Навеки связаны

— Вам, как сопровождающему, необходимо подписать соглашение, которое снимает с меня всю ответственность на случай, если предоставленные мною услуги причинят ему вред, — голос звучит как из-под толщи воды, но именно этот кусок диалога Арсений различает отлично — до слова, до буквы, до интонации и особенностей голоса — тот хрипит; прокурен или просто такой — чёрт знает, но не то чтобы у него есть силы разбираться. — Со своей стороны обещаю, что сделаю всё возможное, чтобы ваш товарищ не пострадал, и более того — исцелился. — Вы меня, конечно, простите, — Дима перенимает из чужих рук свёрток, — но есть какие-то гарантии, кроме обещания, что вы не сделаете только хуже? Перечисленные здесь ритуалы мало того, что не вселяют доверия, так ещё и не имеют ничего общего с безопасностью, а некоторые — и вовсе аморальны. — Не беспокойтесь. Я — потомственный шаман, я с Духами общаюсь лучше, чем с людьми, а обряды по изгнанию нечисти провожу едва ли не каждый день, — Арсений не видит, какие эмоции выражает Димино лицо, но сам он этим шаманом внезапно проникается; ощущает теплоту нарастающего доверия под рёбрами. — Подношение я вам верну, если Дух откажет в исцелении. Но не думаю, что придётся прибегнуть к таким мерам — сегодня Духи благосклонны, как никогда. Вам крупно повезло. — Вы наша последняя надежда, — раз в десятый за всё то время, что они бегают от одного исцелителя к другому, говорит Позов. — Если не вы, то уже никто. — Благодарю за доверие, — тот протягивает руку, увешанную множеством колец, браслетов и фенечек. — Вы не пожалеете. Дальше они обсуждают всякие формальности, Арсению не интересные, по типу того, обязательно ли Позову уходить и сколько времени займёт обряд, есть ли побочки и какие рекомендации тот может дать, дабы избежать рецидива. Шамана слушать интересно, но ослабленный Арсеньев мозг отказывается обрабатывать информации больше, чем может уложиться в полминуты, поэтому он просто сидит и только краем уха ухватывает чужие интонации, до странного магически на него действующие: голос успокаивает и выравнивает эмоциональный фон — уже через пару минут Арсений перестаёт мучиться от возникшей в результате «вселения» тахикардии, в голове — приятная пустота, а в теле ощущается облегчение, схожее разве что с моментом, когда выходишь из сауны и, распаренный и пропотевший, разваливаешься на кресле. — Вам необходимо переодеться, — обращается к Арсению мужчина, как только Позов, предварительно окинув его сочувствующим взглядом и пожелав чего-то вроде «Братан, главное — выживи», покинул вигвам. На колени опускается какая-то потрёпанная тряпка, больше похожая на мешок от картошки, чем на человеческую одежду. — Её хоть стирали? — отзывается Арс. Он чувствует себя значительно лучше, чем ещё десять минут назад, и поэтому находит в себе силы язвить и препираться. Шаман вскидывает бровь. — У вас разборчивая речь, это хорошо, — за словами следует одобрительный кивок. — После крайнего клиента сорочку замачивали в речке и просушивали на солнце, так что волноваться вам не о чем — она чистая. — В речке? — недоуменно переспрашивает Арсений, брезгливо кривясь. — Вы в своём уме? Это же полная антисанитария! А если я подхвачу какое-нибудь кожное заболевание и меня обсыпет? Шаман таращится на него долго и тяжело, и у Арсения скручивает живот. Он весь как-то сникает, сжимается и горбится, а глаза лихорадочно прячет, чтобы, упаси господь, не превратили его в мерзкую жабу за его длинный язык и сучный характер. — Переодевайтесь, — спокойно повторяет мужчина. — Как закончите — выходите на улицу, на задний двор, там — по тропинке прямиком до опушки. Я буду ждать вас там. Арсений ничего не говорит — смотрит, как шаман, прихватив неизвестного предназначения баночки и мешочки, выходит за резную дверь, со скрипом её затворяя, и в отвратительном ощущении собственного поражения наступает носком на пятку кроссовка, снимая его с припухшей ноги; со вторым проделывает то же. Свою одежду он аккуратно складывает и кладёт на скамейку — тоже деревянную, как в детстве, сделанную из одного бревна, и с минуту думает, снимать ли ему трусы — кто знает, как у них там принято, а показаться недалёким не хочется. Хотя откуда Арсений может это знать? Не то чтобы в их мире так уж распространён шаманизм. Трусы он снимает. А сорочка оказывается ему немногим выше колена, с длинными рукавами, цвета льна и с красной вышивкой на плечах и чуть — на груди. На спине — огромный вырез едва ли не до копчика, а пуговица имеется только сверху, видимо, чтобы сорочка не спадала с плеч. И чтобы спала с них же, если — когда? — потребуется. Арсений последний раз осматривает себя с ног до головы и поправляет пальцами непослушную чёлку — это обязательно перед любым выходом, будь то прогулка или вынос мусора, и сейчас это бессмысленно — наверняка все его старания пойдут коту под хвост сразу, как начнётся обряд, но так Арсений справляется с волнением. А он волнуется. Несмотря даже на искажённое мышление и раздроченную вусмерть психику. Воздух в этой деревушке пахнет чем-то травянисто-церковным, но не ладаном, и Арсению любопытно, что же это, но идёт он не на источник запаха, а туда, куда ему было велено — на задний двор, а там — по кривой тропинке, изрядно заросшей чертополохом и неузнаваемыми сорняками, до огороженной камнями опушки, в центре которой трещит небольшой костёр. Арсений обнимает себя руками, хотя ему не холодно — температура не ниже двадцати, солнце только-только уплыло за горизонт, и воздух не успел остыть настолько, чтобы ощущать прохладу ветра. Но Арсений всё равно ёжится. — Вы пришли, — говорит шаман, не оборачиваясь. — Заходите в Круг, присаживайтесь, но прежде снимите обувь. Перспектива оказаться босым Арсения совершенно не радует, но разумная его часть понимает, что лучше ни с кем здесь не спорить — кто знает, вдруг ему ноги отрежут, если он ослушается. — А куда? — опасливо перешагивая камешки босыми теперь ногами, глупо брякает Арсений. — Не имеет значения. Если не имеет, Арсений бы хотел присесть на свою кровать, в Москве, желательно с тарелкой жареной картошки в руках, потому что последний раз он ел, кажется, ещё вчера, и желудок уже ощутимо ноет и сосёт. И в тёплых носочках, потому что земля мало того, что холодная, так ещё и усеяна острыми камешками, сухой травой и ветками. — Ох, блять… — тело пронзает внезапной болью, как только Арсений, глазами не обнаружив ничего, маломальски похожего на то, куда можно пристроить свою задницу без риска подцепить занозу или испачкаться, предпринимает попытку перенести на центр один из камней, образовывающих круг. Шаман наконец оборачивается. — Вы хотели сломать Священный Круг? — в голосе сквозит раздражение, но вид у мужчины по-прежнему такой, словно он преисполнился в своём познании настолько, что весь мир ему понятен — и ничто не может вывести его из равновесия и гармонии с природой. Прихрамывая и стискивая ладонью дрожащую руку, вены на которой вздулись пуще прежнего, Арсений таки идёт к костру. — Куда мне сесть? — повторяет он свой вопрос. — Сядьте напротив, вплотную к огню. Арсений смотрит на него вопросительно, опасливо ступая по расчищенной, к великому его счастью, земле, покрытой пылью и песком. — Не беспокойтесь, я его контролирую, — Арсения это не успокаивает нисколько. — Дух Огня не такой злой, каким видят его люди. — Не вселяет доверия, конечно, — бубнит себе под нос. Огонь плюётся в него искрами — Арс, вереща, отскакивает, благо не напарываясь голой ступнёй ни на что острое, и выпучивает на шамана, по-прежнему до пугающего спокойного, напуганные глаза. — Не советую вам так выражаться в присутствии Духов, особенно — Духа Огня. Пусть он и безопасен, пока я имею над ним власть, но непредсказуем; напугать может и замучить лихорадкой. — А раньше не могли сказать? — Вы языкоблудие лечить пришли или одержимость? — А вы врач, чтобы меня лечить? Где ваш сертификат? Шаман молчит, смотрит на него, скукоженного и напуганного, долго и проницательно, и Арсений ощущает, как расслабляется тело, уходит из вен ноющая боль, выравнивается дыхание. — Сядьте. Препираться больше не хочется. Арсений садится аккурат напротив, по ту сторону костра, и сквозь языки пламени смотрит на шамана, занимающегося ровно тем же — он тоже Арсения рассматривает. Молча и нечитаемо. У него заросшее густой щетиной лицо и вьющиеся, спутанные волосы средней длины, свисающие колтунами, кое-где перевязанные лентами и пряжей, словно дреды. Сам он, как истинный шаман, одет в тряпки, заляпанные кровью и грязью. И не видя его глаз, Арсений бы смело дал ему лет пятьдесят, а то и больше, но глаза — молодые и горящие, кожа лица — ровная, без грубых морщин, ровный нос, а губы, обрамлённые жёсткими волосками, он наверняка смазывает вазелином или своими шаманскими приблудами, потому визуально они кажутся мягкими и не по-мужски пухлыми. Тридцать — не больше. Тахикардия вновь возвращается, и дышать становится тяжелее. Оно всегда нападает на него внезапно, меняя общее самочувствие и поведение до неузнаваемости, словно подменяя обычного Арсения на Арсения одержимого, но сейчас процесс вторжения протекает ощутимее легче — его не берёт судорога, просто колотится в груди сердце и не хватает воздуха, сколько бы вдохов Арс ни сделал. Арсений снова чувствует, как теплеет под рёбрами доверие — как в самом начале, когда его внутренний бес угомонился и позволил разглядеть и место, куда Дима его притащил, и шамана. Тогда он подумал, что ему помогут. Понадеялся. Поверил. Сейчас он верит тоже. — Вы поможете мне? — Арс звучит и выглядит не лучше побитого щенка, но в глазах напротив ни толики насмешки, и это успокаивает. — Я — нет, я лишь проводник, связующее звено, а поможет вам Дух-хранитель, — говоря это, шаман лёгким взмахом руки гасит костёр, оставляя крошечное пламя практически на уровне земли. — Вам стоит надеяться на него, а не на меня, — он слабо улыбается уголком губ. Слабо, но чарующе, и Арсений ощущает приятную тягу в животе. — Тогда… приступим? Шаман на предложение кивает. Бубенчики на его роуче позвякивают, колышатся разноцветные перья, и это внезапно гипнотизирует настолько, что Арсений чувствует себя пьяным, хотя накануне в его организме не побывало ни грамма алкоголя. — Протяните мне руки, — негромко говорит мужчина. — Сначала вы, потом — я; это обязательно. Духи всегда на стороне пациента, поэтому важно, чтобы инициатива исходила от вас. В противном случае — Дух примет это за принуждение, и мой дар покинет меня. — А я думал, вы заодно, — Арсений в привычной манере хмыкает. Руки он протягивает. — Если вам интересно, можем обсудить это после обряда. Заварю вам чаю, угощу сушёными грибами… Ладони у шамана крепкие, грубоватые, чуть шершавые, то ли с грязью, то ли с запёкшейся кровью под криво обстриженными ногтями, но даже это Арсения не отталкивает — наоборот: как только мужчина соприкасается с ним ладонями, внутренними их сторонами, их линии жизни словно сплетаются, сцепляя их, связывая, и под кожей проносятся тысячи крошечных импульсов, комочком собираясь в районе сердца и преобразуясь в тепло, приятными волнами окутывающее всё тело. Шаман закрывает глаза, и Арсений повторяет за ним, не дожидаясь приказа. Теперь приказы отдаёт не шаман, а собственный Арсеньев мозг, и он не понимает, откуда это, откуда в нём это чужеродное, что заставляет его слушаться не себя даже, а что-то потустороннее, но слушается он беспрекословно, даже не пытаясь сопротивляться. Сердце, до того угомонившееся, снова заходится в паническом биении. — Старайтесь дышать ровно, — шаман не двигается, всё так же сидит в метре, их разделяет костёр, но голос звучит словно у уха — Арсений бы испугался, да только страха в нём больше не осталось — только удивительное спокойствие и эмоциональная тишина. — Даже когда станет невыносимо, не поддавайтесь. Не пугайтесь. Злой Дух этого и добивается, а вы будьте сильнее, и только тогда он отступит. — Я… постараюсь, — язык ворочается с трудом. Арсений перестаёт слышать что-либо — треск костра, шелест листьев, копошение лесных жителей в кустах — кроме тихого шаманского голоса, зачитывающего что-то вроде молитвы. Он концентрируется только на нём, всё его существо окутывают эти спокойные интонации, этот мягкий баритон, приятная хрипотца. Как мама в детстве кутала в плед, пряча от мороза, так и сейчас Арсения согревает звучание чужого голоса. Что именно тот говорит — разобрать невозможно не то потому, что язык другой, не то потому, что с каждым новым словом связь с мозгом всё теряется и теряется, и Арсению кажется, что он в целом теряет способность мыслить. Но его не пугает и это. Его в принципе мало что пугает сейчас — когда шаман держит его ладони в своих и говорит-говорит-говорит. Говорит, пробуждая внутри сущее Зло, заполняющее каждую клеточку Арсова тела, его души, его сердца. Никогда ещё он не чувствовал такое единение со своим демоном, никогда тот не задавливал истинную его личность, вытесняя её, комкая, как ненужный фантик, и выбрасывая в урну, никогда вселение не ощущалось настолько остро — настолько всеобъемлюще, будто бы без шанса вернуться в исходное своё состояние, в себя, в настоящего Арсения. Это должно пугать. Но всё, что Арсений чувствует, — тепло чужих рук. Судорога бьёт сначала мягко, практически незаметно — подрагивают колени и руки, кривятся губы, ползёт по телу спазм, точечно действуя на отдельные его части. Затем — нарастает. Превращается в конвульсии, в ужасающую агонию, в непрекращающуюся дрожь, охватывающую не только физически, но и морально, и это отвратнее всего. В ушах стоит звон, и Арсений больше не чувствует то тепло, что спасало его, но и страх к нему не возвращается. Он будто забывает, как это — бояться. Симптомы есть, но чётко оформленной эмоции — нет; он перестаёт осознавать вообще что-либо. И слышать. Видеть, чувствовать физически, испытывать эмоции. Доносятся обрывки того, как шаман бьёт в бубен, громко читает молитвы, того, как трещит костёр и разлетаются искры, подхватываемые ветром, того, как орут встревоженные птицы и покидают свои гнёзда, разлетаясь кто куда. — Не зажимайся! — различает Арс слова, чувствуя, как чужие руки пытаются справиться с его телом. — Ты его не выпускаешь, так ничего не выйдет. Если бы он только мог… Секунда — и нечеловеческой силы боль пронзает его, как чёртово копьё, ещё и раскалённое, искусно наточенное. Вместо крови — по венам — боль. Из глаз — вместо слёз — боль. Он весь — сплошная боль. — М-мне… — каждая буква — удар. — Что? — перед глазами, залитыми слезами и кровью, мельтешит чужое лицо. — Говори! — О-оч-чень… — говорить — пытка, но Арсений старается, — боль… но… — Терпи. — Не… могу… — Мы должны уничтожить его. Боль быстрее уничтожит Арсения, чем они — его. Запах травы и псевдоладана толстым слоем оседает на стенках носа, на слизистой, проникает по носоглотке внутрь, в душу, и на мгновение становится легче, но потом — накатывает с новой силой, и Арсений думает, что, в целом, перспектива умереть прямо здесь — не такая уж плохая. Засунуть голову в костёр — и боль утихнет. Арсений не осознаёт, не замечает, как действительно начинает перекатываться по земле и ползти к спасительному свету, он и не успевает — ни осуществить задуманное, ни проанализировать, потому что крепкая рука хватает его за плечо и оттаскивает, а в ушах, помимо непрекращающегося звона, возникает чужая ругань. Он его разочаровал? Расстроил? — Про… сти… — сипло выдыхает Арс. — У себя прощения проси и у Хранителя, не у меня! — Я… — Он отвернётся от тебя, если ты дашь понять, что не держишься за свою жизнь! — Я… не… — Что? — Могу. — Борись! Арсения разрывает. Он, кажется, блюёт, но это нисколько не помогает — делает только хуже, потому что от вышедшей кислоты дерёт горло и хочется кашлять. Ощущение, словно вот-вот кожа разойдётся по швам, словно он грёбаная тряпичная кукла, в которую напихали чересчур много холлофайбера — и он лезет наружу, через все дыры, что в ней только есть, трещат нитки и лопается ткань. Никогда прежде Арсений не испытывал ничего подобного. Арсению плохо — лицо мокрое от слёз, першит горло от кашля и нечеловеческого воя, идущего откуда-то изнутри, тело грязное, мокрое от пота, оно непривычно горячее — видимо, поднялась температура, и он весь обтекает чем только можно — слёзы, пот, сопли, слюни. И совершенно себя не контролирует. Это ад. — Арсений! — щёки оказываются в тисках шамановских пальцев. Секунда — на губах ощущается что-то жидкое и сладкое, оно течёт по горлу, согревает, приводит в сознание как по щелчку. — Слышишь меня? — он нависает, и лицо его — чёртово солнце, волшебное и прекрасное, на которое не получается не смотреть. В нём Арсений видит своё спасение. — Да, — он отвечает, и ему не больно. Разум постепенно проясняется, мутная картинка перед глазами сменяется на обыкновенную, человеческую. Он пробует привстать, потянуться, ухватиться за плечи, за шею, чтобы почувствовать тепло тела этого мужчины, потрогать его, ощутить пальцами, но шаман отклоняется. — Арсений, послушай! — видно — тот на нервах. — Ты же слышишь меня, понимаешь? Сколько пальцев? — показывает четыре. — Четыре. — Как тебя зовут? Сколько лет? Любимый цвет? — Арсений, двадцать семь, зелёный. — Слава Тенгри, — шаман выдыхает, переводит дух, сглатывает и утирает мокрый лоб, прежде чем продолжить: — Злой Дух оказался сильнее, чем я предполагал, он уничтожает твою душу и не хочет покидать твоё тело, — говорит, но Арсений измучен настолько, что смысл слов доходит не то что с трудом — не доходит в принципе. — Я пытаюсь внедрить Хранителя, способного побороть зло, но все внешние методы бессильны перед ним — они его только раздражают, выступают катализатором, побуждающим его к более активным действиям. Они перешли на «ты», как славно. — И что… — до Арсения, кажется, начинает доходить, — и что делать? — Мои предки вступали в коитус, но это особенный ритуал, сложный и опасный, накладывающий на его участников определённые обязательства, это связь, абсолютно другой уровень, и… — он взволнован, и Арсений смотрит в лицо шамана во все глаза — оно необычайно живое, таким он видит его впервые, — есть два варианта: либо мы прекращаем, я возвращаю деньги и перенаправляю вас к другому шаману, либо… — Трахаемся? Шаман хмурится. — Так это у вас называется? — По всякому, — Арсений чуть трясёт головой, чтобы чужие пальцы перестали сжимать его щёки так сильно. — Но не суть. Чем это чревато? — При вступлении в коитус души расщепляются и совершают обмен, моя частичка — подселяется к тебе, а твоя — ко мне, и мы навеки связаны. То ли романтично, то ли пиздец. Арсений пока не решил. — А, — он вскидывает брови, втягивает носом сопли, смешанные со слезами. — Это крайняя мера, — не унимается шаман. — Я сделал всё, чтобы избежать её, но зло давно сидит в тебе, и извлечь его практически невозможно. Только путём введения пениса в анальное отверстие и последующим семяизвержением. — Избавь меня от этих подробностей! — Арсений отмахивается от слов, как от мух. Шаман действительно замолкает и снова смотрит — как он умеет — долго и тяжело. Арсений удивительно чисто мыслит, его разум не замутнен, он в сознании, и это вызывает мощный диссонанс — ещё две минуты назад он бился в консульсиях и хотел засунуть голову в костёр, а теперь — мирно беседует с шаманом, договариваясь с ним же о сексе. Кстати об этом. Арсений способен думать и анализировать — да, но он совершенно не знает, как к чужим словам — предложению? — относиться. Лечебный секс? С каким-то егерем, не принявшим душ ни разу в жизни, одетым в лоскуты, с грязью под ногтями и воняющим… На странность, пахнет он приятно. Травы, псевдоладан, эфирное масло, костёр и отдалённый запах человека. — Ты должен дать согласие, — голос становится тише, сам он — из полностью висячего положения перетекает в полулежачее, ненавязчиво прижимаясь к Арсению телом, и в паху приятно тянет, а сердцебиение ускоряется отнюдь не от паники. — Если ты, конечно, согласен. И побыстрее — у нас катастрофически мало времени, потому что болеутоляющее перестанет действовать через пару минут. — А ты не можешь дать мне ещё? — на главный вопрос Арсений не отвечает, и видно, как шаман начинает нервничать всё сильнее. — Нет, — говорит резко. — Корень мандрагоры негативно сказывается на организме, от переизбытка можно умереть, — он тормозит себя же, в секунду переключаясь: — Арсений, ты даёшь своё согласие? А что говорить? Ну, хуй. Волшебный. Исцеляющий, сука, как во второсортных женских романах, где жезл пронзает девственный цветок, женщина преисполняется в своём познании и жизнь её разделяется на до и после. — Арсений? С новым вдохом, с попаданием воздуха в лёгкие, возвращаются отголоски ощущаемой несколькими минутами ранее боли, и это — пугает, запуская мыслительные процессы, ускоряя их. — Можно ли потом разорвать эту связь? Шаман замирает, его глаза, до того трявянистые, заметно темнеют. — Что? Нет, это невозможно, — качает головой, подкрепляя свои слова. — Это не шутки, это — таинство, священное действие, нас благословит сам Он, Дух Любви. Разорвав связь со мной, ты разорвёшь связь с ним, и он тебя покарает. — Я в каком-то сюре, — говорит Арсений больше себе, чем шаману. — Что? — Окей, я согласен, — слова соскакивают с такой лёгкостью, словно он соглашается обменять пирожок с картошкой на пирожок с капустой. Но шамана это не устраивает. — Нет, Арсений, не так. Он поднимается, подгибает под себя ноги и садится на пятки, Арсения заставляя сделать то же. Сорочка на спине расстегнулась и спадает теперь с плеча — Арс неловко её поправляет, не думая, что в этом есть какой-то смысл — просто привычка, манеры. — Ты должен произнести это убедительно, вслух, чтобы Дух тебя услышал и разрешил нам… — Потрахаться — да, да, я понял! — его всё это нервирует, и нарастающая боль не делает лучше. Шаман хочет что-то сказать, но не решается — вместо этого берёт Арсения за руки и мягко сжимает его ладони в своих, скользит пальцами по коже, заглядывает в глаза… Становится легче. Спокойнее. Сердце чуть затихает. Неподалёку течёт река, квакают жабы, в кустах затаились сверчки, по небу проплывают крикливые птицы. На небе ни единой звезды — оно затянуто тучами, но луна — полная, яркая, серебряный диск — пробивается сквозь них и светит, горит, таинственным лучом разрезая черноту ночи, вступая в интимную связь с костром, чтобы объединиться, слиться, дать больше света, на который Арсений, как жалкий мотылёк, полетит. Или то будут зелёные глаза. Не даром же зелёный — его любимый цвет. С сегодняшнего дня. Раньше же он всегда называл чёрный. Арсений делает вдох. — Я согласен заняться с тобой сексом, — говорить… странно. Арсений не знает, правильные ли слова он подбирает, но в голову больше ничего не идёт. — Я согласен вступить с тобой в связь и обменяться частицами души, пусть я и понятия не имею, что это значит и чем это обернётся мне, — голос дрогает, потому что режущая боль снова заплывает под кожу, и вместе с голосом дрогают руки — шаман сжимает их крепче. — Я хочу, чтобы ты помог мне, и если для этого нужно войти в меня — я даю своё согласие. Шаман закрывает глаза, вздыхает — и замирает. Словно расщепляется, и душа его выскользает из тела, оставляя на земле бесполезную оболочку. — Хорошо, — возвращаясь, кивает он. — Дух согласен, но нам нужно поторопиться — я не могу долго держать его без дела. Арсений кивает тоже, наблюдая за тем, как шаман поднимается с земли и поочерёдно снимает с себя все атрибуты одежды: роуч, амулеты, браслеты и фенечки, кольца, расплетает ленты, одной убирает растрёпанные волосы в хвост, вылезает из кучи тряпья, на земле выкладывая из него подобие лежанки, и этот простой жест отзывается у Арсения где-то под сердцем. Шаман раздевается полностью, поливает себя мутной водой из баклашки, обмазывается странной жидкостью, хранившейся в одной из его многочисленных баночек, и достаёт из котомки амулет, вешая его себе на шею, зажимая в ладонях и поднося к лицу, чтобы что-то ему нашептать. — Сними сорочку, — говорит мужчина, поворачиваясь лицом — всё это время тот стоял либо спиной, либо полубоком, и Арсений не знает, откуда у его тела берётся ресурс, чтобы смутиться и покраснеть, но он краснеет. — И оботри этим зельем паховую область, анальный проход и грудь. У шамана кожа неожиданно чистая, почти молочная, визуально мягкая — без рубцов, шрамов и язв, у него достаточно неплохое телосложение, в определённой степени даже красивое, и Арсений вовсе не засматривается — просто, ну, кому не будет интересно узнать, что скрывается под одеждой настоящего шамана? Возможно, только ему и интересно, но мыслить так глубоко его мозг едва ли сейчас способен, и он решает не думать ни о чём. Он смотрит. Наблюдает, рассматривает, изучает, как книгу, взятую с пыльной полки старого бабушкиного дома, заброшенного, находящегося в деревушке на отшибе Вселенной. Арсений даже не моргает — хочет успеть охватить всего его — до малейшей детальки, выучить, запомнить, ведь вполне вероятно, что это — последнее, что он увидит. Нет, ни о каком самоубийстве не идёт и речи, просто… Он не знает, что будет происходить в следующие минуты, а незнание всегда пугает, и Арсений заранее готовится к худшему. На странность, мужчина не обросший и на йети совсем не похож — по нему и не скажешь, что живёт он в лесу, где нет ни водоснабжения, ни предметов личной гигиены. Обычный мужчина, парень. Слегка худощавый, но широкоплечий, с крупными тёмными сосками, обрамлёнными волосками, с узкими бёдрами, мясистыми ляжками и несильной растительностью на теле. Вполне неплохой вариант для первого секса в лесу в окружении всякой живности, духов и шаманских атрибутов. Арсений таки раздевается, садится на выложенные на земле тряпки, хочет уже обтереться выданным ему зельем, но стоит ему дотронуться до крышки — начинают трястись руки, баночка падает на землю, вены сковывает болью. — Дух пробудился? — шаман не ругается — спокойно поднимает баночку с земли и садится Арсению в ноги, сочувствующе его оглядывая. — Да… — Арсения начинает лихорадить, его берёт озноб — и он обхватывает себя руками, съёживаясь и зажмуриваясь. Больно. — Осталось потерпеть совсем немного. Хочется в это верить. Но верится с трудом. Боль возвращается, возвращается всё — и Арсений снова мечется, ёрзает, бьёт руками землю и мычит сквозь плотно стиснутые зубы, пытаясь сдерживать болезненные стоны. На контрасте с разрывающими его плоть и душу ощущениями бушующего внутри беса, прикосновения шамана работают отрезвляюще, в некоторой степени даже заживляюще, потому что мир его будто сужается, концентрируется на мягких пальцах, на аккуратных мазках, на заботливом взгляде зелёных глаз. Всё меркнет на фоне его касаний, и даже боль физическая становится крошечной, маловажной, словно не грызёт она Арсения клыками, а легонько царапает, прямо как шаман — его кожу, зачем-то проводя короткими ногтями по рёбрам. Это не щекотно и не больно — это приятно. Арсений ловит себя на мысли, что это — сам Дух. Хранитель и Любовь. Иначе как в одном человеке, знающим его не более часа, может умещаться столько заботы, волнения, эмпатии и желания помочь? И нежности? Обыкновенной — человеческой; вовсе не магической, не из сказок, а вполне реальной? — Арсений, — шаман его зовёт, и Арсений, по-прежнему с трудом контролирующий положение своих конечностей, не с первого раза фокусирует на его лице взгляд. — Ты должен смотреть на меня — в глаза. Нужен полный контакт. Иначе ничего не получится. Говорить не получается — Арс просто кивает; краем своего непомутнённого рассудка, не тронутым Злом сердцем, он наслаждается тяжестью чужого тела, его теплом, мягкостью. Всё его существо оказывается в его, шамана, власти — все органы чувств воспринимают только его: в носу стоит его запах, в ушах — его голос, перед глазами — доброта глаз, на кончиках пальцев — теплота его кожи… Арсений доверяет ему безусловно, и это невероятно, абсолютно невозможно, в жизни так не бывает, но в обычной жизни и шаманы не прыгают вокруг тебя с бубном, изгоняя беса, поэтому — Арсений не пытается в рационализм, в логику. Он просто чувствует. И на этот раз — не боль. Трудно понять, что именно происходит, в полной мере осознать и увидеть — Арсений по-прежнему не ощущает ни тела, ни души, он словно смотрит на происходящее с ним со стороны, но его глаза накрыты полупрозрачной повязкой, поэтому разглядеть всё до деталей — невозможно. Но он чувствует, как проплывают по его коже чужие ладони, как касаются влажные губы щек, подбородка, шеи, как скользит в рот горячий язык, ласково ведя по десне, а в бедро упирается твёрдый член. Арсению этого достаточно. Ему даже хорошо. Глаза в глаза. Зелёный против синего. Хотя почему — против? Они заодно. Сплетаются, соединяются, становятся одним целым. Как и Арсений — с этим странным парнем, с чёртовым шаманом — на лесной опушке, где не прекращает трещать костёр, квакают жабы, а прохлада ветра пускает по коже мурашки. Они сплетаются, как линии жизни на их ладонях в самом начале обряда, в первые его минуты, в первые минуты их встречи. Они получают Его благословение. Шаман входит в него медленно, осторожно, не прекращая гладить бока и целовать лицо, шепчет что-то на своём, ему одному понятном языке, а Арсений, расхристанный, разомлевший и измученный внутренней борьбой со Злом, его в себя принимает. Он позволяет войти в себя не только физически — он позволяет сделать это духовно, вместе с пенисом впускает в себя часть его души, чтобы та, подобно пластырю, залечила его душу — израненную, погрызанную, исцарапанную. Он позволяет. Подаётся бёдрами навстречу, когда мужчина переходит на слабые толчки, обнимает его спину и не отрывает глаз от глаз напротив — просто на него хочется смотреть, в нём Арсений находит своё успокоение, своё спасение. Каждый толчок — новая порция приятных импульсов, за которыми совершенно перестаёт замечаться боль. Шаман тяжело дышит и сопит носом, словно тот у него заложен, а Арсений — тихо стонет, обдавая горячим дыханием чужие губы. Хочется их поцеловать, но ему не дотянуться — мужчина держит дистанцию, чтобы без помех смотреть в глаза, и так правда удобнее, но… — Поцелуй меня. Чужие глаза в удивлении округляются. — Поцелуи, совершенные в процессе коитуса, укрепляют связь. Ты уверен? — Пожалуйста. Губы — мягкие, сладкие, с кислинкой, словно тот поел брусники — Арсению вкусно, Арсению хорошо. Он хочет закрыть глаза, чтобы упасть в момент целиком, но шаман предупреждающе хмурится, как только Арсений начинает моргать дольше обычного, и глаза он больше не закрывает. — Замри, — выдыхает. И прижимает к себе, обвивая крепкими руками, как самое хрупкое и драгоценное, что есть в мире, замирает сам и толкается до упора, кончая внутрь, в Арсения, и тихий стон припечатывая к мокрому от пота виску. Арсений кончает следом, и вместе с оргазмом, вместе с выстрелевшей из него спермой, из него, по ощущениям, вылезает Зло — его резко отпускает, тело расслабляется, в чужих руках он обмякает. Он словно перерождается. Очищается. И всё, что чувствуется ему теперь, — приятная пустота и влажность меж ягодиц. — Как тебя зовут? — спрашивает Арс, едва ворочая языком, и прижимается к шаману, к его липкому и горячему телу сильнее, чтобы тот не расценил вопрос как предлог для того, чтобы отлипнуть друг от друга. В ответ его прижимают тоже; носом трутся о висок. — Антон. — Приятно познакомиться, — хмыкает.

***

— И что же, мы теперь правда навеки связаны? — натягивая трусы на чистую теперь задницу — слава богу, на участке оказался летний душ, и с условиями здесь не так плохо, как думалось изначально — пытливо спрашивает Арсений. Антон вынимает кастрюльку из печи, ставит на деревянную подставку и садится за стол, вытирая руки полотенцем — в прошлом, вероятно, называвшимся рубахой или портками. — На самом деле — нет, — видно, нехотя отвечает тот, и брови Арсения закономерно ползут вверх. — Нет, не думай, это не было моим коварным планом, чтобы совокупиться с тобой! — спешит он поправиться, но ситуацию не спасает. — Просто карает не дух, а, скорее, совесть, и в шаманизме в принципе практически нет понятия греха, но когда Дух-хранитель передаётся путём соития, это действительно накладывает определённые обязательства и значение, и не раз бывали случаи, когда, расходясь, люди эмоционально истощались и впадали в глубокую депрессию. В комнатушке пахнет деревом и травами, от кастрюльки с кипятком исходит пар, под который так и хочется подставить ладони — ночь здесь не шибко тёплая, скорее прохладная из-за обилия деревьев и речки неподалёку, и без носков и в лёгкой одежде Арсений несколько подмёрз. Он не знает, почему, но на Антона он не злится ни до, ни после его оправданий — не находит в себе эту эмоцию, хотя раньше бы наверняка её испытал и выкинул бы что-то в своей манере. Подобрее, что ли, стал, или это просто побочка от обряда, физическая и моральная усталость — и уже завтра всё вернётся на круги своя. Хотя важно ли это сейчас? Арсений выдвигает деревянный стул и садится напротив Антона. — Ты расстроен? — виновато спрашивает тот. — М? — Арс правда не сразу понимает суть вопроса. Он подпирает щеку кулаком, локоть — ставит на стол, и усталость внутренняя перетекает в сонливость внешнюю. — Неа. Не знаю. Я не совсем пока понимаю, что чувствую, меня как будто разобрали и собрали заново, и… ну, сложно. Но на тебя я не злюсь. — Точно? Я могу рассказать более подробно, как у нас это всё работает… — Точно. Наоборот — я благодарен тебе, потому что теперь во мне нет этого фонового напряжения и тревоги, как было раньше, когда этот чёрт восседал на троне моей души, — Арсения всегда тянет на поэтизм в подобной атмосфере — когда приглушён свет, пахнет благовониями, а напротив сидит человек, внутри откликающийся, и в этом удовольствии Арсений себе не отказывает. — Я рад, — шаман улыбается, зачёсывая выбившуюся из хвоста прядь за ухо, и смотрит секунд пять, ничего не говоря, а Арсений, кажется, потихоньку влюбляется. — Тебе налить? Или отдыхать пойдёшь? — Налей, — кивает. — Попьём чай, потом спать. Антон встаёт, чтобы разлить кипяток по деревянным кружкам. — Другу твоему я отправил письмо почтовым вороном, — говорит так, словно сейчас — не век технологий. — Написал, что ночь ты проведёшь у меня, а с утра ясно будет. — Надеюсь, работницы отеля не сильно испугаются, когда им в окно постучит ворон. — А как вы вступаете в контакт с внешним миром? — кажется, Антон и правда не в курсе, потому что хмурится он уж чересчур натурально. Арсений заливисто смеётся и достаёт из кармана айфон. — Вот эта штука, — он тапает по экрану, зажигая его, — заменяет и ворона, и голубя, и гонцов. А также зеркало, книги и даже бубны. — Что? Как такое возможно? — Я потом тебе расскажу, — обещает Арс, выходя из-за стола. — А сейчас — фото! Под рёбрами снова ощущается тёплый огонёчек доверия, а губы у Антона мягкие не только визуально.