëживается под этим взглядом.       — Пошëл нахер — вот почему. — Стальной тон. Алекс указывает смычком на дверь. — Уходи. Провожать не буду. ***       «From the depths of hell in silence. Cast their spells, explosive violence. Russian night time flight perfected. Flawless vision, undetected».       Алекс потерял счëт дням. Время движется скачками: секунды растягиваются в дни, часы превращаются в минуты. Чаще всего он почти не слышит собственных мыслей, но на замену мыслям приходит Цель, достойная, по меньшей мере, Святой Инквизиции. Он обязан любой ценой убить безликую тварь. Это дело чести. Это месть за всë причинëнное людям зло. Алекс в привычной для себя манере ранним утром садится на мотоцикл и сбегает от Соды. Потому что к чëрту Соду. Потому что к чëрту всех этих тупых и бесполезных мразей. Алекс целеустремлëнно проходит по пути из хлебных крошек, пока не упирается носом в очередной отель. Трикстер, очевидно, бесстыдно с ним заигрывает, но Алексу откровенно плевать. Его уже ничего не волнует. Все движения — чистая автоматика. Никаких чувств, никаких отвлечений. Алекс дожидается ночи. Алекс набрасывает на салфетке план действий. Алекс забирается по пожарной лестнице и вскрывает замок пожарной двери. Бесшумно изучает весь этаж на предмет камер или излишне любопытных постояльцев; находит все возможные варианты побега и все возможные опасные предметы; максимально уравнивает шансы. Он не собирается повторять свои ошибки. Сегодня точно умрëт хотя бы один из них. Мир — слишком жестокое место. Ты либо ещё больной, либо уже мëртвый. Третьего не дано. Третьего не бывает. Третье противоестественно. Алекс подходит к двери. Возможно, сегодня умрëт неправильная тварь, но и это тоже неплохой результат. Разминка перед настоящей войной.       «Pushing on and on their planes are going strong. Air force’s number one. Somewhere down below they’re looking for the foe. Bombers on a run. You can’t hide, you can’t move, just abide, their attack’s been proved. Raiders in the dark. Silent through the night the Witches join the fight. Never miss their mark».       Маленькая во всех смыслах рептилия даже гипотетически не способна стать достойным противником. Пирокинез, конечно, слегка усложняет дело, но незначительно. Алекс всë рассчитал. Бежать твари некуда, следовательно, ключевой стимул в виде охотничьего меча стопроцентно вызовет реакцию «бей». Дым от огня активирует пожарную сигнализацию: вода, превратившись пар, перекроет ему зрительный канал, а пиликанье сигнализации перекроет слуховой. И всë идëт идеально. Ровно по плану, укладывается практически секунда в секунду. Животные всегда ведут себя одинаково, всегда действуют в рамках одних и тех же поведенческих программ. Яростно бросаются защищать свою жизнь, но не учитывают обстоятельства объективной реальности. Молодые охотники обычно пугаются, когда эти твари вопреки здравому смыслу лезут драться до последней крови. Не надо бояться. Беззубая собака очень громко гавкает, но откусить ногу при всëм желании не сможет. Алекс отрубает рептилии голову, но, ожидаемо, не чувствует ни капли удовлетворения. Месть не завершена. Вероятно, чтобы трикстер почувствовал хоть какую-то разницу в энергетическом потенциале, придëтся отрубить голову ещё как минимум десятку его шестëрок. Этот урод сидит на ядерном реакторе. Проще его взорвать, чем выключить.       «Canvas wings of death. Prepare to meet your fate. Night bomber regiment. 588».       Алекс ждëт. Голоса вопят. Голоса воют. Голоса ревут. Алекс смотрит на мëртвого ребëнка. Ты ОПЯТЬ убиваешь детей. только дети имеют шанс исправиться. только дети имеют шанс изменить систему. Ты Забираешь, Блять, У Всех Будущее. ТЫ ЗАБИРАЕШЬ У НАС БУДУЩЕЕ. Мы разочарованы в тебе. Ты УЖАСНЫЙ человек, Алекс. Алекс садится на пол и закрывает лицо руками. Шипит им замолчать, но они не реагируют. Им плевать, что он думает по этому поводу. Им плевать, что он чувствует. Им плевать, чего он хочет и хочет ли вообще хоть чего-то. Всë вокруг вода. Мир превращается в запах мокрой бумаги и свежей крови. Трикстер возвращается через пожарный выход. Он застывает посреди коридора, оценивает ситуацию. Алекс встаëт с пола. Сигнализация скрипит по мозгам, словно вилка по тарелке. Трикстер поднимает руки в примирительном жесте. Прислоняется спиной к стене, приставным шагом проходит мимо Алекса. Опускается рядом с телом рептилии. И плачет. Он что-то шепчет, но сигнализация сжирает все его слова. У него дрожат плечи. Он осторожно берëт голову и целует её в висок. Алекс подходит ближе на пару шагов. Алекс заносит меч. Двух птиц одним камнем. У мести нет чести.       «Undetected. Unexpected. Wings of glory. Tell their story. Aviation. Deviation. Undetected. Stealth perfected».       — Какого хуя ты вытворяешь? — слово оказывается быстрее мысли. Алекс делает пару шагов назад.       — Добро пожаловать в мой мир, Кровавый Бог, — хрип трикстера едва доносится сквозь треск и вой. — Добро пожаловать в реальность. — Кровь течëт по его подбородку. Маленькая рептилия как ни в чëм не бывало поднимается с пола.       «Foes are losing ground, retreating to the sound. Death is in the air. Suddenly appears, confirming all your fears strike from Witches lair. Target found, come around, barrels sound from the battleground. Axis aiming high. Rodina awaits defeat them at the gates. Live to fight and fly». ***       Настало такое время, когда люди убивают себя не потому, что у них депрессия, шизофрения, биполярное расстройство. Не потому, что у них случилось что-то ужасное и не из-за того, что они не могут пережить потерю. Не из-за войны, экономического кризиса, плохой экологии, неудавшихся отношений, смертельных болезней, низкого качества жизни. Настало такое время, когда люди убивают себя потому, что они знают правду. Они смотрят на этот мир, на эту оглушающе реальную реальность, и понимают, что ничего уже не имеет смысла. Все страдания — только твои страдания. Они ничего не изменят, ни к чему не приведут. Все твои усилия — только твои усилия. Что бы ты ни делал, как бы ни старался, система даже самые чистые твои помыслы обернëт в самые страшные для тебя кошмары. Хочешь помочь людям — они будут злоупотреблять твоей помощью. Всë, что ты создал, со временем опошлят или обернут в смертельное оружие. Хочешь быть счастливым — вселенная обязательно проедется катком по всем твоим мечтам. Ты будешь счастлив лишь в двух случаях: если выберешь незнание или если выберешь ложь. При любом раскладе тебе придëтся настроиться на позитивный лад и фильтровать всë, что делает тебя несчастным. Ты должен это игнорировать. Посвятить себя семье или любимому делу, удариться в политику или в бизнес. Стать художником или музыкантом, выбрать путь писателя или ландшафтного дизайнера. Придëтся запереть себя в информационный пузырь, но объективная реальность от этого не изменится. Правда так и останется уродливой. Жизнь так и останется бессмысленной. А ты в любом случае умрëшь. Через пару недель или через десять лет — какая разница? Ты всю свою жизнь только и делаешь, что постепенно умираешь. Это твоя реальность. Смирись.       Алекс смиряется. Только уж точно не собирается вскрывать вены или лезть в петлю — он считает это недостойным и, если честно, слишком простым выходом из ситуации. Он мог бы ради чести вскрыть себе брюхо мечом, но он не самурай. В его жизни нет и не было никакой чести. В его жизни нет и не было никаких господинов, ради которых стоило бы умирать. Умереть — только твой выбор, только твоë решение, только твоя ответственность. Накажи себя за этот выбор, потому что это выбор слабых. Выбор тех, кто не способен адаптироваться. Выбор тех, кто искренне думает, что мир без них станет лучшим местом. Алекс так не думает. Он знает, что после его смерти мир станет худшим местом. Он хочет этого. Он хочет, чтобы они страдали. Знаете эти социальные рекламы против самоубийств? Девочка думала, что никому не нужна, вскрыла вены, а потом её дух узнал о том, как все расстроились, и пожалел об этом. Прелесть, правда? Алекс прекрасно знает, что в этой пизданутой семье без него всë окончательно развалится. Он хочет, чтобы развалилось. Он так сильно ненавидит их обоих, что его дух точно никогда не пожалеет о своëм решении. Он будет смаковать. Он впервые за столько лет будет искренне чему-то рад. Только этими мыслями Алекс проживает свою идиотскую голодовку. Смерть от голода — самая мучительная смерть. Он не жалеет о таком выборе. Никогда не посмеет пожалеть.       Первые пару дней ничего не происходит. Все обижены друг на друга, все разбежались по своим углам и зализывают раны. Две птички готовят новые стратегии защиты или нападения; возможно, даже планируют утянуть Алекса на свою сторону, но Алекс в этом категорически не заинтересован. Он исключает себя из их уравнения. Принимает абсолютный нейтралитет, который в области житейского знания можно охарактеризовать лишь словом «похуизм». Его это не касается. Да, Сунь-Цзы говорил не приносить себя в жертву, но даже сквозь года философия камикадзе Алексу гораздо ближе. Лучше умереть свободным, чем сдать свою столицу кому-то из этих мерзких гайдзинов. Лучше умереть за мир во всëм мире, чем снова стать частью бесконечной войны. Чуть позже начинаются всякие стратегические поползновения. Фил оставляет еду у двери, но Алекс её не берëт. Уилл скребëтся под дверью, но Алекс его не пускает. Они омерзительны. Ещё чуть позже, в тщетных попытках сбежать от голода, Алекс пытается занять себя медитациями, но забывает о двух важных вещах: о воплях голосов, которые почти круглосуточно пытаются до него достучаться и, конечно же, о том, что суть медитации состоит в воссоединении своих телесных и духовных «Я», что в его положении, мягко говоря, затруднительно. С этим телесным чуваков у них очень давняя вражда, да и от голодомора он явно не в восторге. В общем, идея с медитацией проваливается. Алекс начинает мечтать о том, чтобы стать жертвой кататонического ступора. Он не хочет, чтобы мир оставлял ему выбор. В его ситуации нет ничего мучительнее выбора. Нет ничего мучительнее возможности передумать.       Алекс снова не может спать от фонового ужаса, который пытается игнорировать. Сидит в чëртовом холодильнике, пока ядерный взрыв несëт его за десятки миль от полигона. Голод сжирает глюкозу. Голод сжирает гликоген. Голод сжирает жиры. Голод сжирает мышцы. В какой-то момент голод начнëт жрать его сердце, и тогда оно наконец-то остановится. Голоса в панике и отчаянии. Они все проходят разные стадии горя, и пока одна часть всë ещё находится в отрицании, вторая до сих пор воет в гневе, а третья безуспешно пытается торговаться. Они ведут односторонний диалог по тактике «Да, но»: «Да, никто не ценит твоих усилий, но…», «Да, ты всю жизнь вынужден был прожить в чужой лжи, но…», «Да, ты не заслуживаешь такого отношения, но…», «Да, они ведут себя неправильно, но…» «Да, ты во всëм виноват, но…». Алексу неинтересны «но». Он слишком сильно согласен с каждым «да», чтобы аргументы против имели хоть какой-то вес. Животный страх перед мучительной смертью — пожалуй, единственный достойный аргумент в этом споре, но однажды и он отступит. Однажды и его Алексу удастся укротить. И что потом? Что вы сможете сделать? Никто не способен победить смерть. Никто, кроме Дрима, но даже этот мудак мëртв. Даже его сердце наконец-то остановилось. Аллилуйя, все мои безымянные братья. Аллилуйя!       Алекс никогда не думал, что сказал бы Дриму, если бы они вдруг встретились сейчас, после стольких лет. Такая вероятность никогда не была равна нулю, но Дрим выбрал иной способ воздействия, который, к несчастью, не способствовал их дружескому воссоединению. А они вообще были друзьями? Алекс никогда не думал об этом. У него никогда и не было времени, он никогда по-настоящему и не оставался наедине с собой: убирался, готовил, возил в школу, читал книжки или слушал радио, болтал с Филом или спорил с Уиллом. Теперь он один. Совершенно один. У него нет работы, которую нужно выполнить; цели, которую нужно достичь; ребëнка, которого нужно вырастить; вины, которую нужно чувствовать. Только он один, запертый наедине со своим телесным «Я», с которым они друг друга отчаянно ненавидят. Телесным «Я», все потребности которого заглушены сжирающим внутренности голодом. Дрим — их последний камень преткновения. Последний рубеж, чëртова тридцать восьмая параллель. Граница между анархией и порядком. Бесконечное противостояние идеального и материального, духовного и рационального, человеческого и животного. Алекс бессмысленно бродит из одного угла комнаты в другой угол комнаты. Алекс сидит на кровати. Алекс пьëт воду из-под крана. Алекс ложится на кровать.       — Что бы я сказал Дриму, если бы он был здесь? — рассуждает вслух.       — Да, что бы ты сказал Дриму? — натренированный, излишне стимулированный мозг охотно отвечает на запрос. — Что бы ты сказал мне, если бы я был здесь?       — Мы с тобой никогда не были друзьями, — ровным тоном отвечает Алекс.       — И правда, — почти мурлычет Дрим. — У нас были общие враги — это не делает нас друзьями.       Алекс молча кивает. Он искренне не знает, что сказать Дриму. С мертвецами не принято разговаривать, потому приходится свернуть сеанс связи с потусторонним миром. Либо Алекс ещё не готов к этому, либо никогда и не будет готов. Если уж говорить до конца откровенно, то он и не хочет быть готов. Ещё чуть позже Фил с Уиллом, кажется, начинают понимать, что это всë действительно не шутки. Они по одиночке делают попытки воззвать к разуму, но проваливаются в этом. Их аргументы разбиваются о простые человеческие похуизм и твердолобость. В таком состоянии Алекс опасен в первую очередь для самого себя. Можно сказать, что это острый психоз, который плавно и изящно перетëк в хронический. Но лучше так не говорить. Алекс знает, что через какое-то время станет легче. Метаболизм полностью перестроится на питание собственными ресурсами, и тогда голод ненадолго отступит. Будет молча жрать его изнутри, пока не настанет время снова бить тревогу. А потом он умрëт. Это будет некрасивый труп, а Филу будет очень сложно объяснить копам, как так случилось, что в его доме человек заморил себя голодом. Они будут спрашивать: «Кем вам приходился этот человек?». Ответит ли Фил, что он был его другом? Не стыдно ли ему будет так ответить?       — Мы поговорили, — едва ли не тоном провинившегося мальца начинает Уилл. — Мы заключили перемирие. — По их лицам видно, насколько неискренне было заключено это перемирие, но уже неплохо. Уже прогресс.       — Поздравляю, — хрипло отвечает Алекс. — Я тут причëм?       — Мы не собираемся смотреть на то, как ты здесь убиваешь себя, — подаëт голос Фил. Они стоят с Уиллом плечом плечу, и именно так лучше всего заметен контраст между ними. Они как будто полные противоположности. Инь-ян. Маленькое добро в большом зле и маленькое зло в большом добре.       — У меня есть для вас решение! — Алекс садится на постели. Указывает на дверь. — Уходите и закройте за собой дверь. Не отбирайте у меня моë конституционное право на самоубийство.       — Право на самоубийство? — скептично протягивает Уилл.       — Да. Оно записано прямо между свободой слова и свободой выбора. Перечитай повнимательнее. — Они оба смотрят на Алекса, как на самого главного придурка во вселенной. Справедливо, но это их ответственность. — Жаль, на вечеринку «клуба 27» я давно уже опоздал. Было бы весело, наверное.       — Весело… — задумчиво бросает Фил. — Ну да. Просто обосрëшься, как весело. — Он подходит к кровати, садится у изножья. — Это всë не так просто, Алекс, — продолжает мягким тоном. — В наши отношения вмешано множество противодействующих друг другу сил. Мы этого не выбирали. Так случилось.       — Ага. — Уилл закатывает глаза. Садится на другую сторону кровати. — Меня этот мужик заебал не меньше, чем тебя, но он точно не заслуживает того, чтобы из-за него умирать. — Он подсаживается чуть ближе. Вздыхает. — Ладно. Мы тут не ради ссор. Мы тут ради тебя.       — Да. — Фил тоже подсаживается чуть ближе. — Мы не уйдëм, пока ты не поделишься своим взглядом на этот конфликт.       — Я уже поделился. — Алекс складывает руки на груди. Ему совершенно не нравится их постепенное приближение.       — Ты поорал и ударил меня. Это неконструктивно, — парирует Фил.       — Хотите сказать, что это вы тут конструктивно обменялись мнениями? — с нажимом говорит Алекс.       — Не хотим, — лëгкий тон. Фил пожимает плечами. — Ты наша золотая середина, Алекс. Ты же и сам это понимаешь.       — Зачем вы опять спихиваете на меня ответственность? — бесцветный тон. Фил с Уиллом недоумевающе переглядываются.       — Мы не спихиваем, — Уилл первым нарушает молчание.       — Спихиваете. — Телесный «Я» угнетëн голодом, но этот сукин сын слишком быстро заводится от несправедливости. — Вы только и делаете, что спихиваете на нас ответственность. Всю жизнь ждëте, что кто-то придëт и исправит все ваши косяки. Кто-то придëт и за всë вас простит, пока вы сами будете продолжать творить херню. — Он замолкает на мгновение. — Нет. МЫ ТАК НЕ ХОТИМ. НАМ НАДОЕЛО ЭТО ДЕРЬМО.       — Кто такие твои «мы»? — с искренним непониманием спрашивает Уилл. Алекс смотрит на Фила. Алекс пытается прожечь в нëм дыру. А Фил молчит. Какая же мразь.       — Пошëл вон. Я не хочу тебя видеть. — Фил поджимает губы и отводит взгляд. — ВОН. — Алекс бьëт ладонью по кровати. Ноль реакции. — Что ты вообще из себя строишь, Филипп? Чем ты пытаешься быть? Ты отвратительный отец, ты никудышный человек, но и птица из тебя такая же никудышная. Ты жалкий приспособленец. Ты испортил нам ребëнка, в которого мы столько трудов вложили… чтобы что? — Алекс всплëскивает руками. — Ради чего, Филипп? — Тишина. Алекс переводит взгляд на Уилла. — А ты вообще нас за человека не считаешь. Так, бесплатная обслуга, мальчик принеси-подай. Приложение к дому. Приложение к Филу. — Уилл опускает голову.       — Да, ты прав, — говорит виновато. — Я действительно иногда забываю, что… ну… у тебя есть чувства. Мне жаль. — Он подсаживается ещё чуть ближе. — Прости меня. Я готов исправиться, если ты хочешь. Прийти к консенсусу. — Кладëт ладонь на грудь. — Клянусь, Александр.       — Я… — Алекс замирает. Не знает, что ответить. — Спасибо. — Уилл поднимает голову. На его лице много всяких эмоций. Чуть позже, вместе они всë-таки выгоняют Фила. ***       Жизнь блаженна, словно лезвие бритвы. Маленькая рептилия по имени Ник называет трикстера Клэем, но, когда они с Алексом остаются наедине, тот торжественно представляется Дримом. Алекс привык уже к двойным именам. Ему безразлично, как и кого называть. Особенно в этой ситуации. Голоса в голове — метель пулемëтных очередей. Руки болят от ожогов и верëвки, кожу на лице неприятно стянуло засохшей кровью. Забавно, как легко Дрим смог превратить маленькое и напуганное существо в настоящую машину смерти. Достаточно всего лишь элемента неожиданности. И капельки запрещëнного колдовства. Сейчас Дрим во всех смыслах ходит вокруг да около: который день возвращается в эту чëртову бетонную коробку, включает единственную лампу, висящую на погнутом проводе, а потом начинает свои философствования и прогулки из угла в угол. Очевидно, что он пытается найти хоть какую-то тему, которая задела бы Алекса, но не находит её. Смерть и жизнь — плевать. Жалость? Нет никакой жалости. Чувство вины? И такого в загашнике не имеется. Мораль, нравственность и людские законы — да трижды плевать. Религия? Опиум для народа. Убийство женщин и животных — не имеет значения. Но вот убийство детей? Да, это хороший вопрос… У голосов находятся миллионы вариантов ответа, но ответ Алекса: «Плевать». Только сказан он вслух, и тогда Дрим наконец понимает, что нащупал золотую жилу. Мудак. Самый настоящий мудак.       Он просит Ника выйти из комнаты. Ник неловко переминается с ноги на ногу, переводит взгляд с Дрима на Алекса и обратно, а потом кивает и торопливо покидает помещение. Хлопает дверь. Дрим достаëт револьвер из внутреннего кармана куртки. Чëрный металл, коричневая рельефная ручка. Выглядит старым. Дрим кладëт револьвер на пол перед Алексом, а потом заходит ему за спину и развязывает руки. Стоит неподвижно, пока Алекс разминает плечи и спину, пока изучает затëкшие кисти. Все запястья в мясо, но это и не удивительно. Ещё без гноя, но вряд ли это надолго. Алекс смотрит на револьвер на полу крайне скептично. Он не любит огнестрельное оружие — это путь слабых. Да и зачем оно ему, если он всегда может убить эту тварь своим охотничьим мечом? Дрим говорит, что это семизарядный бельгийский револьвер, разработанный братьями Эмилем и Леоном Наганами для Российской Империи. А потом он резко опускает ладони Алексу на плечи и сам опускается к самому уху. «Давай поиграем в русскую рулетку» — шепчет. Алекс морщит нос. «Что ты теряешь?» —добавляет таким тоном, словно это действительно достойный аргумент. Только из любопытства Алекс наклоняется и берëт револьвер. Даже не смотрит на него. У голосов снова появляется сотня мнений об этой ситуации, но его цепляет только одно.       — Он пустой, — провозглашает безразличным тоном.       — Откуда ты знаешь? — с отчëтливым интересом спрашивает Дрим.       — Слишком лëгкий, — без промедлений отвечает Алекс.       — А откуда ты знаешь, сколько он должен весить? — продолжает настаивать Дрим. На этот раз Алекс решает воздержаться от комментариев. Дрим обходит его кругом, смотрит сверху вниз. — «Они» тебе сказали, да? А откуда ты знаешь, что они правы? — Алекс молча откидывает барабан револьвера. Пустой. Демонстрирует его Дриму. — Да, я в курсе, спасибо. — Он наклоняется. — А они-то откуда это знают? Ты никогда не задумывался, дорогой?       — Мне плевать. — Алекс пожимает плечами. Затëкшие мышцы воют в агонии. Дрим устало вздыхает.       — Собеседник из тебя так себе, если честно. — Он снова выпрямляется, делает полшага назад. — Полагаю, пора переходить к основной части разговора. — Откашливается, разглаживает складки на футболке, поправляет куртку. Резко падает на колени, хватает Алекса за джинсы. — Позволь мне спасти тебя, Александр, — Дрим отчаянно воет. — Пожалуйста, я тебя умоляю. — Алекс корчит гримасу отвращения, пытается отодвинуться, но двигаться некуда. Он в тупике.       — Что ты несëшь? — вскрикивает. Пытается его пнуть, но ноги тоже страшно затекли. — Отвали от меня!       — Ты прекрасно знаешь, что я несу, — бросает Дрим в более вменяемой манере. — Вы все, люди, знаете, что я несу. Я просто пытаюсь дать вам шанс. — Замолкает. Снова шепчет: — «Сын Человеческий имеет власть на земле прощать грехи».       — Нет, только не библейское дерьмо. — Алекс закатывает глаза. — Мне плевать, насколько ты помешался на религиозной теме. Лучше убей меня к чëртовой матери. Я не собираюсь становиться частью этой школьной постановки по мотивам.       — Не ломайся. — Дрим почти по-дружески шлëпает Алекса по колену. — Не делай вид, что у меня нет оснований играть в Иисуса Христа. Кто из твоих братьев знал, что такие как я способны воскрешать мëртвых? — Он укладывает подбородок на другое колено. Смотрит снизу вверх. — Ты сам не знал, хотя, кажется, ты про нас знаешь больше, чем все они вместе взятые. — Дует губы. — Видел бы ты своë удивлëнное лицо. Это было забавно.       — Значит, ты всë подстроил? — Дрим кивает. — И малой ничего не знал? — Кивает. — И рыдал ты просто ради драматического эффекта?       — О, нет, — внезапно возражает. — Я просто подумал: «Чëрт, а если я сейчас проебусь?». Я бы себе никогда этого не простил.       — И какие у вас отношения с ящерицей? — Теперь очередь Дрима корчить гримасы. Он поднимается с пола.       — Тебя это не касается. Скажем, я как никто другой заинтересован в сохранении жизни Ника. На этом всë. — Отряхивает джинсы. — Вернëмся к основной теме. — Дрим вдруг становится полностью серьëзным. — У тебя три варианта, Александр: смерть, вечные страдания или я. Выбирай с умом.       — Звучит почти как угроза, — как бы между делом замечает Алекс. — Слабенькая какая-то.       — Хорошо, перефразируем, — поправляется Дрим. — Вечное одиночество, равнозначное смерти, потому что — мы оба знаем — ты никогда не сможешь вписаться в человеческое общество; продолжение братского рабства, которое ты презираешь всем сердцем; и крохотный шанс впервые в жизни почувствовать себя собой. Выбирай с умом. ***       — Ну… — Уилл складывает руки на стол перед собой. — Что ж… — Они договорились провести нормальный разговор о чувствах. Во всëм разобраться, понять друг друга. Поделиться всем наболевшим.       — Да… — протягивает Алекс и поправляет ворот рубашки. — Неловко. — Договорились, что Алекс перед этим поспит, умоется, приведëт себя в порядок и хоть что-то поест. С утра Уилл даже принëс ему завтрак в постель. Было мило.       — Кто первый начнëт? — Уиллу необязательно знать о том, что Алекс жрал руками, а потом его всë равно стошнило большей частью так старательно приготовленной еды. Ему придëтся некоторое время заново учиться есть. Ничто не проходит бесследно. — Может, ты?       — Эм… — Алекс опускает глаза в стол. Дыхание сбивается, по всему телу пробегает дрожь. Он пытается собрать в кучу хоть какие-то мысли, но они отчаянно разбегаются в разные стороны.       — Да, ладно, прости. — Уилл примирительно поднимает ладони. — Я начну. Только не впадай в паническую атаку, хорошо?       — Я и не собирался, — почти оскорблëнно отвечает Алекс. На лице Уилла красноречивое: «Да что ты говоришь?». Несколько мгновений они сидят в молчании. Подготавливают будущие речи.       — Я чувствую… — Он задумывается. Поднимает глаза к потолку, нервно сжимает и разжимает кулаки. — У меня странный период в жизни. Кажется, вся моя жизнь в целом странная, но сейчас всё окончательно вышло из-под контроля. Я сделал много плохого. Много-много плохого и мне правда жаль, но… где-то очень глубоко внутри. Я чувствую вину, она всегда со мной… я просто… я не способен её выразить. Я не могу её выпустить. Она там. Затаилась где-то между рёбрами, всё сильнее сжимает сердце и лёгкие, — Уилл кладёт ладонь на грудь, кривится, словно ему действительно физически больно. — Но я ничего не могу сделать. Я бессилен. Она так глубоко зарыта… — Он замолкает на пару секунд. — А на поверхности, на самой её могиле, всегда правит он. Этот грёбаный нарцисс, этот истеричный мудак, это жалкое жадное животное, — продолжает с отвращением. — Я сделал много плохого, но, знаешь, это было весело. Я взорвал людей и мне было весело. Я убил Томми и мне было весело. Я попытался изнасиловать… — Уилл поджимает губы, складывает руки в замок. — Скажем, человека, который мне небезразличен. Я попытался и, да, было весело. Я попытался убить его бывшего жениха, я хотел убить Флориса… я чудовище. Я просто чудовище. — Ещё одна пауза. Он зажмуривается. Думает. — И я мог бы обвинить во всём Фила. Мог бы обвинить во всём тебя. Мог бы сделать вид, что сам по себе не несу совершенно никакой ответственности за свою жизнь и свои решения. Мог бы притвориться японским квадратным арбузом, сказать, что моя форма — последствие вашего дерьмового воспитания. Вы заперли меня в коробку и заставили стать квадратным. Это ваша вина. — Уилл энергично трясëт руками. — Но это же неправда. Я стал тем, кем я хотел стать всю жизнь. Я превратился в свою же детскую мечту. Я мечтал быть именно таким. Таким. — Он обводит себя ладонью. Морщит нос. — Мечтал иметь контроль над своей жизнью; мечтал быть сильным, смелым, независимым. Мечтал быть одиноким, но не вынужденно, а по собственному желанию. Мечтал переступить мораль и нравственность. Стать лучше всех остальных. Я умный, я красивый, я способен на ужасные вещи, и никто не способен меня остановить. Я монстр. Я сам хотел быть этим монстром. Я сам создал этого монстра. — Судорожный вздох. — Это же не я, правда? — спрашивает почти умоляющим тоном. — Я не такой. Я просто наивный мальчик, целующийся с собаками, бренчащий на гитаре, прыгающий по лужам и краснеющий перед девчонками. Просто кудрявый и несуразный задрот в круглых очках. Просто… — Голос ломается. У Алекса болит где-то под рëбрами. Ноет, медленно тлеет углями. Ему так невыносимо жаль. — Просто глупый-глупый я. И я просто больше не хочу… так. Я устал. Мне плохо.       Алекс кивает. Он не знает, что на это ответить. У него нет слов. Это, наверное, ад на земле. Вот ребëнок, которого ты вырастил. Которого ты учил алфавиту, которому ты читал перед сном сказки Андерсона, но сочинял на ходу добрые концы. Делал с ним задания по математике, писал за него эссе по истории. Покупал ему одежду, готовил ему еду. Клеил пластыри, обрабатывал содранные коленки. Когда-то он восхищëнно смотрел на тебя снизу вверх, когда-то он считал вас с отцом самыми крутыми чуваками на свете. Вот ребëнок, которого ты снимал с дерева и доставал из оврага. Которому ты давал конфеты, пока отец не видит. Ради которого ты переборол себя и пошëл общаться с его учительницей и директрисой. Ради которого ты был готов избить парочку слишком злых и тупых детей или, на крайний случай, их родителей. Ты всегда мечтал быть ему другом. Ты хотел защитить его, хотел дать ему всë самое лучшее. Ты был готов сделать для него всë. Если бы он достаточно хорошо попросил, может быть, ты даже бросил бы целый мир к его ногам. Единственное, чего ты не мог для него сделать — быть его отцом. У него уже есть отец, и ты никогда не смел даже пальцем тронуть этого непогрешимого, незыблемого идола. Вот ребëнок, которому, несмотря на все твои старания, нужен был отец, а не ты. И вот тот самый момент, когда ему наконец-то нужен ты, а не отец. Но ты совершенно бесполезен в этой ситуации. Тебе нечего сказать. У тебя нет слов. Это, наверное, ад на земле.       — Уилл, — через силу выдавливает Алекс. Продолжить он физически не способен. По мышцам маршируют муравьи, в грудной клетке взрывается гвоздевая бомба. Перед глазами темнеет. Он мог бы выдержать нечто подобное в своëм нормальном состоянии, но не сейчас. Ничто не проходит бесследно. Уилл вскакивает из-за стола, оказывается рядом.       — Эй-эй-эй, — возволнованно выпаливает. — Да всë в порядке! Я драматизирую! Ну, знаешь, я всегда любил драматизировать. — Его тëплые руки приобнимают за плечи. Алекс тяжело дышит. Укладывается горящей щекой на поверхность стола. — Ты только не умирай, твою мать. Ну ты чего? — говорит Уилл плаксиво, жалостливо.       — Прости меня за всë, — в полубреду шепчет Алекс. — Прости-прости-прости-прости. — Он обязан что-то сказать, как-то ответить. Он обязан поддержать, но он не умеет. Он готов избить любых детей, обезглавить любых драконов, но на это он не может пойти. Просто не может. — Я слабак. Я неудачник. Я… — Алекс скулит. — Прости.       — Ну не-е-ет, — умоляюще протягивает Уилл. Осторожно хлопает Алекса, бессмысленно крутится рядом с ним. Он не знает, что надо делать. Он никогда не сталкивался с таким состоянием. — Фил! — зовëт в отчаянии. — ФИЛ, ГЛУХОЙ ТЫ МУДАК! — Приходит Фил. Судя по звуку, стоит в дверях, заняв хорошую наблюдательную позицию. Уилл подбегает к нему, хватает и тащит к столу. — Сделай что-нибудь!       — Ничего нельзя сделать. Надо подождать, пока он успокоится, — бесцветно отвечает Фил.       — Да он! — беспомощно вскрикивает Уилл. — Да он умирает! Ты издеваешься, что ли? Ты сам не чувствуешь… — Он пытается подобрать слова. — Всë… это?       — Так бывает. — Фил берëт стул, ставит его поближе к Алексу. Осторожно гладит его по спине. — Иногда этот дурак просто начинает сходить с ума. В смысле, больше обычного. — Невесëлая усмешка. — Это пройдëт.       — Но это так… больно. — Уилл тоже берëт стул.       — Да, — легко соглашается Фил. — Как будто кожу живьëм сдирают. Но это та часть, которую мы с тобой способны почувствовать. Представь, что он сам чувствует.       — Агония, — хрипит Алекс. Уилл в ответ издаëт какой-то печальный звук. — Я хотел, чтобы все были счастливы. Но… это невозможно.       — Ты мечтатель, Александр. Живое воплощение той цитаты Ганди, но искажëнное, испорченное… — Фил задумывается. Вспоминает. — «Ты должен сам изменить в себе то, что хочешь увидеть в изменившемся мире». Люди не могут так жить. Ты не будешь сыт одними лишь идеями о мире во всëм мире. — Алекс тяжело вздыхает. — Да и методы изменения ты выбираешь неправильные. Насилие. Ломаешь мир, ломаешь самого себя, пытаешься упихнуть всë в какие-то рамки. Эти люди плохие, а эти люди хорошие. Эти действия правильные, а эти неправильные. Ты не можешь всë контролировать. Ты всего лишь человек.       — Я не хочу быть «всего лишь человеком». — Алекс пытается ровно сесть на стуле. Всë болит. Всë ноет.       НИКТО НЕ ХОЧЕТ.       Господь как будто бы отправил нас на эту землю для того, чтобы мы все стали чем-то большим, но забыл дать пояснение, чем конкретно мы должны стать.       Ты Разве Думал Когда-Нибудь, Чем Конкретно Ты Хочешь Быть? Куда Или От Кого Ты Бежишь Всю Свою Жалкую Жизнь, Александр?       в словах Филиппа есть доля правды. твой мир начинается в первую очередь с тебя. и посмотри, что ты с собой сотворил. что ты всегда с собой творил.       — Так… что это было? — неуверенно спрашивает Уилл.       — Давление у него шалит. Старый стал, — иронично бросает Фил и встаëт со стула. — Не буду вам мешать.       Алекс снова вздыхает. Он должен что-то сказать. Он говорит, что это из-за Дрима. Рассказывает про трикстеров, про Северный Лас-Вегас, про труп Экьюта. Про трупы Хаско, Джина, Дио. На Дио останавливается. Потому что Дио заслуживает того, чтобы на нëм остановились. Да, он тупой, но он находчивый. Да, он импульсивный, но он преданный. Уилл спрашивает лишь: «Почему ты говоришь о нëм в настоящем времени?». Алекс хочет ответить: «Потому, что он будто никогда меня и не покидал» — но решает оставить это без комментариев. Продолжает про Дрима. Рассказывает об их животной драке; о том, как Дрим раскрошил в пыль всю его нервную систему. Как пришлось заново учиться ходить, дышать, говорить. Тогда их пути с телесным «Я» окончательно разошлись. «Вот откуда взялись «мы», Уилл. Я как будто развалился на две части: на ту, которая мыслит и на ту, которая чувствует. Мы ненавидим друг друга. Чувства не дают мыслить, а мысли не дают чувствовать. Прямой антагонизм». Рассказывает о дальнейшей игре в догонялки; о том, что Дрим всë просчитал и подстроил. Убил ребëнка, воскресил ребëнка. Уилл кивает, мол, да, все мы там были. Алекс останавливается, особенно выделяет этот момент: «Нет, Уилл. Это не входит в набор стандартных умений трикстеров. Ни один из них не мог воскрешать мёртвых. На этом он меня и поймал. Он сжульничал. Он обманул саму смерть».       — А дальше я не буду рассказывать, — резко ставит точку Алекс. Уилл клонит голову к плечу. Немая сцена.       КАКОГО ХЕРА? А МЫ?       Да, Алекс! А мы? А про нас рассказать? За что ты так с нами?       А Про Смерть Его Мамаши? Не Хочешь Пролить Свет На Эту Загадку? Объяснить Своë Решение? Нет?       ты сказал вполне достаточно для одного раза. хорошая работа.       — Почему? — наконец интересуется Уилл.       — Мне стыдно. — Больше вопросов не возникает. Жизнь продолжается. ***       Хэмптоны, Лонг-Айленд. Ухоженные газоны, дорогие и аккуратные домики в колониальном стиле, идеальный песчаный пляж и холодные серые волны. Алекс скучал по океану, но не по этому. Его океан омывает другую половину страны. Это печально, но не слишком. Он вполне себе способен обойтись и без Золотых ворот, и без медуз, и без старых трамвайчиков. Один мудрый человек сказал: «Ты будешь дома лишь тогда, когда ты будешь дома». Когда-то эта фраза казалась Алексу полным бредом, но однажды он понял. Однажды он всë понял и больше никогда не смог этого забыть. Можно обойтись и без места, в котором ты родился. Можно уехать куда угодно, встретить там кого угодно, полюбить там что угодно, но эта эфемерная теистическая душа навсегда останется верна своему дому. Все вещи на свете будут лишь «это лучше, чем дома» и «это хуже, чем дома». Это единственная возможная система измерения. Ты с ней родился. Ты с ней умрëшь. Это не плохо и не хорошо — это правда. На флагштоке развивается американский флаг. Ветер перекрутил его, сделал похожим на красно-сине-белую тряпку. Никакой свободы. Никакой романтики. Дрим рядом отпивает Колу. Протягивает Алексу Наган. Снова пустой. Алекс приподнимает голову, упирает ствол в подбородок, нажимает на спусковой крючок. Щëлк.       — Как ощущения? — спрашивает безразлично. Дрим корчит гримасу.       — Неприятные. — Алекс передаëт ему Наган. Пальцы на мгновение касаются чужих пальцев. Между ними больше общего, чем хотелось бы признавать.       — Почему? — Алекс смотрит на океан. На то, как облака медленно тонут в нëм.       — Не люблю терять полезных союзников. — Дрим пару раз крутит барабан револьвера так, будто это имеет хоть какое-то значение. Щëлк. — Люк предлагал научить тебя стрелять? — Алекс кивает. — Ты, конечно же, отказался? — Снова кивает. — Зря. Люк чертовски хорош, когда дело касается огнестрела. Видел бы ты, как он стреляет по движущимся мишеням… — Дрим присвистывает. — Армия США — лучшая армия мира.       — От огнестрела не те ощущения, — нейтрально замечает Алекс.       — Ну да. От презерватива тоже, а потом люди удивляются, откуда у них ВИЧ. — Дрим усмехается. — Хочешь, я научу тебя стрелять? — Алекс медленно переводит на него взгляд.       — Похоже, у меня нет выбора? — Дрим улыбается. Пока он ещё способен улыбаться.       Дрим показывает, как нужно заряжать револьвер. Откидывает барабан, осторожно всовывает по одному патрону за раз, вставляет барабан до щелчка. Говорит расставить ноги на ширину плеч, взять Наган сначала ведущей рукой, а неведущую использовать как этакую подставку. Выпрямить руки, взвести курок. Дрим не успевает закончить инструкцию, а Алекс уже нажимает на спусковой крючок. Бам. Дрим подпрыгивает от неожиданности, а пуля отправляется на свидание с океаном. Дрим беззлобно толкает локтëм в бок, говорит: «Не торопись, ковбой, у тебя ещё нет мишени». «Меня устраивает твоя кандидатура. Будешь добровольцем?». Дрим показывает Алексу язык. Берëт бутылку Колы, ставит её на скамейку. Говорит свести мушку с прицелом, не задерживать дыхание, мягко нажать на спусковой крючок. Бам. Чëрная шипящая жижа разливается по песку. Алекс про себя считает минуты до приезда копов, потому что нельзя вот так вот открыто и бесстыдно стрелять прямо в районе, где живут богатенькие белые америкашки. Они слишком трясутся о своей безопасности, чтобы не обратить на это внимание. Дрим сдержанно аплодирует. Называет Алекса способным учеником. Алекс возвращает ему револьвер и говорит, что пора делать ноги. Дрим кивает. Они прыгают в угнанную Хонду. Наган остаëтся валяться на заднем сидении.       — Как ощущения? — спрашивает Дрим. Запускает руку в волосы, поправляет густые кудри.       — Никак. — Алекс пожимает плечами. Хонда с грацией парусной яхты плывëт по местным дорогам. — Плюсы: больший радиус поражения. Минусы: слишком много шума.       — В общем, ты не в восторге, — делает вывод Дрим. Упирает колени в приборную панель, лениво потягивается. — А если я попрошу Люка научить тебя стрелять из автомата?       — Нет. — Мимо по шоссе проезжает полицейская машина. Все её игнорируют. Слишком увлечены друг другом.       — Ты удивительно консервативен для парня из Калифорнии. — Алекс фыркает в ответ.       — А ты удивительно либерален для парня из Флориды. — Дрим усмехается. Они делают вид, что это имеет хоть какое-то значение. ***       Алекс двигает кресло. Ставит его так, чтобы оно стояло прямо перед диваном. Сажает Уилла на диван. Фил так и стоит у окна, изображая великого мыслителя. Если не знать его много лет, то можно ненароком подумать, что ему всë равно, но это неправда. Он побледнел буквально на полтона и принял закрытую, задумчивую позу — он нервничает. У всех в этом доме проблемы с выражением чувств. По разным причинам, разных чувств, но, похоже, для каждого это одинаково болезненно. Алекс даëт ему немного времени. Беда Фила не в том, что он искренне плохой, а в том, что у него искажëнное понимание плохого и хорошего. Животная и людская мораль в его сознании слились в какой-то очень странный гибрид, в какое-то больное и уродливое дитя благородного инцеста. Кажется, ни Уилл, ни Алекс не способны до конца понять того, что творится в его голове. Кажется, он и сам давно уже не способен этого понять. Фил придерживает рукой шторку, пока другой задумчиво чешет подбородок. Он всматривается куда-то в лес. Возможно, ищет поддержки у своих лесных зверей. Возможно, всего лишь пытается тянуть время, потому что не имеет права отказывать. Разбираться в этом клубке отношений и сопутствующих семейных тайн — трудно и неприятно для всех участников, но все обязаны быть согласны. Такое делается только добровольно. Выделенное время подходит к концу. Алекс опускается на кресло.       — Сядь, — приказывает. Фил даже не вздрагивает. — Мне самому тебя посадить?       — У тебя на все вопросы один ответ, друг, — звучит меланхолично. Фил нехотя отрывается от окна. Садится на противоположный от Уилла конец дивана. Алекс смотрит на него осуждающе. — Что?       — Это твой сын. Он не чумной. — Фил закидывает ногу на ногу, складывает руки на груди и прячет ладони под халат. Алекс закатывает глаза. — Ты невыносим.       — От невыносимого слышу. — Уилл, отвернувшись, тихо хихикает. Алекс упирается локтями в бëдра, складывает пальцы в замок и кладëт на них подбородок.       — Я тут подумал… — начинает голосом ведущего передачи про диких животных. — Вам обоим трудно выстраивать коммуникацию на человеческом языке, но это же и неудивительно — вы не люди. Почему бы вам не выстроить коммуникацию на своëм языке? — Уилл хмурит брови. Фил бледнеет ещё на пару тонов, его взгляд пустеет.       — Что ты имеешь в виду? — решает поинтересоваться Уилл. Любознательный ребëнок. Это Алексу в нëм и нравится.       — Ваш вид смог овладеть словесно-логическим мышлением, научился речи и перенял человеческую манеру связывать символы со знаками, но вы же телепаты, — охотно продолжает Алекс. — Ваша внутривидовая коммуникация строится по совершенно другим каналам и совершенно другими средствами. — Фила, кажется, передëргивает.       — Какими, например? — снова спрашивает Уилл.       — Не знаю, — легкомысленно бросает Алекс. — Я же не телепат. — Он кивает на Фила. — Вот эксперт. Он тебе объяснит. — Теперь они оба в ожидании смотрят на Фила. Фил отрицательно качает головой.       — Я не могу, — раздаëтся тихо-тихо.       — Не можешь или не хочешь? — давит Алекс. Фил подтягивает ноги к груди. Весь сжимается. Алексу это навевает нехорошие воспоминания. — Чего ты боишься?       — Себя, — внезапно отвечает Фил. Уилл с Алексом опасливо переглядываются.       — Я… — Уилл медленно подсаживается чуть ближе. — У меня есть, эм, опыт, — говорит неуверенно. — Вряд ли это можно назвать коммуникацией, но это было с другим разумным существом.       — С кем? — тон отдаëт сталью. Уилл съëживается.       — С… ч-человеком, — его голос опускается до боязливого полушëпота. Фил резко бросается на него, хватает за грудки.       — И что ты с ним сотворил? — шипит сквозь зубы. — Мозги ему сварил, сучëныш?       Уилл и Алекс замирают от неожиданности. Фил, кажется, удивляется сам от себя. Выглядит виноватым. Отпускает Уилла, отворачивается и вжимается в угол дивана. Алекс пытается обработать и проинтерпретировать полученную информацию. Голоса, как назло, ничего полезного подкидывать не планируют. Одни обвиняют в жестоком обращении с детьми, другие, предсказуемо, желают драки, последние пытаются связать это поведение с каким-то инстинктом. Только нет такого инстинкта. Это искренняя вспышка относительно чистого сознания. Или, честнее будет сказать, бессознательного. Все знания Алекса в области телепатии ограничиваются поверхностной осведомлëнностью. В мире не так уж и много тварей, которые на неё способны, и при этом у каждого вида есть какие-то свои тонкости в протекании этого процесса. Алекс туда никогда не копал. Его учëная сторона была занята совершенно другими вопросами, а в повседневной жизни у них как-то не заходило об этом речи. Алекс имеет представление о естественных этапах их онтогенеза, об иерархии в их стаях, о сакральной важности территориального деления… но на этом всë. Что, чëрт подери, не так с телепатией? Он же спокойно себе общается со своими лесными животными и птицами — в чëм проблема пообщаться со своим сыном? И в чëм проблема телепатического взаимодействия с людьми? Алекс встаëт с кресла. Подходит к Филу, опускается рядом с ним на корточки.       — В чëм проблема, приятель? — делает тон настолько мягким, насколько физически способен.       — Ты не поймëшь, Алекс, — Фил отвечает, не задумываясь. — Тебе и не нужно это понимать. Это плохая идея.       — Тогда объясни ребëнку, в чëм он неправ. — Фил зажмуривается. Алекс решает пойти другим путëм. Обращается к Уиллу: — Или ты объясни, что ты сделал.       — Ну, это точно было не очень порядочно, — уклончиво говорит Уилл. — Но никто не умер. Возможно, я нанëс некоторый психологический вред, но ничего непоправимого. — Алекс хмурит брови. Лично ему такое объяснение ничего не дало.       — Что ты с ним сделал? — повторяет Фил.       — Воспоминания, — явно не зная, что ещё сказать, бросает Уилл.       — Ты видел его воспоминания? — на этот раз Фил разворачивается. Алекс поднимается. Принимает позицию наблюдателя.       — Не только его, на самом деле. Нескольких людей и нескольких не совсем людей, — важно уточняет Уилл. — Но с ним… там много чего было. Обычно удавалось случайно выхватить пару искажëнных сцен, но тогда… Ох. — Фил внезапно оживляется. Задумчиво постукивает пальцами по колену.       — И как это было? Ему было больно? — спрашивает с неприкрытым любопытством.       — Очень, — с сожалением выдыхает Уилл. Фил поджимает губы.       — Ты перед ним извинился? — спрашивает поспешно, а потом осекается. — Нет, не отвечай. — Он сжимает кулаки, собирается с духом. — Ладно. Ладно, мы… мы должны разобраться. — Короткая пауза. — Ты общался с животными? — Уилл даëт положительный ответ. — Забудь это и забудь свой опыт взаимодействия с разумными существами. Это не имеет ничего общего с настоящей телепатической коммуникацией.       И Фил рассказывает. Рассказ получается сумбурным и запутанным, но этого стоило ожидать. Алекс в любом случае обожает самостоятельно раскладывать всë по полочкам. История начинается с раннего детства. Птенцы полностью зависимы от родителей и полностью им подчиняются, почти всë их познание мира происходит через призму родительского восприятия. Чуть позже они начинают обретать собственное сознание, но продолжают находиться в подчинении. У них не может быть никаких секретов, никаких неприятных родителям увлечений. Пока они живут на территории взрослой пары — они полная их собственность. Такая же, как и все животные в их лесу. Многие родители и относятся к ним также. Особенно родители, у которых уже не первые дети. Потом начинается половое созревание. Где-то на середине этого процесса у детей и родителей может начаться откровенная вражда, результатом которой станет изгнание птенца с родительской территории. После этого птенцы собираются в стаи, и тогда для них наступает второй этап развития телепатической коммуникации. Птенцы прощупывают друг друга, испытывают друг друга, и строят внутригрупповую иерархию по критерию ментальной силы. Тот, кто способен подавить всех остальных и заставить их подчиняться — вожак. Другие же места распределяются как-то сами собой.       Фил был вожаком. Да, вот этот светловолосый и светлоглазый пацифист, боящийся случайно повысить на кого-то голос, отдавал приказы и тем, кто был раза в два старше, и тем, кто был раза в два больше. Порой он бывал безжалостен к своим собратьям, но того требовали обстоятельства. Никто в здравом уме не захочет, только вырвавшись из-под крыла родителей, вновь попадать в чьë-то рабство. Стайная жизнь в любом случае дарила гораздо больше свободы. Редкий вожак лез в голову также глубоко, как это делали родители. Обычно в стаях выстраивались отношения, напоминающие человеческую дружбу: все привязывались друг к другу, все заботились друг о друге. Так происходило, пока не наступал третий, заключительный этап. Однажды птенцы находили свою пару, и это означало их переход во взрослую жизнь. Они уже не могли существовать в рамках стаи: предназначенные на всю жизнь связывались только друг с другом. Ни один вожак не был способен до них достучаться и, уж тем более, их подавить. Ментально они становились единым целым и начинали тяготеть к оседлости. Тогда-то перед ними и вставал территориальный вопрос. Два выбора: найти новую территорию или вернуться домой. Фил вернулся домой. Он был вынужден убить своего отца, этого старого маразматика, а безутешная мать чуть позже ушла вглубь леса и умерла от горя. Этот дом пропитан кровью. Он стоит на костях целых поколений.       — Телепатия — механизм подавления, инструмент установления превосходства, — подводит итог Фил. — Она запускает цикл естественного для нашего вида насилия. Животные априори слабее нас и не могут нам сопротивляться. Люди… — Он задумывается. — Из-за устройства их мозга мы не способны вступать с ними в полноценный контакт, но мы способны серьëзно им навредить. Отношения же с себе подобными — тема болезненная. Назовëм это травмой поколений, если хотите.       — Вау, — только и может выдавить Уилл. — Это… многое объясняет. — Все молчат некоторое время. Обдумывают. — Хочешь сказать, нам нельзя связываться? — Фил корчит гримасу. Уилл упрямо продолжает: — Нам же необязательно пытаться друг друга подавить. Мы же можем без этого, разве нет?       — Наверное, — нехотя отвечает Фил. — Ты-то сможешь. Но смогу ли я?       — Хороший вопрос, учитывая, что ты даже без постоянной связи Уилла подавлял, — вмешивается Алекс. Уилл смотрит на него с недоумением. Фил мрачнеет. — Не хочешь объясниться?       — Я не смогу этого объяснить, — шепчет стыдливо.       — Тогда не объясняй. Не так. — Уилл садится к нему вплотную. — Плевать на осторожность. Размажешь меня по полу — ладно! Я это заслужил!       Алекс против такого подхода. Голоса против такого подхода. Здравый смысл против такого подхода. Но не два этих идиота. Алекс смиренно принимает своë поражение. Он садится в кресло и на полную мощность включает режим учëного. Абстрагируется от всех чувств и привязанностей. Сейчас это всë незначительно, и остаëтся лишь спрятаться за объективом воображаемой видеокамеры. Птицы с интересом разглядывают друг друга, впервые полноценно знакомятся. Осторожно касаются когтистыми лапами, словно пытаясь убедиться в реальности своего будущего коммуникативного партнëра. А потом они закрывают глаза, прислоняются лбами. Нежно, бережно. Дышат в унисон. Становятся в эти мгновения единым целым, отдельным организмом, прямым продолжением друг друга. Иногда они синхронно гримасничают. Недовольно цокают. Улыбаются чему-то приятному. Но в конце они рыдают. Отчаянно, безудержно. Их голоса — такие непохожие, почти полярные — сливаются в единый скорбный вой. И они рыдают-рыдают-рыдают. Оплакивают все общие потери, общие разочарования, общие страхи, общие сомнения и печали. Оплакивают жертвы. Оплакивают всю ту боль, которую принесли друг другу и всем вокруг. Сопли и слëзы, тягучая жвачка взаимного страдания. Однажды они прекращают. Рыдания плавно перетекают во всхлипы и икоту, их дыхание рассинхронизируется. Они открывают глаза, смотрят друг на друга так, будто видят впервые в жизни. Будто в этот момент они оба родились заново. А потом они стирают слëзы. А потом они бросаются обнимать бедного Алекса. ***       После ухода Ника ментальное здоровье Дрима — если оно вообще на тот момент существовало — взяло прямой курс в бездну. Он стал мрачен и задумчив, у него начала развиваться паранойя, а напускной юношеский либерализм постепенно таял, обнажая всю его внутреннюю грязь, всю мерзость. Орган, выполнявший функции теистической души, сдался чуме и голоду. Оброс метастазами, истëк гноем. С возрастом постепенно начинаешь понимать, что свобода — далеко не самая главная ценность в жизни. Её идея отправляется куда-то в поле, прячется в высокой траве, умирает с грацией и изяществом пожилой кошки. Порой на её место приходит нечто иное, заполняет собой пустоту: идея о гедонизме, идея о высшем предназначении, идея о безопасности, идея о превосходстве одних над другими. Порой на её место ничего не приходит. Пустота остаëтся, пустота разрастается. Всë тело, вся воля, вся теистическая душа покрываются трещинами. Ты становишься полой изнутри фарфоровой куклой, нежеланным гостем в своей же собственной судьбе. Остаëтся лишь грызущая потребность хоть чем-то эту пустоту заткнуть, но все чистые помыслы талой водой сбежали в канализацию. Дрим никогда не был хорошим человеком. Теперь он даже на человека не похож.       Алекс никогда не любил ложь. Он предпочитал быть прямым и жëстким, словно пробивающая грудину арматура. В момент, когда Дрим оказался в самом тëмном для себя месте, Алекс сказал всего три слова: «Sic semper tyrannis». Дрим в ответ посмотрел с такой глубокой, неземной тоской. Возможно, раньше он бы возразил. Снова попытался бы отшутиться, перевернуть всë с ног на голову. Возможно, он назвал бы Алекса жестоким, а его слова насилием. Только они оба знают, что слова не способны быть насилием. Одно лишь насилие способно быть насилием. Тогда же, в тот самый момент, он молча кивнул. Их обоих на всëм пути одолевали противоречивые чувства по отношению к другому. Будто бы сама вселенная желала сотворить из них непримиримых соперников, персонажей героического эпоса. А они не желали. А они противились всеми силами, упирались рогами в зыбкую под ногами землю. Они застряли в суперпозиции, где-то в этом узком пространстве между бытием «кем-то» и бытием «никем», отчаянно не желали делать шаг ни в одну из сторон, но также отчаянно толкали к этому другого. Такое существование мучительно. Это утомляет, это разочаровывает. Мир вокруг превращается в слишком затянутую постановку театра теней. Один глупый человек сказал: «Играй по-крупному или не играй вовсе». Они приняли это за вызов.       Дрим пожелал научиться настоящей, большой охоте. Понять, какого это — стоять по другую сторону баррикад. На второй день слежки дорожный знак призывно прошептал повернуть в Манчестер, но Алекс сдержал порыв. Про себя он сказал всего пять слов: «Sic semper evello mortem tyrannis». Люк мëртв, Ник наконец-то свободен, вся вода с привкусом хлора, и никакая сила больше не держит их на этой бренной земле. Голоса пытаются переорать радио, но Алекс не позволяет им и слова вставить. Они приелись ему уже очень много миль назад. После Лос-Анджелеса Алекс бросил вести дневники, но, поглядывая краем глаза на Дрима, иногда думает, что зря принял такое решение. Он настоящая находка для науки. Столько самых разнообразных удивительных черт, собранных во всего одной жалкой твари. По нему можно было бы написать несколько монографий, точно перевернувших бы привычный взгляд на науку. Алекс сходу может придумать штуки три: что-нибудь про феномены и ловушки человеческого восприятия, что-нибудь об изучении возможностей конкретно его мозга и, конечно же, с его помощью можно было бы копнуть глубоко-глубоко в смерть. После него мир больше никогда не стал бы прежним. Впрочем, он и не станет.       На территорию больших птиц невозможно зайти незамеченным. Каждый звериный раб сразу же докладывает хозяевам об обнаружении чужаков. Священная война. Этот рассказ следует древневосточной схеме, согласно которой божество даëт задание захватить землю и уничтожить её обитателей, если они оказывают сопротивление. Священное уничтожение. Облако недовольных воронов с каждой минутой становится всë гуще. Дрим берëт Алекса за руку, смотрит на часы на его запястье. Считает про себя. Он говорит, что это те самые время и место, тот самый сакральный момент в истории всего мироздания, в котором старые пантеистические боги встречаются с Богом теистическим. Алекс смотрит на него так, как смотрят на безумцев. Без сочувствия, но и без удивления. Они уже слишком давно знакомы, чтобы хоть что-то в его словах или поведении удивляло Алекса. Дрим постепенно теряет связь с реальностью, путается в сети своей же лжи. Тот единственный паук, который однажды добровольно и с огромным удовольствием сожрëт сам себя. Один отчаявшийся человек сказал: «После смерти начинается бессмертие». Дрим принял это за вызов.       Из глубины леса выходит пара. Невзрачный с виду мужчина придерживает женщину, помогает ей переступать через заваленные снегом коряги. Грива чëрных кудрявых волос и грация, достойная лишь большой хищной птицы. Великолепная женщина. Мужчина смотрит на неё снизу вверх. Мужчина боготворит её. Облако недовольных воронов рассаживается по ветвям деревьев, уважительно замолкает, не желая перебивать своих хозяев. Голос у мужчины высокий, скрипучий; акцент умеренный. Он одет в куртку и шорты, отрастающие светлые волосы собраны в глупый маленький хвостик. У него плотное телосложение — выглядит мощным, пусть по манерам и вполне безобидным. Дрим дружелюбно улыбается, примеряет личину наивного восторженного идиота. Тараторит что-то о древних легендах, едва не мочит штаны от радости. Алекс неохотно подыгрывает. Женщина смотрит как будто сквозь него, но не говорит ни слова. Бедные твари никогда в жизни не встречали охотников. В этом рассказе новые боги пришли убивать старых.       Мужчина и женщина ведут их через лес. Они представляются, но Алекс предпочитает не запоминать бесполезные имена. Дрим всë болтает о том, какая это для него честь, благодарит, выспрашивает у брата и сестры о каких-то древних магических тайнах, приводит цитаты из уэлльских и ирландских мифов. Мужчина и женщина к нему снисходительны, отвечают на вопросы с лëгкой иронией. Их явно забавляют живость воображения и такая детская любознательность нового знакомого. Мужчина просит лишь не называть их братом и сестрой: «А то знаешь, друг, ощущение, что мы с женой тут инцестом занимаемся прямо посреди бела дня». Женщина хихикает и пихает его локтëм в бок. Дрим извиняется. Большой дом показывается, словно дирижабль, чинно выплывающий из-за облаков. На крыльце все дружно топают ботинками, пытаясь стряхнуть лишний снег. В коридоре тепло, пахнет архивной бумагой и антиквариатом. Все заходят в милую кухоньку. Мужчина вызывается приготовить чай, а остальные послушно садятся за стол. Бессмысленная болтовня продолжается. Женщина спрашивает, не хотят ли гости попробовать вчерашний пирог. Дрим соглашается. Женщина встаëт, походит к холодильнику. Дрим приподнимается, достаëт Наган из-за пояса. Бам. Тело падает на паркет.       Мужчина от шока замирает на мгновение, но вскоре возвращает самообладание. Он действует стремительно: бросает в Дрима кружку с кипятком и сбегает из кухни. Дрим вопит: «Не оставлять в живых!». Алекс пускается в погоню. Вопреки ожиданиям, мужчина не покидает дом, не отправляется в лес, где у него было бы тактическое преимущество. Он пробегает по лестнице, запирается в одной из комнат. Алекс материализует меч. Снаружи бушует облако недовольных воронов. Оно стучит по крыше, по окнам. Оно ревëт в агонии. Алекс отработанным движением выбивает дверь. Мужчина, сжавшись, сидит в углу комнаты. Детской комнаты. Алекс делает пару шагов внутрь. Мужчина поднимает голову, шипит на него, угрожающе скребëт пол когтистой лапой. Алекс замирает, разглядев в его объятьях крошечный кудрявый комочек. Сонный ребëнок только начинает обиженно хныкать. Открывает глаза, смотрит на Алекса, пока отец всеми силами пытается защитить его собственным телом. Алекс слышит шаги. Пять секунд. Четыре секунды. Три секунды. Две секунды. Одна. Дрим появляется в дверях. Алекс резко разворачивается. Кончик меча упирается Дриму прямо в центр груди. ***       «Уходи, пока не стал моим врагом» — так Алекс сказал. Только эта фраза заставила Дрима отступить. Ни один из них до самого конца не желал становиться другому врагом. Осень. У Уилла скоро день рождения. Он говорит, что не празднует их лишь из страха того, что про него забудут. Никто и никогда про него не забывал. Фил покупал ему самые красивые открытки — все их Уилл любовно хранит в нижнем ящике стола. Алекс всегда дарил ему хотя бы пару фунтов на какие-нибудь безделушки. Томми и Тоби подарили ему вторую гитару. Если постараться, то врага можно найти в любом; гораздо больших стараний стоит найти в любом друга. Осенью лес тосклив и как-то по-особенному величественен. Бревно отсырело из-за высокой влажности воздуха, размякшая кора испортит брюки, но Алексу сейчас совершенно плевать. Беззаботно чирикают птицы. Недовольные вороны сидят на громоздких ветвях и чистят перья. Фил почти вываливается из куста. Вся его довольная моська перемазана чем-то красновато-фиолетовым, в таких же перемазанных руках он несëт охапку ягод. Плюхается на бревно. Предлагает ягоды. Алекс молча вытаскивает из его волос большого жука и тонкий жëлтый листик. Берëт пару ягод.       — Мой вид моногамен, Алекс, — лëгким тоном начинает Фил. — Мы создаëм пары на всю жизнь, а если так выходит, что кто-то из пары умирает, то второй обычно умирает вслед за ним.       — Мне жаль, — кажется, чисто рефлекторно бросает Алекс.       — Да ладно. — Фил пожимает плечами. — Невелика трагедия. — Он отвлекается на ягоды, продолжает с набитым ртом: — Это ещё не самое неприятное. Умереть — милосердный исход. Дьявол скрывается в мелочах. — Отряхивает руки, вытирает их о шорты. — Я был на редкость взбалмошным мальчишкой. Я был груб. Был озлоблен. Всегда был готов кого-нибудь поколотить. Мечтал сходить на футбольный матч лишь для того, чтобы поучаствовать в последующей драке. Но потом появилась Кристин… и всë. Больше ничего в жизни не имело значения. — Все птицы, будто прислушиваясь, постепенно перелетают на ветки пониже. — Вся наша жизнь — плавное перекатывание из одного рабства в другое. Рабы родителей, рабы вожаков, рабы этой вечной любви. Все наши циклы синхронизируются, мы становимся как бы единым разумом, с трудом очерчивая границы своих и чужих мыслей. Не пойми неправильно, друг, в моменте это потрясающее чувство. — Фил поднимает голову к небесам. — Но только в моменте. После разрыва связи часть тебя в буквальном смысле умирает вместе с ней. Ты теряешь способность чувствовать любовь. Никакой сильной радости, но и никакой сильной грусти. Никакой вины. Никакой жалости. Никакой злобы. Разве что, что-то инстинктивное ещё внутри колышется, но на уровне сознания… — Он подносит палец к виску. — Пус-то-та.       — Ты винишь меня в этом? — тон настолько нейтральный, насколько это возможно. Фил резко переводит взгляд на Алекса.       — Ты вообще меня слушаешь? — спрашивает возмущëнно.       — На когнитивном уровне ты всë ещё способен сделать вывод о том, был ли мой поступок плохим или хорошим. — Фил задумывается. Ведëт ногой по шуршащим листьям.       — Ну, ты благородный человек. Ты спас мне жизнь. — Птицы с ветвей каркают, словно в подтверждение.       — Я привëл к вам Дрима, — как бы между делом напоминает Алекс.       — Никто не идеален. — Алекс в ответ не сдерживает смех. Фил вдруг серьëзниет: — Вопрос скорее в том, винишь ли себя ты. И я знаю ответ на этот вопрос.       Фил подсаживается чуточку ближе, кладëт голову Алексу на плечо. Наконец объясняется. Отец Кристин был человеком, они с её матерью оказались не способны создать полноценную связь. Они остались отдельными личностями, и они всë равно безумно друг друга любили. Они сумели разорвать порочный круг, но так и не смогли этого осознать. Осознали только Фил с Кристин. Осознали и не пожелали своему ребëнку своей судьбы. Приняли решение, если понадобится, до конца общих дней играть в человеческих родителей. Любой ценой не пустить новую жизнь в эту злую и калечащую культуру. Они хотели подарить Уиллу настоящую свободу. Друзей, блаженную тишину в голове, спокойное и беззаботное детство. Кристин знала по рассказам отца, как это обычно бывает у людей. Она была безнадёжной мечтательницей. Она заразила Фила своей навсегда юной, либералистичной идеей. А когда умерла, забрала с собой в могилу всë, до чего могла дотянуться, но только идею Фил ей не отдал. Вцепился в неё зубами. Упрямо остался жить одной лишь этой идеей. Все птицы замолкают. «Уилл хороший ребëнок, — подводит итог Фил. Устало вздыхает и прикрывает глаза. — Спасибо тебе за это, друг». ***       — Ты уверен? — всë мнëтся Уилл. Алекс кивает. — Нет. Ты правда уверен?       — Увереннее некуда. Я не умею разговаривать на человеческом языке. Если ты хочешь что-то из меня вытянуть — это единственный способ, — говорит твëрдо, бескомпромиссно. Уилла это не убеждает.       — А если я мозги тебе спалю? — Фил, засранец, напугал ребëнка своими страшилками. Алекс вздыхает.       — Да плевать. Это будет моей проблемой, а не твоей. — Уилл морщит нос. — Что? Ты уже совершал несанкционированные проникновения в чужой разум. С согласием тебя не заводит?       — Боже… какая мерзость, — бросает с неподдельным отвращением. — Я был готов услышать что-то такое от папы, но точно не от тебя.       Усмешка. Да, за столько лет научился у Фила всему самому плохому. Алекс хочет сказать, что доверяет Уиллу так, как никому и никогда в жизни не доверял. Хочет сказать, что позволяет осуждать и ненавидеть себя за всë, что Уилл может там увидеть. Хочет сказать, что позволяет рыть в абсолютно любую сторону. «Это всë я — тебе» — хочет сказать, но не может. Надеется, что это и так понятно. Всю жизнь надеется, но все его надежды привычно пустые. Через некоторое время Уилл наконец решается, и это чертовски странный опыт. Это, без всяких сомнений, больно. Как будто череп сверлят дрелью. Все кости дрожат, все конечности холодеют. Между лопаток стекает пот. Но чем дальше, тем страннее. Это как будто путешествие в пространстве и времени. Все запахи, все вкусы, все телесные ощущения. Ровно тот же самый момент, ровно те же самые мысли и чувства. Одно маленькое «но»: чужое присутствие. Ты точно знаешь, что ты не один. Чьи-то глаза наблюдают за каждым твоим движением, чьи-то уши слышат каждое твоë слово. Он здесь. Ты здесь. Вы здесь. Вас трое: старый ты, новый ты и он. Вы нечто единое, но чуждое друг другу. Вы фантомная боль друг драга. Ненастоящие кости и мышцы, ложные сигналы ложной реальности. Симулякр. Всë здесь симулякр.       Люк разбирает пистолет, чистит его. Он спрашивает: «Так почему ты ненавидишь детей?». Алекс отрывается от книги. Хмурит брови. «Кто сказал, что я ненавижу детей? — Люк отрывается от своего пистолета. — Я ненавижу людей, Лукас. Дети — заготовки людей. Их ещё не за что ненавидеть. Презумпция невиновности, понимаешь?». Алекс откладывает книгу. Люк откладывает пистолет. «Но почему ты тогда так безжалостен?». Алекс задумывается. Голоса как всегда воют наперебой, но все их советы совершенно бесполезны. Люк, на самом деле, не такой уж и плохой человек. Бывают и хуже. Гораздо. «Я не хочу брать ответственность» — бесцветно бросает Алекс. «Ты не обязан брать ответственность. Достаточно не вести себя как последний козëл». «Нет. Ты сказал, что взрослый обязан помочь ребëнку. Качественно помочь ребëнку — взять за него ответственность. Я не могу. — Алекс опускает взгляд на свои руки. Сжимает ладони в кулаки. — Всë, чего я касаюсь, умирает, Лукас. Всë, за что я несу ответственность, обречено обратиться в пыль». Люк долго молчит. «Я слышал, что ты, типа, был главным? — Алекс кивает. — Твои люди умерли? — Алекс кивает. — Понимаю. — В голосе Люка звучит непередаваемая тоска. Алекс поднимает взгляд. — Понимаю, брат». «Я не хотел этого. — Люки кивает. — Я пытался их обезопасить. Я пытался их спасти. — Люк кивает. — Это невозможно». «Люди умирают. В этом смысл войны» — говорит с горечью. «Только в этом. — Люк кивает. — Не в победе, а в самом кровопролитии». «Войны всегда заканчиваются одинаково. Они заканчиваются тем, что дяди в костюмах подписывают мирные договоры и пожимают друг другу руки. — Алекс кивает. — А что мы? Что с нами?». «На нас всем поебать».       Вечер, крыша, бутылка тëплого пива на двоих. «Твой начальник мудак, — говорит Люк. — Почему бы его не грохнуть, раз есть такая возможность?». Алекс кривит губы. «Он станет мучеником. — Отпивает пиво. — На его место придут другие, и всë начнëтся заново. Нет оружия сильнее идеи, и физическим насилием уничтожить её невозможно. Нужно поселить сомнение. Нужно, чтобы люди сами осознали, что они творят». Люк принимает бутылку, стучит горлышком по подбородку. «Я сомневаюсь, что эта работа для тебя. Без обид». «Никаких обид. Ты прав. Лидер из меня отстойный. — Алекс откидывается на спинку стула, поднимает глаза к небу. — В этом и проблема. Если грохнуть Джордана, то кто-то должен будет встать на его место. Сваггер — слюнтяй. Томас — сломанный пополам человек. Я гневный, эгоистичный и неуверенный в себе неудачник. Их правление приведëт к беде, а я стану тираном похуже Джордана. Это бесмысленно». «И что? Ты всë так и оставишь?» — с искренним интересом спрашивает Люк. Алекс знает, что он не осудит ни один из возможных ответов. Он говорит правду: «Да. И буду жалеть об этом до конца дней». Люк кивает.       «Ты имеешь право скорбеть. — Алекс осторожно гладит Ника по спине. — Люк был…». «Люку было не плевать» — куда-то в футболку Алекса отвечает Ник. «Да. Это редкое среди людей качество. Я буду по нему скучать». Ник замирает от неожиданности. Всхлипы резко стихают, он поднимает лицо и внимательно смотрит сверху вниз. «Ты заболел? — спрашивает без доли иронии. — А как же всë это твоë стоическое дерьмо?». «Мне запрещено иметь чувства?» — нейтрально отвечает Алекс. «Честно? Да, чувак. — Ник стирает слëзы. Отсаживается. — Потому что нельзя творить то, что ты творишь, если у тебя есть чувства. Это невозможно, понимаешь?». «Почему?». Ник смотрит на него с какой-то… жалостью? Он говорит: «Потому что… — Разводит руками. — Потому что нужно либо быть наглухо отбитым, либо жить в постоянной агонии». «А кто сказал, что я не живу в агонии?» — звучит совершенно серьёзно. Ник поднимает брови в удивлении. На него как будто только сейчас обрушивается осознание масштабов трагедии. «Тогда почему ты не прекратишь?». «А что мне тогда делать? Я больше ничего не умею». Молчание. Ник встаëт с кровати, даëт Алексу пощëчину. «ТАК НАУЧИСЬ, УБЛЮДОК!». Конечно же, после этого он сбегает из комнаты. Алекс чувствует себя полным и совершенно безнадëжным идиотом.       Алекс садится на кровать рядом с Дримом, спрашивает: «И что теперь?». Дрим хрипло дышит. Он весь в бинтах и мази от ожогов. У него работает только один глаз, но и в том не очень-то много осмысленности. «Я ещё не решил, — он отвечает. — Мне нужно внести правки в сценарий». «Ты убьëшь Ника?» — только в ретроспективе Алекс слышит беспокойство в своëм голосе. «Никогда в жизни. Пока я ещё в своëм уме, я не посмею причинить ему зла. — Дрим срывает повязки в лица. — Правда, не могу сказать, что я ещё долго буду в своëм уме». «И насколько тебя хватит?» — с лëгкой иронией интересуется Алекс. Дрим усмехается. «Понимаю твой намëк, дорогой. — Он продолжает срывать повязки, но уже с рук. Простыни пачкаются мазью. Всë пахнет ментолом. — Но сейчас я ещё в своëм уме. По крайней мере, я надеюсь на это. Я способен осознавать последствия и принимать решения. Плохие ли это решения — другой вопрос». Алекс собирает все сорванные повязки, комкает их в руке, спрашивает: «Что же с тобой произойдëт дальше?». Дрим вздыхает. «Старость, — бросает обречëнно. — У моего физического вместилища есть свои пределы. Я использую энергию, чтобы поддерживать его в рабочем состоянии, но так не может продолжаться вечно. — Он срывает повязки с груди, открывает самые жуткие ожоги. — Эта история делу не помогает. Лучше бы он меня убил. Для всех лучше».       — Вау, — выдыхает Уилл. — Тут… много всякого. Я бы продолжил, но ты выглядишь так, будто сейчас умрëшь.       — Чувствую себя также, если тебе интересно, — с трудом говорит Алекс. Голова ощущается разбитой в сотню осколков тарелкой. Тело ощущается каким-то не своим. Вдруг Алекс кое-что понимает. Голоса. Они заткнулись. Он задумывается об этом, пока не чувствует, как Уилл трясëт его за плечи.       — Эй, приëм! — зовëт требовательно. — Ты сам на это подписался! Не смей умирать!       — Я не… — Алекс снова отвлекается. Уилл толкает его. — Эй! Я просто… Ты ничего лишнего не трогал?       — А… ты про «них»? — Алекс хмурит брови. — «Они» вернутся, я думаю.       — Когда? — получается слишком резко и требовательно, но от этого зависит, кажется, вся дальнейшая жизнь. Уилл пожимает плечами.       — Это ваши охотничьи штучки. Я в этом не разбираюсь. — Алекс разочарованно вздыхает. — Да ладно. Наслаждайся тишиной, пока есть такая возможность. А то даже меня от «них» чуть не укачало.       — Без голосов одиноко. Я к ним привык. — Алекс смотрит на часы. Проводит рукой по лицу. Всë в холодном поту. — Ладно, было очень весело, но больше этого повторять не стоит.       — Согласен. — Уилл протягивает ладонь. Алекс пожимает. — Больше никакой хуйни из прошлого. Только из настоящего.