Ночной Бангкок

Звуки улицы сливаются в какую-то вязкую патоку, затуманивающую разум, и Сергиевский поводит плечом, будто пытаясь стряхнуть лишнее с души. Ему неприятен чужой город, пестрящий яркими, столь непривычными, красками, и хочется поскорее вернуться. Вот только куда? В родной Союз путь, пожалуй, закрыт – он захлопнул эту дверь сам, а в Англии приходится перестраиваться, что в целом логично и понятно, но не более желанно. Анатолий злится на себя самого, думая, что он не способен принести счастье решительно никому и ни в ком не может его найти. Понимание не приносит ему облегчения, только пустоту и гложущую боль. Спонтанное желание выпить кажется действительно глупым, но не странным, и диковинные прелести Тая раскрываются в новом свете, когда платить за напиток не приходится – его угощают, и Сергиевский старается не думать, что сидящая рядом женщина наделена маскулинными чертами. До чего он дошёл... Едкое пойло Бангкока совсем не похоже на безвкусный чай Союза (на водку не похоже тоже), оно легко кружит голову и удивляет кислотной сочностью вкуса. Но не пьянит так, как думает Анатолий, неосознанно зацепившийся за опьянение как оправдание рвущимся наружу мыслям. Он адски устал – не от шахмат, конечно, нет. От плетущихся за спиной интриг, от шепотков прессы и заявлений политиков, так портящих игру, оскверняющих чёрно-белую вселенную своим ядом. Чёрно-белую...Мир никогда не будет таким идеально разделённым, таким совершенным в своей чёткости. В мире сотни оттенков, наслаивающихся друг на друга, перекрывающих соседние, бьющих по глазам, успокаивающих, меняющихся. Их слишком много для гармонии, и Анатолий предпочитает правильный мир шахмат, где распределены цвета, позиции и даже возможные ходы нередко предсказуемы. Если бы он стал фигурой на доске, существовать стало бы проще. Пусть и не жить полноценно, зато проще. Делая глоток, Сергиевский почти против собственной воли размышляет, что Трампер бы с ним не согласился. Он наверняка не захочет превратиться в фигуру, даже на мгновение – выберет соседство с миллиардами оттенков реальности и борьбу с ними, но не покой и отрицание. И это вызывает восхищение. Трампер – борец с направленными во все стороны колючками, непонятный и сложный, взрывной и по-настоящему живой. Даже зависть берёт. Хотя в момент их внезапной встречи Фредерик кажется неживым, а словно паранормальным, инфернальным, зловещим. – Oh God, какие люди! – Тот наваливается на стойку рядом, обдав Сергиевского алкогольным дыханием. – Ты ли это, ублюдок-забравший-мой-титул? – Что, прости? – Английский он стал понимать лучше, но полупьяные сплетающиеся слова с трудом поддавались разбору. Не утруждаясь повторением, Фредди заливисто смеётся, запрокидывая голову. В глазах у него шальной азарт вперемешку с безумием. – Это правда ты? – Вдруг очень серьёзно уточняет он, будто пытаясь заглянуть Анатолию в душу. – Или ты опять мне мерещишься, fucking Russian... – Опять? Фредди не отвечает и продолжает заинтересованно смотреть, скользя взглядом по чужому напряжённому лицу. – Я не картина, – не выдерживает Анатолий. – Знаю, – меланхолично соглашается американец, не отрываясь от своего занятия и почти не моргая. В искусственном освещении, среди пряных запахов и резких красок, перьев и блёсток он кажется неземным созданием, демоном, наваждением. На нём цветастая свободная рубашка, слишком неделовая и идеально вписывающаяся в царящий кругом разврат. Пара пуговиц расстёгнута и возле ключицы алеет пятнышко. Засос? Сергиевский вздрагивает, осознавая, насколько они разные. Он чувствовал себя почти виноватым уже от того, что не спал так поздно, а Трампер, очевидно, весело проводил время. Смог бы он так?.. – Да, это определённо ты, – Фредерик садится на свободное место рядом и берёт его за руку, перебирая пальцы. – Точно ты. – Ну... да? – Происходящее до абсурдного странно, но вырвать руку Анатолий не успевает – Фредди сам её отбрасывает как ненужную игрушку, и повисает тишина, неловкая от того, что пристально всматриваться Трампер не перестаёт. – Как ты? – А тебе интересно? В его голосе почти детское изумление, а в распахнутых глазах необъяснимый восторг, и Сергиевскому хочется заверить Фредди в чём угодно. – Да. Чем ты занимаешься? – Всем, – устроившись максимально вальяжно, как и во время той самой игры, он хищнически оскалился. – Ищу себя, узнаю мир, – оскал стал вкрадчивым. – Пробую новое. Вернувшаяся тишина будит желание отправиться наконец домой, но слово "дом" давно кажется нелепым, и Анатолий остаётся на месте. Тем временем Фредди на виртуозном языке жестов что-то передаёт бармену, показывая пальцами "два" и не спрашивая чужого согласия. Через пару минут перед ними возникают два коктейля, и Анатолий выгибает бровь в немом вопросе, на что Трампер лишь пожимает плечами и отпивает из своего бокала, словно надеясь показать неотёсанному русскому пример. И тот решает последовать ему, оправдывая себя лёгким опьянением, которого почти и не было на самом деле. Но которого было достаточно, чтобы найти себе оправдание. В какой-то момент Фредди ведёт, и он, ища опору, наваливается на Сергиевского, кладя голову на плечо и хватаясь руками за рубашку. – Ты в порядке? – Вопрос приходится повторить трижды, Трампер решительно не хочет отвечать и о чём-то думает, покусывая губу. – В полном, – хмыкает он наконец, чуть отклеиваясь от бывшего конкурента. – Пойдём наверх, здесь слишком шумно. Анатолий заметно колеблется, и Фредди, опять удивляя его, в наигранной обиде надувает щёки. – Ты же не бросишь меня? – Нет, – кажется, они обсуждают нечто куда более серьёзное, чем простой подъём на второй этаж, но на ступеньках оба молчат, и лишь заведя его в первую комнатушку, Трампер открывает рот: – Сядь, – его хриплый шёпот звучит пугающе, но Сергиевский отмахивается от неясного предчувствия и слушается. Американец садится рядом на кровати, протягивает бокал – ведь свой Анатолий оставил внизу, – и хмурится, когда тот пытается отказаться. – Тебе не понравилось? – Я не хочу напива... – Ты не напьёшься, – Трампер упрямо вкладывает бокал в его ладонь и усмехается, – у него другое действие, – от Сергиевского ускользают последние слова. Фредди начинает говорить о шахматах, и в его голосе столько боли и тоски, что хочется утешить и дать отдохнуть. Он говорит о мире, в который пришёл, чтобы быть понятым и признанным, и из которого сам ушёл, не добившись ни того, ни другого. Вдруг комната наполняется их общим желанием играть, свободно и непринуждённо. Просто играть, не стремясь ни к чему, не слушая никого. И оба хотят оказаться снова за шахматной доской, друг напротив друга в состязании умов. Один – чтобы чувствовать покой чёрно-белой гармонии, а второй – чтобы чувствовать себя живым. Когда Фредди находит его губы своими, оторваться от него трудно. Ведь он такой же, как Анатолий. Тоже дышит игрой. Может понять его. Может составить ему конкуренцию. Но он мужчина, и Сергиевский разрывает смазанный поцелуй, упираясь ладонью в грудь Фредди, и чувствует бешеное биение его сердца. – Безумец, – в голосе Анатолия нет той неприязни, которую он сам ожидал услышать, а Трампер лишь качает головой. В его больших глазах пляшет огонёк. – Я просто узнаю мир, – и он опять заглядывает будто в душу, разыскивая там то понимание, которое он искал столько лет, и выглядит маленьким и хрупким, совершенно безобидным и жаждущим тепла. И Сергиевскому так хочется дать ему это тепло, согреть мужчину, сейчас похожего на мальчишку, и он гладит американца по плечу, на что тот ластится, как кот, и вновь пытается перехватить инициативу, садясь чуть не на колени. Фредди целует его так, будто пытается избавиться от мучительной жажды, и желание сопротивляться пропадает. В том, как Трампер хватается за ткань чужой рубашки, как доверчиво льнёт всем телом, кроется безмолвная мольба, и в Сергиевском рождается всеобъемлющая нежность. Он бережно проводит по плечам и животу, словно стараясь успокоить, и Фредди касается щекой его щеки – доверительный жест, такой неожиданный, но кажущийся естественным. – Поцелуй меня, – просит он и видя, как Анатолий колеблется и борется с собой, теряясь в мыслях, опять припадает к его губам, просяще-предлагающе проводя по нижней языком, и несмело кладёт руку на затылок. Сергиевский, привыкший вести, отвечает сразу и почти автоматически. В голове проносится мысль, что же было в том коктейле, но она растворяется, когда Фредди шарит ладонью по его груди и через ткань рубашки очерчивает контур соска. Ласка раскованная и непривычная, но несомненно приятная, и Анатолий, почувствовав, что с американцем может дать себе волю и делать, что хочет, отрывается от покрасневших влажных губ и медленно проводит по уху языком. – А ты не так плох, – Фредди шумно выдыхает и продолжает насмешливо: – Думал, коммунисты ничего не умеют. Его наглый тон и чуть высокомерная манера словно развязывают Сергиевскому руки, и он даёт волю рвущимся наружу эмоциям, с силой подхватывая американца под лопатки и продолжая нехитрые манипуляции с его ухом, от которых Трампер начинает кусать губы и быстро дышать. Видеть его таким в новинку, но крайне любопытно, будто они вновь один на один на поле сражения. Только сейчас нет ни секундантов, ни арбитра, никого. Взобравшись таки ему на колени, Фредди аккуратно берёт лицо Анатолия в ладони и смотрит с необъяснимым благоговением и спокойствием. Он, раскрасневшийся, взъерошенный и по-тёплому родной, тянется за новым поцелуем, не зная, какой задать темп и неловко примеряясь. О нём хочется заботиться. Его хочется скрыть от всего мира, но сейчас Анатолий может только спрятать его в кольце своих рук, чего Фредди не хватает. Его необузданный нрав, усиленный обстоятельствами и их совместной внутренней тоской, требует в разы большего. Требует того, что он хотел попробовать, оказавшись в Бангкоке. Боже, но почему с этим русским? Фредди и сам не знал, но отказываться не собирался. Они неспешно целовались, пока стало не доставать воздуха, и тогда Трампер, обвив руками шею Сергиевского, повалил его на кровать, боясь, что Анатолий передумает – кто поймёт этих коммунистов с их моральными устоями. Однако последний не собирается уходить, а напротив, продолжает, покрывая лёгкими укусами его шею и заставляя почти всхлипывать. Он определённо превосходит все (до недавнего времени не существовавшие) ожидания, когда, не отрываясь от горячей шеи, прищипывает сосок, вызывая у Фредди несдержанный стон. – Возьми меня, – Трампер не может больше ждать, а пылкий нрав только подгоняет его, – как женщину. На лице Сергиевского появляется неожиданное для американца понимание и спокойствие вместо ожидаемой неприязни, но он медлит, будто сомневаясь. Боясь причинить боль. – Не стоит... – Если этого не сделаешь ты, я спущусь и найду кого-нибудь другого, – заявляет Фредди, притягивая ногами ближе к себе. – Первого встречного... Он срывается на тихий стон, когда Анатолий с силой сжимает его бедро, заставляя замолчать. Ему определённо не нравятся упоминания "других", и Фредди с удовольствием замолкает, помогая стащить с себя штаны и нашаривая под подушкой небольшой флакон. Как хорошо, что они в Бангкоке, где есть всё. – Я сам, – он не даёт Сергиевскому взять флакон в руки и спешно открывает его. Его действия сквозят уверенностью на грани с самолюбованием, когда он наносит вязкую жидкость на пальцы и не без ехидства замечает: – Я готовился. Знал, что ты не устоишь, – и пускай он не рассчитывал сегодня встретить русского, всё равно. Но его ехидство распадается на кусочки, когда Анатолий плавно, давая привыкнуть, входит в него, придерживая под лопатки. Почти бережно. Фредди непривычно и немного страшно, он пытается ухватиться за что-нибудь руками и сводит брови. Но ему не больно, и он в очередной раз тянется за поцелуем, намереваясь завладеть вниманием Сергиевского на все сто процентов. Намереваясь по полной насладиться моментом, осознанием, что этот безэмоциональный, вечно спокойный человек сейчас шумно выдыхает сквозь сжатые зубы от того, насколько в нём тесно и горячо. Анатолий ждёт ещё немного, прежде чем начать двигаться, и старается быть осторожным. Трампер выглядит необычайно красивым и уязвимым, он открыт и доверчиво подаётся навстречу. И Сергиевскому сносит крышу от понимания, что сейчас он делает то, чего захотел сам – не то, что требует общество (а скорее, совершенно противоположное), не то, что от него ждут шепчущиеся за спиной. Он заметно ускоряется, выбивая из Трампера несдержанные стоны и шумные выдохи, чтобы затем выйти и продолжить размеренные ласки, сводящие американца с ума. Целует острые скулы и впалые щёки, будто в попытке дать всю любовь, которую Трампер мог недополучить. Водит руками по животу, пока языком играется с мочкой уха, и переходит к бёдрам, выцеловывая мягкую кожу до тех пор, пока Фредерик не начинает сладко-жалобно скулить. Ему хочется снова быть заполненным, и чувство пустоты заставляет нетерпеливо комкать простынь и почти умолять. – Oh, damn Russian! – Фредди дугой выгибает навстречу, и он вскрикивает, когда Анатолий входит под определённым углом и несколько раз повторяет движение, заставляя совсем теряться в ощущениях. Ему очень хорошо и спокойно, забываются даже титулы и стратегии, и он поддаётся сильным рукам, горячо дыша Сергиевскому в шею, иногда прикусывая светлую кожу, тайно надеясь оставить на нём свою метку. У них обоих нет уверенности в завтрашнем дне, в исходе матча, в том, какой стороной жизнь решит к ним повернуться. Но сейчас они есть друг у друга, и это чертовски хорошо.