Rex

      Когда-то я думал, что мы с тобой друзья. Когда-то мы даже были друзьями, но это было так давно, что уже не имеет никакого значения. Когда-то я боялся спать по ночам, потому что думал, что однажды ты придёшь и заберёшь у меня Карла. Ты придёшь и заберёшь у меня всё, ради чего я жил и боролся. Я никогда не боялся тебя. Я боялся того, какие ужасы ты приносишь за собой. Я не боялся умереть от твоей руки, но боялся того, что ты разрушишь мою жизнь. Ты всё испортишь. Ты всё уничтожишь. Нет ничего страшнее, чем, пройдя ад и найдя наконец своё заслуженное место под солнцем, смотреть, как это солнце гаснет над твоей головой. Не страшно никогда не иметь надежды. Страшно иметь надежду, но лишиться её. Такие, как твой раб Джонатан, тоже это понимают. И на каждое моё слово, на каждый мой вопрос его глаза всё пустеют и пустеют. Он не хочет говорить правду. Ему страшно признаться даже самому себе в том, что он посмел кого-то полюбить. Ты убиваешь всех, кого мы любим. Мы не боимся тебя. Мы боимся того монстра, которым ты пытаешься быть.       — Если бы сейчас, после всего, Дрим предложил тебе заключить договор, ты бы согласился? — наконец спрашиваю я у Джонатана.       Я узнал о нём от Карла. «Мужик, которого ненавидит всё цивилизованное общество». Цивилизованное общество твиттера, разумеется, а там цивилизацией никогда и не пахло, но я всё равно надеялся, что этот самый мужик будет если и не страшным, то хотя бы мерзким. Я надеялся, что увижу человека, которого правда есть, за что ненавидеть. Я надеялся посмотреть в глаза тому единственному человеку, который искренне наслаждается твоим влиянием на его жизнь. Но Джонатан, слишком уж предсказуемо, не стал этим человеком. Здесь, в обществе Теда и кучи других ярких и громких выскочек, Джонатану некого впечатлять. Нет публики, для которой он должен изображать врага, поэтому он и не изображает. Он такой же как и все те, кто были на этом месте до него: отстранённый и запуганный параноик, готовый, наверное, в любой момент достать ствол из внутреннего кармана пиджака и застрелить сначала всех присутствующих, а потом и самого себя. Мне его не жаль, я сказал себе никогда больше не питать к ним чувств. Я только боюсь того, что из-за тебя он может навредить Карлу.       — Если бы я в свои девятнадцать знал про всё это дерьмо, я бы никогда не согласился. — Джонатан затягивается, выдыхает густой дым. Я подливаю ему бурбон. Я совершенно трезв, а он уже опасно близок к тому, чтобы заснуть на диване. — Я бы лучше всю жизнь пахал в Волмарте за девять долларов в час. — Он опускает взгляд в стакан. Тушит сигарету в бурбоне. Какое расточительство. — Но после всего этого…       Джонатан где-то в половину выше меня. Он высокий и широкий, в правильной обстановке почти угрожающий. У него идеальная укладка, идеальная улыбка с ровными и белыми зубами, идеальные чёрный костюм, алый галстук и серебряный зажим для галстука. У него чистые лакированные туфли, дорогие часы, а ещё морщины на лбу и возле глаз. У него уверенная и важная походка, жесты настоящего оратора и очень даже неплохой словарный запас, но это предложение он никогда не закончит. Я понимаю, к чему он клонит, но никогда с ним не соглашусь. Согласиться с ним для меня равнозначно поражению, но и спорить с ним я не стану. У каждого своя правда, и такова его правда. Ему проще смириться или умереть. Я его не осуждаю, но и жалости он не заслуживает. Он просто очередной человек, которого ты с радостью однажды уничтожишь. Ты окончательно сломишь его волю и заставишь предать последние принципы. Ты превратишь его в пыль и развеешь по ветру. Ты ничего от него не оставишь. Я не могу сказать, что он этого не заслуживает. Я ничего о нём не знаю. Я провожаю его до номера, чтобы убедиться, что он хотя бы сегодня в целости и сохранности ляжет спать. Больше я ничего не могу для него сделать. Нельзя помочь тому, кто не хочет помощи. Ты сам так говорил. ***       Отец и дед Ника всегда говорили: «Και με τα χίλια βάσανα, πάλι η ζωή γλυκιά ‘ναι», — что, в переводе с греческого, значит: «И после тысячи невзгод жизнь снова становится сладкой». Ночь дрожит мутной водой в лужах. Весь мир — кривое отражение тусклых огней в тонированных окнах стоящих на большой парковке машин. Ник кутается в тонкую куртку, шмыгает носом. Ему совсем не холодно, но даже его иногда знобит. Может, подхватил какую-то дрянь в очередном бомжатнике. Может, это от голода. Ник в последний раз смотрит на моргающий фонарь, торопливо пересекает парковку, бредёт по узким улицам, пока не находит подворотню возле уже знакомой забегаловки. После закрытия почти все остатки еды выкидывают в мусорку. Что-то забирают официанты, но бывают и брезгливые. Брезгливые официанты — лучшие официанты, но таких мало в стране, где весь их заработок зависит от того, какие чаевые они получат. Нику плевать на их проблемы, на их семьи, на цены на жильё и на бензин. Сегодня у Ника настроение на что-нибудь мясное. Он в очередной раз поднимает металлическую крышку.       Ртуть переходит в газообразное состояние при 75°F. Большая часть белков начинает распадаться при 122-140°F, но распад сократительных белков мышц начинается при 113-122°F, а яичный белок распадается при 140-158°F. Чтобы правильно определить степень прожарки стейка, достаточно просто измерить его температуру: с кровью 120-131°F, слабой прожарки 131-140°F, средней прожарки 140-149°F, почти прожаренный 149-159°F, прожаренный 159-170°F. Человеческое тело полностью сгорает при 932-1112°F. Температура горения дерева, например, 932-1472°F. Температура пламени спички 1382-2552°F. Температура плавления стали 2642-2768°F. В годы своей нежной юности Ник ещё всего этого не знает, но однажды его добрый друг Дрим с удовольствием ему расскажет. Расскажет это и даже чуточку больше. Расскажет обо всём на свете. Дрим любит цифры, потому что цифры заставляют людей безоговорочно во что-то верить. Например, около 70% гурманов отдают предпочтение исключительно стейкам с кровью. Похоже на правду, верно? Ты же никогда не захочешь всё это проверять.       Сегодня Нику достаётся очень сильно недожаренный стейк с кровью. В чужих глазах отражается тусклый свет сутулых фонарей, но на лице почему-то нет страха. На месте этого парня Ник был бы в ужасе, потому что, очевидно, никто просто так не будет прятаться в мусорном баке. Парень же абсолютно спокоен. Он в совершенно неудобной позе лежит на чёрных пакетах и молча смотрит Нику прямо в лицо. Ник в ответ также молча скользит по нему взглядом. Чёрный костюм, когда-то белая рубашка, алый галстук. Кровь на чёрных пакетах похожа на нефть, но на рубашке она практически в цвет галстука. Парень выглядит бледным, что неудивительно, а ещё он довольно высокий и очень худой. Ник понимает, что прямо сейчас не хочет влезать в чужие неприятности. Ему это категорически неинтересно, ему бы хоть с собственными проблемами разобраться. Главная проблема к этому часу — голод. Ник, игнорируя парня, рвёт один из пакетов и пытается найти хоть что-то отдалённо напоминающее что-нибудь съедобное. Только это его сейчас по-настоящему интересует.       — Что ты делаешь? — Голос у парня слабый и довольно хриплый. Наверное, давно уже тут лежит. Ник не отвлекается.       — Ищу еду, — безразлично бросает он.       — Хреново. — Парень двигается чуть в сторону, видимо, чтобы было легче искать. Вау, какой благородный. — А я вот прячусь.       — Хреново, — ненамеренно передразнивает Ник и глубже зарывается в отходы. Осколки куриных костей неприятно царапают кожу, но он уже давно к этому привык.       — Я Клэй. — Парень зачем-то продолжает бессмысленную беседу. Ник фыркает, но всё-таки поднимает на него глаза. Бледный, истекающий кровью. Бедняга. Только всё равно как-то вот совершенно его не жаль. Сейчас важнее быть сытым, чем заводить новые знакомства, тем более, такие неудачные. И всё-таки он вздыхает.       — Я Ник. Руку пожимать не буду. — Клэй скупо усмехается в ответ, а его усмешка почти тонет в шорохе пакетов.       — Классное имя, Ник. — Пальцы наконец натыкаются на кости, на которых ещё осталось мясо. Люди иногда слишком расточительны. Это почти злит.       — А у тебя дерьмовое, Клэй. — Ник начинает вытаскивать весь мусор из пакета. Кости, салфетки, какая-то совершенно непонятная дрянь.       — Ну, моя мать была той ещё шутницей. — Клэй снова шевелится, пододвигает ногой ещё один пакет. Ник смотрит на его белые носки, на лакированные туфли. Что он вообще здесь забыл, чёрт подери?       Ник упрямо давит в себе желание задать этот вопрос. Остатки курицы ему сейчас гораздо интереснее дурацкого разговора. В забегаловке неплохо готовят, и Ник был бы рад когда-нибудь прийти сюда нормально, как адекватный белый человек, но, кажется, этого никогда уже не произойдёт. Никаких денег, никакого дома, даже документов нет. Дерьмовая жизнь, но уж какая есть. Ник ест курицу с огромным аппетитом, сдирает с кости всё, что только можно содрать, а саму кость по-собачьи разрызает задними зубами. Ему нужен костный мозг. Ему нужно всё. Он сплёвывает обломки, рвёт следующий пакет, загребает ладонью смесь пюре и рыбьей чешуи. Чешуя неприятно хрустит на зубах. Не страшно, он ничего не боится. Ни паразитов, ни вирусов. Может, умрёт, только если подавится, но вся остальная дрянь уж точно не выживет в его организме. Клэй всё это время покорно молчит. Ник чувствует его взгляд, но он молчит. Наверное, он удивлён. Наверное, все домашние удивляются, когда видят такое отчаяние. Ник снова смотрит на него.       — Тебе помочь вылезти? — пытаясь нарушить неловкое молчание, спрашивает он.       — Нет, я пока здесь полежу, — мягко отвечает Клэй. — У меня внутреннее кровотечение, Ник. Ты только хуже сделаешь. — Ник замирает на пару мгновений, вытирает рот рукавом куртки. Хмурит брови.       — От этого же умирают, да? — Звучит как-то тихо и почти растерянно. — Тебе надо в больницу.       — Нет, не волнуйся, я в порядке. — Клэй делает размашистый жест рукой, случайно шуршит пакетами. — Я, знаешь, очень живучий. Как таракан. — Он улыбается. — Ещё неделю буду бегать без головы, пока не умру от голода. ***       Потом Ник поймёт, что Клэй не чувствует боли. Это, в общем-то, не очень сложно понять, когда живёшь с ним под одной крышей. Сначала думаешь, что у него болевой шок, потому что ему неплохо так досталось. Потому что у него все рёбра в разноцветных синяках, порезы на руках и, как он сам сказал, внутреннее кровотечение, но потом проходят дни, и совершенно ничего не меняется. Он всё также бодр и весел, всё также любит иронизировать. Ник хмурит брови и ничего не спрашивает, чтобы ещё через пару дней Клэй сам в итоге всё рассказал. Он не чувствует боли, но точно знает, когда что-то идёт не так. Знает, когда внутреннее кровотечение, когда черепно-мозговая, когда вот-вот, и откажет почка. Это не боль, какое-то совершенно другое ощущение, но простыми словами он этого объяснить не может. Он вообще многое не может объяснить простыми словами, но Ник и не просит. Ему вполне достаточно увидеть один раз, чтобы поверить. Он вообще привык верить только своим глазам.       — Твои предки подарили огонь человечеству, — одной тёмной ночью говорит Клэй, когда Ник снова разводит костёр на бетонном полу. Ему всё равно на холод, но вот Клэю — нет. Он не чувствует только боль.       — Если ты хочешь начать рассказ про Прометея или Форонея, то это я уже слышал от отца и деда. — Пламя трещит в холодной ночи, Ник садится рядом с лежащим Клэем. Клэй в ответ задумчиво хмыкает и поправляет плешивое одеяло. У него всё ещё чуть хрипящее дыхание, он до сих пор не может долго находиться в вертикальном положении. Перед глазами темнеет.       — Кто тебе ближе: Прометей или Фороней? — Клэй подпирает голову тонкой и острой рукой, смотрит с чистым любопытством.       — Мне ближе не верить во всякие сказки, — совершенно спокойно бросает Ник. Свет огня окрашивает чужую бледную кожу в оранжевый, а мешки под глазами в таком свете и вовсе кажутся чёрными, но губы всё равно изогнуты в лёгкой улыбке.       — Какая конкретно часть кажется тебе нереалистичной? Та, где Зевс наказал Прометея вечными страданиями или та, где Фороней заработал царский титул тем, что изготовил оружие для Геры? — Даже голос чужой всегда одинаково задорен.       — Та, где Фороней под покровительством Зевса объединил всех людей в самое первое общество и та, где Прометей сотворил людей из глины. — Сквозь оконные рамы, улыбающиеся осколками стёкол, лениво свестит лёгкий ветерок. Ник заправляет под кепку отросшие волосы.       — Из глины. — Клэй усмехается. — Иронично, правда?       Чуть раньше, чем нечувствительность к боли, Ник заметит полное отсутствие потребности в сне. Сначала это может показаться тревожностью или самой банальной бессонницей, но позже Клэй вполне простыми словами объяснит, что это совершенно нормальное для него состояние. Вот если он вдруг вырубится — да, пора будет бить тревогу, но лучше не тратить время и сразу начать рыть могилу где-нибудь в лесу. А пока он хотя бы относительно в трезвом уме и доброй памяти — всё в полном порядке. Ник в тот момент будет думать лишь о том, что, когда Клэй полностью поправится, такая особенность решит множество проблем. Например, Клэй сможет совершенно без потерь сидеть всю ночь в карауле или, очевидно, ему гораздо проще ходить на ночные вылазки. Это очень полезно. И, даже если Клэю не нужен сон, он всё равно иногда притворяется спящим. Притворяется в те моменты, когда Ник снимает кепку, ложится рядом, накрывается плешивым пледом и осторожно обнимает со спины, чтобы Клэй не замёрз ночью. Если они оба спят, то это кажется менее… неловким. Только ему не всегда хватает терпения притворяться до самого утра.       — Ты знаешь греческий? — Клэй всегда задаёт странные вопросы и всегда задаёт их неожиданно. Ник приоткрывает глаза и утыкается взглядом в его спину.       — Немного, — буркает сонно. — Отец и дед знали, но я больше американец, чем грек.       — Я из Флориды, — невпопад отвечает Клэй. — Встретил своего… свою… — Он задумчиво замолкает. Видимо, пытается подобрать простые слова. — В общем, переехал в Лондон на пару лет.       — Далековато отсюда, знаешь. — Ник чувствует, как Клэй кивает. — Что ты такого натворил в Лондоне?       — А что ты натворил в Хьюстоне? — Костёр продолжает трещать, за окном продолжают едва слышно шелестеть листья. Ник молчит. Клэй молчит. Они ещё долго не осмелятся это обсуждать. ***       — Мой наставник говорил, что человек, который не боится бога — опасный человек, — бесцветным тоном произносит Алекс. Поправляет лямку рюкзака, изящно перепрыгивает через здоровую корягу.       — Мой отец говорил, что в окопах не бывает атеистов, — чуть задорнее отвечает Люк. — Но вот он я. — Чуть притормаживает, разводит руками. Наверное, надеется, что Алекс на него обернётся, но Алексу плевать. Как всегда. — Впрочем, у меня был приятель-мусульманин. Честно отчитывал все пять намазов в день. Христиане его не любили. — Люк перелазит через корягу, подаёт руку Нику. — Ну, по очевидным причинам.       — У всех единый бог. Ненависть бессмысленна. — Ник только уши греет, — ему совершенно неинтересна эта тема. Люк же корчит гримасу.       — Да, наверное, но… — Он отводит взгляд. Должно быть, чувствует себя так, будто объясняет ребёнку какие-то сложные, но вместе с тем очевидные вещи. — Когда война начинается с терроризма на религиозной почве — тяжело смириться с тем, что у вас всех единый бог.       — Ясно. — Чаще всего с Алексом просто невыносимо разговаривать. Особенно, если он смотрит прямо в глаза, но сейчас он идёт самым первым, потому Люк решает продолжить. Ник искренне не понимает, чего он вообще пытается добиться от этого парня. Хочет научить его нормальной жизни? Кажется, момент уже упущен. Очень давно.       — Этот приятель однажды спросил нашего старшену одну интересную штуку. — Под ногами Алекса хрустят ветки, Ник и Люк притормаживают, отвлекаясь на взметнувшихся в небо птиц. Алекс продолжает идти. Люк переходит на рысцу. — У мусульман же нет посредников, да? Типа, они же в своих молитвах обращаются напрямую к богу, а все эти имамы и муллы, они только учат священному писанию или что-то такое? — Ник неохотно переходит на быстрый шаг. Ему не нравится перспектива от них отстать. — Ну, в общем, он спросил: «А кто простит грехи священника?». Он же такой же человек, как и все остальные. Кто вообще решил, что священники — святые люди? Лично бог их назначил?       — Я не знаю, — всё тем же тоном говорит Алекс. — Я атеист.       — Оу. — Люк снова слегка притормаживает. Правда, больше на горизонте нет никаких птиц.       После этого разговор уже, предсказуемо, не возобновляется. Ник едва сдерживает усмешку и чуть толкает Люка в спину, чтобы тот не стоял посреди дороги. Где-то вдалеке кричат птицы, но в основном слышно только треск сухих веток и шелест травы. Люк выглядит задумчивым. Это и неудивительно — для него открылся целый новый мир, к которому он абсолютно точно не был готов. Охотники, их жертвы, магия, боги и прочее дерьмо. Ник бы, наверное, тоже на его месте пытался прощупать почву, понять, где проходят новые границы новой реальности. Когда ты привык всю жизнь доверять только своим глазам и простейшим законам физики, становится сложно быть открытым ко всякой эзотерике. Сложно верить в вещи, над которыми привык смеяться. Больше не смешно. Теперь всё вокруг представляет опасность, все вокруг попадают под подозрение. Подозрение в чём? Да в чём угодно. И ещё сложнее слышать от мужика, который является членом какого-то там древнего культа и может буквально из воздуха материализовать грёбаное холодное оружие, что он атеист. Он. Атеист. Любопытное стечение обстоятельств, правда? Нику это тоже кажется любопытным. Он думал, что они все там жуткие фанатики. Видимо, хотя бы одному из этих уродов хватает совести не прикрывать свои убийства божественной волей. Очаровательно.       Алекс бросает рюкзак на небольшой поляне, начинает притаптывать траву. Ник с Люком собирают внушительные сухие ветки, разламывают их и скидывают Алексу, чтобы он собрал костёр самой подходящей для сложившихся обстоятельств формы. Ник уже привычно всё поджигает, Люк лезет в рюкзак за консервами, открывает их ножом и ставит поближе к огню. Все рассаживаются, все почти неловко молчат. У Ника сегодня нет настроения на разговоры. Люк, наверное, всё ещё анализирует полученную информацию. Алексу же плевать. Как всегда. Через некоторое время наконец появляется Клэй. Он выходит из куста, он грузно садится у огня и выставляет руки, чтобы согреться. Выглядит он паршиво, но об этом знает только Ник. Только он знает этого идиота достаточно, чтобы понять, когда у него болит голова, когда у него трещина в ребре, когда у него вывих лодыжки или грёбаное внутреннее кровотечение. Уже проходили. Кое-что даже не один раз.       — Гераклит считал, что всё состоит из огня, — хрипло произносит Клэй и трёт ладони друг об друга. Он начинает мёрзнуть, когда ему совсем плохо. — Всё, — повторяет с нажимом и небрежно обводит рукой это самое «всё». — Этот лес, река к северу отсюда, облака у нас над головой. Мы. — Клэй обнимает себя. Смотрит в костёр. — Душа, психея, тоже состоит из огня. Она проникает в тело из внешней среды. С нашим первым вдохом. — Пауза. — Точнее, не с нашим, верно, Алекс? — Переводит взгляд на всё такого же безразличного Алекса. — Вы же считаете, что у нас нет души. — Переводит взгляд на Ника. — Брат мой, так какого же это: дарить другим то, чего у тебя самого никогда не будет? ***       Несмотря на физическое истощение и болезненную худобу Клэй всё равно выглядит довольно внушительным. Когда он наконец встаёт ровно и выпрямляется во весь рост, Нику приходится слегка поднять голову, чтобы во время разговора иметь возможность смотреть ему прямо в лицо. У него широкие плечи, широкая грудная клетка и чертовски длинные ноги. Наверное, если бы он хотел, он очень легко мог бы начать выглядеть угрожающе, но он почему-то совсем не хочет. Ник уже привык к его вечно дурашливому настроению, к его ужасному свистящему смеху и к тому, пожалуй, что он в целом довольно безобидный парень. Даже если он на самом деле не такой, по крайней мере, ему просто прекрасно удаётся таким притворяться. Они никогда этого не обсуждали, никогда не давали друг другу никаких обещаний, но оба молча решили, что держаться вместе им будет гораздо безопаснее и проще. Особенно, если на хвосте обоих до сих пор сидят эти грёбаные охотники.       Каждое утро Клэй приносит с собой что-то новое. Сперва он начинает приносить консервы, потом снэки, потом какую-то почти приличную еду. На его тонких пальцах появляются блестящие кольца, чуть позже он даже начинает приносить деньги. Одним вполне обычным утром он приходит в новой и чистой чёрной футболке и узких джинсах, приносит с собой серую толстовку, почти подходящую Нику по размеру, и объявляет, что скоро у них начнётся совершенно новая и прекрасная жизнь. Иногда Ник хочет задать хоть какие-то вопросы, но потом понимает, что ему это совершенно неинтересно. Ему интересны только еда, деньги и чистые вещи. Ещё через пару дней Клэй приносит ключи от машины, чей-то кошелёк с водительскими правами и парочкой банковских карт. Мужик на фотке и близко не выглядит ровесником Клэя, а Ник задумчиво хмыкает, следя за тем, как плавно переливается круглый голографический знак. Казалось бы, самое время спросить: «Как ты всё это достал?», — но Ник не спрашивает. Он совершенно не хочет знать.       — Зачем тебе эти права? Мог бы обойтись картами и ключами. Всё равно потом выбросить придётся. — Ник возвращает права Клэю. Клэй пожимает плечами, поднимает права ближе к своему лицу.       — А что, я на него не похож? — спрашивает задорно. Ник переводит на него взгляд и очень хочет съязвить в ответ.       — Я… — Только не может съязвить. — Не знаю? — Он замирает в полном замешательстве, а Клэй хохочет и убирает права в карман джинс. — Ты не можешь быть на него похож. Ты… — Младше? Симпатичнее? У тебя другой цвет волос или глаз? Другая форма носа? Какой ты, чёрт подери?       — У нас с ним одинаковый рост. Поверь, этого будет вполне достаточно, — легко отвечает Клэй, но это совершенно точно не делает ситуацию понятнее. — Главное не забудь на людях называть меня Стивом. — Он лениво стягивает кольца с пальцев, выбрасывает их в окно. Да, пожалуй, этому мужику Стиву не солидно носить кольца. Только Клэй не Стив. Но кто тогда? — Ах да. Ты теперь мой сын, Николас. Надеюсь, ты не сильно против.       — Сын? — Ник корчит гримасу. — О, значит, мне теперь тебя папочкой надо называть, а не Стивом. — Он всплёскивает руками.       — Папочкой? — Восклицает Клэй и повторяет гримасу. — Не надо называть меня папочкой! — Он задумывается буквально на секунду. А потом смеётся, лезет в карман за бумажником. — Хотя, знаешь, сынок… — Достаёт двадцатку и пихает её Нику. — Если будешь хорошим мальчиком, то называй меня так, как душе будет угодно.       Ник ржёт и пихает его в живот. Деньги всё равно забирает. Деньги никогда не бывают лишними. В этот день Клэй ведёт его в торговый центр, в общественном туалете помогает помыть голову жидким мылом и обменивается шутками со всеми случайными свидетелями. Он говорит: «Знаете, как это бывает, когда у вас в общаге отключают воду?». Он говорит: «Эй, ребята, никогда не поздно начать пользоваться общественными благами. Где написано, что так нельзя?». Он говорит: «Свободная страна! Вот такая она, настоящая американская мечта!». И каждый раз ужасно заразительно смеётся, но Ник только тихо фыркает и, по привычке постоянно вздрагивая из-за вновь вошедших, очень сильно старается не удариться затылком о кран. Закончив, отжимает вьющиеся волосы так, будто отжимает тряпку, натягивает капюшон и говорит Клэю, что им пора обратно в общагу. Завтра экзамен по праву. Иронично, да?       На улице Ник стаскивает капюшон и за пару мгновений высушивает волосы. Рукой пытается привести их хотя бы в относительный порядок, но слишком хорошо знает, что без кепки они выглядят ужасно. Снова натягивает капюшон. Клэй говорит, что сегодня они будут спать в машине. Что они, в общем-то, всегда теперь будут спать в машине, пока он не найдёт вариант получше. Ник не спорит; машина, вероятно, гораздо приятнее бетонного пола. Они садятся, Клэй хлопает дверью. Наверное, хорошо, что ему не надо спать, потому что тут он вряд ли смог бы удобно устроиться, но Нику будет вполне комфортно на задних сиденьях. А пока он роется в бардачке и давит желание спросить, убил ли Клэй предыдущего владельца. Слишком уж хорошо он представляет себе ответ на этот вопрос, чтобы действительно задавать его вслух. Нику больше нравится милый и лёгкий на подъём Клэй, чем тот Клэй, который сделал в Лондоне что-то ужасное и теперь не может остановиться. Теперь никогда не остановится. Ник находит в бардачке пачку вяленого мяса и сразу же открывает.       — Так… как ты выглядишь на самом деле? — как бы между делом бросает он, стараясь при этом выглядеть максимально незаинтересованно.       — Я выгляжу так, как ты захочешь, чтобы я выглядел. — Клэй лениво поправляет зеркало заднего вида, протягивает руку в немой просьбе. Ник позволяет ему залезть в пакет.       — Интересно, — буркает задумчиво. — А каким видишь себя ты? Таким, каким захочешь или..? — Клэй переводит взгляд на Ника, задумчиво жуёт вяленое мясо. Снова смотрит в зеркало заднего вида. Смотрит на себя.       — Нет. У меня есть лицо. — Он очерчивает его рукой. — Просто другие его не видят. Хочешь, чтобы я его описал? — Ник энергично кивает. Клэй вздыхает. — Ну, я выгляжу довольно обычно. Самый обычный белый парень, знаешь? — Делает паузу. — Мне нравится, когда у меня щетина, потому что без неё я выгляжу лет на пять. А так… кудрявые коричневые волосы, светлые глаза. Я обычный. Ещё у меня иногда бывают веснушки, но я понятия не имею, по какому принципу они появляются. От солнца же должны, да? А у меня как-то непонятно. — Он пожимает плечами. — Достаточно?       — Да, достаточно. — Теперь Ник сам протягивает ему пакет. Потряхивает побуждающе. — Будешь теперь выглядеть для меня как обычный белый парень с щетиной и веснушками. Это же так работает? — Клэй усмехается, лезет в пакет.       — Это очень скучный вариант, Ник. — Берёт немного мяса, а потом заканчивает почти смущённо: — Но спасибо. Мне приятно. ***       Вывеска на заправке, неоновые буквы: обычный бензин 3,45; бензин плюс 3,55; премиум бензин 3,75; дизель#2 3,45. Весь бензин красного цвета, но дизель почему-то ярко-зелёный. Весь бензин просто бензин, но дизель почему-то #2. Ник никогда не интересовался ни свойствами, ни отличиями разных видов бензина, поэтому он как бы между делом спрашивает об этом у Клэя. Клэй поправляет свою кудрявую чёлку, берёт пистолет с обычным бензином за 3,45 и говорит: «Дизель — более тяжёлое топливо, но оно легче воспламеняется в правильных условиях, а ещё легче застывает на морозе. #2 значит, что это дизель для «обычного климата». У бензина же главная характеристика — детонационная стойкость, ей соответствует октановое число. В дизельных двигателях важно, чтобы топливо в целом легко загоралось, а в бензиновых важно, чтобы оно легко загоралось только в правильный момент. Чем выше в двигателе степень сжатия, тем выше вероятность самовоспламенения топлива и тем более высокооктановое топливо требуется для правильной и безопасной работы».       Клэй ещё много чего говорит. Говорит, что пары низкооктанового бензина чрезвычайно горючи. Ник думает о том, что обычный бензин за 3,45 — бензин с самым низким октановым числом на этой заправке. Думает о том, что стоит ему в этот момент буквально щёлкнуть пальцем — всё это место взлетит на воздух. Клэй тем временем заканчивает заправку, с характерным щелчком ставит пистолет на место и предлагает на прощание зайти в магазинчик. Тёплые жёлтые огни слишком уж ярко выделяются на фоне синеватых сумерек. В больших окнах с разводами слишком уж хорошо видно вывеску с неоновыми буквами. Из всей речи Ник так и не понял, почему бензин именно красный, а дизель — ярко-зелёный, но, видимо, он просто был не самым внимательным слушателем. Сейчас это уже неважно. Ник хватает с полки пару пачек вяленого мяса и невозмутимо тащит к кассе. Оно ему нравится. И солёное, и сладкое, да ещё и мясо — абсолютно все возможные удовольствия в одной пачке. Как его можно не любить?       Пока Клэй слишком уж придирчиво выбирает чипсы, с улицы слышится приглушённое мотоциклетное тарахтение. Проходит несколько мгновений, и раздаётся звон колокольчика над дверью с мутным стеклом. Ник из любопытства разглядывает вошедшего: высокий и широкоплечий парень с длинными каштановыми волосами. Наверное, он был бы похож на байкера, если бы не был гладко выбрит, если бы через его нос не проходил заметный шрам и если бы он не был одет в самые простые футболку и джинсы. Он мог бы быть похож и на рокера или даже на хиппи, но в итоге он… самый обычный парень с длинными волосами и шармом на лице. Скучно как-то. Он бегло осматривает магазин, бросает на Ника тяжёлый взгляд почти чёрных глаз, а потом они с Клэем просто молча смотрят друг на друга. Парень делает несколько шагов, и вот они стоят вплотную. Клэй сдержанно улыбается, вручает ему чипсы, хватает Ника за руку и почти выбегает из магазинчика. Ник едва успевает забрать оплаченные пачки мяса, пока Клэй совершенно спокойным голосом повторяет: «Быстро в машину».       — Что это был за хрен? — Хлопают двери. Клэй даже не пристёгивается, но сразу же заводит тачку и выезжает с заправки. Постоянно поглядывает в зеркало заднего вида.       — Знаешь, в полиции есть всякие звания, — нейтрально начинает Клэй. — Детективы, сержанты, лейтенанты… Самый важный дядька — начальник департамента, но в Нью-Йорке, например, ещё есть должность комиссара полиции.       — И? — Ник шуршит пачкой мяса. Открывает.       — Ну, в общем, у охотников тоже условно есть всякие звания. Есть просто братья, а есть Старшие братья. Они типа как комиссары полиции, понимаешь? — Клэй делает паузу, Ник кивает. — Среди них тоже есть какая-то иерархия, но тоже довольно условная. В общем, этот чувак — самый важный дядька среди всех важных дядек.       — И? — невозмутимо повторяет Ник.       — И его зовут Техноблейд. Но среди своих, без лишней скромности, Кровавый Бог. — Машина делает резкий поворот, а Клэй в последний раз проверяет, нет ли за ними хвоста.       — Бе, какая пафосная мерзость. — Ник привычно полуложится на кресле и жуёт мясо. Смотрит на Клэя пару мгновений и снова очень хочет спросить, что же он такого сделал, что за ним отправили, похоже, целого Супермена, но молчит. Кажется, если он в этот момент щёлкнет пальцем — всё взлетит на воздух. ***       Иногда кажется, что голос Клэя звучит в самих стенах. Иногда он смешивается с деревом, иногда с кирпичом, иногда с бетоном, иногда даже с железобетоном. Иногда он покрывает их, словно штукатурка. Иногда он липнет к ним, словно пёстрые бумажные обои. Иногда он тягучий, иногда он шершавый, иногда он похож на мелких мерзких крыс. Ник никогда не делает вид, что полностью понимает то, что Клэй говорит. Порой то, что он говорит, звучит как полный бред. Порой то, что он говорит, болезненно похоже на речи отца и деда. Порой хочется его заткнуть, порой хочется поторопить и заставить поскорее закончить свою мысль. Клэй в последнее время только и делает, что говорит. Рядом с ним почти не бывает полной тишины. Он поучает, он бубнит себе под нос, он шепчет. У Клэя, кажется, слишком много поводов для бессмысленной болтовни, а Нику нечем ему ответить. Иногда Ник кивает. Иногда Ник хмыкает. К счастью, теперь у Клэя появился ещё один слушатель. К сожалению, он ещё менее разговорчив.       — Всё в мире движется лишь силами любви и смерти. — Клэй садится на холодный бетонный пол, смотрит на этого чёртова охотника снизу вверх. Тот, привязанный к стулу, но всё ещё слишком гордый, предсказуемо ничего не отвечает. — Эрос и Танатос. Так Фрейд сказал, — продолжает терпеливо, вкрадчиво. — Смерть влечёт живые существа: её неизбежность, непреодолимость. Она вызывает интерес. Любопытство. Она романтична по сути своей — единственная женщина, которая всегда будет с тобой. Запасной выход из любых проблем. — Клэй смотрит в чужое лицо пару мгновений. Наверное, пытается найти понимание или хоть какую-то реакцию, но «собеседник» всё также безразличен. — Хотя, наверное, с силой любви я всё-таки погорячился. Не любовь всем движет. Всем движет самый банальный недотрах. — Он скупо усмехается, принимается пальцем вырисовывать непонятные узоры на полу. — Одна плоть тяготеет к воспроизведению новой органической жизни, другая плоть тяготеет к возвращению в неорганическое состояние. Все на свете биофилы и некрофилы. Так Фромм сказал. — Важно поднимает палец. — И кто же ты? Вами в культе движет желание истребить всех нас или всё-таки желание сохранить и приумножить себе подобных? Мне убить тебя или трахнуть?       Клэй ухмыляется. Наверное, он чувствует себя победителем. Наверное, он понимает что-то, чего Ник не понимает. Например, он не видит смысла в том, чтобы оставлять этого парня в живых, а ещё не видит смысла в этих длинных философских монологах, а ещё, что самое главное, не понимает собственной роли в этом спектакле. Клэй, наверное, пытается переманить охотника на их сторону, но только зачем? У него есть план? Хотя, кажется, у него всегда есть план. Ник неловко переступает с ноги на ногу, пока эти двое всё также сидят и смотрят друг на друга. Так продолжается уже несколько дней: Клэй приходит, Клэй говорит о чём-то, Клэй уходит. Это такой вариант пытки? Это такой способ психологического давления? Если честно, результатов пока совершенно никаких. Охотник только сидит и смотрит. Кровь уже давно высохла на его лице, коркой стянула кожу щеки; ожоги на его руках покрылись волдырями; длинные сальные волосы лезут ему в глаза. И он всё равно упрямо молчит. Должно быть, его этому учили. Учили преданности и стойкости. Но Нику тоже интересно: вся эта их братия — они за Эрос или Танатос? Наверное, это болевая точка для каждого присутствующего в комнате. В ответ охотник плюёт Клэю в лицо. ***       Ник хотел бы сказать, что видит во сне прекрасные сады Семирамиды, видит белые колонны Парфенона, видит Александрийскую библиотеку в самом её расцвете. Чувствует оседающий солью на языке запах моря, слышит такую незнакомую и родную речь таких родных и незнакомых людей. Он хотел бы в этих снах хрустеть питой, завтракать свежей рыбой, смотреть в высокое лазурное небо, подставлять лицо тёплым солнечным лучам. Он хотел бы в этих снах знать, что жизнь не напрасна; будущее не туманно и не безрадостно. Но каждый раз он просыпается от шума: Клэй опять говорит сам с собой, Клэй опять что-то уронил, Клэй опять трясёт его за плечо и требует открыть глаза. Ник недовольно вздыхает, пытается потянуться и размять затёкшие мышцы. Спать на сидении в машине не самая лучшая затея, но более приятных вариантов судьба ему не подарила. И, кажется, пока не собирается дарить.       Клэй глушит машину, говорит, что она скомпрометирована и больше ей пользоваться нельзя. Ник выходит без лишних вопросов и осматривается. Кажется, что они остановились посреди целого ничего, а вокруг только лес, лес и лес. Высокие сосны, медленно облезающие ясени и клёны, пышные ели. Осень пахнет коктейлем из озона и гниющих от сырости листьев, а затянутое облаками небо похоже на давно забытую на плите еду, ожидаемо поросшую густой серой плесенью. Мягкой наощупь, но всё равно омерзительной. Клэй забирает документы и рюкзак с их общими пожитками, хлопает дверью и оставляет ключи от машины на её крыше. Отдаёт рюкзак Нику, довольно изящно съезжает вниз по гравию и растворяется в пушистом, но желтеющем подлеске. Ник вздыхает, гораздо менее изящно спускается по гравию, кое-как продирается сквозь тонкие и острые ветви кустов. Жизнь отстой. Он молча и послушно следует за Клэем, пока ему наконец не надоедает молчать.       — Почему мы в лесу? — Клэй бодро идёт чуть впереди. Один шаг его длинных ног — где-то два обычных шага Ника. Он никогда не притормаживает. За ним всегда приходится идти чуть быстрее обычного.       — Тут недалеко железная дорога и техническая остановка товарняков. Пересядем на менее комфортабельный, но более безопасный транспорт, — буднично поясняет Клэй.       — Почему именно в лесу? — Больше Ника, кажется, ничего в этой жизни и не волнует. Волнуют только хлюпающие под ногами листья, кривые ветви и жёлто-коричневые листья на фоне кусков свинцовых небес. Клэя же, кажется, вообще ничего в этой жизни не волнует.       — Техноблейд, — легкомысленно бросает он, будто это ответ сразу на все вопросы во вселенной. Через пару мгновений тишины нехотя продолжает: — Он напал на наш след. В людных местах он не станет нас убивать, но и мы от него сбежать не сможем. Он будет ждать подходящего момента. — Ник задумчиво хмыкает. — Здесь же, если он нас выследит, ты можешь поджечь лес, а потом мы…       — Нет, — звучит строго и совершенно бескомпромиссно.       — Нет? — Клэй резко останавливается, а Ник от неожиданности едва не впечатывается рожей в его широкую спину. Он разворачивается и смотрит сверху вниз. — Почему нет?       — Я не буду сжигать лес, Клэй, — всё тем же тоном отвечает Ник.       — Даже если от этого зависят наши жизни? — Клэй смотрит выжидающе. Менторский взгляд: «Дружок, у этого вопроса есть только один ответ». Нет. У таких вопросов всегда больше одного ответа.       — Я не буду сжигать лес, — невозмутимо повторяет Ник. Он готов повторить это сколько угодно раз. Он от своего ответа никогда в жизни не откажется. Клэй фыркает, разворачивается и продолжает путь.       — Ну, значит, в лесу будет немного легче замести следы или дать отпор. Можем заранее изучить местность и придумать подходящую тактику. — Вот. Больше, чем один ответ. Клэй всегда составляет планы и А, и Б, и В, и на абсолютно все последующие буквы алфавита. У него есть выбор. Он просто не любит давать его другим. ***       — Так какой план? — полусонно спрашивает Ник. Клэй не оборачивается. Всё также сидит и смотрит на вечерние туманные виды. Где-то вдали маняще блестят городские огни. — Чего мы хотим добиться?       Ник честно пытается заснуть, но он не может заснуть в этой грязной металлической коробке на колёсах. Всё дрожит, трясётся, качается, а рельсы порой издают какой-то невообразимо жуткий вой. Его всё это ни капли не успокаивает, но и жаловаться не имеет смысла. По крайней мере, он не один. По крайней мере, он теперь никогда не останется один. Клэй пожимает плечами и слегка меняет позу. Снаружи проносятся деревья и кусты, поддувает прохладный ветер и тревожит чужие кудрявые волосы. Ник сдаётся, подползает поближе, смотрит снизу вверх. Клэй в ответ на это улыбается почти стеснительно. Можно представить его тонкие губы, ямочки на его щеках, бледные веснушки на его коже. Нику хочется думать, что он симпатичный. Симпатичные всегда склонны пренебрегать своей природной обаятельностью.       — Я думаю, сейчас нам неплохо было бы хотя бы выжить, — бесцветным тоном говорит Клэй. — Пирамида Маслоу, все дела. Разберёмся с базовыми потребностями, а там уже можно будет планировать что-то великое.       — Что великое мы можем запланировать? — Ник внимательно смотрит в чужие глаза. Всегда напоминает себе: голубые глаза. Клэй снова меняет позу, призывно хлопает по коленям. Ник осторожно кладёт на них голову.       — Абсолютно всё, что ты только можешь пожелать, Николас, — от шершавого полушёпота по спине пробегают мурашки. Ник закрывает глаза, жертвует Клэю всё, что у него есть. Отдаёт ему свой слух, своё осязание, всё своё внимание, отдаёт ему каждую свою мысль. Нарекает его своим личным Прометеем на эту ночь. — Мы с тобой способны на то, на что люди никогда не будут способны. У нас есть то, чего у них никогда не будет. Они боятся нас, они хотят нас заткнуть, запереть, стереть с лица земли. Разве мы это заслужили, Николас? Разве мы заслужили жить в страхе до конца своих дней?       — Сколько ты так живёшь, Клэй? — звучит неуверенно и несмело. Всё ещё страшно задавать такие вопросы. Им обоим страшно.       — Всю свою жизнь, — спокойно отвечает Клэй. Наверное, даже слишком спокойно. — Я всегда думал, что я больной. Я неправильный. Мне нет места среди них. — Он делает паузу; Ник, сам того не замечая, задерживает дыхание. — Нам правда нет места среди них. Они никогда нас не поймут. Они не захотят нас понять. В их мире всегда правы только они.       Ник не может возразить. Ему, если честно, совсем нечего возражать. Он привык верить тому, что видит и слышит. Привык верить простому и осязаемому. Клэй уж точно осязаемый и на вид довольно простой. Они дышат одним воздухом, пьют одну воду, делят на двоих одно примитивнейшее желание. Между ними нет преград, нет этой пресловутой стены непонимания. Есть только они, едущие непонятно куда на этом чёртовом трясущемся поезде. Больше ничего и никого нет. Вся остальная вселенная пуста и незначительна. Ник просит Клэя спеть колыбельную. Клэй удивлённо приподнимает брови, думает несколько мгновений. «Twinkle, twinkle, little star, how I wonder what you are. Up above the world so high, like a diamond in the sky. When the blazing sun is gone, when the nothing shines upon, then you show your little light, twinkle, twinkle, all the night». Он скорее читает стихотворение, чем действительно поёт, но этого достаточно, чтобы приглушить надоедливый стук колёс. «Then the traveler in the dark, thanks you for your tiny spark. He could not see which way to go, if you did not twinkle so. When the blazing sun is gone, when the nothing shines upon, then you show your little light, twinkle, twinkle, little star». ***       Однажды Ник понимает, что его жизнь — большой фотоальбом с милыми картинками-воспоминаниями и вырезками из старых газет. Яркие фотографии на специальной глянцевой фотобумаге. Может, местами слегка смазанные; может, местами засвеченные или с неправильно наложенными фильтрами, но всегда настолько красивые, что сначала даже не верится. И это действительно его жизнь? Слишком уж прекрасная, чтобы быть правдой. На других страницах его ждёт дешёвая шершавая бумага, ждут плоские чёрно-белые фотографии. Зернистые и совершенно безжизненные изображения страшных трагедий. Лишние цвета, лишний свет, лишние движения — всё это мешает лучше понять катастрофу собственной жизни. Это всегда картинки, которые делят все отведённые на этой земле годы только на «до» и «после». И это действительно его жизнь? Слишком уж ужасная, чтобы быть правдой.       Нику, на самом деле, очень легко потерять контроль над собой. Он с юности старается относиться ко всему безразлично, старается дистанцироваться и абстрагироваться от всех своих эмоций настолько, что порой начинает казаться, что он действительно ничего не чувствует, но это не так. Он чувствует гораздо больше, чем хотел бы. Иногда это настигает его. Иногда это настигает его в самые неподходящие моменты. Это очень больно, если честно. Ник сдерживается из последних сил. Карл рядом что-то говорит, но Ник не может разобрать слов. Он глух, он нем, он слеп; он уже очень давно пожертвовал всё, что у него было. Он дрожит и дышит сквозь сжатые зубы, пока суетливый Карл, вооруженный кухонными прихватками, держит его за руку и помогает раздеться. Пока Карл набирает полную ванну холодной воды. Пока Карл помогает ему забраться туда, а потом очень быстро выходит из комнаты и закрывает за собой дверь.       Нельзя сразу же отпускать все тормоза. Вода нагревается постепенно, постепенно доходит до точки кипения и плавно превращается в пар. Из душа всё льётся и льётся новая холодная вода, но в какой-то момент, касаясь кожи на лице Ника, случайные капли мгновенно превращаются в пар. А он лежит с закрытыми глазами. А он чувствует себя урановым стержнем в лёгководном ядерном реакторе. Зеркало потеет. Под потолком клубится пар. Через, по ощущениям, целую вечность Карл открывает дверь, чтобы выпустить пар и хоть немного выровнять температуру в комнате. Через ещё пару вечностей Карл приносит колотый лёд из морозильника и начинает медленно подкладывать его в ванну. Ник открывает глаза, смотрит на Карла. Только сейчас он по-настоящему чувствует. Только сейчас, как когда-то давно, в их самую первую встречу, в его голове снова играет музыка. Любовь всегда побеждает, правда же? Только любовь права.       — Как ты, Ник? — всё также суетливо спрашивает Карл. Голос у него слегка скрипучий, а манера говорить такая, будто он всегда немного в панике. А ещё он красивый. Правда красивый. — Ник?       — Я жив, — легкомысленно отвечает Ник и скупо усмехается. — Детка, тебе этого недостаточно?       — Детка, мне этого недостаточно, — чуть игривее бросает Карл. Осторожно проверяет пальцем температуру металлической ванны, а потом кладёт руку на бортик и ложится на неё щекой. Смотрит на Ника. — Снова плохие мысли, м?       — Очень плохие мысли. — Ник садится в ванне. Чувствует, как затекли мышцы; чувствует, как холодная вода из душа теперь просто стекает по спине. Карл тянет руку, отключает воду, а потом осторожно касается плеча.       — Дрим? — раздаётся тихо и очень пугливо. Ник кивает. — Хочешь обняться? — Ник снова кивает. ***       Как-то раз Клэй почти по секрету делится тем, что ему вообще-то очень нравится совершать всякие добрые поступки. Нравится давать полезные советы, нравится учить чему-то новому, нравится делиться деньгами или безвозмездно кому-нибудь что-нибудь дарить, нравится исполнять чужие маленькие мечты. В общем, ему нравится помогать. Ник его интереса к такому хобби, честно говоря, не разделяет, но ему нравится, что Клэю это нравится, в противном случае они бы уже очень давно разошлись и никогда бы больше не встретились. А ещё Клэй говорит, что у всех очень разные представления о добре, и это вполне нормально. Что кажется благом одному — для другого станет смертным приговором. Невозможно угодить всем и сразу, всегда останется кто-то несчастный и обделённый. Он заканчивает словами о том, что не стоит никому навязывать свою помощь. Нужно помогать тем, кто в этом действительно нуждается, только в таком случае это будет приятно и полезно всем участникам. Произойдёт обмен энергией. Тогда Ник начинает думать, что Клэй увлекается эзотерикой и верит во всю эту фигню с космическими энергиями и программированием вселенной. Ник ещё никогда так не ошибался.       Новый день, новый город, новые возможности, новый мир, новая жизнь. Клэй сразу же покупает себе новый костюм, почти полную копию предыдущего: чёрный пиджак, чёрные брюки, чёрные лакированные туфли, белые носки, белую рубашку и алый галстук. Пытается уговорить Ника надеть нечто подобное, но тот категорически отказывается. Никогда он такую дрянь не наденет. Ни на свадьбу, ни на похороны, ни на любой другой праздник, а тут даже повода какого-то особенного не находится. Клэй говорит, что ему просто нравятся костюмы. Ник просто знает, что он врёт, но ему всё также неинтересно, о чём конкретно он там врёт. Они идут по солнечной улице: высокий и широкий идиот в костюме посреди белого дня, а рядом его низкий друг, — тоже, без всяких сомнений, идиот, — с рюкзаком и в грязной толстовке. Порой Ник думает, что, может быть, девиз Клэя: «Притворяйся, пока не добьёшься своего». Ник снова ошибается. Он вообще много ошибался во времена своей нежной юности.       В пятёрку самых распространённых названий улиц в Соединённых Штатах Америки входят: Главная, Кленовая, Вторая, Дубовая и Парковая. Если же говорить об улицах, названных в честь людей, то чаще всего фамилии принадлежат Клинтону, Франклину и Вашингтону. Этими фактами Клэй делится, пока они, всё ещё выглядя последними идиотами, бесцельно бредут по самой банальной в Соединённых Штатах Америки Кленовой улице. Банальные милые домики с банальными милыми лужайками по обе стороны дороги, банальные чёрно-серо-белые машины у банальных гаражей с автоматическими воротами, банальные дети с банальными велосипедами и скейтбордами. Ник просто прячет руки в карманы шорт, пинает мелкий камешек и бредёт за таким не банальным для этого банального места идиотом Клэем. Наверное, у него даже есть какая-то цель, но он не признается в этом, пока не станет слишком поздно. Пока цель сама собой не станет очевидной. В общем, Клэй редко врёт — в основном только не договаривает того, что Нику и не нужно знать. Ник тоже многое не договаривает. У них всё взаимно, они же друзья-идиоты. Ник вполне готов умереть из-за чужой глупости, также, как и Клэй должен быть готов умереть из-за его глупости. Они же друзья. Дружба, она же именно такая. Только такая и никакая другая.       Их идиотское путешествие заканчивается у двери. Обычной светлой двери обычного светлого дома на банальной Кленовой улице. Окна зашторены; лужайка заметно менее аккуратная, чем у других домов; звонок не работает. Клэй стучит в дверь — почему-то ровно четыре раза. В доме тишина. Ник поднимает на Клэя недоумевающий взгляд, хочет спросить, какого хера они тут ждут, но Клэй подносит палец к своим губам. Проходят, по ощущениям, целые века, а потом Клэй стучит ещё четыре раза. Ещё четыре раза. Ещё четыре раза. Дверь нехотя дёргается, звянькает замочная цепочка; из образовавшейся щели выглядывает половина мужского лица. Сухого, осунувшегося и совершенно недружелюбного. Светлые волосы растрёпаны, поза какая-то дурацкая. Хозяин обычной светлой двери и обычного светлого дома на банальной Кленовой улице окидывает Ника быстрым взглядом, а потом переводит его на Клэя. Тяжело вздыхает. Улыбка Клэя же, напротив, настолько дружелюбная, что мгновенно становится не по себе. Так улыбаются только продавцы пылесосов. А ещё, кажется, свидетели Иеговы.       — Опять ты, — едва слышно доносится из щели. Чужой голос напоминает передачу на плохо ловящем радио. Одни сплошные помехи.       — Здравствуй, Лукас! — бодро отвечает Клэй и вытаскивает из внутреннего кармана пиджака какую-то книжечку. — Это мой друг Николас. — Не глядя указывает на Ника, листает страницы. — Мы пришли…       — Когда же ты уже от меня отстанешь? — Чужой взгляд пуст, а цвет радужки — воспоминание об истинно голубом цвете. Чёрно-белая фотография небосвода, которую ты сам в ностальгичном порыве разукрашиваешь в правильный цвет. — Тебе самому не надоело?       — «Возлюбленные! — Клэй наконец останавливается, предвкушающе облизывает губы. — Будем любить друг друга, потому что любовь от Бога, и всякий любящий рожден от Бога и знает Бога. Кто не любит, тот не познал Бога, потому что Бог есть любовь». — Ник снова недоумевающе смотрит на Клэя. «Это что, библия? Ты таскаешь в пиджаке библию?» — хочет спросить, но мысль прерывает тихий стук в дверь. С внутренней стороны. — Лукас, в этот раз ты слишком быстро переходишь к угрозам. А как же возлюбить ближнего своего?       — Вали. — Тон, который не терпит возражений.       Обычная светлая дверь хлопает, Клэй убирает карманную библию обратно в пиджак, поправляет галстук, разворачивается и широкими шагами отступает от обычного светлого дома на банальной Кленовой улице. Ник поправляет лямку рюкзака, торопливо нагоняет своего друга-идиота. Думает, что и как можно было бы спросить, но не может решить, хочет ли знать ответы на свои вопросы. Что это ему даст и даст ли вообще что-нибудь? Разве ему не хватает того, чему свидетелем он становится, чтобы каждый раз делать вполне исчерпывающие выводы? Кажется, вполне хватает. Всего ему хватает. Ник опускает взгляд в банальный тротуар, пинает очередной банальный камешек, смотрит на переливы бликов на лакированных туфлях Клэя. Откуда у него вообще на всё это деньги? Когда он вообще успел настолько достать этого парня?       — Чем он угрожал? — как бы между делом бросает Ник. Это неважный вопрос. Ему всё это, конечно же, безразлично.       — Пистолетом, — беззаботно говорит Клэй. — В прошлый раз до него дошло, что только так можно закончить разговор. Что забавно, учитывая, что пистолет у двери он держит всегда, — с самого начала и до самого конца взаимодействия с кем угодно, — но вот он решил больше этого не скрывать. — Он пожимает плечами. — Параноики. Знаешь, с ветеранами войны всегда так. Они не будут тебе доверять, особенно, если ты пытаешься им помочь. Они не хотят, чтобы им помогали.       — Зачем ты тогда к нему лезешь? — Ник скептично приподнимает бровь.       — Он мне нравится. У него есть потенциал. — Клэй прячет руки в карманы брюк, чуть пружинит во время ходьбы. Счастливейший человек на свете. — Зайдём к нему ещё через пару дней. У всех людей есть та самая черта полного отчаяния, переступив которую, они начинают верить во всё, что может принести им спасение. Думаю, Лукас к ней уже близок. — Короткая пауза. — А если нет, то у меня есть ещё пара дней, чтобы это исправить. ***       — Кубинский сэндвич — лучшая еда на свете, — дожевав этот самый сэндвич, провозглашает Клэй. — Я по ним скучал. — Он вытирает ладони салфетками, складывает руки на пластиковом столике и осматривается так, будто они не сидят здесь уже как минимум десять минут. — Я скучал по Флориде. — Лично Ник ничего особенного в этом сэндвиче и в этом штате не видит. Как, впрочем, и Алекс, но с ним всё итак понятно. — Я жил в довольно милом районе. Много зелени, много прудов. В пруды периодически селились крокодилы и жрали соседских собак, но если не считать этого, то было тихо.       — Флорида — один большой дом престарелых, — невпопад говорит Ник. Клэй кивает, подпирает голову кулаком, мечтательно вздыхает. Смотрит куда-то вдаль, куда-то за розовеющий горизонт.       — Обычно вызывали специальных людей — ловцов крокодилов, — и они с ними разбирались. Ловили их на удочки, а потом увозили в пикапах. Я видел пару раз. — Он легонько постукивает пальцами по столику. Алекс доедает сэндвич и собирает свои длинные волосы в неаккуратный хвостик. — Во Флориде вообще-то водится много всяких инвазивных видов рептилий, которые серьёзно так вредят местной фауне. За их отлов, как и за отлов крокодилов, платят неплохие деньги. Так я зарабатывал свои первые карманные: брал фонарик, уходил ночью на болото и до самого рассвета босиком бродил по илу, траве и корягам в поисках всяких змей и ящериц. Однажды притащил домой питона, который весил почти столько же, сколько я сам. Это весело.       — Значит, охотился на тварей, которые этому месту не принадлежат? — своим могильно спокойным тоном, но с очень явным саркастичным намёком спрашивает Алекс. Клэй открывает рот, а потом его закрывает. Смотрит на Алекса так, будто хочет снять с него кожу живьём. Алекс в ответ растягивает сухие губы в улыбке. Как всегда совершенно бесстрашный сукин сын.       После этого разговор уже, предсказуемо, не возобновляется. Ник сдерживает усмешку и закатывает рукава толстовки. Клэй демонстративно встаёт из-за стола и молча уходит. Запрыгивает в арендованный насыщенно-винный Мустанг с кузовом кабриолет и сиденьями из белого кожзама. Одетый в зелёную гавайскую рубашку и чёртовы чёрные джинсы в флоридскую жару, Клэй выглядит кем-то между сынка богатых родителей и самого банального угонщика. В общем, в любом случае выглядит идиотом. Алекс неохотно встаёт из-за стола, а Ник вскакивает вслед за ним. Все устраиваются поудобнее. Машина трогается. Вечер в Майами — сладкая вата разноцветных облаков, тёплый морской бриз прямо в лицо и река людей на темнеющих улицах. Аккуратные, будто пластиковые, белые домики окрашиваются в цвета подкрадывающегося заката, а ещё во все возможные оттенки света неоновых вывесок. Ник лениво посматривает по сторонам, вдыхает полной грудью, придерживает кепку. Обидно будет её потерять, правда?       Мустанг тормозит у длиннющего пляжа. Песок медленно тонет в океане, пока у самой линии прибоя прогуливаются люди с собаками и всякие милые парочки в цветастых купальниках. Клэй включает радио, несколько мгновений ищет подходящую станцию. Останавливает на каком-то ретро, откидывается на сиденье и поднимает глаза к небу. Ник чуть вальяжнее разваливается на задних сиденьях, пока Алекс, — весь такой безразличный и идеальный Алекс в чистой футболке, — наблюдает за обстановкой. Клэй говорит, что когда упоминаешь Флориду, все всегда в первую очередь думают о Майами. На самом деле, Флорида — гораздо больше, чем просто Майами. Она вообще не такая, как этот чёртов город. Так и просится ответить: «Да, приятель, а Колорадо далеко не одни только горы, и Техас не одна только пустыня. Люди просто тупые», — но никто не отвечает. Никто не ответит. Клэй постукивает пальцами по ладони, внимательно смотрит на Алекса. Говорит: «Распускай волосы. Я больше не могу смотреть на этот кошмар». Говорит: «Дай мне чёртову резинку, отвернись и не дёргайся».       Он надевает резинку на запястье, вытаскивает из бардачка плоскую расчёску с зубчиками и начинает приводить в порядок чужие каштановые волосы. Не самая практичная длина волос для того, кто всю свою жизнь должен бегать по лесам, полям и подворотням, а потом ещё и драться с помощью холодного оружия. Впрочем, зная Алекса, это может быть что-то вопреки. Очередной вызов законам мироздания, очередная попытка плюнуть в лицо вселенной. «Говорите, что это будет мне мешать? Что же вы раньше не сказали? Сами же знаете, что эта жизнь для меня слишком проста». Клэй делит все волосы на три пряди. На радио начинается новая песня. «I'll never smile again, until I smile at you». Руки движутся почти в такт: правая прядь, левая прядь, правая прядь, левая прядь. За этим интересно наблюдать. Ник устраивает локоть на дверь Мутанга, подпирает щёку кулаком. Сквозь помехи, духовые и вокал где-то вдалеке слышно морское шуршание. Слышно, как вода лениво облизывает берег, смывает с него все людские следы. «My heart would realize, that our romance is through». Правая, левая, правая, левая. Медитативно. Алекс недовольно вздыхает и прикрывает глаза.       — I'll never love again, I'm so in love with you, — нежно подпевает Клэй. Ник никогда не видел его таким осторожным, таким сосредоточенным. Таким трепетным. — I'll never thrill again to somebody new. — Правая, левая, правая, левая. — Within my heart I know, I will never start to smile again, until I smile at you. — Он закрепляет косу резинкой, со всё той же нежностью любуется своим детищем.       — Я не твоя Барби, — наконец подаёт голос Алекс. Разворачивается, ощупывает косу. Всё также недовольно морщит нос. — Я не давал разрешения.       — Но ты и не сопротивлялся, — парирует Клэй. Снова откидывается на сиденье. — Тебе не нравится? — Алекс не отвечает. Алекс не ответит. ***       Нику нравилось быть наблюдателем. Нравилось наконец-то ничего не бояться, не волноваться о еде, воде, крыше над головой. Это удобно. Клэй скажет, что это делегирование полномочий. Алекс назовёт это отказом от ответственности, но конкретно в этот момент они с Алексом ещё не знакомы. Сейчас Алекс — уставший, жалкий, грязный, — привязан к стулу. Сейчас у Алекса ещё нет имени, сейчас у Алекса есть только пронзительный взгляд карих глаз и абсолютное безразличие на лице. У него нет голоса и якобы нет воли, но где-то в его кишках змеиным клубком свернулся протест. Можно забрать у него всё, но нельзя забрать у него достоинства. Можно забрать у него всё, но нельзя забрать у него его собственное Я. Алекс — личность. Ник точно может это сказать, точно в это верит, но во времена своей нежной юности он ещё об этом не думал. Он тогда вообще не умел думать. Он тогда был никем. Точнее, он тогда был тем, кем его хотел видеть Клэй. Их отношения на троих — динамическая модель драматического треугольника. Так добрый друг Дрим однажды напишет в своём электронном письме. Знает, что хотя бы компьютер Ник сжигать не станет. Но это будет потом. Сейчас всё гораздо проще. Сейчас существуют только «они» и «мы».       — Скольких ты убил? — Клэй бродит по комнате. Пять широких шагов в одну сторону, пять широких шагов в противоположную сторону. Охотник лениво поглядывает на него, но никакого интереса не проявляет. Ему плевать. — Как вы, кучка судей и палачей в одном лице, смеете говорить о благородных мотивах? Этому учил вас Иисус? — Охотник хрипло усмехается.       — Иисус учил язычников камнями закидывать. — Его голос — наждак. Царапает собой ушные раковины, барабанные перепонки, разрывает нейронные связи в слуховых центрах. Его первые слова за, кажется, целую вечность. Клэй мгновенно останавливается. Меняется в лице, меняет тактику. «Адаптируйся или умри».       — И ты считаешь, что это нормально? — с драматичным придыханием спрашивает Клэй. Его голос — голос политика-провокатора на дешёвом ток-шоу. Он пытается развлечь публику. Пытается выставить оппонента в самом худшем свете. Хочет победы любыми методами. Клэй указывает рукой на Ника. — Он ребёнок. Ты убиваешь детей. Неужели тебе их не жаль?       — Да мне плевать. — Ему больно говорить, но он говорит. Он настолько спокоен, что это пугает. В этот самый момент Клэй делает все нужные выводы. Последний день жизни великого и ужасного Техноблейда. ***       Когда Ник входит в комнату, Алексис курит косяк и раскладывает пасьянс. Его пальцы нельзя назвать тонкими или изящными. Да что там, его в целом нельзя назвать тонким и, уж тем более, изящным. Он низкий и пухлый — в общем, довольно несуразный. Александр, впервые его увидев, иронично бросил, что птицы обычно выглядят более величественно, но Ник не встречал больше никаких птиц, кроме Алексиса. Быть может, дело в том, что он не хищник. Ему не нужно ни за кем бегать, никого к себе привлекать. Это и неважно. Важно, что Алексис курит косяк и раскладывает пасьянс. Пальцы у него не тонкие и не изящные, но с картами он обращается с мастерством самого опытного на свете крупье. Крупье, впрочем, Ник тоже никогда не встречал. Алексис не отрывает взгляда от карт, стряхивает пепел в сколотое блюдце. Он увлечён, на его смуглом лице полная сосредоточенность: тёмные брови сдвинуты к переносице, в чёрных глазах глубокая задумчивость. Ник берёт стул и садится поближе к нему. Наблюдает некоторое время.       — Так… — неловко начинает. Алексис продолжает делать вид, что находится в комнате совершенно один. — Почему ты отказал? — На это он чуть притормаживает и морщит нос.       — Почему я отказал Дриму? — проговаривает медленно, почти по буквам. — Ты сейчас серьёзно, hombre? Ты же хотел меня отговаривать, а теперь спрашиваешь, почему я отказал? — Он усмехается, смотрит на Ника как на полного идиота. — Головой недавно не прикладывали?       Быть может, дело в том, что он не хищник. Быть может, дело в том, что он просто не прожил всю жизнь в постоянном страхе. Быть может, дело в том, что он всё ещё птенец. Самый обычный подросток — да, наглый; да, самоуверенный; но всё такой же наивный, максималистичный, жадный, ведомый. Все подростки одинаковые. Громко лают, но на деле трясутся до самых костей. Ник знает, что Алексис боится и Александра, и Дрима, но прямо им в лицо он сказал: «Уж лучше пусть меня обратно в Мехико департируют или я поцелуюсь с señora Santa Muerte, чем буду иметь дела с тобой». Прямо им в лицо он сказал: «Я могу продавать тебе наркоту, но на этом всё. Я не тупой, я знаю, как это работает. Можешь дурить людей, но мы с тобой одной крови, hombre. Я знаю, что у тебя на уме». Это неправильно. Дети не должны такое говорить. Дети не должны о таком думать. Ник вот в его возрасте не думал и очень хотел бы себе кого-нибудь, кто подумал бы за него. Кого-нибудь, кто сказал бы нечто подобное. Кого-нибудь, кто отказал бы.       — Кто такая Санта Муэрте? — Ник решает перевести тему. Нахватался этого дерьма, конечно же, у своего доброго друга Дрима.       — Буквальный перевод: «Святая Смерть», hombre, — нейтрально отвечает Алексис. — Короче, типа, богиня смерти.       — Так ты же католик, — тем же тоном замечает Ник. Алексис резко останавливается в полном непонимании. Смотрит на Ника, разводит руками. Косяк тлеет, от него в воздухе остаётся лёгкий шлейф дыма.       — Ну да, католик. В чём проблема? — Его нательный крестик очень сложно не заметить. Ник, пожалуй, слишком отвык от людей, которые с такой гордостью причисляют себя к общественно приемлемым сектам. В его мире сектантская монополия. В его мире существует только Дрим.       — В христианстве же запрещено поклоняться кому-то, кроме вашего единого Господа Бога, разве нет? — Время блеснуть знаниями. Всё то же дримовское дерьмо.       — Да. — Алексис пожимает плечами. Свободной рукой рефлекторно тянется к кресту, теребит его своими несуразными пальцами, отводит взгляд. — «No tengas ortos dioses además de mí». — Закусывает губу. — «No hagas ningún ídolo». — Задумывается на пару мгновений. Пепел с косяка плавно, почти что в замедленной съёмке, падает на пол. — Знаешь, — Алексис ухмыляется. — В наше дерьмовое время нерентабельно рассчитывать только на одного бога. Всегда нужно иметь запасной вариант, hombre. ***       Океан, океан, океан. Неоново-голубая вода наступает на песок, неоново-голубая вода позорно с него отступает. Здесь красивый закат. Солнце, словно кусок коричневого сахара, неохотно растворяется в этом огромном алкогольном коктейле. Ник хотел бы поджечь океан. Смотреть, как он горит, как этиловый спирт превращается в атомы совершенно других веществ. Превращается в чистую энергию. Превращается в психею, которую кто-то когда-то вдохнёт, чтобы стать полноценным человеком. Самому же Нику уже никогда не стать полноценным человеком. Увы. Так работает мир. Клэй снял кроссовки, закатал свои чёрные джинсы и теперь мочит ноги. Ходит туда-сюда: пять широких шагов в одну сторону и пять широких шагов в противоположную сторону. После такого невыносимо долгого дня неоново-голубая вода, должно быть, очень тёплая и приятная. Наверное, это классно, но Ник просто сидит на песке. Алекс, — единственный полноценный человек среди них — строит песочный замок. Алекс, — единственный среди них, кто одарён способностью не только разрушать, но и создавать — строит самый дурацкий на свете песочный замок.       Отец и дед вообще много чего говорили. «Όποιου του μέλλει να πνιγεί, δεν πάει από κρεμάλα» — «Кому суждено утонуть, не будет повешен». «Άγιος που δε θαυματουργεί, μηδέ δοξολογιέται» — «Не хвалят святого, не творящего чудес». «Σήμερα είμαστε, αύριο δεν είμαστε» — «Сегодня мы есть, а завтра нас не будет». В пословицах много мудрости, но для каждой пословицы своё время. Однажды Ник осознает, что его жизнь — фотоальбом. На обратной стороне каждой фотографии подпись: «Ο βρεγμένος τη βροχή δεν τη φοβάται» — «Мокрый не боится дождя»; «Σκύλος που γαβγίζει, δεν δαγκώνει» — «Собака, которая лает, не кусается»; «Η αγάπη σου είναι ψεύτικη σαν τ’ Απριλιού το χιόνι, πρωί-πρωί απλώνεται, το μεσημέρι λειώνει» — «Твоя любовь фальшива, как снег в апреле: утром идет, а днем тает». Сделай всё, чтобы никогда этого не забыть. Не смей попасть в этот капкан и помоги другим обойти его стороной. Неси ответственность за всё. Неси ответственность даже за то, что ты не способен контролировать. Потому что кто-то должен. Потому что кто, если не ты?       Но это всё будет потом. Как это обычно бывает, все осознания приходят с очень большим опозданием. Жизнь существует лишь после того, как ты её прожил, в моменте же её нет. В моменте есть только ты, а твоя жизнь — твой опыт, твои знания, твои выводы; всё твоё прошлое. Добрый друг Дрим свёл всю реальность к очень абстрактным концепциям, сказал, что мир гораздо больше чем то, что ты способен увидеть собственными глазами. Не верь только своим глазам. У тебя гораздо больше чувств, чем просто зрение: обоняние, осязание, слух; ощущение температуры и равновесия; интуиция; чувство долга. Многие люди далеко не один раз будут пытаться объяснить тебе, что ты часть человеческого общества и, нравится тебе или нет, ты обязан жить по его правилам. Они будут говорить, что улыбка — проявление дружелюбия или вежливости, быть может, даже большая часть искусства продаж. Но отец и дед уже сказали тебе: «Το χαμόγελο είναι ο καλύτερος τρόπος να δείξεις να δόντια σου στη μοίρα» — «Улыбка — лучший способ показать зубы судьбе». Кому тебе верить?       Не верь никому, кроме самого себя. И пусть ты всегда будешь врать себе до последнего, по крайней мере, ты останешься с собой в хороших отношениях. А кто тебе ещё нужен, если не ты сам? Что есть твоя собственность, если не твои мысли, твои чувства и твоё тело? Не верь своим глазам в настоящем, но дай пройти паре секунд, и этот кусочек пазла, слившись с показаниями всех остальных чувств, составит цельную картинку. Верь своему прошлому. Верь своей жизни. Добрый друг Дрим сказал, что объективной реальности не существует. Точнее, существует, но мы не способны её понять. В голове всё субъективно, каждый живёт в милом маленьком мире собственного сознания. Тогда он привёл в пример своего когда-то дорогого Джорджа, сказал: «Если человек дальтоник, никакие объективные факты не способны изменить его собственную реальность. Можешь тысячу раз сказать, что стена цвета фуксии, а не небесно-голубая, но в его мире ничего не изменится. Он всё ещё не сможет их отличить». Да, дальтонизм — отклонение от нормы, но все на свете больны. Неврозы, депрессии, когнитивные искажения. Нормы больше не существует. Промышленная революция окончательно уничтожила норму. Единственное, что осталось детям метамодерна — воровать идеи модернистов и постмодернистов. Единственное, что им осталось — дождаться, когда на смену полноценного человека наконец придёт их мессия, сверхчеловек. Придёт и уничтожит их всех.       Пока есть лишь полноценный человек — Алекс — и он всё ещё строит самый дурацкий на свете песочный замок. Пока что лишь песочный куб, напоминающий продукт ума замшелого бруталиста. Алекс трудолюбив, но у него нет вкуса. Он способен лишь подражать или творить в процессе деятельности. Он материалист, стоик и импровизатор. Ему уж точно нельзя верить своим глазам — у него близорукость. Грустный размытый мир песочных кубов, мёртвых детей и чёрного юмора. Клэй всё ещё бродит туда-сюда: пять шагов, пять шагов. Ник зачерпывает песок, смотрит. Он мокрый и потому не станет так медленно и изящно ускользать сквозь пальцы, как это обычно делает сухой пустынный песок. Почему Техас не может быть только пустыней, почему Колорадо не может быть только горами, почему Флорида не может быть только Майами? В мирах каких-то людей они этим и являются. Клэй выходит из неоново-голубого океана, оставляет отчётливые следы на песке. Подходит к самому дурацкому на свете песочному замку, рассматривает его пару мгновений. Пинает. А потом ещё. Ещё. Ещё. Долгожданный мессия обязательно возненавидит своих людей. ***       Клэю очень нравится придание о Лазаре из Вифрании. Специально для Ника он находит самые простые слова: «Жил-был один мужик Лазарь. Заболел. Его сестра попросила Иисуса его спасти, но Иисус сильно задержался в дороге, и Лазарь за это время умер. На четвёртый день Иисус его воскресил, чтобы все ученики и вообще все свидетели чуда уверовали в божественное происхождение сына божьего. Кто-то уверовал, кто-то посчитал, что их обоих нужно за это убить. Люди, знаешь? Лазаря так затравили, что он в итоге сбежал на Кипр. Типичные люди». Ник важно кивает головой, но делает из всего этого рассказа лишь один вывод: Иисус убил Лазаря, чтобы доказать всем свою правоту. Клэй, кажется, когда-то сделал тот же самый вывод, но для него, в отличие от Ника, это не показалось чем-то… отталкивающим. В его мире цель стоит любых жертв. В его мире доказать свою правоту, значит, оставить за собой столько трупов, сколько того потребует ситуация. Но к конкретно этому выводу Ник придёт гораздо позже. Сейчас он ещё слишком юн, чтобы это понять. Слишком восприимчив ко всякому бреду.       Клэй постоянно ставит эксперименты. Ему трудно в полной мере осознать свои возможности, потому что «типичные люди» якобы всю жизнь травили его и пытались запихнуть в рамки своего человеческого общества. В человеческом обществе нет места чудесам, если это, конечно, не сказки профессора Толкина и не заговоры про рептилойдов или шумерскую планету Нибиру. В общем, человеческое общество очень злое и очень скучное. В общем, человеческое общество не готово ко второму Лазарю, но Клэй уверен, что оно никогда и не будет к нему готово. Оно не хочет быть готово к чудесам. Людей можно только заставить во что-то поверить, потому что язык насилия — самый универсальный на свете язык. Потому что люди живут в своих крошечных зонах не комфорта даже, а приемлемого дискомфорта, и ни за что на свете не захотят лишаться этих зон. Люди сами себя ограничивают, потому что боятся узнать, на что способны на самом деле. Потому что боятся встретить истинных себя и понять, что они гораздо больше, чем все эти разнообразные тавро своих хозяев. Потому что их первая же психологическая травма — травма рождения — заставляет их бояться жизни с той же силой, что и бояться смерти. Потому что после неё они только и делают, что взращивают в себе тупых и покорных жертв.       Во многих культурах именно птицы почему-то считаются символом свободы. Американский белоголовый орлан, послевоенный голубь мира, гватемальский квезаль. У моряков это чайки или альбатросы. В библии много птиц и все они так или иначе что-то значат. Например, куропатки и соколы двойственны в своей природе: порой они несут в себе дурные помыслы, а порой становятся символом принятия христианства. Чёрный дрозд — искушение и грех. Уже знакомый нам голубь — надежда. Забавно, что во многих мифах к голубям относятся с фанатичным почтением, но на деле большинство считает их крылатыми крысами. И разве они не крылатые крысы? Ну, наверное, основное отличие в том, что они сильно тупее крыс, но в остальном у них довольно похожие судьбы. Вредители и переносчики болезней, находящие очевиднейшую выгоду в жизни с человеком. Иногда люди даже держат их своими домашними питомцами, а потом делают вид, будто это отменяет все грехи их диких собратьев. Нет, дорогие, милые глазки-бусинки вашей твари не способны вычеркнуть из истории чёрную смерть, птичий грипп или бешенство.       Если честно, это всё не особенно-то важно. Важно лишь то, что Клэй почему-то тащится по символизму. Он приносит в общий номер отеля трупы голубей. Иногда он приносит в ладонях голубиный фарш, который соскрёб с асфальта или отвоевал у стаи бродячих псов. Все его руки пачкаются в жиже из грязи и крови, а к ней, засыхающей, намертво прилипают эти уродливые серые перья. Иногда он приносит целых голубей и тогда варианта только два: либо голубь умер от чего-то настолько серьёзного, что падальщики и сами боятся от этого умереть; либо это Клэй свернул ему шею. И Ник понятия не имеет, что из этого хуже, потому, всё ещё не изменяя себе, просто не задаёт интересующие вопросы. Блаженное незнание — самая главная благодать этой ужасной эпохи цифрового сиквела Тёмных веков. Клэй постоянно ставит свои эксперименты на голубях. Наверное, на его выбор повлияла далеко не одна лишь любовь к символизму, но и доступность материала, только, будем честны, если бы Клэй хотел, он нашёл бы себе какой угодно материал. Он нашёл голубей. Это точно должно что-то значить. Ник пришёл к выводу, что всё дело в двойственности их природы. В том, насколько люди любят романтичную идею голубей, но при этом ненавидят их самих.       «Проект Лазарь» не приносит каких-то особенных результатов, а гниющий голубиный фарш каждый раз ещё несколько дней портит жизнь всем соседям, пока администрация отеля наконец экстренно не вывозит мусор. Ник порой из любопытства наблюдает за неуклюжими попытками Клэя творить «настоящие чудеса». Хочет пошутить, что ему стоило бы начать с малого — воды и вина — но не шутит. Глупо было бы так шутить. В конце концов, всегда сложно учиться чему-то самостоятельно, особенно, если этому ещё в детстве должны были научить родители. Плавать тяжело, кататься на велосипеде тяжело, а воскрешать мёртвых, ну… вообще-то невозможно, но, видимо, не для Клэя. По крайней мере, он сам так считает. Какой смысл подвергать его слова сомнению? Ник вот не подвергает. Только смотрит на то, как Клэй безуспешно пыхтит над кучками перьев, кишок и костей, а потом разочарованно вздыхает, сметает эту гадость в чёрный пакет и моет руки. Идеи всегда приходят поразительно легко, но вот воплощение их в жизнь обычно становится тем ещё испытанием. Хороший урок, неправда ли?       В ретроспективе можно сказать, что в тот конкретный момент у него просто были неправильная стратегия, неправильный материал и неправильная мотивация. С годами он отточит своё мастерство, наверное, даже создаст себе крошечную армию верных Лазарей, но начнёт он с малого. Начнёт он с Лукаса. У всего на свете есть два компонента: идея, на которую сложно воздействовать из материального мира, и материя, суть которой состоит в постоянном принятии новых форм. Так и у человеческой жизни есть два компонента: психея, которая Клэю формально пока неподвластна, и тело, с которым работать гораздо проще. Тело уродливо, тело изранено, тело терзаемо бренными страстями, но у тебя очень вряд ли получится вдохнуть душу в фарш. Фаршу, понимаешь, банально нечем её вдыхать. Не наливай воду в дуршлаг, потому что идея дуршлага в этом мире — отделять жидкие вещества от твёрдых веществ. У здорового тела и фарша очень разные идеи в этом мире. Измени материю — изменится и её идея. Тоже хороший урок, неправда ли?       У Лукаса серьёзная травма позвоночника: нарушены двигательные функции и чувствительность нижних конечностей. В принципе, он может ходить, но не очень далеко и не очень долго. А ещё ему нельзя поднимать тяжести. В дополнение к этому у него посттравматическое стрессовое расстройство, паранойя и, должно быть, тяжёлая депрессия. Благополучие души и тела прочно взаимосвязаны. Так говорили и греки, и католики, и материалисты, и модернисты, и сейчас говорят врачи. Так говорят здравомыслящие и адекватные, но все остальные почему-то не хотят это слышать. «Типичные люди» как всегда не хотят ни во что верить. Не хотят верить, что ожирение не только ухудшает качество жизни, но и вызывает депрессию, а в конце и вовсе их убьёт; не хотят верить в Чикагскую семёрку психосоматических болезней. Люди привыкли лечить либо душу, либо тело, но что делать, если болит всё и сразу? Лукас вот сидит в обычном доме на банальной Кленовой улице и, откровенно говоря, просто ждёт своей смерти. Его лечить этой стране уже невыгодно. У Соединённых Штатов Америки очень забавные отношения с ветеранами. Они позволяют им держать оружие в доме, но не позволяют снова стать «типичными людьми». Видимо, тоже ждут их смерти.       Наверное, Клэй превратил в абсолютный ад и без того невыносимую жизнь Лукаса, но Ник этого не знает, он никак с этим не соприкасался. Всё ещё верит лишь в то, что способен увидеть своими глазами. И сейчас он способен увидеть лишь Клэя в преступно белых носках, лакированных туфлях, чёрных штанах, красном галстуке и пиджаке, в кармане которого притаилась крошечная библия; способен увидеть лишь Лукаса: небритого, помятого и совершенно разбитого. Грязные светлые волосы, поблёскивающая в тусклом свете щетина и кожа той самой крайне нездоровой степени бледности, когда под ней видно чуть ли не каждый тончайший капилляр. На этот раз Лукас пускает их в свой самый обычный дом на банальной Кленовой улице. В его глазах полное безразличие. В каждом его движении смирение человека, считающего, что завершил уже абсолютно все свои земные дела. Добрый друг Дрим всегда знает, в какой момент лучше всего появиться в чужой жизни, чтобы получить желаемое и, конечно же, доказать всей этой публике «типичных людей» свою правоту. Клэю, правда, пока далековато до доброго друга Дрима, но он на верном пути. Однажды он завоюет это звание, но Ник на его месте не стал бы этим гордиться. Никогда.       Лукас хромает к креслу в гостиной. Грузно садится, прикрывает глаза, едва слышно выдыхает с облегчением. Клэй энергично бродит по дому, наводит свои порядки: сметает с тумбочки стопку счетов, распахивает тяжёлые шторы, кладёт крошечную библию на журнальный столик. В пятне света живописно летает пыль, а Лукас, жмурясь, опускает взгляд на библию. Никакой значительной реакции, — это хорошо или плохо? Ник не знает. Ник не знает, и где-то глубоко внутри это очень сильно его нервирует, но в реальности он лишь стоит у окна рядом с Клэем и смотрит на безразличный профиль Лукаса. Мятая толстовка, грязные штаны в катышках, тремор в ладони, которую он тянет, чтобы почесать щёку. Жизнь приучила Ника быть наблюдательным, но не приучила складывать все картинки в цельные образы, а потом делать из них какие-то осмысленные выводы. Нож в чужой руке — достаточный повод, чтобы активировать пресловутое «бей или беги». В состоянии постоянного ожидания опасности со всех сторон мозгу не нужно много триггеров, чтобы активировать защитные протоколы. Переключить мозг с «бей или беги» на «думай и анализируй» — задачка с поистине огромной звёздочкой. Родители должны были научить Ника это делать, но не научили. Их самих, к несчастью, никто не научил.       Клэй рядом практически светится от счастья. Наверное, во время своих самых последних опытов с голубями он наконец осознал тонкую взаимосвязь идеи с материей. А, быть может, осознал только на пороге этого дома. А, быть может, только в этот самый момент. А, быть может, осознает лишь во время следующей сцены своей театральной постановки «Проект Лазарь». Это неважно. Важно лишь то, что Клэй за несколько шагов осторожно подходит к Лукасу. Смотрит на него сверху вниз. Отодвигает ногой журнальный столик, опускается перед ним на корточки, берёт его ладони в свои и смотрит прямо в глаза. Ник же смотрит на то, как пылинки медленно и плавно оседают на библии, как потёртое золото на буквах названия лениво отражает свет. Цвет закладки почти такого же оттенка, что и красный галстук. Клэй закрывает глаза. Быть может, именно в этот момент он наконец понимает, что «настоящим чудесам» на самом деле не нужны спецэффекты. Быть может, именно сейчас, держась за чужие дрожащие руки, он наконец полностью понимает, какой властью обладает буквально по праву рождения. Быть может, именно сейчас он в последний раз думает о том, что действительно может кому-то помочь. Больше он никому не поможет. Никогда.       В какой-то момент Клэй закатывает глаза, одёргивает руки, словно схватился ими за горячую сковородку, едва не заваливается на бок и пытается отдышаться. Он тихо скулит, встаёт перед Лукасом на колени и, кажется, виновато опускает голову в пол. Лукас похлопывает его по плечу. Ласково, почти успокаивающе. Икона: Покаяние. Но Клэй говорит: «Недостаточно». Но Клэй говорит: «Я могу лучше». Ритуал покаяния не приходит к своему логическому завершению, грешник не только не отрекается от своих гордыни и жадности, но ещё и укрепляется в них. Добрый друг Дрим всегда будет знать, что может лучше и больше, всегда будет знать цену абсолютно каждой вещи на свете. Поверьте, цена не всегда определяется в деньгах. Точнее, наверное, она никогда в них не определяется. Клэй снова берёт Лукаса за руки, вцепляется в них едва ли не мёртвой хваткой. Теперь уже его ладони дрожат, но он не намерен останавливаться. Если бы Ник тогда знал, чем вообще рискует его друг-идиот, то точно схватил бы его за шкирку и оттащил в противоположный угол комнаты, но Ник не знает. Клэй слишком любит не договаривать.       — Помоги, — хрипит и протягивает Нику непривычно холодную руку. Ник не без труда помогает подняться, а потом ещё и держит на себе весь вес Клэя. Он просто не может стоять. Он весь бледный, он весь дрожит. Он даже с внутренним кровотечением так плохо не выглядел. — Встань, — всё также хрипит Лукасу. Тот, напротив, выглядит заметно живее. На подвижном лице теперь выражение недоверия, и он смотрит так пару мгновений. А потом медленно поднимается. Встаёт, выпремляет спину, расправляет плечи. Смотрит на Клэя и совершенно не знает, что ему сказать. — «Я есть воскресение и жизнь; верующий в Меня, если и умрет, оживет. И всякий, живущий и верующий в Меня, не умрет вовек. Веришь ли сему?» — почти шепчет Клэй. По его подбородку течёт кровь из носа и пачкает собой ворот белоснежной рубашки. В этот момент он похож на кого угодно, но точно не на Иисуса Христа. ***       Это древнее, чем интуиция. Древнее, чем сознание и бессознательное, древнее чувства дежавю и платоновского идеализма. Древнее всего, чему человек дал название. Древнее самого человека. Ник просто чувствует это. Чувствует каждым дюймом кожи, чувствует каждым нервным окончанием. Чувствует напряжение, чувствует искры в разряженном воздухе. Он вдыхает — он улавливает запах металла самой богини луны Артемиды. Ладонь замирает над ручкой двери — он знает, что его ждёт за дверью. Его за дверью ждёт смерть. Сердце замирает на пару мгновений, электрические сигналы лихорадочной дрожью пробегают по нейронам. Вопрос: «Что делать?». «Куда бежать?». «Где Клэй?». От тревоги плавятся кишки, от тревоги Ник перестаёт полностью контролировать свою терморегуляцию. Организм пытается активировать сразу все возможные защитные протоколы и ему совершенно насрать, что они вступают в прямой конфликт друг с другом. Ник пытается оставаться в сознании, пытается не сорваться в пучину всего того, что гораздо древнее, чем человечество. Он знает, что оттуда нет обратной дороги. Он знает, что оттуда не возвращаются, даже если ему самому повезло однажды вернуться. Он просто счастливчик. Вся его жизнь не больше, чем ошибка выжившего. Он знает.       Запах: мужской пот, кетчуп, мыло, бензин, дублёная кожа и серебро. Охотник должен был догадаться, что его почуяли, и полагаться на эффект неожиданности уже бессмысленно, но в итоге они оба совершенно ничего не предпринимают. Между ними преграда едва ли не из картона — один удар кулаком с лёгкостью пробьёт эту дурацкую дверь насквозь. Никакой защиты ни для одной из сторон. В голове сгущается дым будущего лесного пожара. «Либо ты, либо тебя», — звучит сквозь кашель воображаемых сирен, предвещающих милый маленький апокалипсис, но это не выход. Это деструктивно. Клэй бы этого хотел, но Клэя здесь нет. Где вообще этот идиот, чёрт подери? Руки трясутся. Умирать именно в эту ночь очень сильно не хочется. Быть может, Ник с удовольствием умер бы в какую-нибудь другую ночь, но точно не в эту. Точно не здесь. Не так. Не от его руки. Это страшно. Ник пустым взглядом смотрит в дверь, вслушивается во все возможные звуки, но будто специально ничем другим охотник себя не выдаёт. Это полное безумие.       — Ч-чувак, может, как-нибудь договоримся? — абсолютно без надежды бросает дрожащим голосом.       — Хм-м, — раздаётся приглушённо, едва слышно. Если бы не обострённые чувства, Ник бы и не разобрал. — Дай-ка подумать… — Голос монотонный, совершенно спокойный, но культурный опыт, конечно же, подсказывает, что вся реплика — чистейший сарказм. — Нет.       — Тогда… — Ник едва не задыхается. Кислород отказывается протискиваться в лёгкие, а адреналин приказывает только бежать-бежать-бежать. — Ч-чего ты… ж-ждёшь?       — А разве это не забавно? — В интонацию проскальзывает что-то игривое. — Лично я в восторге. Доволен собой. Наслаждаюсь каждой секундой.       Ник сглатывает и едва давит желание отшатнуться от двери. Забавно. Да, пожалуй, очень забавно. Высшие хищники любят порой смешивать охоту с игровыми элементами. Кошачьи, псовые, киты, ластоногие, люди. Что может быть забавнее кошки, катающей по полу почти труп несчастной мышки, или касаток, подкидывающих в воздух воющих от боли и ужаса тюленей? Что может быть забавнее стаи игривых койотов или здоровенного морского льва? Что может быть забавнее кучки мужиков, весело отстреливающих бродячих собак? Ник чувствует это каждой чешуйкой кожи. От напряжения сводит зубы, колет в кончиках пальцев, першит в горле. Выделяется слюна, мышцы напрягаются для прыжка, для удара. Главное отличие высших хищников от обычных в том, что они стоят на самом верху пищевой цепи. У них нет естественных врагов, зато они естественные враги абсолютно каждому существу на своей территории. Млекопитающие любят играть во время охоты. У рептилий и земноводных же совершенно другие стратегии поведения.       Большинство змей не различают цвета; не слышат, но улавливают вибрации. У питонов и гремучих змей на морде есть термочувствительные органы, позволяющие охотиться в полной темноте, но в основном змеи всё-таки ориентируются на запахи. Они прячутся в высокой траве, груде камней, старых пнях и пассивно ждут свою добычу. Ядовитые змеи зачастую бросаются на жертву, кусают её, а затем начинают преследование. Большинство ящериц питается насекомыми. Например, гекконы — пассивные охотники, они просто ложатся и ждут, когда еда сама придёт к ним. Хамелеоны же, напротив, активные охотники, прекрасное зрение помогает им лучше прицеливаться в своих жертв липким языком. Узкорылые крокодилы просто плавают с раскрытой пастью, надеясь, что в неё попадут рыбы или моллюски. Другие крокодилы, обладатели более мощных челюстей, поджидают своих жертв в засаде. Хватают антилоп или буйволов, а потом пытаются их утопить. Хищные черепахи охотятся на рыб и ракообразных. Какая-то часть привлекает жертв приманкой в виде собственного языка, другая активно патрулирует дно в поисках добычи. Они все разные, но в чём-то одинаковые. Они все только едят и никогда не играют. Они все — биороботы, запрограммированные лишь убивать, убивать и убивать.       Ник чувствует это каждой клеткой организма. «Таково уж твоё предназначение, животное», — безразлично говорит циничный и жестокий мир. Эти зубы рвут сухожилия, крошат кости; эти ноги пробегают ярды, проходят мили; этот мозг заточен анализировать всё фрагментами: искать пищу по запаху, молниеносно реагировать на опасные движения и бросаться на определённые сигналы. Маленькие милые саламандры, жертвы средневековых алхимиков, якобы умеют тушить любое пламя. Ник не такая саламандра. У него больше общего с драконами, чем с земноводными, но циничный и жестокий мир обделил его крыльями. Ник чувствует ярость — холодную, совершенно нечеловеческую. В ней нет ни капли рациональности, ни капли личности, ни капли морали или аморальности, ни капли идеологии, ни капли мысли. В ней есть одно лишь самое простое и древнее желание: выжить. Ярость растекается по телу ледяной водой с далёких горных хребтов, с далёкого Олимпа. Она сметает всё на своём пути, сметает каждую человеческую постройку: дома, дороги, коммуникации; честь, совесть, чувство долга. Ник бы мог сказать, что ему жаль, но он не скажет. Животные не умеют говорить.       Разум понимает, что бессмысленно драться с чуваком, которого прозвали аж целым Кровавым Богом, но у разума в эту ночь нет права голоса. В мозге кобры в момент броска не возникает сомнений в правильности этого решения, просто потому что никакого другого решения циничный и жестокий мир ей не подарил. Инстинкты приказывают ей кусать: кусать беззаботных детей за ноги, кусать покрышки автомобилей, кусать противников в сотни раз больше её самой. Яд должен спасти её от опасности, яд — решение всех проблем. Инстинкты не умеют адаптироваться под обстоятельства. Видишь движение — кусай. Ника в любом случае за дверью ждёт смерть, и уже совершенно неважно, чужая ли она или его собственная. Чуешь серебро — кусай. Ник бьёт дверь кулаком. Этот почти картон охотно поддаётся, уродливо трескается. Ник хватается за край образовавшейся дыры, дёргает внутрь. Вся рука в царапинах, но он больше не чувствует боли. Сквозь дыру они с охотником смотрят друг на друга. Серебряный меч сияет в тусклом жёлтом свете. Он будто нарисованный, будто совершенно ненастоящий. Слишком яркий, слишком острый, слишком прекрасный. Самое лучшее творение Артемиды. Последнее творение канувшей в Лету богини охоты.       Ник тянется к ручке, осторожно дёргает, легонько толкает, и остатки двери медленно-медленно открываются. Охотник смотрит сверху вниз. Его лицо ничего не выражает. В голове тем временем гудит: кусай-кусай-кусай-кусай. Дым, сирены, монотонный гул — шаманский гипноз циничного и жестокого мира. Ник делает предупреждающий бросок вперёд, охотник делает широкий шаг назад. Коридор в этом дерьмовом отеле очень узкий. Ник кладёт ладонь на обои, грозно наступает на охотника, а тот лишь продолжает молча наблюдать и делать шаги назад. Это настоящий вальс. Это настоящая калибровка ружья перед выстрелом — сведение мушки с прицелом. От адски горячей ладони обои превращаются в пепел, от адски горячей ладони на стене остаётся длинный чёрный след. Охотник примерно одного роста с Клэем, потому Нику приходилось чуть приподнимать голову, но теперь, если честно, чужое выражение лица, чужой голос, чужая игривость или чужой сарказм не представляют совершенно никакого интереса. Охотник в восприятии превратился в одно цельное пятно. Глаза различают лишь движение назад-назад-назад, пока хищные инстинкты толкают идти вперёд-вперёд-вперёд. Танатос древнее человека и человечества. Жажда смерти гораздо древнее некоторых звёзд на небе.       Сердце теперь спокойно. Мозг на автопилоте, мозг работает в штатном режиме. Охотник на пробу при каждом шаге начинает чуть покачиваться из стороны в сторону, а Ник инстинктивно зеркалит его движение. На самом деле кобры не танцуют под музыку заклинателя змей. На самом деле они следят за дудкой, которой тот их бил. Ник нетерпеливо клацает зубами. Охотник перекидывает меч из ладони в ладонь. Лезвие живописно бликует. Вдруг гаснет основной свет, загораются красные лампы. Завывает сирена, с потолка обрушивается холодный душ. Вода, касаясь адски горячей кожи, мгновенно превращается в пар. Всё вокруг мгновенно превращается в неразборчивый калейдоскоп запахов, движений, звуков. Откуда-то доносится смутно знакомый голос, но Ник не способен разобрать ни единого слова. Серебро, назойливый запах сырости: мокрая бумага, мокрое дерево, мокрая ткань, мокрая кожа, мокрые волосы. Теперь уже охотник наступает, а Ник отступает. Уверенный шаг вперёд-вперёд-вперёд, прыжок назад-назад-назад. Лезвие всё ещё бликует, с глухим звуком бьётся о стены и пол. Раз — свет моргает. Два — всё вокруг заволакивает плотный белый туман. Три — охотнику наконец надоедают все эти дурацкие игровые элементы. Четыре — он бьёт ногой по колену. Пять — замахивается, чтобы обезглавить. ***       Что есть любовь? Мы все так или иначе имеем чёткое представление о том, что есть смерть: имеем представление, когда закапываем во дворе коробку с хомяком, когда стоим рядом со священником возле свежей могилы своей бабули, когда видим в фильмах эффектные кровавые брызги, когда все кишки переворачиваются во время панической атаки или сонного паралича. Смерть есть отделение идеи от материи. Но что же всё-таки такое любовь? Сложно найти ответ на этот вопрос. Я до сих пор не могу его найти, но этим занимались многие мыслители до меня и займётся ещё большее число после меня. Чтобы что-то познать, нужно постоянно об этом думать, но беда любви в том, что вся её магия улетучивается, если начать связывать её идею с чем-то материальным. Да и, будем честны, мне не очень-то нравится думать. Поэтому я и стал частью твоего плана, верно? Или это всё-таки была любовь, мой добрый друг? Мы никогда уже не узнаем. Ну, я никогда не узнаю.       Я сотни раз рассказывал о тебе Карлу. Тысячи. Миллионы. Каждый раз это были разные истории, каждый раз ты представал кем-то совершенно иным, и в самом начале Карл периодически переспрашивал меня, о ком же эта история. Ты менял меня: мой тон голоса, мою мимику, мои жесты, даже мои слова. Каждая твоя ипостась заставляла говорить по-новому, представлять тебя по-новому. Это любовь? Люблю ли я тебя как абсолютное зло, абсолютное добро, мятежный дух новой революции, Иисуса Христа, антихриста, убийцу или проповедника? Люблю ли я тебя как своего друга-идиота — того самого чувака, которого я нашёл в грёбаной мусорке? Люблю ли я тебя так, как жертва любит своего преследователя или так, как его любит «благородный» спасатель? Это же ты тогда наплёл в своём электронном письме. Ты правда так думаешь обо мне? Представляешь меня своей жертвой, а потом вручаешь мне в руки меч, которым я якобы пытался спасти Алекса, безымянного мальчишку-охотника, твоего раба Джонатана. Представляешь меня своим врагом. Ты всегда одновременно всё упрощаешь и усложняешь, превращаешь в какой-то фарс. Всё было не так. Мы оба прекрасно это знаем.       Твоя жизнь — постановка Шекспира на Бродвее. Яркая и громкая обёртка, но всё та же сотни раз устаревшая и тысячи раз пережёванная история о мести. Как-то раз я услышал песню, и с тех пор она звучит у меня в голове только твоим голосом. Один лишь ты мог сказать так о человеке, которого задушил голыми руками. Лишь ты мог назвать своего бедного Джорджа и королём, и гордецом. Лишь ты мог восхвалять его, а потом говорить о том, что тебе всегда что-то в нём не нравилось; превозносить его, а потом говорить о том, что он пытался сжить тебя со свету. Лишь ты мог постоянно повторять, что он этого заслужил и вместе с тем жалеть его. Лишь ты мог убить его и оплакивать его смерть. Если твоя жизнь — история о мести, то кому же ты мстил? Бедному Джорджу, шутнице-матери, культистам-охотникам, «типичным людям», всему миру? Быть может, даже самому себе? И насколько же сильно тогда нужно себя ненавидеть, чтобы стать тобой? Я мог бы назвать и твою жизнь, и все наши отношения со всеми их последствиями просто травмой любви, но я не стану. Один лишь ты бы так это назвал. Эта мысль тоже звучит у меня в голове только твоим голосом.       Способны ли мы с тобой любить? Я не знаю. Чем дольше живу, тем лучше понимаю, что агностицизм — самая правильная философия. Постоянная погоня за истинным знанием ни к чему не приведёт, постоянный поиск ответов во внешнем и внутреннем мирах оставляет после себя лишь чувство бессилия. Чем больше узнаешь, тем меньше, оказывается, знаешь. Вселенная слишком огромна, чтобы маленький я или маленький ты могли полностью её осмыслить. Я не знаю, способны ли мы с тобой любить, но знаю, что человек, который не любит даже самого себя, не способен полюбить абсолютно никого. Не знаю, что такое любовь, но знаю, что привязывать её исключительно к материи секса — настоящее варварство. Я не знаю, любил ли ты Джорджа, меня или Алекса, но я знаю, что мы оставили яркий след в твоей памяти. Я не знаю, люблю ли тебя, но ради тебя я был готов убить — даже тебя самого убить, мой добрый друг. И я не знаю, люблю ли сейчас Карла, но ради него я готов умереть. Только ради него. Никогда не ради тебя.       Итак, Карл. Обычно принято знакомить своих партнёров с родителями, но у меня нет родителей. Принято знакомить с друзьями, но и друзей у меня нет. У меня есть ты. Нет совершенно ничего здорового в том, чтобы так говорить, зато будет честно это признать: ты был моим отцом в той же степени, что был и моим другом. Понятия не имею, что нужно рассказать о Карле. Наверное, ты и сам прекрасно всё о нём знаешь. Мы познакомились, когда он ещё любил активно экспериментировать со своей внешностью. Гринвилл, штат Северная Каролина — не очень-то большой и довольно тихий городок, населённый самыми типичными на свете людьми. Громкий и улыбчивый мальчик с волосами того самого Барби-розового цвета был в этих декорациях, откровенно говоря, белой вороной. На него косились. Порой лишь с недоумением, порой с откровенным осуждением, но сам Карл всегда был к этому безразличен. Он эмоциональный и порывистый, но вместе с тем никогда не зацикливается на плохом. Пытается любой ценой избегать этого самого плохого, что тоже не есть хорошо, но это тема другого разговора. Сейчас речь не об этом.       Он познакомил меня со своими друзьями. И со своей мамой. Вообще, он со многим меня в этой жизни познакомил, но разговор, опять же, не об этом. Ты и без меня всё это прекрасно знаешь. А вот чего ты, быть может, не знаешь, так это того, что Карл асексуален. И именно это кого угодно заставит посмотреть на любовь под слегка иным углом, верно? Заставит задаться вопросом: «Что тебе важнее: идея или материя?». Карл обожает называть своих партнёров ласковыми прозвищами, обниматься и целоваться, постоянно вступать в тесный тактильный контакт, но ему от этого просто весело. Его это не возбуждает. Поначалу было тяжело: для меня это первые отношения в жизни, а все отношения Карла были либо дружескими, либо длились не дольше пары месяцев. В общем, его отношения никогда не доходили до интима и всех этих сложных интимных вопросов, а, значит, он и сам ещё не нашёл на них ответы. Пришлось искать вместе.       Будем честны, если отбросить пелену возбуждения, то в сексе не больше грации, чем в добровольном валянии в грязи. Секс как материя может нести в себе просто невероятное количество противоположных по сути идей: подчинение, обладание, унижение; любовь, нежность, желание ещё большей духовной и физической близости. В зависимости от религии, культуры, воспитания, пола, сексуального драйва и идеологии секс можно рассматривать совершенно по-разному. Мы с Карлом до своих отношений никак секс не рассматривали. Точнее, конечно, Карлу казалось, что все в мире помешаны на сексе, и потому, как это обычно бывает в случаях чрезмерно активной пропаганды, секс начал вызывать у него очень смешанные чувства. В сексе слишком много неравенства, секс слишком активно продаётся, секс слишком опасен миллионом самых разнообразных венеричек. Карл не рассматривал секс как возможный вариант развития отношений, отстранился от него также, как обычно отстраняется и от всех остальных плохих вещей. В моей же системе координат секс был пусть и не самой важной на свете, но всё-таки потребностью. Я, в отличии от него, никак не могу отстраниться от этого. Это часть меня, часть моей материи. Я могу лишь вложить в этот акт правильную идею.       Из наших с тобой отношений я вышел не самым большим фанатом тесного тактильного контакта, но Карл постепенно объяснил, что уж точно не станет мне вредить. Плавно его объятия становились менее удушающими, а поцелуи переставали жечь кожу, словно чёртова кислота. Он приучил меня к хорошему, и вот тогда, конечно же, начали всплывать все неудобные интимные вопросы. Как я уже упоминал, Карл эмоциональный и порывистый, временами ему бывает очень сложно соблюдать меру. Если уж он хочет обниматься, то либо в момент попытается сломать сразу все рёбра, либо целый день не выпустит из объятий. Если уж он хочет целоваться, то будет целовать ровно до момента, пока не обслюнявит абсолютно каждый дюйм кожи на лице. Его флирт всегда на грани фола, и это всё, конечно, очень весело и очень мило, но только до первого стояка. А вот уже после первого стояка тон разговора становится гораздо серьёзнее. Очевидно, Карл не представлял, что его действия могут привести к таким последствиям, он не делал ничего со зла или нарочно, потому я наконец-то по-настоящему почувствовал себя грёбаным животным. Я же знал о его отношении ко всему этому, как я посмел позволять себе что-то подобное? Ты приучил меня к чёртовой категоричности вопреки здравому смыслу. Я не мог этого контролировать. Я и сейчас не могу.       Личные границы — сложная штука. Отношения индивидов, у которых есть, казалось бы, очень чёткие личные границы — штука ещё сложнее. Как думаешь, какое есть решение в этом случае? Может быть, нам с Карлом стоило друг друга придушить? Да, пожалуй, так было бы гораздо легче и драматичнее, но в реальности это не решение проблемы. Компромисс — решение проблемы. Честные разговоры двух индивидов, которые искреннее хотят быть вместе — решение проблемы. В общем, на первых порах мы действительно заменили секс разговорами. Разговорами не только о самом сексе, хотя и о нём речь, конечно же, заходила, но мы и без секса много о чём говорили. Говорили о прошлом со всеми его ужасами, говорили о возможном совместном будущем. О целях, планах, мотивах, желаниях. О власти, страхе, эстетике. О травмах, потому что у всех есть травмы; о потребностях, потому что у всех есть потребности; о восприятии действительности, взглядах на жизнь, переосмыслении привычных вещей; об уступках, на которые мы оба были бы готовы пойти. Мы пришли к выводу, что сами способны делать выбор. Что неважно, кто, когда и что сказал о нашем происхождении, о цвете наших волос, о нас самих. Неважно, что о сексе думают все остальные и какие идеи в него вкладывают, потому что секс — не оскорбление, но и не проявление великой любви. Секс будет только тем, чем мы сами захотим его видеть. Это ли не любовь, мой добрый друг?       — Так… — прямо мне на ухо начал Карл. Тогда мы лежали на диване, тупили в сериал на ноуте. Карл любит быть большой ложкой, а я обычно не возражаю. Тогда я чувствовал спиной его дыхание, чувствовал животом его руку и чувствовал щекой его другую руку. — Почему тебя беспокоит история о Джордже? — Я задумался. В голове заиграло: «Poor George, poor George, can’t help he was born a king».       — Потому что мы с Дримом одинаковые, — наконец ответил я. Прошла ещё пара секунд. — Наверное. — Карл согнул руку, схватил меня в игривый удушающий и заглянул прямо в лицо. Оскалил зубы и сморщил нос.       — Ар-р. — Я едва сдержал желание закатить глаза. — А что, если я первый тебя задушу? О таком ты не думал, сладкий? — Он хихикнул.       — Ты не понимаешь, — нехотя сказал я. Карл, пощекотав меня своей пушистой чёлкой, пару раз кивнул в подтверждение — конечно, не понимает и прекрасно об этом знает. Для этого и нужны разговоры, — чтобы друг друга понять. — У меня нет души, Карл.       — И что? — Он глупо похлопал глазами. — У кошечек с собачками тоже нет души, но… — Я очень громко вздохнул. Брови Карла удивлённо изогнулись, и он мгновенно закрыл рот. Я выпутался из его объятий, сел на диване. — Ник, — жалостливо бросил он. Обнял за талию, прижался головой к моему боку. — Не сбегай опять. Что не так?       — Ты просто сказал, что я животное. Я в курсе. Спасибо. — Теперь вздохнул уже Карл.       — Необязательно быть животным, чтобы не иметь души. Я вообще не об этом говорил. — «Poor George, poor George, he’s going blind to watch you lose», — звучало всё громче, но я не слушал. Делал вид. Очень старательно. — Людям наличие души не мешает быть плохими чуваками, а кошечкам с собачками её отсутствие не мешает быть милыми и классными. — Я поднял руку, чтобы посмотреть на Карла, неуклюже пытающегося хотя бы одним глазом смотреть на меня. Глупая поза. — Кто вообще сказал, что у тебя нет души?       — Дрим. — «Poor George, you can kill him, but you’ll never kill his pride».       — А это разве надёжный источник? — Глаза у Карла цвета той самой неоново-голубой воды флоридского океана. — Кто вообще ему об этом сказал?       — Понятия не имею. — «Poor George, I wanna love you, but now everything’s a crime». ***       Неон совсем холодный. Он падает на асфальт, отражается в дрожащих лужах, а дождь создаёт вокруг вывесок лёгкую загадочную дымку. Неон — сын ртути. Той самой ртути, которая плавится при температуре -36°F, а переходит в газообразное состояние при 75°F. Той самой ртути, которая разъест твои глаза, твой желудок, твои почки и твой мозг. Той самой ртути, которая тебя уничтожит. Такова цена эстетики. Зелёная краска с мышьяком, косметическая пудра со свинцом, светильники с ртутью. «Человечество само себя ненавидит, — однажды говорит Клэй, пока они втроём бродят по магазину игрушек. — Без ненависти развитие невозможно. Если бы все были довольны собой и друг другом, то так и остались бы сидеть на деревьях». В тот раз он покупает милого розового поросёнка. Игрушка размером примерно с типичного плюшевого мишку. Маленький пятачок, маленькие ушки, глазки-бусинки и бежевые копытца. Клэй подносит поросёнка к лицу Алекса, задумчиво хмыкает и говорит, что они очень похожи. Дарит поросёнка Алексу. Алекс в очередной раз создаёт видимость полного безразличия, но, когда думает, что никто его не видит, берёт поросёнка и перебирает его копытцами. Иногда он говорит с поросёнком. Иногда он говорит: «Какой же ты нелепый», — тыкает поросёнка в нос, и тот заваливается на спину. Алекс поднимает его и сажает на место. Их счастье любит тишину.       Это называется инициация. В христианстве она принимает форму крещения, а в светском обществе принимает форму военной присяги. У некоторых народов существуют ритуалы, знаменующие переход от мальчика к мужчине. Порой это избиение палками и отсекание пальцев; порой это вырывание зубов и вынужденный вампиризм; порой это крайне болезненное обрезание и добровольное уродование члена до едва ли функционального состояния; порой это сдирание собственной кожи и кровопускание; порой это половые акты с крайне сомнительными партнёрами или со своими же матерями; порой это самые разнообразные испытания огнём. Всё это так или иначе объединяют боль, отвращение и унижение. Ещё объединяет молчание. Участник ритуала на всём протяжении обязан молчать. Обязан терпеть, пока с него сдирают кожу живьём или пока языки пламени покрывают её хрустящей корочкой; обязан терпеть, пока погружает член в вагину своей матери, которая до этого засунула туда челюсти какого-нибудь хищника; обязан терпеть, пока каждая пара глаз каждого человека в племени наблюдает за его «вознесением». За метафорической гибелью мальчика и метафорическим рождением мужчины. Мужество — это страдание. Мужество — это позор. Мужество — это смерть.       Такова инициация. Нужно пройти цикл феникса и поклясться никогда не предавать своих. Обрубить все связи со старым миром и отдать всего себя новому. Придать этому конкурентному моменту столько важности, чтобы после него уже было слишком сложно повернуть назад. Чтобы возникла мысль: «А зачем же я тогда прошёл через всё это?». Люди сами с удовольствием оправдают насилие над собой, если кто-то скажет им, что всё было не напрасно. Люди вообще любят всё оправдывать. Такова, видимо, их природа. Неон совсем холодный. Он пугливо дрожит в лужах, в которых дождевая вода плавно смешивается с чёрной в таком свете кровью. Алекс нависает над кричащим мужчиной. Алекс молчит. Алекс молча бьёт лежащего ножом. Мужчина пытается отбиться, но с каждым ударом его попытки становятся всё пассивнее. Голос срывается, превращается в кашель и отчаянный хрип. Руки бессильно падают на мокрый асфальт. Брызги. Тишина. Одни лишь капли барабанят по металлическим крышам. Одни лишь неоновые вывески жужжат ртутными пчёлами. Алекс молча поворачивается лицом к Нику и Клэю. У Ника по спине пробегают мурашки.       Клэй держит плюшевого поросёнка за шею. Протягивает свободную ладонь, а Алекс послушно вкладывает в неё нож. Это не его оружие, не его жертва, не его мир. Клэй окровавленным лезвием вспарывает брюхо плюшевого поросёнка, с садистским удовольствием вытаскивает из него все мягкие белые кишки. Синтетический пух приземляется в лужи. Дождь приминает его к мокрому асфальту, кровь плавно окрашивает его в чёрный. Клэй полностью очищает поросёнка, оставляет от него лишь оболочку, лишь звериную шкуру, лишь чей-то трофей. Некоторые народы, в тщетных попытках понять животных, принимали на себя их роли, примеряли на себя их «костюмы». Они носили черепа, пародировали их «речь», пытались повторить их повадки. С помощью ритуалов хотя бы на ночь становились волками, медведями, лосями или буйволами. Опускались на их уровень, чтобы, в конце концов, найти более эффективный способ их убийства. Люди эгоисты по натуре своей. Даже любовь к оправданиям — эгоистичная черта. Отчаянное убеждение в том, что все почему-то хотят тебе добра.       — Вот и всё, — совершенно спокойным тоном объявляет Клэй. Он с гордостью надевает шкуру поросёнка на голову Алекса. — Ты теперь один из нас. Ты теперь тоже животное. ***       — Не убий, не воруй. — Люк открывает банку пива, поудобнее устраивается на раскладном стуле. — Как же всё просто… а потом читаешь в этой их самой продаваемой на свете книжке о том, как Господь Бог стирал с лица земли целые цивилизации. Смешные они.       — Да, очень. — Ник отпивает пива, морщит нос. Мерзкая штука, да и по людским законам ему ещё нельзя, но какая, нахер, разница? Всем плевать. Жизнь только одна, а от бесплатных подачек не отказываются.       — Когда сказал своей дальней родственнице, что я атеист, она так удивилась. — Люк делает небольшую паузу, задумчиво ведёт ногой по тонкому слою снега. — Сказала, что думала, что атеистами бывают только всякие маргиналы, потому что в священном писании же написано про любовь к ближнему своему и прочую хрень. — Он поднимает взгляд на Ника. — Прикинь, она серьёзно думала, что атеисты не способны любить. Что, видимо, любовь — штука, которую может навязать только христианство. Слышал бы ты, как громко я заржал ей в лицо.       — Получается, она думала, что все атеисты — психопаты? — нейтрально бросает Ник. Люк кивает и слегка посмеивается. — Ну, если посмотреть на Алекса, то, согласись, она не так уж и далека от истины.       Люк гогочет в ответ. Тянется, чтобы «чокнуться» банками с пивом, и часть белой пены отправляется на свидание с белым же снегом. Ник всё поглядывает вниз, на суетливые нью-йоркские улицы. Когда-нибудь добрый друг Дрим обязательно назовёт это эротикой толпы, как бы возвращающей человека в метафорическое материнское лоно. Толпа безлика, но толпа обладает своим собственным общим сознанием. Толпа тепла и тесна, быть в толпе — перестать ощущать себя вечно одиноким и наконец ощутить себя частью чего-то большего. Толпа на улице, толпа в церкви, толпа на концерте и на политическом собрании. Во всех людях соседствуют два начала: то начало, что вечно стремиться быть чем-то особенным, отличаться от всех, добиться чего-то невероятного; и то начало, что вечно стремиться раствориться в потоке, найти безопасность в том, чтобы слиться со стенами, потеряться на фоне ярких огней и острых ветвей. Толпа — это стихия, толпа — это «я буду как все, я буду повторять за другими», толпа — это кто-то крикнет: «Наших бьют», и ни одна живая душа не спросит, кто эти «наши», но с удовольствием ради них затопит все улицы кровью.       — А ты сам-то что думаешь о боге, Ник? — как бы между делом спрашивает Люк.       — Да не знаю. — Ник пожимает плечами. — Если честно, мне плевать, есть там кто-нибудь или нет. У меня и без этого проблем достаточно. Пирамида Маслоу, сечёшь? Пока нормально не пожру — срать я хотел на ваши духовные ценности. — Люк снова гогочет. На этот раз тянется, чтобы почти нежно потрепать Ника по голове. Такова участь самого младшего в «семье».       — И правильно, — говорит мягким тоном. — Кстати об этом, Дрим тебя сегодня кормил вообще? — Ник буркает: «Нет», — и делает слишком большой глоток пива. Всё ещё мерзко, но это пройдёт. Кофе тоже сначала кажется мерзким. — Нет? — Люк ровно садится на стуле, отставляет свою банку. — Серьёзно? — Смотрит на часы на руке. — Уже середина дня, а ты сидишь дома в голоде, холоде и одиночестве?       «Да, сижу. Какая тебе разница?», — хочется сказать, но Ник слишком занят попытками через отвращение проглотить пиво. Каждый раз он говорит: «Мне и одному хорошо», «Я не хочу с вами, старпёры, вы скучные», «Мне просто лень спускаться в магазин». Каждый раз он находит отмазки, чтобы не говорить: «Мне некомфортно в этом городе, он для меня слишком большой и шумный», «Я боюсь потеряться», «От местной жратвы пасёт дерьмом». Ник не хочет признавать своё поражение перед своей же природой, потому что Клэю некогда об этом париться, он же нашёл себе новых друзей и новые развлечения; потому что Алекс будет травить за это до конца жизни; потому что Люку очень вряд ли можно доверять. В итоге Ник периодически заказывает отвратительную пиццу с двойным пепперони, пьёт это чёртово пиво, от которого его, кажется, сейчас стошнит, и мечтает о том прекрасном вяленом мясе с заправки. А ещё мечтает о стейке с кровью или тартаре с говядиной. Мечтает вгрызться зубами в тёплую тушу, отхватить кусок побольше, а потом на целую неделю спрятаться под каким-нибудь камнем. У него, если честно, очень простые мечты.       — Я не голодный, — наконец проглотив, буркает Ник. Прикрывает рот рукой, чтобы эта дрянь точно не вздумала лезть обратно. Люк поднимается со стула, берёт и свою, и чужую банки пива и выливает его куда-то за край крыши, прямо на головы этой многолико-безликой толпы.       — Пойдём, я тебя покормлю. — Протягивает Нику руку. — Тут на углу продают классные хот-доги. В мою смену ни один ребёнок не умрёт от голода.       — Я не ребёнок, Лукас. — Люк в ответ смотрит с этим идиотским выражением: «Ну да, как скажешь, малой». Некоторые люди просто любят воспринимать домашних животных своими детьми. Такова жизнь.       Ник ради приличия натягивает куртку, чтобы не выглядеть совсем уж странно на улицах зимнего Нью-Йорка. Ладонь у Люка сухая и шершавая, а лифт, опускаясь, наполняется всё большим количеством людей. Девушка со слишком терпкими духами, мужик с уродливым слюнявым мопсом на руках, двое подростков со слишком громким смехом. Путешествовать было весело, когда не приходилось постоянно сталкиваться с кучей всякого информационного мусора и балансировать на грани с сенсорной перегрузкой. А ещё, наверное, путешествовать было весело, когда Клэй был рядом, но Клэя здесь нет. Жаль. Ник забивается в самый угол лифта, чуть сильнее сжимает чужую ладонь. Люк натягивает ему на голову капюшон и приобнимает за плечо. Наверное, он считает Ника крайне социофобным подростком-интровертом. Ну, в чём-то он прав. В чём-то прав, но далеко не во всём. Лифт дзынькает, открываются двери. Один поток людей сменяется другим. Ник чувствует себя больным, когда чуть не врезается в здорового чёрного мужика, от которого пасёт сигаретами и мятной жвачкой. Пиво так и просится наружу.       На улице суетливая толпа: цокающие каблуки, телефонные разборки, шуршание пакетов, бибиканье машин. Люк настойчиво тащит к стойке с хот-догами на углу, а Ник через силу перебирает ногами. Он не хочет хот-доги также, как не хочет и пиццу с двойным пепперони, мясные консервы, выпендрёжные веганские котлеты из морковки, чипсы с рёбрышками барбекю, остатки курицы и рыбы из мусорки у милого маленького кафе. Он устал жрать всякую дрянь. Ему плохо быть голодным, но ещё хуже жрать то, что люди называют едой. Он устал от бесконечной диспепсии: от почти не прекращающихся боли и изжоги. Это терпимо, когда ты ночуешь в заброшке на окраине и очень пытаешься прожить ещё хоть один лишний день, но сейчас это уже неприемлемо. Ник улавливает запах кетчупа и горчицы, дерьмовых сосисок из туалетной бумаги и дешёвых булок из худших сортов пшеницы. Он останавливается. От усилий Люка кеды ещё немного проскальзывают по снегу, но вскоре останавливается и он. Смотрит вопросительно. Ждёт объяснений.       — Мужик, я не голодный, — почти скулит Ник. Пытается вырвать руку из чужой хватки, но выходит так себе. — Серьёзно. — Чувствует, что сейчас начнёт ныть. Устроит самую настоящую истерику, если ему сейчас же не позволят вернуться домой. Но он не ребёнок, конечно же. — Я не хочу твои чёртовы хот-доги! ОТПУСТИ МЕНЯ! — Люк послушно отпускает. Несколько прохожих неодобряюще косятся на эту сцену, но толпе плевать на проблемы «не наших».       — У тебя что-то личное с хот-догами? — снисходительно спрашивает Люк. — Ради них убили твою собаку или типа того? — Он снова приобнимает за плечо.       — Я не хочу хот-доги. Меня от них тошнит. — Даже голос предательски ломается. Ник шмыгает носом. Боги, какая же королева драмы. Люк приподнимает бровь и, наверное, хочет сказать что-нибудь уничижительное, но решает пойти более педагогичным путём.       — Чего ты тогда хочешь? Можем пойти в какое-нибудь кафе. — Он пригинается, заглядывает прямо в лицо. С детьми нужно говорить на одном уровне. — Я не дам тебе голодать, Ник. Сделай обеденный перерыв, а потом продолжишь свою политическую акцию против хот-догов, ладно?       — Купи мне мяса, — твёрдо говорит Ник и хватает Люка за грудки. — Обычного нормального мяса. Красный и сочный кусок коровы, сечёшь? Без всего этого дерьма.       Люк кивает. Снова берёт за руку, но на этот раз их маршрут лежит в ближайший супермаркет. Толпа вокруг меняет формы, меняет локации, но в сути своей это всё та же шумная и мерзкая толпа. Ник кутается в куртку, пытается сконцентрироваться лишь на конечной цели. В супермаркете светло, пахнет смесью хлорки и выпечки, праздно прогуливаются всякие неважные люди. Люк берёт корзину и начинает собирать ингредиенты для полноценного обеда, но Нику глубоко безразличны его планы. Он вырывает руку и отправляется на поиски холодильников с охлаждёнкой. Хватает первый же приличный Нью-Йорк стрип за десять долларов, едва побеждает в себе дикое желание сожрать его прямо в магазине. Люк говорит положить его в корзину, но Ник до самого конца, прижимая к груди, просто держит его двумя руками. Никто не посмеет забрать его еду. Никто, кроме чёртового кассира, а потом и Люка, сложившего все продукты в один большой пакет. Твари. Безмозглые твари.       Стоит им выйти из магазина, и Ник мгновенно тормозит Люка. Лезет в его пакет, вытаскивает свой стейк. Рвёт руками пластиковую плёнку, кидает на землю пластиковый же лоток. Проверяет стриплоин языком, пробует его зубами. Не самое лучшее мясо на свете, но за десять долларов довольно приличный кусок. Удостоверившись в том, что это «обычное нормальное мясо», Ник целиком пихает его в рот. Запрокидывает голову, расслабляет глотку. Чувствует, как нежно плавится охлаждённый жир, как эта почти гладкая красная коровья мышца плавно проскальзывает внутрь. Люк молча наблюдает за происходящим, на его лице смесь удивления, ужаса и глубочайшего культурного шока. Ник закрывает глаза, издаёт щёлкающий звук, отдалённо напоминающий кошачье мурчание. Всё, теперь он полностью доволен жизнью. Всё, теперь его абсолютно ничего в этой жизни не беспокоит. Люк поднимает упаковку, кладёт её в пакет.       — Вау, — выдыхает едва слышно. — Ты бы хоть прожевал.       — Мне не нужно жевать, Люк. — Ник удовлетворённо вздыхает, лениво потягивается. — Пошли домой. — Сам берёт Люка за руку. — Будешь жарить свои дурацкие овощи. ***       Утро. За окном, предсказуемо, всё ещё солнечный Сан-Диего, штат Калифорния. Родной штат Александра и на этом интересные факты, пожалуй, можно заканчивать. Должен был прозвенеть будильник, но почему-то не прозвенел. Видимо, Карл снова забыл его поставить и теперь хаотично носится по номеру в тщетных попытках сделать абсолютно всё и сразу: поесть, привести волосы в порядок, найти чистые вещи, все свои золотые кольца и зачем-то снятые на ночь серьги. Карл — человек-катастрофа, но за это Ник его и любит. Он неохотно высовывает лицо из-под одеяла, зевает и наблюдает. Чуть позже подпирает голову рукой и откровенно любуется. Если честно, Ник обожает смотреть на то, как Карл переодевается. Самое близкое к эротике, что есть в их совместной жизни. Карл довольно худой, но хорошо сложенный; слегка несуразный, но невыносимо красивый. Ник не сдерживает восхищённый вздох, а Карл делает вид, будто не слышал этого.       Только почему-то вдруг бросает все свои невероятно важные дела и решает сменить чёрную футболку с рисунком гуся на голубую кофту с фиолетовым принтом. Потом, конечно же, говорит сам себе, что, нет, это плохой выбор, потому что на улице сегодня очень жарко. Меняет голубую кофту на белоснежную рубашку с короткими рукавами и ужасно медленно застёгивает пуговицы. Так медленно, что Ник успевает налюбоваться чуть ли не каждой мышцей его живота, чуть ли не каждым дюймом его бледной кожи. Потом Карл смотрит на себя в зеркало. Расстёгивает пару верхних пуговиц, надевает тонкую золотую цепочку, поправляет воротник. Поворачивается лицом к кровати и очень игриво улыбается. Опять же, забыв про все свои невероятно важные дела, запрыгивает обратно на кровать, залезает под одеяло и пододвигается к Нику так близко, что их носы буквально соприкасаются. От Карла пахнет зубной пастой, манговым Монстром и остатками вчерашней китайской лапши.       — Ой, это что, пистолет у тебя под одеялом или ты просто рад меня видеть? — Он даже без тени стеснения кладёт руку прямо на член и очень самодовольно хихикает.       — Карл! — Ник чувствует, как краснеет в реальном времени. Хватает за руку, но не находит в себе решимости ни отодвинуть, ни зайти дальше.       — Что? — наигранно удивлённо восклицает Карл. — Что я сделал? — Хлопает глазами, но потом его голос опускается на пару тонов. — Да ладно, я могу тебе подрочить. Тебе же это нравится. — Ник сжимает губы, отводит глаза к потолку. Кто-то в паре должен быть голосом разума. К сожалению.       — Нет, не можешь, Карл. Я сам справлюсь. — Он всё-таки отодвигает чужую руку. — А то ты на съёмки опоздаешь. Уже опаздываешь, я подозреваю.       — Ну и что? Там скучно. — Ник хмурит брови, смотрит крайне серьёзно. Карл вздыхает и закатывает глаза. — Ла-а-адно. Только не обижайся на меня, котёнок. — Он чмокает в щёку, нехотя поднимается с кровати и снова поправляет ворот рубашки. — Люблю тебя, Ник.       — Я тебя тоже, Карл. — Хлопает дверь. Да, придётся справляться самому. К сожалению.       День. Работа ассистента, предсказуемо, довольно дурацкая. Карла забавляет составлять всякие глупые списки и заставлять Ника исполнять абсолютно все прихоти. Иногда нужно ездить на другой конец города и покупать китайскую лапшу, иногда нужно бегать за ним и, изображая папарацци, делать фотки для инстаграма, иногда нужно таскать ему кофе, который он не пьёт, и энергетики, которые он выпивает, пожалуй, слишком быстро. Сегодня, к счастью, всё довольно просто: нужно купить подарки всем друзьям Карла. Ник заводит тачку, открывает список магазинов и готовится буквально из-за любой мелочи записывать Карлу десятки голосовых сообщений. Такая вот у них ролевая игра. Каждый пытается как можно быстрее и как можно сильнее достать своего оппонента. Ник поправляет солнцезащитные очки, забивает адрес в навигатор. Нужно купить Крис какое-нибудь красивое ювелирное украшение, которое подойдёт к её новым платьям; Нолану за все его «твоя мама» шуточки купить самую идиотскую на свете футболку, которую ему точно будет стыдно надеть; Чэндлеру, в честь его крещения, купить что-нибудь иронично-религиозное; Джимми купить новые классные часы вместо тех, которые Карл, Крис и Нолан разбили во время проводов на очередные съёмки. Всё просто, но чертовски времязатратно.       Гонка из точки А в точку Б, из точки Б в точку В, из точки В в точку Г из точки… в общем, да, очень надоедает. Ник ни на секунду не забывает поныть Карлу о том, как на улице жарко и как у него болят глаза от солнца, а ещё как он устал постоянно присылать фото с колье из классического золота, белого золота, чёрного золота, розового золота; с футболками из секонда, ретро-магазина, комиссионки; с деревянными крестами из Экзорциста, детскими библиями для мальчиков, хэллоуиновскими костюмами монашек, трусов с иконами; минималистичных часов, часов с цветочками, часов-мерча с Мэтром из Тачек, часов за пару тысяч долларов. Карл в ответ ни на секунду не забывает поныть о том, что розовое золото слишком розовое, белое золото слишком похоже на серебро, чёрное золото какое-то слишком странное и не подходит милому стилю Крис, а классическое золото слишком банальное; поныть о том, что все эти религиозные штучки либо слишком пошлые, либо слишком оскорбительные, либо слишком дурацкие, либо, наоборот, недостаточно дурацкие; поныть о том, что эти футболки слишком хороши для Нолана и попросить все их купить ему самому; не ноет только из-за часов — одному лишь Джимми искренне хочется купить что-то нормальное. Джимми слишком славный малый, чтобы из-за него ссориться.       — Я уже говорил, что здесь скучно? — Карл не выдерживает и звонит первым. Ник ставит телефон на громкую связь, останавливается на светофоре. Угукает. — Так вот, здесь скучно, Ник. — Снова угукает. — Ску-у-учно-о-о. — Карл для драматичности отдаляет от себя телефон. Ник невозмутимо угукает. — Николас, ты вообще меня слушаешь?       — А? Нет, прости, слишком занят выполнением твоего квеста по покупке подарков для твоих же друзей. Можешь повторить? — Карл фыркает в микрофон.       — Я скучаю по своему ассистенту, — бубнит почти обиженно. — Не могу смотреть, как Шлатт тут обжимается со своей Ребеккой. Я тоже хочу обжиматься, Ник.       — Джон обжимается с Ребеккой? — Ник косит на телефон крайне недоверчивый взгляд. Карл энергично угукает.       — Да. Обжимаются прямо посреди съёмочной площадки. — Он выдерживает паузу. — О нет! Кажется, она сейчас снимет свой обалденный обтягивающий кроп-топ от Скимс! — Ник закатывает глаза, переключает передачу. — Хочешь посмотреть?       — Нет, спасибо, я не хочу смотреть на голую ирландскую женщину, мистер Джейкобс. — Карл хихикает в ответ. На фоне почти слышно чьи-то разговоры. Точно слышно звонкий голос Теда.       — Потому что она женщина или потому что ирландская? — задорно интересуется Карл. Ник так и представляет его, всего такого милого и улыбчивого, развалившегося на каком-нибудь стуле в тенёчке и избегающего абсолютно всех своих должностных обязанностей. Типичный Карл.       — Потому что она голая, Карл, — нейтрально бросает Ник.       — М-м. — Небольшая пауза. Наверное, задумчиво чешет нос. — А на голого меня ты бы посмотрел?       — Не вздумайте раздеваться посреди съёмочной площадки, мистер Джейкобс, — тон выходит даже слишком строгим, но никакого ответа не следует. — Карл, я серьёзно. — Тишина. — Карл Томас Джейкобс, не смей меня игнорировать.       — Я? Игнорирую? — оскорблённо восклицает Карл. — Да никогда в жизни! — Снова глупое хихиканье. А потом очень грустный вздох. — Просто смотрю, как Ребекка принесла Шлатту кофе. Я тоже хочу кофе, Ник.       — Ты не пьёшь кофе, Карл, — напоминание как бы между делом. Ещё один грустный вздох. — Ну, допустим, я по дороге заеду в Старбакс и куплю тебе сливочно-шоколадный фраппучино с ванилью, карамельным соусом и миндальным молоком, а потом ты умрёшь от диабета сразу же тридцать пятой степени.       — Отличный план, — без промедления выпаливает Карл. — Жду, любовь моя. — И, конечно же, чмокает на прощание.       Вечер. В номере Блэр и Людвига, предсказуемо, очередное празднование удачно прошедшего съёмочного дня. Порой такие тусовки напоминают Нику Великого Гэтсби с Лео Ди, но он предпочитает держать все свои мысли при себе. Людвиг, откровенно говоря, так себе тянет на Гэтсби, а Блэр уж точно не похожа на Дэйзи. Цветом волос, разве что. Ник пьёт белого Монстра, копается в телефоне. Смотрит мемы, перечитывает заметки с делами на завтра, пересчитывает «семейный бюджет». Он не самый большой фанат шумных сборищ, если честно. Зато Карл — огромный фанат шумных сборищ. Он уже минут тридцать пытается довести обкуренного в говно Теда до сумасшествия. Залезает на стол, торжественно объявляет: «Сейчас я сделаю сальто назад». Когда Тед ожидаемо говорит: «Да брось. Ты сделаешь сальто? Хрена с два». Тогда Карл пожимает плечами. «Ладно, как скажешь, я не буду делать сальто, — спускается со стола. — Может быть, через пару минут». Каждый раз он находит новые поводы не делать сальто, а Тед от непонимания каждый раз вступает в новую стадию горя. Это забавно. Все считают это чертовски забавным, потому продолжают делать вид, что не происходит совершенно ничего странного.       Ник выходит на балкон. Как бы присоединяется к компании двух таких же не самых больших фанатов шумных сборищ. Ребекка щебечет что-то про симпатичных девиц из мексиканского ресторана, а Джонатан в основном важно кивает или переводит разговор на еду. Нику не очень интересно подслушивать. Он смотрит на виды, прикидывает, на какой заправке завтра будет дешевле всего залить бензин. Взрослая жизнь со взрослыми проблемами, в общем. Джонатан щёлкает зажигалкой, Ребекка болтает о дерьмовой жаре, потом о дерьмовой погоде в Лондоне, потом о своих собаках и о своих котах. Они плавно переходят на обсуждение более личных тем. Ник чувствует себя неловко. Он не хочет ничего слышать про их общего знакомого. Не хочет слышать: «И этот урод такой: «Минкс, ты недостаточно стараешься». Слышал, Шлатт? Мне что, в туалет с тобой ходить и жопу тебе вытирать, чтобы этот козёл захлопнул свою чёртову пасть? Когда он вообще будет хоть чем-то доволен?». И, уж тем более, не хочет слышать это невыносимо спокойное: «Поверь, на наших похоронах он точно будет всем доволен, Минкс». Вдруг распахивается дверь на балкон. Из номера вылетает Карл. За ним выскакивает Чарли.       — Карл! — Карл не слушает. Он подбегает к ограждению и даже успевает перекинуть через него ногу. — Карл, ты спятил! — Ник оглядывается на всю эту сцену. В голове мгновенно загорается красная лампочка: «Карл опять придумал что-то невероятно глупое и настолько же опасное».       — Я прыгну! — Объявляет также торжественно, как недавно объявлял о сальто. Отличие лишь одно: сальто он точно делать не планировал. Чарли хватает его за рубашку, но Ник-то прекрасно знает, что это не поможет. Он вручает недопитого Монстра Ребекке и отправляется спасать своего идиота.       — Семнадцатый этаж, Карл, — нейтральным тоном произносит Ник и обхватывает его поперёк груди. Чарли тем временем берёт его за предплечье. — Куда это ты собрался?       — Я прыгну! — Конечно, Карл не унимается. А ещё хохочет.       — Да в смысле? — шокированно вскрикивает Чарли. — Приём, земля вызывает Карла Джейкобса. Ты же разобьёшься, приятель!       — И что? — С искренним непониманием спрашивает Карл. Чарли замирает с открытым ртом. Ник закатывает глаза и начинает тянуть Карла обратно на балкон. — Ни-и-ик! Ты портишь всё веселье!       — Поверь мне, Карл, — Ник низко шепчет ему на ухо. — В похоронах нет абсолютно ничего весёлого.       Всё тот же вечер. За окном, предсказуемо, всё тот же Сан-Диего, штат Калифорния. Карл не позволяет включить свет в номере и сразу же лезет целоваться. Ник обнимает его за шею, из-за разницы в росте для удобства встаёт на носочки. Конкретно сейчас, в этот самый момент, ему абсолютно всё нравится. Жизнь прекрасна. Не жарко и не холодно, есть еда и есть деньги на еду, за дверью не поджидают какие-нибудь древние ужасы. Спокойствие, безопасность. Всё хорошо и всё обязательно будет хорошо. Никаких альтернатив. Ник зарывается рукой в мягкие волосы Карла, а Карл в отместку снимает с него кепку и бросает куда-то в сторону тумбочки. Игриво взъерошивает кудри ладонями и разрывает поцелуй лишь для того, чтобы полюбоваться результатом своих трудов. Смотрит так влюблённо, что Ник мгновенно смущается. «Боже, ну какой же ты красивый. Поверить не могу! — обхватывает щёки ладонями. — А ещё страшно колючий». Карл хихикает и чмокает Ника в нос. Жизнь удалась.       Карл усаживает Ника на кровать, садится рядом. Говорит: «Раздень меня». Ник отвечает только молчаливым недоумением. Тогда Карл пытается состроить максимально серьёзное выражение лица, но, ожидаемо, мордашка в итоге получается слишком уж очаровательной. Он говорит: «Сними с меня рубашку» — и бьёт кулаком по ладони. Добавляет очень строго: «Это приказ!». Ник чуть клонит голову вбок и усмехается. Решает, что не стоит упускать свой шанс. В конце концов, от таких предложений неприлично отказываться. Он подсаживается поближе, кладёт ладони ему на плечи. Ведёт ближе к шее, осторожно гладит пальцами мягкую кожу. Целует в челюсть, расстёгивает ещё одну лишнюю пуговицу и бесстыдно лезет рукой под рубашку. Гладит-гладит-гладит, пока Карл позволяет, пока у Карла вот такое вот дурацкое настроение делать что-то невероятно глупое и настолько же опасное. Целует ключицы и не рискует опускаться ниже. Плавно расстёгивает пуговицу за пуговицей. Чувствует биение его сердца. Когда пуговицы заканчиваются, Карл просто срывает с себя рубашку, нетерпеливо бросает её на пол, а потом опускается перед Ником на колени. Зрелище, надо сказать, завораживающее.       — Помнишь, я утром говорил, что могу тебе подрочить? — Карл приподнимает толстовку и приспускает шорты, целует в низ живота. — Я тут подумал… в общем, я же могу не только подрочить.       — Карл… — Ник даже не знает, что нужно отвечать. С трудом отводит взгляд и проводит ладонью по лбу. — Ты уверен, что правда этого хочешь?       — А почему нет? — Он задирает толстовку ещё чуть выше. От поцелуев по спине бегут мурашки. — Если ты волнуешься из-за сомнительного согласия, Николас, то вот что я тебе скажу: — Карл резко отрывается и строго смотрит снизу вверх. — Я уже давно совершеннолетний, я абсолютно трезв и я очень люблю тебя. Этого достаточно?       — Ты мне скажи, достаточно ли этого, — полушёпотом отвечает Ник. Карл недовольно хмурит брови.       — Знаешь, что? Заткнись и получай удовольствие. — Он толкает Ника на постель и задирает толстовку прямо до груди. Целует-целует-целует, пока Ник послушно молчит и комкает руками пододеяльник. Потому что от таких подарков судьбы нельзя отказываться. — Я, кстати, давно об этом думаю вообще-то.       — Правда? — хрипло спрашивает Ник. — И как давно? — Карл задумывается. Почти слышно, как он считает про себя, но потом бросает эту затею.       — Давно. — Поцелуи снова опускаются ниже. Пальцы снова цепляются за резинку шорт. — Я даже порно смотрел. Впервые в жизни.       — И как тебе? — Ник закусывает губу и прикрывает глаза.       — Э-эм… — Движения такие медленные, что невыносимо хочется его поторопить. Но нельзя торопить. Вообще ничего делать нельзя. — Честно? Лучше бы я Покемонов пересмотрел. — Ник в ответ не сдерживает хихиканье. — Не смейся! Было стыдно.       — Да, милый, — говорит нежно и даже приподнимается на локтях, чтобы наконец посмотреть на Карла. — В первый раз всегда стыдно. ***       Бархатные пески, спокойные воды Евфрата, утренняя звезда на горизонте. Небо невыносимо высокое, воздух непривычно сухой и чистый. Ведомые караваном верблюды праздно ревут, отбиваются хвостами от слишком настойчивых мух. Речь вокруг певучая, слегка сказочная, но совершенно незнакомая. Из-за очередного бархана вырисовывается Тот Самый Город: величественные врата цвета тёмного ультрамарина, украшенные изображениями каких-то фантастических зверей. А за вратами, где-то далеко-далеко, но вместе с тем пугающе близко-близко, идёт амбициозная стройка. Та Самая Стройка, обрекшая всех земных людей на вечное одиночество. Только это будет потом, а пока город ещё суетлив и немыслимо красив. Древнейшая картина, написанная яичной темперой и порошком из минералов: песчаник весь из лимонита, на крышах синева лазурита, в золоте сияет ядовитая желтизна аурипигмента, за изгородями притаились зелёные сады волконскоита, но все эти идеальные узкие улицы так и ждут Того Самого Момента, чтобы быть затопленными реками цвета киновари. Ждут своего падения, а пока восстань. Восстань, великий Вавилон.       Ощущение, будто в глазах песок. Песок в носу, песок в глотке. Всё пересохло, но вокруг почему-то слегка прохладно. Ник с трудом открывает веки. Видит потолок. Обычный белый потолок, обычную белую штукатурку. Не сходится. Это точно не потолок отеля. Ник проводит ладонью по кровати. Обычный пододеяльник, обычная простынь. Это точно не тот дерьмовый отель. Ник болезненно вдыхает. Подтягивается повыше на подушках, осматривается: обычные светлые стены, покрытые краской с какой-то чуть сияющей текстурой; небольшая настольная лампа с тусклым светом, плакаты каких-то непонятных фильмов на каком-то непонятном языке, мягкие игрушки, скромная полочка с книгами и клетка со здоровенными разноцветными крысами. Ник ощупывает самого себя. Понимает, что на правой руке не хватает пары пальцев, а в боку, похоже, просто здоровенная дыра. Ощупывает шею. Удивляется, что до сих пор жив. Спасибо, Господи, что у него есть хоть какое-то родство с маленькими милыми саламандрами и их невероятной регенерацией. Только за это, наверное, и спасибо. Всё остальное доверия не внушает.       Беззаботные крысы копошатся в клетке. Шуршат опилками, играют друг с другом, пищат. Нику тем временем больно даже дышать, и он очень жалеет, что вообще проснулся. А ещё жалеет, что рядом нет Клэя. Вот где сейчас этот идиот? Он жив? Что с ним? Худшие мысли всегда приходят без разрешения; они — самые отстойные гости, но иногда их доводы, к сожалению, имеют смысл. Нику не нравится, когда их доводы имеют смысл. А ещё ему не нравятся эти долбанные крысы. Эта комната, этот язык на плакатах, эта температура воздуха, эта боль в шее и груди. Вся эта ситуация ему совершенно не нравится, но всё становится ещё хуже. Вместо метафорических гостей в комнату заходит вполне буквальный мужик. Ник сжимает зубы, задерживает дыхание, смотрит на него неотрывно. Мужик обычный: в обычной футболке, обычных джинсах, обычных носках. Довольно плотно сложенный и явно выше Ника, но немного ниже Клэя. Короткие чёрные волосы, щетина, глаза непонятного цвета. Когда-то Ник слышал, что французы похожи на крыс. О, они чертовски похожи на крыс. Особенно этот конкретный француз.       — Кто… — злобно хрипит Ник. — ты?       — Я друг, ящерка. — Мужик поднимает руки в примирительном жесте. — Не пугайся. Дрим просто попросил меня присмотреть за тобой. — Он осторожно тянет губы в улыбке, пожимает плечами. — Я ему должен, он мне должен. Все немного друг другу должны.       — Дрим? — Ник хмурит брови, а потом закашливается. Кладёт ладонь на грудь, сгибается пополам. Чувствует чужое приближение и резко отступает дальше к стене. Впечатывается в неё поясницей, выставляет перед собой горячую ладонь. — Кто… блять? — Поднимает глаза, видит слишком близко эту совершенно незнакомую и подозрительно обеспокоенную рожу. Друг. Ну да. Здесь же все друг другу друзья. — Не подходи, урод. Не шучу. — Мужик послушно замирает, но отходить явно не собирается. — Кто ты? Что за Дрим?       — Некоторые называют меня доктором, — плавно начинает мужик. — Но мне не нравится, чувствую себя самозванцем. Я так и не закончил медицинский. Нашлись дела поважнее. — Он делает паузу, проходится глазами по лицу, осматривает дальше. Ник почти чувствует кожей этот сканирующий взгляд. Почти чувствует себя дешёвой девкой в борделе. — Так вот. Называй меня РЭТ. — Снова эта неловкая улыбка. — А Дрим твой хороший друг. Проблемы с памятью? — У него едва заметно дёргаются брови. — Сколько тебе лет? Как тебя зовут?       — Рэт… — Ник принимает ответственное решение игнорировать последние вопросы. Слишком уж идиотские, чтобы на них злиться. Вместо этого думает пару мгновений. — Клэй? Клэй же меня притащил?       — Нет, ты неправильно произносишь. Нужно именно РЭТ. Попрошу уважать моё огромное эго, дружище, — РЭТ усмехается, но потом морщит нос. — Да, Клэй. Как тебе будет угодно его называть.       — Где он? — твёрдо и бескомпромиссно бросает Ник. У худших мыслей уже появилась примерно сотня вариантов ответа на этот вопрос, но они все не имеют совершенно никакого отношения к реальности. Верно?       — В гостиной. Думал положить вас на одну кровать, но побоялся, что ты его загрызёшь. Слишком неадекватный, знаешь? Удивлён, что ты в принципе пришёл в сознание. Не каждому удаётся… — Он делает неопределённый жест рукой. — вернуться. Ты самая необычная ящерка в моей практике. Как ты называешься?       — Не твоё собачье дело. — Никакая он не девка из борделя. Просто забавная зверюшка из зоомагазина. Очередная крыса из клетки. Ник резко поднимается с кровати и, кажется, только силой упрямства удерживается на ногах. РЭТ смотрит на это скептически, но не встревает. На всякий случай Ник всё равно говорит: — Не трогай меня. Я в порядке.       РЭТ не трогает. Кажется, ему плевать. А, быть может, ему очень любопытно посмотреть, что же будет дальше. Ник опирается рукой на стену. Все конечности дрожат и при этом страшно знобит, но это не имеет значения. Нужны ответы. Сейчас больше всего на свете нужны ответы. Дверь не хочет поддаваться ладони, а от раздражения снова начинает першить в горле. РЭТ ненавязчиво помогает открыть дверь, но через мгновение снова отступает на безопасное расстояние. Ник молчит в ответ. Продолжает путь. В гостиной почти такая же полутьма, как и в спальне. Везде спокойно, чисто и прохладно. Ник решает больше не тратить время на оценку интерьера. Добирается до дивана, опускается на колени, хватает Клэя за грудки и хорошенько встряхивает. Никто не смеет «спать» после такой херни. Даже если выглядит почти также херово, как после того прикола с Лукасом; даже если, вроде как, спас жизнь. Никто не уйдёт от ответов, да и Ник совершенно точно не хочет оставаться наедине с этой стрёмной крысой. И плевать, насколько кто там кому друг. Нику он точно не друг. У Ника только один друг, который ведёт себя как последний козёл.       — Ник? — вяло шепчет Клэй. — О, Ник… — Он тянется рукой, хватает за толстовку и пытается притянуть поближе. Ник неохотно поддаётся. Клэй обнимает своими непривычно холодными руками. — Боже, ты в порядке, Ник? — доносится обеспокоенно. — Я так за тебя волновался.       — Так волновался, что бросил одного с этим мудаком? — совершенно нейтрально спрашивает Ник. — Не говори сейчас, что ты не знал, что так будет. Ты знал. Ты использовал меня.       — Я… — Клэй останавливает себя. Осторожно проводит ладонью по чужим волосам. — Да, я использовал тебя. Но я бы никогда не позволил ему тебя убить. Видишь? Мы живы. Живы только потому, что я так поступил, Ник. — Он тяжело вздыхает. — Я не способен защитить нас обоих. Пока что я на это не способен. Я знаю, как защитить самого себя, но груз в лице тебя я не могу тянуть один. Если ты хочешь, чтобы мы оба выжили, то тебе придётся однажды защищать самого себя.       — Если я буду, то… — хочет возразить Ник, но Клэй обнимает чуть крепче.       — Если ты будешь, то мы выживем, — уверенно пребивает Клэй. — Не нужно искать оправданий. Я не прошу защищать меня, да и обещаю, что в будущем не позволю никому тебя обидеть, но прямо сейчас я прошу тебя помочь мне, Ник. Пожалуйста.       — Что с тобой случилось? — выходит всё также безэмоционально. Клэй задумывается. Это плохой знак.       — В основном Техноблейд со мной случился, — говорит слишком уж дипломатичным тоном. — Он страшный. А ещё, ну… мы с РЭТОМ, скажем… обменялись энергиями. — Ник кладёт руку на бок Клэя. Ведёт ниже, пока тот не перехватывает её. Они оба прекрасно знают, что Ник нащупает под футболкой. Клэй выдыхает сквозь зубы. — Да, Ник. Ты тоже оказался той ещё занозой в заднице. Это ты хотел услышать?       — Да, — Ник говорит неуверенно. Он чувствует себя поразительно дерьмово. — Наверное… — Плевать ему, сколько отелей он сожжёт, сколько сожжёт лесов, скольких охотников или скольких крыс превратит в жаркое. Ему не плевать только на это. — Прости меня, — шепчет виновато и наконец обнимает в ответ. — Ты этого не заслужил.       — Нет, Ник, — нежно-нежно шепчет Клэй. — Только ты этого не заслужил. Ничего этого не заслужил, дружище. ***       — Я устал, — нейтрально говорит Джонатан. Он лежит на диване, пьёт виски прямо из бутылки.       — От чего ты устал? — также нейтрально спрашивает Ник. Он сидит на кресле. Так проходят их подпольные сессии по взаимной промывке мозгов. Когда-то это называли грубой любовью. Сейчас это называют токсичными отношениями.       — От всего, — говорит Джонатан так, будто бы это всё объясняет. Будто бы после этого нужно опустить голову и сочувствующе похлопать его по плечу.       — От чего «всего» ты устал? — спрашивает Ник так, будто бы от этого зависит судьба всего мироздания. Будто бы сейчас решается что-то настолько важное, что это даже невозможно обернуть в человеческие слова.       — От того, что моё существование — политическая акция. — Джонатан косит взгляд на Ника. Указывает на него пальцем. — Твоё существование тоже, кстати, политическая акция. Существование женщин, мужчин, грёбаных инопланетян и всего прочего дерьма — просто, блять, политическая акция. Никто не может спокойно жить свою ебучую жизнь без того, чтобы каждые пять сраных минут становиться частью нескончаемой политической войны против ветряных мельниц, — он говорит это с яростью, кипящей где-то под толстенной корочкой смирения. — Любое высказывание — политика. Любое тело — политика. Ни одно решение не может быть правильным, потому что тебе скажут, что ты прогнулся. Ты продался. Ты поддался каким-нибудь ебучим токсичным тенденциям, лично ты своим существованием тянешь всё общество в самые тёмные времена. Любишь женщин? Плохо. Ненавидишь женщин? Ещё хуже. — Слабый всплеск рукой. — Ты гей? Педофил. Ты лесбиянка? Мужененавистница. Ты бисексуал? Трансфоб. Ты гетеро? Гомофоб. Все хотят тебя на свою сторону, чтобы ты доказал им самим и всем остальным их правоту. Потому что правы те, кого больше. Правы те, кто громче.       — Дрим тебе это сказал? — Ник спрашивает совершенно спокойным тоном.       — А в чём он неправ? — наконец с хоть каким-то чётко слышимым возмущением бросает Джонатан.       — И какое решение он тебе предложил? — тон всё также спокоен.       — Геноцид, — звучит даже как-то обыденно. Буднично. Скучно. — Я не возражаю.       — Повтори, — почти нежно просит Ник. — Скажи это вслух. Медленно. По словам. — Он поднимается с кресла. — Скажи: «Меня, человека, полностью устраивает, что этот безмордый ублюдок хочет устроить геноцид таких же людей, как и я сам». Скажи это. — Джонатан молча смотрит снизу вверх. Отпивает виски. — Ты же сам слышишь, как это звучит, правда? Ты говоришь, что устал от того, что твоё существование — политическая акция, а потом добровольно жертвуешь свои слова, свои мысли, своё чёртово тело на благо этой самой политике. Ты сам даёшь ему эту власть над собой, потому что злые люди тебя обидели, но ты же совершенно точно не такой, как они все. Ты же особенный. Дрим же сказал тебе, что ты особенный, правда?       — Я просто хотел нормально жить, мужик, — нехотя отвечает Джонатан. — А теперь я просто хочу сдохнуть.       — Дрим сказал: «Давайте побросаем все плохие игрушки в этой плохой песочнице и сделаем себе новую крутую песочницу». А ты и побежал, виляя хвостиком, м? — Ник подходит чуть ближе к дивану.       — Проблема не в песочнице и не в игрушках, гений, — всё также нехотя продолжает Джонатан. — Проблема в людях. Можешь поменять хоть тысячу песочниц, но они всегда будут накрываться одной и той же пиздой.       — Значит, геноцид? Нет людей — нет проблем? — Ник смотрит сверху вниз. — Почему? Почему ты не хочешь исправить проблему, почему обязательно нужно её избегать? Почему ты так боишься быть кем-то? Почему ты так боишься иметь своё собственное мнение? — Он медленно вдыхает. Медленно выдыхает. Это не помогает. Ник хватает Джонатана за пиджак. — ТЫ МОЖЕШЬ ВСЁ ИЗМЕНИТЬ. Ты, громкий белый угнетатель, имеешь власть всё это изменить, но вместо этого ты просто сидишь и ноешь, как ты устал. О, мне так плохо из-за того, на что я сам себя обрёк! О, посмотрите на меня! О, пожалейте меня! Да срать я на это хотел. — Он приближается лицом к лицу, смотрит прямо в глаза. — Срать. Я. На. Это. Хотел. Ты та единственная часть системы, которая может хоть на что-то повлиять и вместо того, чтобы влиять, ты просто сидишь и ждёшь, когда низы сами забурлят. Когда низы придут за тобой и снимут с тебя шкуру за все твои грехи. — Джонатан хрипло смеётся в ответ. Ник замирает от неожиданности.       — Ты. — Джонатан тычет пальцем ему в грудь. Он переходит на шёпот: — Ты проблема, Николас Армстронг. Дрим проблема. Все люди, которые хотят меня на свою сторону — они проблема. Вы все, ебучие вы Дон Кихоты, блядская проблема, понимаешь? — Ник хмурит брови. — Почему я должен под страхом смерти решать проблемы каких-то там низов? Почему я не могу просто существовать? Почему я должен решать лично твои проблемы, дружище? — Джонатан ухмыляется и снова отпивает виски. — Может, к психологу сходишь? Говорят, помогает.       — Не помогает. — Ник разжимает кулаки, делает шаг назад.       — А ты разве хочешь, чтобы тебе помогли? — Джонатан достаёт сигарету. Ник поджигает. Никто здесь не хочет, чтобы ему помогли. ***       Мать. Можно относиться к ней как угодно, но факт остаётся фактом: она — самое важное существо в жизни любого другого существа. Лишь благодаря ей чужая жизнь вообще существует. Лишь благодаря её решению не использовать «план Б», не выковыривать тебя вешалкой, не топить тебя в унитазе ты вообще сейчас здесь. Понятное дело, что многие могут быть не согласны с этим решением, могут винить её во всех земных грехах, могут ненавидеть её, могут мстить ей, но это не уменьшает её важности. Можешь даже убить её, но в тебе навсегда останется её половина. Твой же выбор в таком случае чрезвычайно прост: ты можешь воспринимать себя половиной чего-то «плохого» или можешь быть полностью собой. Можешь тащить на себе грехи всех поколений до тебя или можешь отвечать только за свои собственные. Можешь верить в судьбу или можешь писать свою собственную. Зачем же быть Электрой или Эдипом, Аполлоном или Дионисом, если можно быть чем-то особенным? Чем-то уникальным? Чем-то самобытным? Не делай из своей жизни миф или античную трагедию. Мой добрый друг, пожалуйста, живи свою чёртову жизнь. Никто больше этого не сделает. Только ты.       Мать. У неё блестящие волосы и мягкая кожа. От неё пахнет телёнком: сухой травой, шерстью и парным молоком. От неё пахнет теплом; тем теплом, которое чувствуешь, когда стоишь на веранде в луче старого вечернего солнца или когда выходишь во двор слишком рано и встаёшь погреться в свете молодого утреннего солнца. У неё очаровательная улыбка и приятный голос. Порой её движениям не хватает уверенности, а её словам не хватает бескомпромиссной твёрдости. Люди сказали, что женщина должна быть «мудрее». Что женщина не способна быть главной. Что женщина испортит своего сына, если будет давать ему слишком много любви. Скажите это маме-крокодилу, охраняющей своих малышей. Скажите это самке питона, пока она сжимает вашу шею в своих объятиях. Скажите им, что они слабые. Скажите им, что они развращают своих детей заботой. Но люди когда-то так сказали маме, а как мама может им отказать? Она же одна из них. Она же часть толпы, две половины чего-то «плохого». Как она может отказать? Как люди вообще способны отказать? Сын, чтобы однажды стать мужчиной, должен проводить больше времени с отцом. Конец истории.       — Ник, почему ты не ешь пирог? — Ник смотрит в тарелку с пирогом. Яблочным пирогом. Красивым яблочным пирогом. Он поднимает взгляд на маму.       — Я не голоден. — «Меня от него тошнит, мам». «Мне кажется, я умираю, мам». «Я сделал что-то ужасное, мам». «Мне кажется, я сгорю за это в аду, мам». «Мы с отцом…». «МЫ С ОТЦОМ СГОРИМ В АДУ, МАМ». «МЫ ВСЕ СГОРИМ В ГРЁБАНОМ АДУ, МАМ».       — Ник? — обеспокоенно переспрашивает мама. Встаёт со стула, обхватывает щёки руками и осторожно стирает слёзы. — Милый, что случилось?       Отец. К нему тоже можно относиться как угодно и он тоже довольно важный компонент в создании жизни любого существа. Ты жив лишь благодаря его решению не дрочить в тот день на дешёвое порно, не спустить тебя на простыни, не заставлять мать идти на аборт. Конечно, его тоже можно винить, ненавидеть, можно ему мстить, но почему-то все всегда вручают ему меньше ответственности за своё появление. Он такая же половина тебя, как и твоя мать. Такая же «плохая» или «хорошая» половина; такая же совершенно не важная часть, когда дело доходит до твоей персональной ответственности. Если решение идти по стопам отца — твоё осознанное решение, то ты сам обязан нести за него ответственность. Если решение идти ему наперекор — твоё осознанное решение, то ты сам обязан нести за него ответственность. Решение убить отца, решение оставить его в живых, решение оборвать все контакты, решение любить его до последнего вздоха, решение сделать его своим идолом, решение сжечь все напоминания о нём. Любое твоё решение — только твоё решение. В нём может быть половина отца, также, как и половина матери, но где-то посередине обязан быть ты сам. Обязано быть что-то особенное, уникальное, самобытное. Обязана быть твоя собственная судьба.       Отец. У него кудрявые волосы и грубая кожа. От него пахнет кремниевой искрой, землёй, железом и ладаном. От него пахнет зноем; совершенно безжалостным полднем в пустыне — сухим и горячим воздухом, разогретым на солнце песком и известковой пылью. Его тепло способно сжечь без всякой жалости. Его тепло — наждак, методично вытачивающий из мальчика мужчину. Его тепло — остывающая кровь на полу. Подпись: «Το δένδρο από τον καρπό γνωρίζεται» — «Дерево познаётся по плоду». Подпись: «Η βία είναι το όπλο των αδύναμων» — «Насилие — оружие слабых». Люди сказали, что мужчина должен быть добытчиком в семье. Что он прирождённый охотник, но они же не говорили об этом настолько буквально, правда? Они же не говорили о том, что мужчина должен чередовать пассивное ожидание девочек-скаутов с их печеньем и активное преследование по пустыне своего некогда любимого соседа. Они же не говорили о том, что отец должен кормить сына сырым мясом. Сырой человечиной. Прямо с кости. Ещё тёплой. Иногда ещё живой. Что ж, такова инициация. Таков очередной цикл феникса. Такова очередная смерть всего человеческого. От отца к сыну: всегда забирай самую худшую половину. Теперь это только твоя ответственность.       — В-в церкви говорят, что убивать… п-плохо. В школ-ле говорят. По телевизору гов-ворят… В книжках так н-написано, — кое-как, сквозь слёзы, шепчет Ник. — А почему…       — Тш-ш. — Мама обнимает. Мама и сама понятия не имеет, почему. Потому что ей так сказали. Потому что ей сказали: либо сытый ребёнок, либо мёртвый ребёнок. Потому что слово мужчины — закон. И когда взрослые не знают, что ответить, они говорят: — Ты ещё слишком маленький, чтобы понять… ***       Уроборос — символ цикличности всего сущего. Вечная смерть и вечное возрождение. Экономика — наука, изучающая способы удовлетворения постоянно растущих потребностей общества в условиях ограниченности ресурсов. Согласно ей вся материя вокруг — Уроборос — ограниченный ресурс. Если потратить слишком много на что-то одно, то другого ты уже не получишь. Уроборос всегда возвращается; всегда делает петлю и перерабатывает уже переработанное. Мода — Уроборос. История — Уроборос. Всё, о чём человек думает; всё, что человек делает — часть бесконечного цикла. Мысль забывается, чтобы быть заново придуманной в следующем столетии; изобретение забывается, чтобы в следующем столетии стать частью чего-то более сложного. Уроборос — всё, что мы видим вокруг. Круговорот воды в природе, работа любых экосистем, даже сама наша жизнь постоянно возвращает нас к чему-то, что мы уже преодолели. Всё вокруг меняется, но остаётся неизменным. Всё вокруг состоит из тех же атомов, из которых состояли самые первые звёзды. Мир стоит не на черепахах. Он стоит на змее.       Задать вопрос — навязчивая идея. Она забывается, а потом снова придумывается. Ник хочет задать безумно много вопросов, но всегда себя останавливает. Он слишком хорошо запомнил, что на некоторые вопросы нельзя знать ответы, если хочешь, чтобы твоя маленькая жалкая жизнь спокойно продолжалась. Бездействие — самый большой человеческий грех; и пусть незнание не освобождает от ответственности, по крайней мере, у тебя будет оправдание на страшном суде. По крайней мере, тебе не придётся постоянно страдать, пытаясь найти правильное решение этой идиотской задачки с вагонетками. Кто тебе важнее: люди на рельсах или ты сам? Что тебе важнее: чистая совесть или безопасность? Будешь ли ты страдать от панических атак или умрёшь от голода? Уроборос как всегда заходит на новую петлю. Вселенная снова требует сделать выбор. А Ник снова знает, что никакой из выборов не будет правильным.       — Что случилось в Лондоне? — Люк с Алексом ушли на охоту. Клэй сидит на кровати, слушает новости и обрабатывает разбитые в кровь костяшки. Ник решает, что это самый лучший момент, чтобы задать свой вопрос.       — Насколько честный ответ ты хочешь? — нейтральным тоном бросает Клэй. Они же оба знали, что однажды им придётся к этому вернуться. Только никто не хотел начинать первым.       — Самый честный. — Ник чувствует лёгкую дрожь. Никто не хотел начинать первым, потому что и самому потом придётся отвечать на этот же вопрос. Самому придётся подписывать себе приговор. Самому точить лезвие своей гильотины.       — Ты уверен? — Клэй поднимает на него взгляд. Глаза пустые и холодные — у него сегодня был сложный день. Ник кивает. Уроборос перерабатывает уже переработанное. — У тебя когда-нибудь были романтические отношения, Николас? — Ник качает головой. — Тогда я постараюсь подобрать слова попроще.       «Любовь в разрушении» — так можно было бы назвать их историю, если бы она требовала названия. Она началась с ещё молодого, совершенно анархического и непонятного для большинства типичных людей интернета. Клэй увлёкся изучением нового мира, обратил все силы на познание непознаваемого, одновременно пытаясь понять, как мог бы всё это использовать. С Джорджем они познакомились на каком-то дурацком предке форумов. Вели переписку едва ли не голубями, а потом Клэй вдруг решил всё бросить. Во Флориде его ничего не держало: матери на всё плевать, а учёба в колледже откровенно его угнетала. Он жаждал большего. Он прекрасно знал, что достоин большего. Джордж же уверенно двигался к своему тридцатилетию, не имел друзей, работал в офисе, а из хобби у него были только сон и залипание в стратегии. Они были несчастны поодиночке и сошлись, видимо, чтобы быть несчастными вместе. На какое-то время это даже сработало.       Клэй говорит, что Джордж был очень сложным человеком. Говорит, что он был крайне амбивалентным, хотя обещал выбирать слова попроще. Джордж не умел вербально выражать чувства и плохо реагировал на чужое вербальное выражение чувств, но явно наслаждался вниманием к своей персоне. Он быстро привязывался, но не умел заставлять людей ощущать себя нужными. Он любил проводить время вместе, но ненавидел любые вторжения в своё личное пространство. Он был готов потратить на тебя всё своё время, но был чрезвычайно злопамятен. И плохое, и хорошее он всегда делал неожиданно. Он вёл себя так, словно все люди в его жизни — гости. Они все приходят и уходят, топчут в его гостиной и не убирают за собой. Они все приносят лишние неприятности, раздражают его глупыми разговорами, но он не может без них. Он хочет чувствовать себя нужным, хочет чувствовать себя любимым, хочет, чтобы кто-то был рядом, но не хочет ничего для этого делать. Он намекает людям, что им придётся пройти настоящий ад, если они хотят быть хотя бы его друзьями. Редкие люди готовы пойти на такие жертвы ради какого-то там скучного Джорджа Дэвидсона из Лондона. Но Клэй был готов рискнуть. Точнее, он думал, что был готов.       Амбициозность — славная черта характера, пока жизненные притязания не выходят за рамки разумного. Высокая самооценка хороша, пока она не заводит тебя в тупик. Вот так Клэй собственными же руками загнал себя в бесконечный цикл созависимых отношений. Он жил в квартире Джорджа, работал в компьютерном клубе, правда пытался быть хорошим парнем. Он терпел оскорбления, потому что знал, что Джордж не это имел в виду. Он терпел его холодность, потому что знал, что Джордж просто не умеет по-другому. Он многое терпел-терпел-терпел, потому что знал-знал-знал. Терпел выброшенные подарки, терпел манипуляции, терпел провокации, терпел постоянную ложь, терпел обесценивание, терпел отказы. Привык к тому, что каждый шаг вперёд в их отношениях легко мог откинуть на несколько шагов назад. Он ко всему этому привык, но чертовски от этого устал. У него и без Джорджа были свои проблемы, свои страхи, своя неуверенность в завтрашнем дне, но каждый разговор с ним рано или поздно становился разговором о Джордже. Это был плохой выбор, но это был его выбор. Клэй никого ни в чём не винит.       Только пьяный Джордж позволял себе выражать настоящие чувства. Только пьяный он лез целоваться, только пьяный он отвечал: «Я тоже тебя люблю». Он извинялся, он гладил по голове, он благодарил за терпение. Он всегда был хорошим парнем, но боялся, что о него снова вытрут ноги. Клэй правда любил его. Любил его смех, любил его полуночные философские мысли, любил его чёрные глаза, любил нежность прикосновений его холодных рук, любил готовить ему завтрак. Любил, что они делили один секрет на двоих. Клэй никому до Джорджа не говорил о своём происхождении, о своей сущности. Джордж принял это. Джордж принял Клэя таким, какой он есть. Суть созависимых отношений в том, что два индивида компенсируют друг другом черты, которых им не хватает. Джорджу всегда не хватало уверенности: Клэй общался за него с продавцами в магазинах, решал за него вопросы с арендодателем, ломал вирусами компьютеры неприятных ему коллег. Джорджу всегда не хватало оригинальности: он с удовольствием слушал про амбициозные проекты Клэя, он смеялся над его шутками, он «одалживал» его одежду.       Клэю всегда не хватало человечности. Он никогда в жизни не чувствовал себя нормальным. Он смотрел фильмы и сериалы, читал художественную литературу, заводил разговоры с одноклассниками или случайными прохожими. Он всё это делал, но так и не мог понять людских проблем. Никогда в жизни не чувствовал недосып, никогда в жизни не чувствовал боль, никогда в жизни не страдал от плохой самооценки. Пока сверстники искали оправдания чего-то не делать, он просто брал и делал. Не хватало на что-то денег? Он искал способы их заработать. Было недостаточно материнской любви? Он ходил и помогал одиноким старушкам. На любую проблему он мгновенно находил решение и приводил его в исполнение. Он делал всё; даже то, что, вроде как, не вписывалось в систему его жизненных ценностей. Люди так не поступают. Люди слишком заботятся о своём имидже, о самовосприятии, о прочей тупой херне, чтобы так легко и просто взять и обеспечить себе комфорт. Люди будут страдать ради своих принципов. Люди будут страдать, чтобы доказать всем, что они правы.       И Джордж страдал, чтобы доказать, что никто никогда его не полюбит. Клэй принял это. Клэй принял Джорджа таким, какой он есть. Клэй принял всех людей на свете такими, какие они есть. Людская жизнь — вечное страдание. Вечный поиск идеала сквозь вечную борьбу с самим собой. Только пьяный Джордж мог смириться со своим несовершенством. Только пьяный он принимал себя таким, какой есть; только пьяный он мог признаться самому себе, что посмел кого-то полюбить. Клэй знал это, потому терпел. Но знание никогда не равнозначно пониманию. Он надеялся понять смысл человеческой жизни, но так и не смог его понять. Клэй говорит, что задушил Джорджа из жалости. Ник очень сильно сомневается, что это вся правда, но ничего не отвечает. Он делает вывод: Клэй задушил вместе с Джорджем остатки своей человечности. Такова инициация. Прохождение цикла феникса. Клэй оборвал все свои связи со старым миром и отдал всего себя новому. Это ответ, который Ник не хотел знать, но теперь он его знает. Это хуже всего, что он представлял.       — Что случилось в Хьюстоне? — А вот и гильотина. Ник обязан ответить и обязан ответить честно. Клэй переключает канал, возвращается к обработке костяшек.       — Я зарезал своего отца, — уверенно выпаливает Ник. Надеется, что сможет резко сорвать этот пластырь, но чувствует, как всё внутри холодеет. — А потом… — Чувствует, что задыхается. — Я-я… — Замолкает. Впивается ногтями в бедро. Подступают слёзы. Он просто не может ничего сказать. — Я… — Клэй снова поднимает на него взгляд.       — Эй, — нежно говорит он. Напрочь забывает про все свои дела, поднимается с кровати и подсаживается на кровать к Нику. — Эй, дружок, всё хорошо. — Осторожно приобнимает, прижимает к себе. — Ты не обязан ничего говорить, Ник. — Проводит тёплой ладонью по спине.       — А п-потом, — упрямо шепчет Ник прямо на ухо Клэю. Слёзы текут по щекам, глотка болит от спазмов. Он не может ничего сказать. То, что является человеком, не может ничего сказать. — Я… — Он скулит. — Моя мать, знаешь? — хрипло продолжает. — Я съел её. ***       — Просто я лучший, — привычно безразличный тон Алекса как никогда комично контрастирует с его словами. — А вот ты самый обычный неудачник.       — Ты жульничал, — без тени сомнения продолжает настаивать Люк. Только тон у него не обиженный, а такой, будто он сам для себя пытается всё это оправдать. Нашёл логичную причину. Теперь его не переубедить.       — Как я это сделал по-твоему? — Алекс делает слабый жест рукой. Люк пожимает плечами. Спор ему больше неинтересен.       Именно Люк притащил их в эти аркады. Что-то типа момента налаживания «семейных взаимоотношений»? Ник так до конца и не понял причину, как, впрочем, и Алекс, но они всё равно почему-то потащились за Люком в аркады. Забавный факт: у Люка нет проблем со взаимоотношениями с Ником и Алексом по отдельности. Проблемы здесь только во взаимоотношениях конкретно Ника и конкретно Алекса, но какими-то чёртовыми аркадами такое, к сожалению, не решается. Жаль, что Люку этого никогда не понять. Он человек, он солдат, он прошёл войну. У него совершенно другой взгляд на «семейные взаимоотношения», который он теперь почему-то пытается переложить на эту новую «семью». Ник сперва относится ко всей этой затее чрезвычайно скептично, но не возражает. Просто наблюдает. Следит за обстановкой. Алекс, оказывается, хорош в абсолютно любом деле, за которое берётся. Каждая игра превращается в соревнование, но главная интрига состоит не в том, кто победит, а в том, насколько Алекс превзойдёт Люка. И, конечно, он ни разу не разочаровывает своего главного фаната в лице Ника. Прости, Люк, но жизнь приучила этого малыша всегда перебегать на сторону победителей.       — И что ты будешь делать со всеми этими билетиками? — как бы между делом спрашивает Ник.       — Реально, — поддерживает Люк. — Уж ты точно не похож на парня, который купит себе парочку светящихся йо-йо и игрушечный пистолет.       — Почему нет? — Алекс опускает взгляд на кучу бумажек у себя в руках. Хмурит брови. Ник с Люком строят одинаково сложные рожи, пока пытаются представить Алекса с йо-йо и игрушечным пистолетом. Алекс же усмехается. — Нет, вы правы, мне действительно не нужно это барахло. Я думал выкинуть билетики.       — Выкинуть? — слишком громко, возмущённо и неуместно драматично восклицает Ник. Люк против воли улыбается в ответ. Смотрит этим умиляющимся родительским взглядом. Ник смущается на мгновение. Только на мгновение. — На кой хер ты тогда во всё это играл?       — Интереса ради, — нейтрально бросает Алекс. — Мне не хватает вызовов в жизни. Этот вызов, впрочем, был отстойным. — Он переводит взгляд прямо на лицо Люка. — Я серьёзно, Лукас, ты просто отвратителен. — Люк закатывает глаза, вздыхает, буркает что-то вроде: «Спасибо, я и с первого раза понял». Алекс тем временем переводит взгляд на Ника. — Подставь руки. — Перекладывает в ладони Ника всю охапку билетиков. — Лучше бы ты купил себе немного мужества и самоуважения, но игрушечный пистолет тоже сойдёт. Веселись. ***       Я видел сон о тебе. Тогда я в очередной раз понял, что мне тебя не хватает. Мне так чертовски тебя не хватает. Я хотел бы, чтобы ты был рядом. Я хотел бы, чтобы ты работал на обычной работе, на досуге занимался каким-нибудь дурацким хобби, нашёл себе кого-нибудь, кто ценил бы тебя. Мы могли бы ходить в кафе, обсуждать футбольные матчи и спорить о всякой тупой херне. Мы могли бы праздновать Рождество. Все вместе. Как семья. Мы могли бы быть нормальными. Ты точно понравился бы Карлу, а Карл точно понравился бы тебе. Мы могли бы периодически ездить на природу с его друзьями. Карл, используя все свои навыки бойскаута, разводил бы костёр походным кремнем, а ты пока мог бы научить меня рыбачить. Мне так чертовски жаль, что это невозможно. Мне так чертовски жаль, что ты лишил этого нас обоих. Ты никогда не верил в счастье. И, уж тем более, ты не верил в то, что это счастье вообще достижимо. Ты сказал, что люди готовы страдать, чтобы доказать свою правоту. Ты родился в страдании, жил в страдании и умер в страдании, мой добрый друг. Чем же ты тогда лучше людей? Чем же ты вообще тогда от них отличаешься?       Я постоянно задаюсь вопросами, но никогда не нахожу на них ответы. Кто-то из мыслителей когда-то сказал, что истина на самом деле не способна родиться в монологе. Её родина диалог. Истина — единение нескольких разумов; коллективный синтез одной главной мысли из множества разрозненных; общее заблуждение, которое признало двое и больше людей. Мы с Карлом искали истину, мы с Джонатаном искали истину. Иногда мне кажется, что я в принципе не умею думать монологом. Я всегда к кому-то обращаюсь, всегда пытаюсь что-то кому-то доказать. Даже сейчас приглашаю тебя на диалог. Я хотел бы сейчас поговорить с тобой. Я хотел бы задать тебе вопросы… в смысле, правильно их задать. Правильно задать, сделать правильные выводы из твоих ответов. Ты всегда говорил, что будешь подбирать для меня самые простые слова, но смысл твоих речей от этого простым почему-то не становился. Я слишком прямолинеен. Я не умею читать между строк. Только сейчас постепенно, шаг за шагом, я пытаюсь тебя разгадать. Пытаюсь запоздало решить твою задачку с вагонетками.       Это отчасти напоминает мне документальный фильм. Знаешь, те самые документальные фильмы, когда журналисты ходят, опрашивают друзей, коллег, родственников и собирают всякие свидетельства. Ты как будто какая-то знаменитость, а я как будто никогда в жизни тебя не знал и теперь пытаюсь составить твой портрет для какого-то случайного зрителя. Иногда это кажется мне очень глупым, но ты как будто никогда не дашь мне покоя, если я не найду истину. Даже тогда, когда я думал, что ты мёртв… нет, не так. Даже тогда, когда ты позволял мне верить, что ты мёртв, я никак не мог от тебя отделаться. Возможно, тогда это была интуиция; возможно, тогда это была какая-то идиотская мистическая связь, но я как будто чувствовал твоё присутствие. Как будто только это подгоняло меня жить дальше, как будто мы правда были динамической моделью этого грёбаного драматического треугольника и моё существование одновременно и жертвы, и спасателя зависело лишь от твоего существования преследователя. Как будто один ты — и есть вся моя жизнь. Теперь тебя нет. Должен ли я быть счастлив? Могу ли я себе это позволить?       — Шлатт сказал, что нам есть, что обсудить, — нехотя говорит Флорис, одновременно с этим стуча клавишами ноутбука. В Лос-Анджелесе как всегда солнечно, а мне пришлось поставить телефон на беззвучный, чтобы Карл не мешал своими сообщениями. В кафе едва слышно работает кондиционер. — Давай начнём с простого: кто ты вообще такой? — Флорис отрывается от ноутбука, окидывает меня скептичным взглядом.       — У меня тот же вопрос насчёт тебя, дружище, — невозмутимо отвечаю я. Чтобы устроить эту встречу со мной связался Аластор, которого я знаю из-за Теда, которого я знаю из-за Карла. Уж чего я не знал, так это того, что Джонатан как-то с этим связан. Всё ещё пытается помочь найти истину? Благородно с его стороны. — Давай начнём с простого: мы оба не люди, и это абсолютно очевидно. Что у нас общего?       — Дрим, — всё также нехотя бросает Флорис. Он тяжело вздыхает, закрывает ноутбук. — Я эксперт в дримоведении, чувак, но вот твоё имя в этом контексте всплыло впервые за всю мою карьеру. — Он кладёт руки на стол, сцепляет их в замок. Теперь я как будто на чёртовом допросе. — Повторю вопрос: кто ты, нахер, такой?       Правда жизни всегда одна и она до зубной боли прозаична: все, кто думают, что знают о тебе абсолютно всё, на самом деле абсолютно ничего о тебе не знают. Я вот даже не мог предположить, что ты будешь пытаться найти мне замену; а Флорис, в свою очередь, даже не мог предположить, что он, оказывается, чья-то замена. Это почти забавно, но всё равно как-то грустно. Мы как будто две бывшие одного парня-абьюзера из какого-то тупого сериала производства МТВ. В этот раз ты учёл уже совершённые ошибки: почти не рассказывал о своём прошлом, старался всегда придерживаться роли злого двойника Иисуса Христа, создал такую созависимость, что Флорис буквально не мог жить без тебя. Ты сделал всё, чтобы в этот раз всё закончилось идеально. Так и случилось: Флорису, в отличии от меня, хватило яиц наверняка тебя убить. Театральная постановка на этот раз пришла именно к тому завершению, которое ты задумывал. Твоя плоть и кровь тебя и убила. Ты слишком много читал Шекспира, мой добрый друг. Мне кажется, тебе стоило бы читать романтические комедии. Я мог бы посоветовать тебе пару манг в этом жанре с хорошим концом. Жаль, что уже слишком поздно.       — Значит, ты его убил, — нейтрально заключаю я. — А ты уверен в этом?       — Да. — Нет на свете никого увереннее, чем Флорис в этот самый момент. И я ему верю. И я почему-то ему верю. Возможно, это интуиция; возможно, любая другая херня, в которую я не верю. — Я бы показал тебе доказательства, но это только для своих. Ты не часть нашего клуба, чувак. — Я думаю: «И слава богу», — но решаю промолчать в ответ.       Чуть позже я спрашиваю о Джордже. Точнее, высказываю предположение, что, раз ты пытался найти замену мне, возможно, в какой-то момент времени ты пытался найти замену и Джорджу. Флорис отвечает, что понятия не имеет, кто такой Джордж. Значит, всё-таки пытался. Я рассказываю Флорису всё, что ты рассказывал мне о Джордже. Флорис слушает с этим самым выражением осознания на лице, которое появляется, когда понимаешь, что на самом деле абсолютно ничего не знал. Наверное, новые детальки пазла совершенно разрушили его представления о той картине, которую он все эти годы кропотливо собирал из старых деталек. Которую он вроде как закончил, а потом закрасил все тёмные пятна собственными домыслами. Его истина родилась из монолога, просто потому что ему не с кем было вступить в диалог. Вот появился я, вот я всё разрушил. Люди обычно не любят, когда кто-то ломает их песочные замки, но Флорис не человек. Флорису тоже теперь интересно докопаться до истины.       — Уилл, — звучит как мысли вслух. Он резко оживляется и провозглашает: — Уильям Голд — замена Джорджа Дэвидсона.       — Правда? — я отпиваю воды из стакана, проверяю оповещения на телефоне. Вероятно, Карл убьёт меня, когда всё это закончится. — Расскажи мне о нём.       — Британец, — Флорис начинает загибать пальцы. — Кареглазый. С херовой социализацией и какими-то приколами нарциссического спектра. У них были романтические отношения. Дрим очень хотел его грохнуть. А потом ещё…       — Нет, — резко прерываю. — Дрим не хотел убивать Джорджа. — Флорис смотрит на меня как на идиота. — Понимаю, как это звучит, но он правда не хотел. В этом я уверен.       — Доказательства? — он приподнимает бровь. — Кроме слов его самого. Разве первое правило дримоведения это не «никогда не верь ему на слово»?       — Уилл — человек? — Флорис отрицательно качает головой. — Что и требовалось доказать. У Дрима в голове был идеальный сценарий. Если уж такая важная деталь не вписывается в картинку, то у неё было какое-то другое место. — Флорис хмурит брови. Стучит по столу костяшками пальцев.       — Какая роль вообще была у Джорджа в этом «идеальном сценарии»? — Он изображает кавычки. Я задумываюсь. Раньше я почему-то никогда не подходил к рассмотрению этого вопроса с точки зрения театральной драматургии. Смотрел только философски; пытался понять, какую идею ты хочешь донести, но не пытался понять, какими средствами ты её доносишь. — Если брать Уилла как замену, то Джордж был… целью? Типа, чем-то, что Дрим хотел заполучить, но из своей жадности решил уничтожить.       — Джордж не был целью. — Задумываюсь ещё на секунду. — Он скорее был мотивом. С него началась вся эта история. — Флорис задумывается ещё сильнее меня. Подзывает официантку, заказывает новую порцию кофе.       — Ну, знаешь, из известных мне людей в этой истории остаются только Шлатт и Ранбу, но на них он не имел почти никаких видов. — Мне не совсем понятна формулировка «почти», но я решаю оставить вопрос на потом. — Да и роль мотива им совершенно не подходит.       — А из неизвестных тебе людей? — Флорис снова смотрит на меня как на идиота. — Ты когда-нибудь слышал имя Александр?       — Оу. — Он округляет глаза. — ОУ, ЧУВАК. ***       «Я утратил способность спать. Ко мне являются во сне символы. Огненные реки, косоглазые покойники, красные вспышки, чавкающие свиньи, блестящие лезвия, чёрные птицы, кривые деревья. Ко мне обращаются голоса, что требуют крови. Я слышу их наяву с большей частотой, чем в царстве Морфея. Я много пребываю в думах. Размышляю о тех, кто был выкован, подобно стали, о тех, кто был выточен, подобно скульптуре. Размышляю о том, что есть я и что есть все остальные. Размышляю о гуманизме. Размышляю о том, что, если бог всё-таки существует, то мне хотелось бы, чтобы он хотя бы на секунду засомневался перед тем, как отправить меня в ад. Я всегда знал, что я такое и что я делаю, но больше во мне не осталось ни капли уверенности. Мир вокруг зыбок. Голоса требуют идти до конца, но не отдают себе отчёт в том, каким вообще будет этот конец. Голоса наказывают меня за все те вещи, что мой мятежный разум дурными помыслами породил в этот мир. Во мне никогда не было ничего выдающегося. Просто я всегда уважал труд, ибо я знал, что лишь труд сотворит из меня достойную божью тварь. Но я не верил в бога. Я всё ещё не верю в бога. Я никогда не поверю в бога. Голоса сутками напролёт ведут беседы о насилии. Не могу принять решение, приводит ли это меня в ярость или заставляет найти покой».       — Ты осознаешь, что это неправильный поступок? — Ник замирает от неожиданности. Пытается слиться со стеной, притвориться мёртвым. Алекс подкрался абсолютно бесшумно. Он стоит за спиной, и только сейчас Ник начинает чувствовать кожей его взгляд. Он покрепче сжимает в руках записную книжку. — Читать чужие записи — неправильный поступок, — всё также спокойно продолжает Алекс. Кладёт ладонь Нику на плечо. В этой ладони как будто тяжесть всего мира. — Вы с Дримом делите на двоих одну дурную привычку лезть туда, куда вас не просят.       — Ч-что за голоса ты слышишь? — Ник пытается играть в крутого парня. Алекс наклоняется поближе к нему, смотрит через плечо в свои же записи.       — Дрим тебя не воспитывает, — заключает почти скорбно. В этом так и звучит разочарованное: «Ты безнадёжен». — Стоит ли мне взяться за твоё воспитание? Хочешь, подрессирую тебя как собачку? — У Ника всё внутри холодеет. — Ты был очень плохим мальчиком, — сквозь зубы цедит Алекс и нежно, по-отечески похлопывает Ника по щеке. Это отвлечение. Другой рукой Алекс резким движением вырывает записную книжку.       — Я не собака, — обиженно бросает Ник.       — Верно. — Драматичная пауза. — Ты сирота. Ты хуже собаки. — Алекс разворачивает его лицом к себе. — Собаки, в отличии от тебя, не способны осознанно творить зло. ***       Вечер, пляж на окраине Малибу. Да, того самого Малибу, где все женщины-спасатели почему-то в обязательно красных бикини. Пляж, правда, крошечный, спрятанный за узким проулком между кучкой одноэтажных домишек, за плешивым перелеском. Песок здесь серый, возле воды отдыхают только гниющие коряги и обтачиваемые волнами валуны. Это некрасивый, совершенно дикий уголок стерильного пляжного города. Флорис говорит, что им с Аластором нравится иногда приезжать сюда. Здесь спокойно. Умиротворяюще. Только шум волн, шум листвы и никаких надоедливых туристов. Ехать до Малибу из Лос-Анджелеса почти час, но Ник не жалуется. Он прекрасно знает, что некоторые места стоят того, чтобы потратить на поездку и гораздо больше часа, но, если честно, едут они туда не ради пляжа. Совсем не ради пляжа, но пляж — всегда приятный бонус. Солнце тем временем плавно опускается, чтобы однажды подарить океану свой миллиардный первый и вместе с тем миллиардный последний поцелуй. Ник хлопает дверью машины. Флорис лениво потягивается и также лениво берёт на себя роль проводника на удивительный дикий пляж совершенно не удивительного глянцевого Малибу.       — Я надену это платье на твой концерт. — Непривычно видеть Аластора в просто футболке и просто джинсах, но сегодня особенный день. Его всё равно выдают низкий бархатный голос и волнистые волосы по плечи. — Хочешь?       — Хочу! — восклицает Уильям. Он в светло-серой рубашке и вельветовых брюках цвета охры. У него тоже низкий голос, но октавный диапазон гораздо больше. Ему, в отличии от остальных присутствующих, сильно проще перейти со спокойного тона на писк восторженной девочки-фанатки. — Король, ты так обалденно выглядел в нём в инстаграме!       — Думаю, тогда нам нужна общая тема, — почти деловым тоном продолжает Аластор. — Я могу накрасить тебя перед выступлением. Хочешь попробовать мои фирменные смоки? — Уильям хихикает и активно кивает в ответ. — А ты Ранбу? Как насчёт юбки?       — При всём уважении, Ал, я сгорю со стыда. — Ещё один человек с низким бархатным голосом. Старый знакомый. Причёской теперь напоминает солиста группы Кисс, но в целом вполне обычный парень: шорты ниже колена, футболка и кофта на молнии. — Возможно, однажды мне хватит смелости натянуть такую мини, что там… ну… будет вообще всё видно, но точно не сегодня.       — Дорогой, никто и не говорил о мини. Даже я мини не ношу, — нежно протягивает Аластор. — Как насчёт кроп-топа? — И вот на это Рональд уже задумывается.       — Мне такое нельзя, — возражает через силу. — У меня куча шрамов.       — Если спросят, то скажешь, что попал в автомобильную аварию, — как всегда невыносимо легко отвечает Аластор. В его мире всё всегда подчиняется только его правилам. — Но, поверь моему опыту, людям будет совершенно плевать на твои шрамы. Они будут смотреть на другие вещи. А у тебя есть, на что посмотреть, милый. — Он похлопывает Рональда по плечу. Они смеются.       Ник наконец спрашивает у Флориса, какого хера они подслушивают. Флорис, всё ещё железной хваткой держащий его за предплечье, отвечает, что подслушивание — то же самое наблюдение со стороны. Как же ты узнаешь людей, если не будешь за ними наблюдать? Ник хмурит брови. Флорис усмехается и наконец его отпускает. Шуршат кусты, все обращают на это внимание. Флорис говорит Аластору немедленно прекратить подкатывать к его друзьям, на что Аластор игриво отвечает: «О, обычно тебя не волнует, если я решаю на вечер выбрать чей-то чужой огромный пе…». Флорис закрывает ему рот рукой: «Ни слова. Разрешаю любую еблю, но не с моими друзьями». Уильям говорит, что это забавно, потому что у парочек обычно бывают списки, в которых написано, с кем из знаменитостей партнёру точно можно спать без признания этого факта изменой, а у них всё наоборот. Флорис отвечает, что Аластор может ебаться абсолютно с кем угодно, пока не притащит домой СПИД. После этого пусть принимает обет целомудрия и до конца жизни зарабатывает себе на гроб посимпатичнее.       После окончания милой семейной перепалки все наконец официально приветствуют друг друга. Уильям бросается к Флорису, обнимает его, даже приподнимает над землёй, радостно пищит и очень быстро тараторит что-то воодушевлённое. Флорис недовольно кряхтит, но не сопротивляется. Аластор объявляет, что Флорис точно пойдёт на концерт в юбке. На уверенный отказ он отвечает: «Мы это обсудим». На ещё один отказ он снисходительно улыбается и похлопывает Флориса по голове. Все на это хихикают, пока Уильям, обращаясь к Рональду, не говорит: «Ты-то что смеёшься? У вас с Тоби абсолютно такие же отношения». Рональд откидывает волосы назад, встаёт в позу, гордо вздёргивает подбородок и поднимает палец: «Попрошу! У нас в отношениях равноправие. Я самостоятельно и осознанно выбрал себе роль домохозяина, пока мой прекрасный муж зарабатывает нам деньги. Ты просто завидуешь». Ник усмехается. Лично он правда завидует. Хотелось бы самостоятельно и осознанно выбрать себе роль домохозяина, пока его прекрасный муж зарабатывает им деньги, но Карл без присмотра точно где-нибудь убьётся, да и в квартире будет полный бардак. Не умеет Ник убираться. И готовить, и стирать, и гладить. Вообще нихера не умеет, но хотя бы кофе всегда готов принести.       Флорис как ни в чём не бывало представляет Ника всем присутствующим. С Аластором они знакомы шапочно: Ник видел его на нескольких мероприятиях, у них даже есть общие знакомые, они всегда здороваются, но не более того. Он из тех людей, с которыми вы обычно не общаетесь, но если вдруг приходится, то возникает ощущение, будто вы знаете друг друга как минимум целую жизнь. Рукопожатие. Ладони у Аластора тёплые и мягкие, а пахнет от него чем-то приторно-сладким. С Рональдом они, можно сказать, не знакомы: виделись буквально один-единственный раз в жизни. Он изменился. Мальчишка-охотник наконец-то похож на человека, а не на бездушного и бездумного заложника чужой бессмысленной войны. Рукопожатие. Ладони у Рональда холодные и слегка шершавые, а пахнет от него чем-то терпким со сладковатыми нотами. С Уильямом они совершенно не знакомы, но Ник уже наслышан обо всех его подвигах: и о хулиганстве, и о вандализме, и о терроризме. Рукопожатие. Ладони у Уильяма большие, хватка крепкая, а пахнет от него также, как обычно пахнет от высших хищников — опасностью. Каким бы милым и очаровательным улыбашкой-британцем он ни выглядел, все инстинкты вопят держаться от него подальше. Мудро было бы к ним прислушаться, но Ник никогда не обладал должной мудростью. Впрочем, сегодня его цель всё равно не Уильям.       — Прости, — стоит им отойти чуть подальше, сразу же бросает Рональд.       — Ты уже извинялся. — Ник смотрит на него снизу вверх. Иногда его почти раздражает, что все вокруг такие высокие. Так и напрашивается какой-нибудь комплекс неполноценности.       — Да, но я тогда не понимал, за что вообще извиняюсь. — Рональд задумчиво ведёт ногой по песку. — И ты не принял извинение.       — А разве должен был? — В ответ он отрицательно качает головой. — И за что, в твоём понимании, ты теперь извиняешься?       — За Карла. Мне жаль, что с ним так вышло. Если бы кто-то сделал такое с Тоби… — Рональд сцепляет руки в замок с такой силой, что у него белеют костяшки. Отводит взгляд и скалит зубы. — Я бы им сердце выгрыз. Я бы пропустил их через промышленную дробилку. Такую огромную, которая сосны в щепки перемалывает. Знаешь? — Он снова смотрит на Ника. Ник кивает. — Спасибо, что не сделал этого со мной. Я благодарен.       — Понимаешь, почему я этого не сделал? — Рональд тоже кивает. — Хорошо. А теперь расскажи всё, что знаешь про Дрима. ***       Почти лето, середина мая. Алекс в первый и последний раз очерчивает свои границы: «Я точно не собираюсь ради тебя убивать охотников, Дрим». «У нас договор!», — справедливо возмущается Клэй. «Мне плевать». Клэй замахивается, чтобы дать ему пощёчину, но вдруг замирает. Кривит губы, сжимает ладонь в кулак, клонит голову к плечу и рассматривает Алекса так, будто видит впервые в жизни. А потом совершенно спокойным голосом отвечает: «Ладно. Хорошо, дорогой». И он уходит. И он несколько дней не возвращается в их общий дом. Ник всё это время чувствует себя неуютно. Атмосфера повисает такая, будто его чёртовы родители внезапно поссорились и теперь со скоростью болида Формулы-1 несутся к разводу. Он хотел бы пошутить об этом с Люком, но вряд ли Люк оценит шутку. Алекс тем более не оценит. Он всё это время своей иллюзорной свободы тратит на настолько же иллюзорное наслаждение жизнью: покупает огромные пачки чипсов и, лёжа на диване в гостиной, целыми днями тупит в мультики. Люк шутит, что девушки обычно заедают расставание мороженым, пока мужики, видимо, заедают его чипсами. А Ник-то наивно думал, что он не оценит шутку.       Ближе к концу мая вдруг становится не смешно. А ещё вдруг становится очевидно, что Дрим очень злопамятная, целеустремлённая и совершенно безбашенная тварь. Иногда так бывает. Иногда столы переворачиваются. Иногда крысы съедают домашних кошек. Всё это время Клэй выслеживал охотников, которые должны были выслеживать его. Тех охотников, которых Алекс отказался убивать. Клэй приносит их части, обожённые и изуродованные, в чёрном мешке для мусора: две левые ладони, кусок кожи с татуировкой и нижнюю челюсть. Алекс смотрит на это, и на его лице не дрожит ни один мускул. Он демонстративно доедает свои острые Читос. Говорит только, что татуировку можно было и поаккуратнее вырезать. К несчастью для всех, у Клэя на такой случай был припрятан туз в рукаве. Он притаскивает домой ещё живого охотника. С выколотыми глазами, перерезанными ахилловыми сухожилиями и без кистей рук. Охотник просто сидит там, где Клэй его посадил; просто ждёт своей смерти, пока Клэй молча двигает диван, пока молча расстилает на полу пластиковую плёнку. Алекс стоит молча. Люк стоит молча и держит за руку дрожащего Ника. Ник чувствует, что сейчас потеряет сознание от ужаса и чувства неизбежности всего происходящего.       Клэй плавно, почти нежно берёт охотника за волосы. Бьёт его лицом об пол. Бьёт. Бьёт. Бьёт. Бьёт, пока хрустят кости черепа. Бьёт, пока звук не превращается в чавканье весенней слякоти. Ника начинает мутить. Он прячется за широкой спиной Люка и зажмуривается. Но он всё равно слышит звук. Но он всё равно чувствует запах. Металл, пластик, мозговая жидкость, мясо, мокрые волосы, костная крошка. Рот наполняется слюной, от голода скручивает желудок. Нику становится отвратительно просто от самого себя. Люк тёплой и сильной рукой осторожно придерживает его за предплечье. И всё ещё молчит. Алекс тоже молчит. Ник слышит их дыхание: одно шокированное, сбивчивое, а второе совершенно спокойное. Ник открывает глаза. Ник смотрит на Алекса снизу вверх. На этого идеального Алекса, на этого полноценного человека, в котором не осталось абсолютно ничего человеческого. А Клэй бьёт. Бьёт. Бьёт. И вдруг прекращает. Шелестит плёнка, он встаёт во весь рост, осматривает свою публику. Нужный эффект не достигнут. Он уходит на кухню, пока тело охотника лежит на полу остатками лица вниз.       Алекс чувствует на себе взгляд Ника. Смотрит в ответ. Так они несколько мгновений играют в гляделки: большой страшный дядя и чудом ещё находящийся в сознании мальчик. Алекс проигрывает. Он едва слышно хмыкает и отводит взгляд обратно на сцену. А Клэй возвращается из кухни с чёртовым ножом для масла. Переворачивает труп «лицом» вверх, садится на него, обхватывает рукоятку обеими руками и замахивается. Клэй. В окровавленной кофте, окровавленных джинсах, с кровавыми брызгами на веснушчатом лице. Тот Клэй, которого Ник спас. Тот Клэй, с которым они, вроде как, были друзьями. Тот Клэй, который сделал в Лондоне что-то ужасное и теперь никогда не сможет остановиться. Тот Клэй, который любит символизм, сворачивать шеи голубям и всегда не договаривать того, что Нику и не нужно знать. Тупой нож с отвратительным хрустом пробивает грудную клетку. Ник хватается за толстовку Люка, чтобы сохранить равновесие и таким же трупом не упасть на пол. Алекс на мгновение прикрывает глаза. Вздыхает устало.       — Хватит, — говорит со своей обычной громкостью. Клэй замирает.       — Повтори, — буквально приказывает.       — Хватит, — послушно повторяет Алекс. — Все усвоили твой урок. Переигрываешь.       — Урок? — снова шуршит плёнка. Нож остаётся торчать в грудной клетке. — Какой урок? Я же животное, Александр. Просто делаю то, что мне говорят мои инстинкты.       — Я понял. — Алекс, кажется, готов закатить глаза. — Я понял твой намёк, но я всё равно не буду этого делать.       — ПОЧЕМУ? — переход со спокойного тона на крик выходит таким резким, что даже Люк вздрагивает.       — Я не хочу. — Клэй смотрит на него несколько мгновений. Алекс остаётся совершенно невозмутимым. — Они мои братья.       — Хорошо. — Он вздыхает, стряхивает воображаемую пыль со своей окровавленной кофты. — Тогда убери. Вы же должны хоронить друг друга. ***       — Прости, — спокойным тоном говорит мальчишка. Лицо у него тоже спокойное. Охотники совершенно ничего общего не имеют с людьми. Давно уже утратили всё человеческое. — Мне жаль.       — Да что ты? — истерично вскрикивает Ник. Всплёскивает рукой. Жаль. Ему, сука, жаль. — Пошёл нахер. У тебя минута, чтобы свалить из моей квартиры, ублюдок. — Ник резко опускает руки на подлокотники, нависает над мальчишкой, оскаливает зубы. — Иначе я живьём тебя сожру.       И, видят все людские боги, он бы с удовольствием выполнил это обещание. Но, к счастью для всех, мозги у мальчишки всё ещё работают. Он уходит: поднимается с кресла, уважительно кивает на прощание, осторожно прикрывает за собой дверь. Ник же просто стоит посреди комнаты и понятия не имеет, что теперь делать. Сердце тахикардически долбит в груди, руки трясутся, по спине течёт холодный пот. Организм орёт, что срочно нужно свернуть кому-то шею, срочно нужно что-то поджечь, срочно нужно собирать вещи и первым же рейсом валить в Чили. Всё плохо. Грёбаное второе пришествие Христа началось в самое неудачное для этого время. Ник падает на колени, упирается лбом в холодный пол. Если бы он помнил хоть одну молитву, то точно начал бы молиться, но вместо этого он скулит, обнимает себя и до боли сжимает рёбра. Он всего этого не хотел, он не был ко всему этому готов. Конечно, странно было надеяться, что Дрим, обладающий живучестью таракана и способностью буквально оживлять мёртвых, так вот легко и просто позволит себя убить. Но Ник тупой. Недальновидный, наивный, порывистый. Невежественный.       Но нет, Ник не хочет умирать. Даже если в этот самый момент это кажется чрезвычайно логичным выходом из ситуации. У него есть ещё огромная куча незавершённых дел: Нолан всё ещё должен ему двадцатку за ужин в тайском ресторане, а ещё нужно досмотреть все аниме из списка сотни лучших, а ещё им с Карлом на следующей неделе надо сходить на пилатес с Тедом и Чарли, а ещё через два месяца день рождения мамы Карла, а потом Рождество, а летом день рождения самого Карла. Ник не хочет умирать, но как же чертовски удобно было бы перестать существовать на какое-то время. Просто — пуф! — и пропасть. Нет и никогда не было никакого Николаса Армстронга. Никто не сможет сделать ему ничего плохого, если его банально не существует. Никакой грёбаный Дрим не сможет сделать ничего плохого ни Николасу Армстронгу, ни Карлу Джейкобсу, ни Нолану Хансену, ни Крис Тайсон, ни Чэндлеру Хэллоу, ни Джимми Дональдсону, ни Теодору Нивисону-младшему, ни Чарльзу Дэлглишу, ни всем остальным людям, которые хоть раз в жизни общались с этим печально известным Николасом Армстронгом. От этого идиота одни проблемы. Ник вдруг чувствует чужие руки на спине.       — Ник, — хрипло зовёт Карл. — Ник, я рядом. — Он опускается ближе, приобнимает. — Прости, — бросает тихо, жалостливо, с надрывом. Действительно виновато. — Я обещал, что смогу за себя постоять, но я не справился. — Ник не реагирует. Он не может никак отреагировать. Сил хватает лишь на то, чтобы дышать. Вдох. Выдох. Карл как всегда расценивает это по-своему. — Прости. — Он гладит по спине, кладёт одну из ладоней поверх ладони Ника, устраивает щёку на его плечо. — Я обещаю исправиться. Тебе не надо будет ни о чём волноваться. Я буду готов в следующий раз.       — Карл, умоляю тебя, помолчи, — через силу просит Ник. — Ты не помогаешь. Это не помогает. Ничего уже не поможет. — Он от отчаяния бьётся головой об пол. Карл вздрагивает всем телом, издаёт невнятный звук и всё-таки замолкает. Продолжает гладить. Вдох. Выдох. Так проходит, по ощущениям, пара минут. Рёбра жутко болят, когда Ник наконец садится на полу и смотрит на Карла. Всё это время беззвучно плакавшего Карла. Ник осторожно берёт его за руку. — Всё нормально. Всё будет нормально. — Карл кивает. — Ты молодец.       — Было так блядски страшно. — Его голос дрожит. — Я думал, что умру. Что этот чувак просто меня придушит. — Он весь дрожит. Ник пододвигается поближе, крепко обнимает, целует в щёку. — Мне надо позвонить маме. ***       Как-то я вычитал в одной дурацкой книжке про саморазвитие, что нужно всегда строить позитивный диалог с собой. Нужно уметь сочувствовать самому себе, поддерживать самого себя, ценить самого себя. А ещё я вычитал, что наш внутренний диалог переходит к нам из внешнего мира. То, как к нам обращаются наши родители, наши друзья, наши учителя со временем становится тем, что мы сами о себе думаем. Чужие фразы, обращённые к нам, с лёгкостью могут однажды стать жизненным кредо. Ты много ко мне обращался. Алекс тоже обращался. Лукас обращался. Мои мать с отцом обращались. Все ваши слова — мой внутренний диалог. Все вы — какие-то чёртовы архетипы в моём сознании. Я никогда от вас не избавлюсь, потому что я умею думать только диалогом. Сложно всё это перекроить, но я пытаюсь. Читаю милые манги с хорошим концом, смотрю с Карлом покемонов, слушаю добрую музыку, не трачу время на неприятных людей. Пытаюсь думать о дружбе, о доверии, о любви, о лучшем будущем. Пытаюсь обсуждать это с самим собой, погребённым под тоннами чужих слов. Иногда получается. Иногда не очень.       Это проблема всех на свете. Найти под чужими словами самого себя, а потом построить с ним позитивный диалог. Все вокруг всегда лучше тебя знают, кто ты такой и как тебе жить. Иногда даже хочется пойти лёгким путём — скинуть на них ответственность или, как ты говорил, «делегировать полномочия». Я узнаю твои слова из тысячи, потому что они без остановки звучат у меня в голове. Как я сказал, я стараюсь слушать добрую музыку, но после нашей встречи с Уильямом Голдом я решил провести небольшое расследование. Музыка его группы довольно одинаковая, пресная, в каком-то смысле стерильная. Да, там есть определённые идеи, но образы в целом обезличенные, какие-то потребительские. Не самая добрая на свете музыка, но та музыка, послушав которую, можно важно кивнуть, если вдруг поймёшь «тонкую» критику капитализма и все отсылки на британскую политику. Она банальная, идущая на поводу своего времени. Оно и понятно: нужно же как-то продавать билеты на концерты. Но вот музыка самого Уильяма Голда, его сольные альбомы, которые он пишет на коленке где-то в перерывах между бесконечными турами — совершенно иной разговор.       «And finally, it hit me. That I was not the fix-all, I was just the villain. And every single modicum of energy I gave to all the little things сompounded my placidity. And drove out all the good things. And made life, oh, so heavy. And now I can't wake up and talk to you. Oh, distant you. Oh, gorgeous you. Oh, you».       — Так это свидание? — иронично интересуется Уильям, пока лениво пролистывает меню. — Эрет говорил, что ты уже занят. Да и мистер Джейкобс периодически выкладывает всякие фотки в инстаграм. — Он снова поднимает глаза. — Как-то некра…       — Я послушал твой последний альбом. — Я совсем не фанат иронии насчёт моей личной жизни, но лишняя агрессия неуместна. Уместнее перейти к делу. Уильям мгновенно становится более заинтересованным в этой встрече.       — О, правда? — задорнее бросает он. — И как тебе? — Поправляет чёлку, подпирает голову рукой. Для него это риторический вопрос. Он больше хочет похвастаться, чем слышать моё мнение. — Мы очень долго над ним работали. Хотели добиться какого-то нового звучания, но при этом не потерять привычную фанатам идентичность. Да и, знаешь, новые клипы… — Уильям мечтательно вздыхает. — Мистер Нивисон и вправду великий режиссёр, а?       — Твой альбом, — терпеливо повторяю я. — Тот сольник, который ты без предупреждения посреди ночи закинул на Спотифай.       — А. — Он делает паузу. Уже совсем не такой наглый и уверенный, каким был всего-то секунду назад. — Этот альбом.       «I don't think it will ever end».       — С нашими проблемами довольно сложно найти подходящего специалиста, верно? — У меня крайне противоречивые чувства по отношению к Уильяму. Страх и отвращение — эмоции с примерно похожей функцией. Обе возникают тогда, когда в поле зрения появляется что-то, что потенциально опасно для организма. Уильям слишком напоминает мне тебя. — Джонатан обычно находил утешение в молитвах.       — Я атеист, — нехотя, но очень быстро отвечает Уильям.       «That idea of me, who was that man?».       «So I take everything as a lesson. Something I trained out of myself with mindless self-indulging confidence. Indulging in whatever quick release I could muster. Social media, carbohydrates and cannabis. The world was my oyster and I was the knife by which they'd shuck. But now he's dead, he's gone. I fucking start anew».       — Понимаю, — деловым тоном говорю я. — Помимо этого он ещё находил утешение в разговорах. — Подходит официантка. Уильям даже не смотрит в мою сторону, пока заказывает греческий салат и мороженое. Я заказываю стейк. — В этих разговорах он хотел, чтобы его справедливо осудили. Чтобы наконец сказали, что он мудак, но не за людоедские мнения по телеку и не за дурацкие шутки. Он хотел, чтобы его обвинили в том, в чём он действительно виноват. — Теперь моя очередь делать драматичные паузы. — В убийствах, например.       — На мне это не сработает. — Тон холоднее девятого круга ада, а моего взгляда он всё ещё избегает. У меня он вызывает отвращение, пока я вызываю у него страх. — Я нарцисс. Срать я хотел на свои ошибки, мужик. — Ложь. Чистейшая ложь.       — Я знал когда-то одного атеиста, который так сильно боялся говорить о своих чувствах, что был готов из-за этого умереть на горе своих принципов. — Конечно, я услышал во внутреннем диалоге Уильяма твои слова, но нужно быть глухим и тупым, чтобы не услышать там и слова Алекса.       «I've lost my way and when it's done I'm running away. When I have gone I'll be where I'll stay. Like a bicycle and bright blue waves. And I'll shave my head. And forget my name. 'Cause I'll kill it dead. Yes, I'll kill it dead. I'm digging up old bones. Use a trеbuchet I'm throwing stones from a glass chalet. Норе it comes back home like a boomerang. Hit my frontal lobe. See it set free. I still have hope, but I kill it dead. Yes, I kill it dead. I hope».       — Я не собираюсь говорить о чувствах. — Для полноты картины Уильяму не хватает только ударить кулаком по столу. Я понятливый, я больше не собираюсь на него давить. — Значит, ты общался с Джонатаном? Давно?       — Давно. — Он грустно вздыхает в ответ. — Но он интересный человек. У нас были исключительно деловые отношения: он поливал меня дерьмом за всю мою херню, я поливал его дерьмом за всю его херню. Все счастливы.       — Да, поливать дерьмом он умеет, — всё также нехотя соглашается Уильям. Теребит пальцами край салфетки. — Я… — Он поджимает губы. Жизнь — бесконечный выбор того, где и по каким причинам тебе умереть. Выбор между горой принципов или ямой предательства. — Он мне нравился.       «You never liked me when drunk. I start to believe, you never liked me at all. And so I agree, and I'll say «Fuck You». 'Cause I know if I don't, I'll probably say something stupid and true».       «You kiss me like it was your job. So tender and careful, teeth before tongue. Not in the way that romantics do, but with the grace of the workplace HR dispute. You know, I don't need much more. I wanna be mine, I wanna be yours».       — Понимаю, — всё тем же тоном повторяю я. — Он просто привык к слишком радикальным решениям. Тот единственный человек на свете, который, пообещав с понедельника начать новую жизнь, действительно начинает её именно в понедельник.       — Да. — Наконец Уильям смотрит мне в лицо. — Начинает в понедельник и шлёт нахер всё, что ему мешает. Выкидывает за борт весь балласт. — Он сжимает салфетку. — Ненавижу быть балластом, Ник, — цедит сквозь зубы. — Но так же правильно? Так же и должно быть?       «You said it's over now. Not tomorrow, not the next day, not any day. You said you'd figured out what can move me. Darling, I figured that out too late. No time for Tylenol, Salbutamol. Fuck my life, you cared when I was sick. No one ever gave a shit.You said you gave the world, I took it all. You fought this war one-sided, asked me what am I doing this for? It should've been you. Well, now it's you».       — Знаешь, что я понял за жизнь? — как бы между делом спрашиваю я. — Гораздо лучше, когда человек жив, но отверг тебя, чем когда он абсолютно и бесповоротно мёртв. — Я впиваюсь ногтями в ладонь другой руки. Слишком сложно выбирать, где ты хочешь умереть, а потом не жалеть об этом. Жизнь — это бесконечные сожаления. — Когда… в общем, он… — Я вздыхаю. Уильям смотрит на меня большими оленьими глазами. Глупыми, но ужасно доверчивыми. — В общем, если человек жив, ты хотя бы можешь надеяться, что он счастлив быть где-то там. Можешь любить его на расстоянии. — Я задумываюсь на секунду. Это неправильная формулировка. — Не в стрёмном смысле. А в смысле… ну, хранить тёплые воспоминания и желать ему чего-нибудь хорошего.       — Я тоже об этом думал. — Уильям отпускает салфетку, откидывается на спинку кресла. — Дрим же тот абсолютно и бесповоротно мёртвый человек для тебя, да?       «Just tell me one thing. When your heart finds its place, just take a step back and smile when you're sat in a better place».       — Да, — теперь нехотя соглашаюсь я. — Он… сложный. Я просто пытаюсь его понять. — Официантка приносит еду. Я не смотрю на Уильяма.       — Дрим не сложный, Ник. Дрим мозговыносящий. — Он смотрит в тарелку, ковыряется вилкой в салате. — Я буквально был в его голове, но даже я нихера не понимаю. — Накалывает кусок оливки. — И не хочу, если честно. Пусть мертвецы останутся мертвецами. Так всем будет лучше.       «The problem with being fucked like you're hated is it's hard not to be convinced. The diary, a eulogy of a world famous satyr. Oh please, just let me live. Your fingers dig into my lap and baptise your anger, then fall back to back».       «I wish I'd be the one who's hurt indignantly. But I can see the only one who's hurt someone is me».       — Не думаю, что я хочу, чтобы мне было лучше. — Уильям снова поднимает на меня взгляд. Он мне не союзник, но он всё понимает. Мы все всё понимаем.       «Help, why the fuck do I still self-sabotage when I'm finally happy?». ***       Люк первым не выдерживает. Первым ломается под тяжестью своих представлений о добре и зле, которые совершенно не стыкуются с этой новой реальностью. Обед. На фоне по телеку болтают новости. Клэй с Алексом каждый готовят по традиционному для своих родных штатов блюду: салат Тарпон-Спрингс и Чоппино. Первое — флоридское надругательство над обычным греческим салатом с помощью смешения его с картофельным салатом, а второе — что-то среднее между рыбным супом и рыбным рагу родом из Сан-Франциско. Ник наблюдает за ними и думает о том, как же он всё-таки скучает по традиционному техасскому барбекю. Он скучает по брискетам, стейкам и сосискам. Скучает по грёбаному мясу. Люк же, мрачный и задумчивый, сидит рядом. Вдруг он, громко скрипя стулом, встаёт из-за стола. Даже ведущая новостей, кажется, удивлённо замолкает на мгновение. Люк говорит, что не для того воевал с блядским Талибаном, чтобы тот теперь хозяйничал на его родной земле, но уже в лице Дрима. Алекс едва слышно усмехается на такое сравнение и прямо из бутылки отпивает немного необходимого по рецепту белого вина. А Клэй откладывает нож и смотрит на Люка. Взгляд, внезапно, какой-то скучающий. Слегка разочарованный. Клэй предлагает Люку дуэль. Драку насмерть, если быть точнее.       На заднем дворе, плавно переходящем в лес, активно расцветает лето штата Вашингтон. Пятьдесят девять градусов по фаренгейту — не сильно холодно, но и не жарко. Приятная середина. Олимпия стоит прямо на заливе, потому ветер всегда приносит с собой освежающий запах моря. Ник натягивает на голову капюшон толстовки. Алекс берёт с собой бутылку вина. Клэй медленно закатывает рукава своей серой рубашки. Ник не хочет на это смотреть, но у него нет выбора. Они с Алексом прекрасно понимают, чем это кончится. Они с Алексом прекрасно знают, что добрый друг Дрим никогда не вступит в бой, из которого не выйдет победителем. В этом нет никакой интриги. Остаётся только перебежать на сторону победителя, но в этом нет и никакой справедливости. Алекс пьёт вино. Он уже добавил его в Чоппино, поэтому оно никому теперь не нужно. Никто из них не пьёт вино. Люк чуть ниже Клэя. Он закатывает рукава своей серой толстовки. Нику чертовски хочется закрыть глаза и уши, но он всё равно почувствует запах крови. От этого никуда не сбежать. Чертовски хочется попросить у Алекса хотя бы пару глотков вина.       Всё начинается почти цивилизованно, если мордобой вообще можно назвать чем-то цивилизованным. Напоминает типичную драку в баре или на какой-нибудь вечеринке: два тупых пьяных мужика что-то между собой не поделили и, решив пропустить все формальности, перешли к бессмысленному и беспощадному насилию. Этот этап быстро проходит, потому что на кону стоит не какое-то там ребяческое «ты меня неуважаешь», а целая жизнь. Люк сплёвывает ярко-красную кровь на ярко-зелёную траву, бросается на Клэя и валит его на землю. Бьёт по лицу, пока Клэй не лягает его в живот и резким движением не сбрасывает с себя. Несколько мгновений они оба просто лежат и пытаются отдышаться. Клэй ладонью размазывает кровь по лицу, приподнимается на локтях и хватает Люка за толстовку. Тянет. Когда Люк пытается отбиться, Клэй подгадывает момент и вгрызается зубами в его предплечье. С громким «СУКА!» Люк бьёт его по кадыку, а потом пинает куда-то в бок. На чистом адреналине вскакивает с земли, отшатывается на безопасное расстояние. Клэй хрипло усмехается. Демонстративно облизывает губы. Скалится.       Вскоре Клэй поднимается, выпрямляется во весь рост. Начинается второй раунд цивилизованного мордобоя. Удары по лицу, удары в корпус. В порыве страсти они даже рвут друг на друге одежду. На бледной коже плавно расцветают акварельные росчерки будущих синяков. Люк бьёт Клэя в солнечное сплетение, и тот едва не теряет связь с реальностью. Падает на колени. Люк бьёт его ногой, пока сам от усталости едва не заваливается на землю. Он упирается руками в колени, откашливается кровью. Клэй просто лежит перед ним. Ощущение, будто он уже умер, но это ненадолго. Он снова упрямо поднимается. Дыхание у него тяжёлое и хрипящее, он срывает с себя остатки рубашки. Люк встаёт в стойку, почти игривым жестом подзывает к себе. Клэй смотрит на него также, как измученный, но всё ещё свирепый бык смотрит на неудачливого матадора. У этого шоу только один конец. Клэй с животным рёвом бросается на Люка, всем весом припечатывает к земле. Обхватывает ладонями его шею. Люк дёргается, лягается, но всё это уже бесполезно. Клэй не чувствует боли. Никогда в жизни её не чувствовал. Просто притворялся, также, как обычно притворяется спящим. Но ему вдруг надоело. Он подарил надежду, чтобы теперь безжалостно вырвать её из чужих рук.       Алекс выпил примерно половину бутылки вина. Ник расцарапал себе все руки, чтобы хоть как-то отвлечься от происходящего безумия. Клэй душит с такой фанатичностью, что не замечает, как из приоткрытого рта течёт слюна вперемешку с кровью. Правда, в момент, когда Люк уже готов отойти в мир иной, Клэй резко останавливается. Даёт ему звонкую пощёчину, опускается лицом к лицу и что-то шепчет. А потом встаёт, подаёт ему руку. Зовёт Алекса. Алекс отдаёт бутылку Нику, нехотя подходит ближе. Клэй приказывает ему материализовать меч. От запаха серебра, в дополнение ко всем остальным запахам, Ника едва не выворачивает наизнанку. Он отпивает вина. Он сплёвывает вино на траву. Клэй берёт меч, Люк встаёт на колени и опускает голову. Теперь это не дуэль и не цивилизованный мордобой, а чёртова средневековая казнь. Ник закрывает глаза. Вслушивается в шелест травы. В шум ветра. В пение птиц где-то в лесу. Это не помогает. Ничего уже не поможет.       — Последние слова? — раздаётся хрипло. Ник открывает глаза. Смотрит на всю картину и наконец понимает, что больше не может называть это существо Клэем. Никогда в жизни он больше его так не назовёт.       — Мой отец говорил… — на одном лишь упрямстве начинает Люк. — что хорошие люди не возвращаются с войны… — Он поднимает взгляд на Дрима. Тянет дрожащую руку, но останавливается на середине. — Потому что такие как ты делают всё, чтобы выжить.       — Очаровательно. — Дрим скупо усмехается. Замахивается мечом. Ник снова зажмуривается. Слышит только глухой звук. Глухой звук падения головы. Глухой звук падения тела. Бутылка вина выпадает из рук. — «Ибо все, взявшие меч, мечом погибнут».       Дрим возвращает меч Алексу. Говорит убрать весь этот бардак, а потом вернуться в дом и доделать свой чёртов Чоппино. Ник сидит на земле и смотрит в лес. Высокие сосны чуть покачиваются из стороны в сторону. Умиротворяющее зрелище. Наверное, птицам замечательно жить в лесу. Там прохладно, рассеянный свет и всегда пахнет хвоей. Ник хотел бы жить в лесу с птицами. Ник хотел бы сейчас быть абсолютно где угодно, но только не здесь. Алекс методично выкапывает вторую могилу на заднем дворе. Всё как полагается — все шесть футов. Ник всё ещё чувствует запах крови, но не позволяет себе что-то об этом думать. Всё нормально. Жизнь продолжается. Слёзы текут по щекам, но и об этом он ничего не думает. Не думает о том единственном на свете человеке, которому было не плевать. Ник стирает слёзы тыльной стороной ладони. Смотрит на Алекса. Алекс просто берёт голову за светлые волосы и бросает её в яму. У Ника в черепе взрывается фейерверк. Алекс смотрит в ответ совершенно безразличным взглядом и даже пожимает плечами.       — Он сам на это согласился, — он говорит. — Он заслуживает смерти, — он говорит.       — А т-ты не заслуживаешь? — сквозь новый поток слёз спрашивает Ник. Алекс втыкает лопату в землю.       — Если ты считаешь, что я заслуживаю смерти, то давай. — Он разводит руками. — Убей меня. — Ник кидает в него кусок земли, а потом в страхе подрывается и убегает в дом. ***       — На самом деле, это же замечательно, что вы рак и рыбы, — говорит Чарли, а потом отпивает свой лимонад со съедобными блёстками. — Типа, у вас обалденная совместимость. Вы оба водные знаки, так что вам проще друг друга понимать и все дела. Проблема только в том, что вы оба немножечко пассивные, когда дело доходит до межличностных отношений и обожаете перекладывать ответственность на других, но это же поправимо. У вас точно будет крепкая семья.       — Я в такие вещи не верю, — только чудом не закатив глаза, отвечает Ник.       — Не ворчи, — бросает Карл и пихает локтём. — Не мешай Чарли говорить о том, какие мы классные и как мы созданы друг для друга. — Он укладывает подбородок на ладонь. — Продолжа-а-ай.       — Да я тоже не верю, если честно. — Ник скептично приподнимает бровь. Чарли решает объяснить: — Просто почитываю периодически всякое такое для нашей новой кампании в ДнД. Тяжёлые будни гейм-мастера, знаешь? — Он усмехается. — Но это же забавно, разве нет? Всякие эти штуки про ауры, знаки зодиака, космическую энергию. — Изображает руками «магические» жесты. — Иногда после травы так прёт, что начинаю бояться, что меня похитят какие-нибудь сверхъестественные существа из других реальностей.       — Это ж сколько травы ты выкуриваешь? — с лёгкой иронией спрашивает Ник. Тед кладёт руку на плечо.       — Поверь, Чарльзу много не надо. — Ставит на столик свой матча-латте на миндальном молоке. — У него богатое воображение.       Привычный уже Лос-Анджелес, привычные уже посиделки с Тедом и Чарли после пилатеса в привычной уже кофейне. Здесь довольно мило. Уличные столики спрятаны под бетонной крышей, стены у кофейни стеклянные, везде стоят круглые светильники и всё вокруг декорировано растениями: растения на балках под потолком, растения у стен, растения на полу. Нику здесь нравится. Карл обожает здешние молочные коктейли и очень хочет попробовать абсолютно все возможные вариации, Чарли каждый раз в качестве эксперимента заказывает какую-нибудь случайную позицию из меню, а Тед всегда берёт одно и то же матча-латте на миндальном молоке. Тревога притупилась со временем. Или, может, Ник как всегда просто начал старательнее её игнорировать. Вчера Дрим прислал сообщение на электронную почту, но Ник не может найти в себе смелости его прочитать. Он смотрит в свой флэт уайт и старается не думать о плохом. На пилатесе получалось. Сейчас уже как-то не очень, но он правда старается поддерживать глупые разговоры про ведьм, энергетических вампиров, супер крутых инопланетян и грядущий зомби-апокалипсис.       — Ты такой жуткий скептик, Николас. — Тед складывает руки на столе. — Ты хоть во что-нибудь веришь? Может, хотя бы в то, что это Буш-младший устроил одиннадцатое сентября?       — Разве тебе не скучно жить в этом обычном мире с обычными людьми? — поддерживает Чарли, пока перемешивает трубочкой свой лимонад и смотрит на круговорот блёсток.       — Ну, как тебе сказать… — начинает Ник, а потом решает не заканчивать. Тоже смотрит на блёстки в лимонаде. Сглатывает вязкую слюну. Как через толщу воды слышит обеспокоенное: «Ник?». Резко встаёт из-за стола. — Мне н-надо… отойти. — Чувствует, как Карл цепляется за толстовку, рявкает: — Сиди!       Ник не знает, куда идти. Не знает, что делать. Ватные ноги как-то сами собой дотаскивают до туалета. Ник пытается умыться холодной водой, но это, ожидаемо, не срабатывает. Он чувствует голод и одновременно тошноту. Он чувствует химический запах освежителя воздуха, хлорку, прокисшее молоко, аммиак. Он чувствует, что его сейчас вырвет. Смотрит в зеркало. Видит просто движущееся пятно, в котором с очень большим трудом узнаёт самого себя. Всё плохо. Он запирается в кабинке, и его всё-таки рвёт. Он садится на пол, поднимает пластиковое сидение и устраивается щёкой на прохладной керамической поверхности. От выступивших слёз всё плывёт перед глазами. Хочется выть, но едва живая сознательная часть из последних сил держит все животные позывы. В итоге сознательная часть просто переводит это желание во вполне обычные человеческие рыдания. Ник закрывает рот рукой и настолько тихо, насколько это вообще возможно, заливается слезами. Сидит на чёртовом полу чёртового туалета чёртовой кофейни и заливается чёртовыми слезами. Жизнь прекрасна. Лучше не бывает.       — Ник! — Карл дёргает ручку. — Николас, открой блядскую дверь!       — Уйди-и-и, — воет Ник.       — Я выбью дверь! — якобы угрожающе бросает Тед.       — Или мы подсадим Карла, и он просто через неё перелезет! — дополняет Чарли.       — Ник… — гораздо мягче продолжает Карл. — Дорогой, пожалуйста, открой дверь. Я тебя умоляю. — Ник всхлипывает. Неуклюже поднимается с пола, опускает крышку унитаза. Открывает дверь и садится на крышку. Смотрит в пол, закрывает глаза ладонями. Никто не должен знать. Никто-не-должен-знать. Никтонедолжензнать.       — Николас… — неловко говорит Тед. — Если у тебя такие ужасные панические атаки, то я могу посоветовать психотерапевта. Она у меня буквально на быстром наборе. Обалденный специалист.       — Не надо, — едва не рычит Ник. — Уходите. Я посижу тут, а потом поеду домой.       — Тебе нельзя за руль в таком состоянии, — всё продолжает свою рациональную херню Тед.       — Тогда поеду на такси. — Карл хочет что-то сказать, но первым говорит Чарли:       — Да ладно тебе, мы же друзья. Пытаемся помочь. — Касается плеча, и Ник в ответ весь съёживается.       — Не трогай! — почти что вопит. Слышит, как Чарли шокированно отшатывается. Карл говорит им, что сам справится и что им правда стоит уйти. Садится на пол перед Ником.       — Всё, они ушли, — шепчет нежно-нежно. Осторожно касается кожи пальцем. Проверяет. — Не волнуйся. Ты не такой уж и горячий в этот раз. — Хихикает. — В смысле, ты, конечно, всегда горячий, но…       — Прекрати. — Ник наконец отнимает ладони от лица. — Это не смешно.       — Я знаю. — Карл строит виноватое выражение. — Прости. — Он вздыхает. Быстро осматривает лицо. — Ты очень красный. А ещё, знаешь, у тебя очень красивые глаза.       — Не говори так. — Жёсткий тон. — Не говори так сейчас.       — Почему? — Искреннее удивление. — Я не так уж и часто вижу твои настоящие глаза. Но они красивые! — Ник качает головой. Карл сводит брови к переносице, указывает на него пальцем и говорит голосом строгой учительницы: — Ты вредная и колючая, но очень красивая ящерица, Ник. Нравится тебе это или нет. ***       Алексис — совершенно очаровательный утёнок. Маленький, щекастенький, с милыми чёрными глазками. Он похож на плюшевую игрушку, но не смейте обманываться, он самый настоящий проныра. На досуге он показывает Нику, как нужно правильно воровать часы с чужих рук; показывает, как нужно правильно жульничать в карты. Рассказывает, как с приятелями пересекал мексиканскую границу и как их всех едва не расстреляли. Чередует это с бородатыми анекдотами, матерными песнями на испанском и инструкциями о том, как правильно варить мет. Он знает, как отличить плохую траву от хорошей травы, знает, с чем обычно мешают кокаин и говорит, что близко знаком с одним химиком, который готовит дизайнерские наркотики быстрее, чем их успевают внести в законы по борьбе с наркотиками. В общем, Ник прекрасно понимает, почему Дрим выбрал именно его своей жертвой, но всё ещё совершенно не понимает, почему Алексис, живущий самой нечестной на свете жизнью и входящий в одну из самых притесняемых в Соединённых Штатах Америки групп, решил отказаться от этого «щедрого» предложения. Видимо, птицы действительно следующая ступень эволюции после рептилий.       Ник ворует у Дрима столько денег, сколько вообще физически способен унести, хватает Алексиса, садится в тачку и уезжает в ночь. Он прекрасно знает, что им никуда не свалить и нигде не спрятаться. У них уж точно не получится сбежать от Александра в его родном штате, но никто и не собирается бежать. Все просто желают ощутить хоть немножко свободы. Вседозволенности, если уж быть до конца откровенным. Они бросают тачку в гетто, пересаживаются на трамвай, а потом снимают президентский номер в отеле. Это одновременно самая лучшая и самая худшая неделя в жизни Ника. Он не помнит примерно половину всего происходившего, но всё, что он помнит — полное безумие. Он покупал дорогущую брендовую одежду, он набухивался и накуривался как в последний раз, он жрал руками чёрную икру и сырое вагю, он лишился девственности с какой-то сексуальной мексиканской проституткой. Алексис жульничал в казино, ставил деньги на баскетбольные команды, заказывал острые крылышки, рыбу-фугу и нётаймори, а потом курил траву, снюхивал дороги с живота девушки-стола-для-суши, пил хабу сакэ и обещал обязательно однажды познакомить Ника с доном криминальной семьи Лос-Анджелеса. С утра они оба просыпались в луже мочи и рвоты, чтобы пообещать себе никогда больше так не делать. Ближе к обеду Уроборос всё равно заходил на новый круг.       Удивительно, что Дрим вообще позволил этому происходить аж целую неделю, но, видимо, это было частью его очередного урока. Он подгадывает момент, когда все будут ещё более-менее трезвы, а потом совершенно по-хозяйски приходит в номер. Просто открывает дверь, скидывает с кресла все бутылки, садится и молча наблюдает. Он во всё той же чёртовой гавайской рубашке, в тех же чёртовых джинсах и в тех же чёртовых белых кроссовках. Следом за ним заходит Александр в чёрной рубашке, чёрных брюках со стрелками и лакированных туфлях. Он окидывает всю сцену чрезвычайно презрительным взглядом. Алексис с Ником, страдающие от жуткого похмельного сушняка, сидят на огромном и несомненно дорогущем диване и понятия не имеют, что нужно делать. Смотрят. Алексис пихает Ника локтём в бок, как бы говоря: «Это твои родаки. Сам с ними разбирайся». Только Ник не хочет ни с чем разбираться. Он хочет воды, нормально поспать и для разнообразия этих ужасных морковных котлет. Хочет забиться под камень и чтобы все от него отстали. К сожалению, это невозможно. К сожалению, он прекрасно знает, за чем конкретно сейчас пришли Дрим с Александром и это очень мало общего имеет с традиционными семейными разборками.       — Ну, кажется, вы уже достаточно наигрались, — почти дружелюбно начинает Дрим. — Пора прощаться. Последняя трапеза слегка затянулась, не находишь, Ник? Всему однажды приходит конец.       — Не нахожу. — Ник неохотно поднимается с дивана и начинает бродить по номеру в поисках хоть какого-нибудь источника воды. Александр тем временем не спускает глаз с Алексиса. Кожа Алексиса от страха плавно приобретает цвет белого мрамора барной столешницы. Ник пьёт воду из-под крана. — И вообще, знаешь, что? Пошёл нахуй. — Дрим закатывает глаза.       — Я всё понимаю, фаза подросткового бунта, — продолжает дипломатично. — Но тебе совершенно не идёт такая эстетика. — Он обводит всё помещение рукой. — Ты для такого слишком милый и домашний мальчик, Николас. Тебе самому не мерзко?       — Тебя ебать не должно. — Ник споласкивает стакан, наливает воду. Садится обратно на диван и даёт стакан едва живому Алексису. Тот благодарно кивает. Дрим недовольно цокает.       — Квакити дурно на тебя влияет! — восклицает драматично. — Алекс?       — Очень дурно влияет, — совершенно безэмоционально отвечает Александр. Материализует меч. Алексис выпускает стакан из рук и беспомощно вжимается в диван.       — НЕ СМЕЙ. — Ник мгновенно вскакивает с дивана, закрывает Алексиса своим телом. — ТЫ УБЬЁШЬ ЕГО ТОЛЬКО ЧЕРЕЗ МОЙ ТРУП. — Александр выглядит невпечатлённым. Его такая сделка вполне устраивает. Он вполне готов избавить мир сразу от двух мерзких и совершенно бесполезных тварей.       — Ник… — устало бросает Дрим. — Он того не стоит.       — А кто того стоит, папочка? — приторно-сладким тоном спрашивает Ник. — М-м? — Он строит глазки, прячет руки за спину. — Может быть, ты? М-м, папочка? — Клонит голову к плечу. — Ты зе не позвовишь етому варваву меня у-убить, пвавда? — Он дует губы. Александр морщит нос от отвращения. Косит взгляд на Дрима. Лицо у Дрима удивлённое. Наверное, он думает: «Это что-то новенькое».       — Что ты делаешь? — отвечает с искренним недоумением.       — Невнаю. — Ник опускает взгляд в пол. — Пытаюсь тебе понвавиться? — Он вздыхает. — Короче, отъебись от Алексиса, мразь.       — Иначе? — в голосе так и звучит чистейшее любопытство. Ник поднимает на него взгляд. Подходит, опускает руки на подлокотники. Едва не касается носом чужого носа.       — Без иначе. Либо по-моему, либо никак. — Ник чувствует кожей взгляд Александра, но именно в эту минуту ему абсолютно на него плевать. ***       Отель. Самый обычный на свете отель. Один из сотен отелей. Из тысяч. Миллионов. Миллиардов. Ник лежит на двуспальной кровати. Ест чипсы. По телеку показывают Евангелион с дерьмовой одноголосой озвучкой, которая с небольшим отставанием идёт после оригинальной японской. Картинки красивые. Цветастые. Голубое небо, зелёная листва, красное море. Роботы. Плоть и металл. Космические захватчики. Библия. Дети. Ник чувствует себя так, будто медленно разлагается. Будто где-то внутри него прорастает чёрная плесень, будто она плавно движется к поверхности. Будто он заснёт и уже не проснётся, потому что станет просто лужей липкой грязи на простыни. Внезапно возвращается Алекс. Он ставит пакет на тумбочку. Косится на экран телевизора, стоит так пару мгновений. В итоге ложится рядом. Теперь они гниют вместе. Хоть что-то их объединит напоследок. Что может быть романтичнее, чем после смерти стать одним на двоих перегноем? Ник чувствует слёзы на щеках. Чипсы заканчиваются. Он всхлипывает.       Алекс садится на постели. Лезет в неразобранный пакет, достаёт из него какую-то коробку. Он говорит: «Вставай». Ник смотрит на него и никак не реагирует. Алекс говорит: «Пошли. У меня есть для тебя работа». Никто не выключает телевизор, звонкие японские голоса продолжают болтать где-то на фоне. Алекс притаскивает в ванную стул. Ник открывает коробку и по инструкции собирает электрическую бритву. Вставляет вилку в розетку, продолжает читать инструкцию. Алекс садится на стул. С помощью ножниц отрезает большую часть своей длиннющей косы. «Чтобы не мешались», — говорит он. Теперь коса сиротливо лежит на белом кафеле пола. Красивые каштановые волосы. Ник сквозь зеркало смотрит на Алекса. Он похож на труп. Бледная кожа, неаккуратная щетина, росчерки мелких шрамов на щеках и самый большой на носу. Глаза у него почти чёрные, но совершенно мёртвые. Стеклянные, ничего не выражающие. Ник переводит взгляд на самого себя и понимает, что хотя бы в этом они очень похожи. Включает бритву.       — Ты читал Дюну Фрэнка Герберта? — как бы между делом спрашивает Алекс. Будто бы запоздало пытается растопить лёд между ними. Хочет запрыгнуть в последний вагон.       — Я похож на того, кто любит читать? — Бритва жужжит в руках. Ник придерживает Алекса за голову, плавно ведёт по его виску.       — «Я не должен бояться, — холодно отвечает Алекс. — Страх — убийца разума. Страх — маленькая смерть, влекущая за собой полное уничтожение. Я встречусь лицом к лицу со своим страхом. Я позволю ему пройти через меня и сквозь меня. И, когда он уйдет, я обращу свой внутренний взор на его путь. Там, где был страх, не будет ничего. Останусь лишь я».       — Типа твой девиз по жизни? — бесцветным тоном бросает Ник.       — Да. — Короткая пауза. — Типа того. — У Алекса дрожат уголки губ. Он смотрит в пустоту. Ник притормаживает, кладёт бритву на раковину. Не очень хочется случайно отрезать ухо во время чужой истерики. Будет много крови. Вместо ожидаемых рыданий Алекс начинает смеяться. Хрипло, громко, абсолютно безумно. — Да, та сука сказала то, а эта сука сказала это! Тебе нужно было разбить ей голову кружкой, Александр! Нет, ты сделал это недостаточно идеально! Ты отстой! Ты мусор! Ты неудачник! Тот парень, помните, из соседнего номера? Нам не нравится, как он на тебя посмотрел, Алекс! А слышал, что он тебе сказал? А слышал его акцент? Наверное, он из Джерси! Ужасно! — Алекс кривляется, пытаясь изображать одновременно несколько разных людей. — А малыш Ник? Что мы думаем о малыше Нике? О, он такой славный! Нет, он чёртов идиот! Как можно быть таким тупицей? Он не читал Дюну, представьте себе! Да Дюну читают одни задроты! Такие как ты, Александр! Ты отвратителен! Ты скучный! И страшный! И никто тебе не даст! — Он наконец изображает «рты» ладонями и обращает их к себе. — Тебе нужно больше стараться! Но мы всё равно любим тебя! Ты такой крутой! Так что же малыш Ник? Мы думаем, что тебе стоит его придушить! Из жалости! Но мы будем так по нему скучать! Он такой милый! — Алекс резко замолкает. Опускает руки. Его лицо становится привычно безразличным.       — Какого хера это было? — спустя несколько секунд тишины, растянувшихся, кажется, в целую вечность, наконец возмущается Ник.       — Мои преданные фанаты — голоса, которые я слышу, — совершенно спокойно поясняет Алекс. — Ты спрашивал. Эта иллюстрация утолила твоё любопытство?       — И ты… всегда их слышишь? — Едва заметный кивок в ответ. — И давно? — Алекс пожимает плечами.       — Подарочек от Дрима. С нашей первой встречи и до самой моей смерти. — Он делает невнятный жест рукой. — Небольшая неприятность.       — Небольшая неприятность? — повторяет Ник почти по буквам. — Правда? — Алекс снова пожимает плечами.       — Плевать, — он говорит. — Это неважно. — Ник снова хочет возмутиться, но Алекс вручает ему бритву. — Вот тебе урок от мудрого Александра: волнуйся в первую очередь о самом себе. Никакие чужие голоса не собьют с пути, если у тебя будет твой собственный. ***       Иногда я ловлю себя на мысли, что, быть может, ты жил не по заветам Шекспира. Быть может, ты жил по Гёте? «Я часть той силы, что вечно хочет зла и вечно совершает благо», — думал ты холодными вечерами. Таков был твой внутренний диалог? Любая трагедия же в конце концов приводит к чему-то хорошему. Даже во Второй Мировой войне есть плюсы. Даже геноцид приносит свои плоды. Развитие медицины, промышленности, экономики. В итоге все счастливы. Этого же ты хотел? До сих пор пытаюсь найти ответ на вопрос, чего же ты всё-таки хотел. На этот раз поиски приводят меня на тот самый концерт Уильяма Голда и его инди-рокерской группы. Я снова в компании Флориса, но на этот раз с нами и Аластор. Он действительно прекрасно выглядит в блестящем фиолетовом платье, а ещё он действительно заставил Флориса надеть клетчатую юбку почти в пол. Сам Флорис никак это не комментирует. Только поправляет шляпу и бомбер, когда выходит из машины. Мы приезжаем чуть пораньше, чтобы Аластор успел накрасить Уильяма. На площадке встречаемся с Рональдом в кроп-топе, цветастой ветровке и обтягивающих джинсах. На их фоне я выгляжу настоящим пережитком прошлого. Простите, я из Техаса. Отец по-другому меня воспитывал.       Иногда я ловлю себя на мысли, что быть сиротой действительно хуже, чем быть собакой. Вся моя жизнь пронизана этим идиотским ощущением внутреннего сиротства. Был сиротой при живых родителях, был сиротой в своей новой «семье», сейчас я всё ещё сирота. Всегда был, всегда есть и всегда буду. Вечное одиночество. Вечная нелюбовь. Остаётся лишь растворить это ощущение в лёгком алкоголе, шуме из колонок и визге преданных фанаток мистера Голда. Вживую его музыка воспринимается совершенно по-другому. Это песни не для бездушных студий, а для стихии многолико-безликой толпы. Мне всё ещё не нравится текст, но мне нравится энергетика. Уильям больше подкупает преданностью делу, чем каким-то там неземным талантом. А ещё он хорошо работает с публикой, но это и неудивительно. Рональд, в перерыве между песнями, пока Уильям на сцене рассказывает какую-то историю про пищевое отравление, делится тем, что ему тоже вообще-то не особо нравится эта музыка. Но ему тоже нравится энергетика. Он здесь ради ощущения свободы, ради душевного единения с кучкой незнакомцев, восхищённых кудрявым нарциссичным мальчиком. Для меня это звучит как-то по-сектантски, но я решаю промолчать. Отпиваю сидр. Это совсем ничего мне не напоминает.       Мы честно отстаиваем все два часа. Рональд помнит наизусть каждую песню, но подпевает почему-то только через раз, пока Аластор с Флорисом культурно нажираются в баре и совсем некультурно кокетничают. Я всё боюсь, что они в какой-то момент начнут лезть к друг другу под юбки, но они, к счастью, не начинают. Поразительный самоконтроль. Восхищённые незнакомцы тем временем плавно расходятся, мы же плавно подтягиваемся к гримёркам. Там всякие мясные закуски на пластиковых тарелочках, ещё больше слабого алкоголя, чрезвычайно дружелюбные члены группы и лежащий на диване Уильям. Он вальяжно салютует мне бокалом вина. Из-за пота чёрные тени, будто тая, медленно растекаются по его лицу. Напоминают слёзы. Рональд говорит, что ему так даже больше идёт, чем с просто смоки. Так он похож на какую-нибудь симпатичную бледнолицую монстриху из японского фильма ужасов. Из уст Рональда это, кажется, комплимент. Уильям с удовольствием его принимает. Я отпиваю вина.       Через некоторое время наконец решаюсь попросить у него номер Алекса. Уильям говорит, что у Алекса нет телефона. Точнее, есть, но… всё сложно. «Алекс ненавидит разговаривать по телефону. Доходит до смешного: этот засранец сидит, читает книжку, а телефон буквально лежит на журнальном столике перед ним. Телефон начинает звонить. Ну, казалось бы, просто протяни руку, возьми его, а потом ответь или сбрось вызов. Легко же, да? Нет. Он сидит и смотрит на телефон ровно до момента, пока телефон не перестанет звонить. Зато, сука, на смски он со скоростью света отвечает. Придурок». «И что, его никак не заставить поговорить по телефону?». «Папа может заставить. — Уильям всплёскивает рукой, отпивает ещё вина. — Пригрозит, типа, не разговаривать с ним неделю или ничего не готовить неделю и, может быть, — только может быть! — Алекс согласится минут десять потрындеть по мобиле. Не дольше. Он будет считать каждую минуту». В итоге я прошу не только номер, но и гарантию, что Алекс точно возьмёт трубку. Уильям поразительно легко соглашается, набирает своему отцу и говорит отдать телефон Алексу. Видимо, Уильям любит помогать людям. Прямо как ты когда-то. Он протягивает мне свой телефон. Я выхожу из гримёрки, нахожу местечко потише. В конце концов, это частный разговор.       — Слушаю. — Его чёртова интонация совершенно не изменилась с годами. Даже самую малость удивительно.       — Ник, — неуверенно представляюсь. Мой животный страх перед ним тоже с годами особо не изменился. — Армстронг. — Алекс хмыкает в ответ.       — Чем могу быть полезен? — Я задумываюсь. Чувствую себя на минном поле. Ставки, правда, чуть пониже. Вряд ли уж он убьёт меня по телефону.       — Дрим… — начинаю после паузы, но меня грубо прерывают.       — Мёртв. — Звучит так, будто это конец разговора, и Алекс точно сейчас сбросит вызов. Я не могу этого допустить. Чёрт подери, я слишком долго ждал этого разговора.       — Нет-нет-нет, подожди, — выпаливаю нервно. Так и вижу, как Алекс в ответ на это вопросительно выгибает бровь. — Хорошо, не Дрим, как скажешь. — Ответом мне служит смех.       — Ты так очаровательно стелишься. Мне нравится, продолжай. — На фоне слышно мягкий голос. Полагаю, это Филипп. Говорит быть дружелюбнее. Алекс недовольно вздыхает. — Я имею в виду, что Дрим мёртв и совсем не от твоей руки, неудачник. Ты облажался, но так и должно было быть. Ты ничего не мог сделать. Конец. Больше я не намерен обсуждать эту тему.       — Понял. — Я не знаю, что сказать. У меня слишком много вопросов, половину из которых я банально боюсь произносить вслух, а другую банально нельзя обсуждать по телефону. Я в ступоре. — Чёрт подери, я так и не умею общаться с людьми. У меня нет друзей.       — Я тоже не умею. Обычно жду, пока люди заговорят первыми. — Я сжимаю телефон в руке, задумчиво закусываю губу. Похер на всё, погнали.       — Ты всё ещё ведёшь дневники?       — Нет.       — Ты чувствуешь себя счастливым?       — Нет, но мне гораздо спокойнее.       — Ты всё ещё слышишь голоса?       — Да.       — Почему ты не убил Филиппа?       — Ни он, ни Кристин не сделали людям абсолютно ничего плохого. Дрим просто начал окончательно слетать с катушек. Я не поддерживаю бессмысленную бойню.       — А до этого в ней был смысл?       — Да. Ты и сам знаешь.       — Нет, я не… — хочу возразить, но кому я вру? Себе, разве что. — Ты знаешь, что Дрим из-за тебя начал преследовать Уильяма?       — Да.       — Почему ты ему не сказал?       — Я плохой человек.       — Что ты чувствуешь по отношению к Уильяму?       — Я — единственная причина, по которой он сейчас жив.       — Это не ответ.       — Мне плевать. — Признаться, я немного скучал по этой фразе. — Встречный вопрос: способен ли социопат воспитать здорового человека?       — Ну, исходя…       — Да или нет.       — Нет.       — Я социопат?       — Да.       — Уильям социопат?       — Да.       — Дрим социопат?       — Да.       — А ты? ***       Дрим сидит во главе длиннющего лакированного стола. Он в уже давно знакомых чёрном костюме, красном галстуке и белых носках. Ник в своей обычной одежде сидит по правую руку от него. Стол накрыт, но все тарелки и винные бокалы пусты. На складе темно и чрезвычайно просторно, слегка прохладно. Пахнет пылью, бетонной крошкой и строительным лаком. Пусты все тарелки, кроме тарелки Ника. На ней лежит, истекая соками, свежее говяжье сердце. Большое, блестящее, насыщенного бордового цвета. Ник смотрит на сердце. Будто бы ждёт, что оно вдруг снова начнёт биться. Дрим иронично запевает: «Only you can make this world seem right. Only you can make the darkness bright. Only you and you alone can thrill me like you do. And fill my heart with love for only you». Ник медленно переводит взгляд с сердца на Дрима. Тот встаёт и забирается на стол. Продолжает петь: «Only you can make this change in me. For it's true, you are my destiny. When you hold my hand, I understand the magic that you do. You're my dream come true, my one and only you». Это какое-то чёртово чаепитие Безумного Шляпника, только без чая и без шляпы. Ник чувствует одновременно так много всего, что в итоге, кажется, абсолютно ничего не чувствует. Невозможно зацепиться за что-то одно. Впрочем, он всё равно пытается.       Сначала ему точно жаль. Ему жаль Лукаса, жаль Александра, жаль Алексиса, жаль самого себя и даже, где-то очень глубоко внутри, ему жаль Дрима. Жаль смотреть на эту омерзительную тварь и понимать, что под оболочкой радужно-бензинового цвета скрывается что-то совершенно иное. Что-то, чего никто никогда уже не увидит. Потом он точно чувствует себя разбитым. Загнанным в угол, уставшим, застрявшим в ржавом медвежьем капкане. Он не видит смысла биться, но у него есть силы на один последний рывок. Он с радостью отгрызёт себе ногу и замёрзнет в снежной буре, если того потребует ситуация. По крайней мере, тогда его труп найдут только следующей весной. И, в конце концов, он чувствует ярость. Чувствует одновременно и ледяную животную ярость, желающую лишь выжить любой ценой и сбросить с себя все оковы; и жгучую человеческую ярость, желающую справедливости, желающую мести, желающую поставить на место и преподать урок. Слышит зов благородного Танатоса и вместе с тем чего-то мелочного, низменного, завистливого. Дрим всё стоит на столе. Смотрит сверху вниз.       — Сама человечность не даёт людям быть счастливыми, — изрекает глубокомысленно, словно чёртов эпиграф к своей злодейской речи. — Я никогда не остановлюсь, — продолжает спокойным тоном. — У меня нет причин останавливаться. Только так я чего-то стою. Только так я могу чего-то добиться. Только так меня хоть кто-то слышит, Николас. — Он опускается на корточки. — Только так я могу быть хоть кем-то. — Выдерживает паузу. — У меня спорные методы, но какая разница, если они работают? — Дрим вглядывается в лицо Ника, видимо, надеясь найти там понимание, но не находит его. — Хорошо, ты победил, я плохой парень. Я убийца, насильник и в целом самый обычный маньяк. Я живое воплощение Талибана. Я… — Он кладёт ладонь на грудь, на бьющееся в груди сердце. — принимаю ответственность. Да, это я. Да, я монстр. Мне нет места на этой земле. Я его не заслуживаю. — Дрим снова встаёт во весь рост. — И что дальше? Ни одна живая душа не способна меня остановить, Ник. — Он зловеще опускает голос. — Я этого не допущу.       — Я ТЕБЯ НЕНАВИЖУ. — Ник сметает со стола тарелку с говяжьим сердцем. Раздаётся звон где-то вдалеке. — Я тебя ненавижу, дружище, — вдруг повторяет тихо, почти нежно. — Ненавижу. Тебя. Не кого-то другого, а именно тебя. — Он указывает на Дрима пальцем. — Именно то отражение, которое ты видишь в зеркале — я его ненавижу. — Ник отодвигает стул, тоже поднимается на стол. — Я ненавижу каждое решение, которое ты принял в своей жалкой жизни. Ты ничтожество. Ты грязь. — Он распинывает все ближайшие тарелки и бокалы. Звон, звон, звон. — Ты заслуживаешь только смерти. И, знаешь, на этот случай у меня как раз-таки нет души. — Ник улыбается. Пальцы любовно облизывают языки пламени. — Какое удачное совпадение. Не находишь? ***

«Всё проходит»

      Есть эта дурацкая история про царя Соломона и его кольцо-психотерапевта, которое ему вместо совета подарил какой-то там мудрый старец. Соломон просто смотрел на надпись: «Всё проходит» на своём кольце, и это, вроде как, усмиряло все его бушующие страсти. Потом у него умерла жена, он стал безутешен, и на кольце появилась другая надпись: «Пройдёт и это». На смертном одре, пожираемый огорчением от осознания неизбежности своей кончины, Соломон прочитал на кольце надпись: «Ничего не проходит». В чём смысл? Смысл в том, что в каждый момент нашего пути нам всегда нужны именно Те Самые Утешающие Фразы. Пока ты тянешь бремя своей жизни, вероятно, тебя будет подбадривать, что все твои невзгоды вскоре пройдут. Они незначительны. После дождя снова появится солнце и прочее позитивное дерьмо. Ну, или как мои отец с дедом говорили: «Και με τα χίλια βάσανα, πάλι η ζωή γλυκιά ‘ναι». Что же тогда утешит тебя в самом конце пути? Думаю, напоминание о том, что вся твоя жизнь не прошла напрасно — вполне себе неплохой вариант. Тебя обязательно запомнят. Твой вклад действительно что-то значил.       После концерта я возвращаюсь домой морально опустошённым. Все зацепки, которые у меня были, совершенно ни к чему не привели. Я нашёл ответы на некоторые вопросы, но я так и не нашёл истины. Я никогда её не найду. Никто никогда её не найдёт. Я так чертовски сильно хочу убить тебя, но ты уже мёртв. Это приводит меня в бешенство. Я так чертовски сильно хочу сказать, что ненавижу тебя, но я это уже говорил. Я так чертовски сильно хочу получить от тебя ответы, но я их уже получил. Я сажусь за стол, пишу в дневник, а потом зачёркиваю написанное. Зачем я это делаю? Зачем я вообще хоть что-то делаю? Всю мою жизнь можно поделить на фазы: до Дрима, во время Дрима, после Дрима, второе пришествие Дрима, смерть Дрима. Вся моя жизнь — это Дрим, Дрим, Дрим, Дрим. Ты, мой добрый друг. Клэй. Всё ещё считаю твоё имя дурацким. Многие из твоей «семьи» считают его ненастоящим, но мы-то с тобой знаем правду. Знаешь, я вообще-то это ненавижу. Ненавижу каждой клеткой организма осознавать, что ты всегда всем врал, но при этом почему-то постоянно оказывался прав.       Я тысячи раз спрашивал себя, почему же я всё-таки тебя боюсь. Я же знаю, кто ты такой, откуда ты пришёл, почему ты такой. Я всё о тебе знаю. Знаю, чего от тебя ожидать. Знаю, как тебя одолеть. Знаю даже, как тебя преодолеть. По крайней мере, я так думал, пока не понял, что всё дело совсем не в этом. Дело в том, что ты был прав. Ты был прав во всём, и в этом вся твоя проблема. Ты был прав — всем на свете действительно движут только тяга к любви и смерти. Ты говорил с нами на языке цифр, ты заваливал нас сухой статистикой. Ты говорил с нами на языке философии, ты заваливал нас словами авторитетных людей. Ты говорил про Иисуса, про температуру плавления ртути, про гурманов, про октановые числа, про инвазивные виды, про страсть и про ненависть. Ты говорил, а мы думали: «Да, всё так и есть». Ты убедил нас, что знаешь нас лучше, чем мы сами. Ты говорил о тонких материях, о степени прожарки мяса, о религии, о тайных желаниях, о жертвах ради эстетики. Ты говорил нам, как мы должны жить, что мы должны чувствовать, чего обязаны хотеть, кого обязаны любить и ненавидеть, а мы спрашивали себя: «Всё же так и есть?». Каждый грёбаный раз мы спрашивали. Каждый грёбаный раз мы убеждали себя, что ты был прав. Ты всегда и во всём прав. Авторитеты не зря стали авторитетами, а цифры банально не способны врать. Откуда каким-то нам знать, кто мы такие? Кто дал нам такое право? Кто простит наши грехи?

«Пройдёт и это»

      Я сижу на диване, наблюдаю за тем, как рыбка умиротворяюще плавает в аквариуме. Телевидение — зло, поэтому вместо телевизора у нас в гостиной аквариум. Карлу нравится возиться с рыбкой, а меня успокаивает вода. Все в плюсе. Я не знаю, что мне теперь делать. Я зашёл в тупик. Я окончательно утратил смысл жизни. Уроборос опять пережевал меня и выплюнул, а я так и не научился на своих ошибках. Я не изменился. За эти годы только голос сел и щетина на лице выросла, но по сути своей я всё тот же тупой и наивный мальчишка, которому нужен кто-то, кто возьмёт его за руку и безвольной куклой протащит через всю его жизнь. Я сам себе омерзителен. Алекс прав, ты прав, а я как всегда стою в тени двух больших и страшных дядь. Только теперь ещё пью белого Монстра, смотрю аниме и читаю книжки про саморазвитие. Я ужасно устал. Я так больше не хочу. Я так больше не могу, но разве я могу как-то по-другому? Разве я способен на что-то, кроме всего этого? Я не знаю. Я не хочу знать.       Вскоре приходит Карл. Садится рядом, спрашивает, всё ли у меня в порядке. Я прошу его рассказать, как прошёл его день. Он рассказывает. Беззаботно болтает о том, как они пошли с Крис и её сыном гулять в парк; о том, как классно она сегодня уложила волосы и какой классный у неё был макияж; о том, как они купили кучу какой-то стрёмной уличной еды. Надеется, что малой не расскажет бывшей жене Крис о том, что они накормили его всей этой вредной дрянью, а то она, наверное, устроит им обоим просто легендарную взбучку. И я думаю о Крис: о её классном макияже, о том, как ей нравятся блёстки и какие высокие каблуки она обычно носит. Потом я думаю о её лучшем друге Джимми: о том, какой он классный парень, но при этом какой же он всё-таки жуткий трудоголик. Думаю о их друге-придурке Нолане. Думаю о их друге-крутане Чэндлере. Думаю о Карле. Смотрю на него. Молча беру его ладонь в свою, и он обрывает себя на полуслове.       — Прости за все разы, когда я вёл себя дерьмово по отношению к тебе, — говорю совершенно спокойно. — Я люблю тебя, Карл Томас Джейкобс. Ты — единственная причина, по которой я сейчас жив. Спасибо тебе за всё.       — А? — Карл смотрит на меня очень глупым взглядом. Моргает пару раз.       — Выйдешь за меня? — А в ответ на это он вдруг начинает смеяться. Выпутывает руку из моей хватки, уходит в спальню и копается там несколько мгновений. Теперь я очень глупо смотрю ему вслед, пока он наконец не возвращается. Садится рядом. Пихает мне в руку бархатную коробочку.       — Можешь считать, что это «да». — Карл смеётся с новой силой. — Боже, я год тебе предложение сделать не могу! — Я открываю коробочку. Милое золотое кольцо с брюликом.       — Какое банальное. Я ожидал от тебя большего. — Усмехаюсь и снова поднимаю взгляд на Карла.       — Прошу прощения, мистер у-меня-вообще-нет-кольца? — Он возмущённо прижимает руку к груди. — Всё. — Демонстративно от меня отворачивается. — Я не буду брать твою фамилию.       — А ты планировал? — совершенно искренне удивляюсь.       — Я планировал посоветоваться с мамой по этому поводу. Но теперь я не буду! — Карл снова разворачивается ко мне. Ради приличия дует губы, но потом передумывает и бросается обниматься.

«Ничего не проходит»