Bad Religion

Он таращится на неизвестный номер, понимающе. Следует насмешка. Наивные умы не часто становятся руководителями мафии, но предательский яд, заражающий его мозг, казалось, лишал каждый его уголок мудрости и рациональности, дабы освободить место для непримиримого и жестокого гнева. Он подымает трубку. Вздох облегчения это всё, что он слышит за несколько — если вы спросите у звонящего — чрезмерно долгих секунд. — Чуя. Он не отвечает. — Чуя, пожалуйста, — шепчет его собеседник на грани отчаяния. — Мне нужно- Требования, требования, и снова требования. Требования что ведут лишь к жертвам, жертвам и ещё лишь жертвам. В редких случаях ему всё же удавалось полностью и безнадежно забить; дать проход накопившемуся гневу, поглощающему каждую клеточку его существа. Всегда с уверенностью еле уловимого, но защищающего прикосновения. Однако последние два года его Сотерия оставила его блуждать без её защиты и спасения. И так как Афина его разума уже давно поддалась яду, гнев продолжает рождаться из его кипящей крови, с единственной целью уничтожить. Эринии, как это часто случалось, должны были отомстить тем, кто дал лживую присягу. — Иди нахуй. — Будто лирический стих, сорвавшийся с губ Чуи. — Я просто-.. я-.. — красноречивая фраза, с трудом сорвавшаяся с уст Дазая. Уже на грани. — "Могут ли Боги плакать?" — То, что думает Чуя в своих же мыслях. — Могут ли демоны плакать? — То, что он говорит вслух. После некоторого молчания, — Что? — Это всё, что он способен пробормотать в ответ без заиканий, выдававшей бы боль, просачивающуюся сквозь его кости. — Ты стал таким чертовски слабым, что мне тошно. Я не выношу слушать твоё жалкое мычание. Когда он не улавливает больше ни слова, он смотрит на экран телефона, понимая что звонок уже отключен. С какой-то причины пустота в груди Чуи кажется всё тяжелее и тяжелее; превращаясь в черную разъедающую дыру, что хочет вылить свою импульсивную оболочку на землю, чтобы остались только самые глубочайшие части, достаточно холодные, чтобы помешать теплым чувствам расцвести вновь. Он смотрит на свой полупустой стакан с болезненным осознанием и бурлящей по венам кровью. Кажется, лёд полностью растаял. Всё ещё обжигает. Зачем он снова взял виски? Ему нужно убираться. Скорее. Блевануть на тротуар перед дрянным баром — определенно стоит в его уме в списке унизительных достижений. Жидкое пламя обжигает горло. Он горит изнутри. Жжёт, жжёт, жжёт. Почему так жжёт? Больше рвоты. Почему всё ещё так жжёт? Он дрожит. Как ему прекратить это чёртово жжение? Слёзы щиплют глаза. Он хочет завопить. Кто-то проходит мимо. Он обязан ударить. Одним быстрым движением его костяшки пальцев проходятся по челюсти незнакомца с приятным треском. Удар обжигает руку. Его рука жжёт. Жжёт ли его рука? На самом деле, его руки никогда не пекут по-настоящему, с событий двух годичной давности. Его разум уносится обратно к осторожным нежным касаниям, холодному льду и жаждой поглотить это пламя и наполниться теплом, отказавшись от прохладного успокоения своей души. Он никогда не ощущал ту самую человечность как таковую, с того самого дня. Удар в живот. Человек перед ним выплёвывает кровь. Этого совершенно недостаточно — ему никогда не было достаточно — но приходится остановиться. Он уходит. Горечь становится кислой. Парень чувствует прилив эмоций, как сильнейший потоп вот-вот утопит его, в отсутствии его Бога, которому стоит поклоняться и от которого стоит ждать спасения. Но Чуя всё равно не молится, не мечтает, не питает надежд. Он хочет. Хочет того, чтобы его телефон зазвонил сейчас, а не раньше. Он хочет, чтобы Бог, которому он поклоняется, поразил его молнией. Однако Сотерия не осуждает его. Она обменивает жертвоприношения на свободу. Закрывая глаза, он желает о возможности помечтать. Но что-то чувствуется странным. Так как его надежда порождена тьмой, слепо увеличиваясь и никогда не колеблясь в забвении, он чувствует, как раскаяние терзает его душу. Испытывая колкую потребность в унижении, Чуя готовится к очередному обряду жертвоприношения, кладя своё сердце и душу на серебряное блюдце как пожертвование, несмотря на то что он знает, что эта жертва напрасна, и его кровоточащее сердце в конечном итоге будет оставлено гнить. Итак, он перезванивает. Он чувствовал будто они "разговаривали" всего минут с пять назад, но вполне могло пройти и все 5 часов. Телефон звонит на протяжении долгих нескольких секунд, он нервно стучит ногой по полу до того момента, пока не слышится автоответчик со своей просьбой записать голосовое сообщение после сигнала. Он записывает голосовое полное недоуменных вздохов и пробует снова. Когда же на звонок наконец отвечают, его дыхание будто прерывается. И парень не мог сказать точно, чувствует он от этого облегчение или разочарование, у него попросту нет времени решать, когда он слышит неторопливое дыхание по ту сторону телефона. Что бы он не чуствовал сейчас, все эмоции вытесняло удушливое волнение. — Дазай? — Низко хрипит он. Он не ждёт ответа, ведь знает что его не последует, вместо этого продолжает. — Ты-.. — В порядке? В норме? Хуже ли чем обычно? Умираешь? — Я еду к тебе, ладно? — Он получает лишь резкий вдох в качестве ответа. Ему кажется, что он вот-вот упадет на колени то ли из-за беспокойства, то ли из-за нужды в прощении. Он не был уверен. Это лишь слепая преданность, однозначно. — Мне ж-.. Похер. — Он скидывает. Основываясь на отсутсвии звуков машин и заметных звуках волн, Чуя делает обоснованное предположение— либо же смелую ставку — тот около их старого убежища, и с этой мыслью уезжает. Он видит его как только переступает через порог двери, тот лежит на диване без сознания, ложка на их столе, телефон на полу. Он видел это и раньше, очень много раз, на самом деле. Делая это уже много раз до, он не раздумывает долго и проверяет дыхание Дазая, его зрачки и синеватые губы. Раздумывает долговато лишь тогда, когда тратит время на богохульство, когда он проклинает его имя, когда бьет его в грудь до того момента пока он не моргает, а тот этого совершенно не делал. Чуя достаёт налоксон из ванной комнаты и дрожащими руками вводит его в плечо Дазая настолько болезненно, насколько только может. Тут и подходит самая худшая часть; он проверяет который час и ждёт. И ждет, пока сцена перед ним остаётся такой же немой и однокадровой. И он ждёт другую минуту. К чёрту это дерьмо, к чёрту это дерьмо, к чёрту это дерьмо. Проходит три минуты и он вводит вторую дозу. И снова ждёт. К чёрту. Чуя всё ещё не молится. Сотерия не осуждает, но полагаться на самобичевательных существ глупо, а Чуя не юродивый. Поэтому он и не молится; он ждёт. До того момента, пока, наконец, прозрачная янтарная радушка не находит залитые морской водой расширенные зрачки. Выбирай свой яд. Он заставляет горечь просочиться в его глаза, подавляя облегчение, когда смотрит на того в ответ. — Ты слышишь меня? — Спрашивает он, получая в ответ полу-хриплое угукание. — Хорошо. Ты ублюдок, — выплевывает он. Дазаю удаётся выдавить из себя что-то близкое к улыбке, когда его рот едва кривится, а глаза выглядят абсолютно экстатически на долю секунды при их открытии. — Я должен получить блядского бесплатного доктора, после того как я сделал это так дохуя раз. Чуя позволяет своему телу упасть на диван около Осаму, с выдохом. Он не был здесь уже около двух лет, не имея даже возможности забрать что-нибудь отсюда — не то, чтобы тут действительно можно было найти что-то новенькое, всё выглядит так же, просто с более толстым слоем пыли. Однако ему нужно время, чтобы собрать все воспоминания лежащие в каждом углу этого помешения, и сшить их в реальность настоящего времени. Он смотрит направо, в сторону двери в ванную, и видит Дазая, сидящего на крышке унитаза. Его собственные руки прочесывают рану на его плече в поисках кусочков металла. Им шестнадцать, и Чуя впервые видит кожу кинцуги. Сейчас же, он видит налоксон и иголку шприца, что вводится в чужое плечо. Он смотрит вперед, в сторону консоли под телевизором, и видит, как его персонаж побеждает Дазая, в то время как он смеется, а Дазай лишь наблюдает. Им по семнадцать, и впервые Чуя знакомится с нежно-розовыми губами Дазая. Теперь же, он видит синие губы в пене у бессознательного тела. Он смотрит налево, в сторону кухни, и видит как крушит все предметы мебели на своем пути, в то время как алкоголь и горечь от предательства распространяются из глубин до его головы, до его покалывающих кончиков пальцев. Ему восемнадцать, и Чуя впервые сталкивается с отсутсвием надежды. Сейчас ничего и не поменялось. Кашель Дазая возвращает его к ситуации нынешнего времени. Чуя поворачивается к нему, когда тот пытается сказать. — Мне нужно больше, — слабо шепчет он. Он тоже в этом нуждается, думает про себя Чуя. Дазай указывает на шприц одним лишь взглядом, и Накахара вспоминает о том, что нужно перестать надеятся. Он проверяет время снова — уже прошло 30 минут — и вводит парню третью дозу. — Не могу поверить, что ты сохранил их спустя столько времени, — произносит Дазай, затаив дыхание. — А я не могу поверить, что ты всё ещё пытаешься сдохнуть в своём-то возрасте, — кидает он в ответ, после дополняя, — и не хранил я ничего. Я не был здесь около двух лет, ублюдок. — Ты старше, — Осаму чувствует усталость. — Закрой своё хлебало. — Ага. И всё это время, всё что требовалось сделать Чуе, чтобы Дазай не болтал когда не надо, это протянуть ему ложку с героином? Он пялится в его темные глаза и Накахара мысленно подмечает, что дыхание парня наконец выравнивается. Взгляд Дазая отстраняется раньше, чем он произносит. — Зачем ты пришел сюда только для того, чтобы испортить весь кайф? — И кусает внутреннюю сторону щеки, ожидая удара, которого и не последовалось. — Если ты ещё не заметил, я пришёл сюда не для того, чтобы сыграть роль в твоём сранном бичевательском эпизоде. — Отвечает Чуя, стиснув зубы и не сводя глаз с Дазая. Какими бы грешными эти слова не были, он наслаждался Дазаем под кайфом. Он смаковал каждый вдох, когда яркие глаза возвращаются к поверхности его радужной оболочки, выпуская свежий воздух после столь долгого чувства безысходности. Так что, когда он встречается со стыдом, Бог в его собственных жилах просит о подчинении и покорности. — Хочешь, я позволю тебе, наконец-то, умереть, как кусок ебанного дерьма, которым ты и являешься, чтобы все, наконец, освободились от пагубного проклятия, которым является О-Такой-Великий Дазай Осаму? — Чуя не сдерживает лёгкий смешок. Когда Дазай опускает взгляд чтобы избежать чужого ядовитого взгляда, он издаёт маниакально-злобный смех, от которого даже Дазай вздрагивает и поднимает голову — почти Павловский ответ на такой звук. Его смех становится более низким, когда он говорит. — Самый молодой лидер в истории Портовой Мафии, Демон-Вундеркинд-сама, чувствует стыд от собственных идиотско-эгоистичных мыслей, что лишь озвучивают вслух. Да люди бы заплатили миллионы, чтобы увидеть это! — Он не ожидает ответа, поэтому продолжает уже спокойнее. — Я многое ненавижу в тебе, но это как раз то, что я ненавижу больше всего. Ты вынуждаешь людей довериться тебе, даже тех, кто не желают иметь с тобой ничего общего, чтобы потом выбросить всё это нахер, когда тебе станет слишком скучно. Чуя не сдвигает с него взгляд, и Дазай заставляет свои веки опустится, пока они сидят в тишине. Тишина звучит, кажется, вечность. — Я ухожу, — Чуя вздыхает. — Налоксон оставляю тебе, — говорит он, указывая на шприц на столе. Прежде чем он успевает пошевелиться, Дазай сильнее зажмуривает веки и хватает Накахару за рубашку. — Я не хотел, — выпаливает он. Чуя лишь усмехается. — Ага, ты споткнулся и упал на ложку наполненную героином. Ещё рядом зажигалка была, а шприц скользнул в твоё предплечье. Отпусти меня. Дазай отпускает футболку Чуи. — Это не то, что я имел ввиду. — Бормочет тот себе под нос. — Да-да, это то что я имел ввиду. Отпусти меня. Ты способен хотя бы на это? — Я больше не держу тебя. — Бормочет Дазай, боясь что может спровоцировать ещё большее фиаско, чем до этого. — Зачем тогда звонил? — Произносит он, а его односторонние игры в гляделки так и не прекратились. — Просто-.. Я не знал, кому ещё позвонить. — Тихо шепчет он себе под нос, боясь что его услышат. — Я не твой несуществующий блядский терапефт или профессиональный вводчик Налоксона. — Отвечает он, чувствуя как жестокость и обида жгут его кожу изнутри. — Ты не можешь просто-.. — он в отчаянии трёт лицо рукой, прежде чем продолжить попытку. — Ты не можешь постоянно силой возвращать в свою жизнь людей, которых ты намеренно покинул. Оставь меня в покое, Дазай. Что-то, чего Чуя никогда ранее никогда не видел в глазах Дазая просачивается сквозь его выражение лица и шёпот. — Тебе не нужно было приходить. Чуя позволяет себе усмехнуться снова. — И что по твоему я должен был делать? Позволить тебе сдохнуть? Ты пиздецки эгоцентричный, хоть преподавать можешь. Моя собственная жизнь держиться и будет держаться в твоих сранных руках более чем раз из-за твоих запутанных схем. Я не хочу умирать, поэтому пока я тут, не умрёшь и ты. Глаза Дазая тут же округляются на долю секунды, прежде чем он хмурится. — Я думал что ты-.. — если бы Чуя не знал его настолько хорошо, он бы подумал, что тот впервые выглядит настолько растерянным. — Я просто не знал почему ты сделал это. — Отвечает он, глядя в сторону, когда дрожь в голосе выдаёт боль, которую он хотел скрыть. Грешная часть мозга говорит Чуе, что это скорее всего не единственная причина по которой он делает это. Но тем не менее, Чуя не питает надежд, отбрасывает эту в приношения и вместо этого говорит. — Конечно, ты, блядь, этого не знал. Кто бы мог подумать о том, что манипулятивный сукин сын повлияет и на других людей, да? Разум Дазая выглядит пустым из-за его таких же пустых глаз, но Чуя чудесно знает, что разум Осаму никогда не бывает пустым. Некоторое время они лишь молчат, избегая взглядов друг друга. Словно застряв под вакуумным колпаком, дышать становится всё тяжелее и тяжелее, пока Чуя не снимает ощутимое напряжение. — Я тебе всё ещё нужен? — Спрашивает он монотонным голосом, не выдавая повторынх мыслей и двусмысленности в его словах. — Никогда не был нужен, — лишь отвечает Дазай, а его глаза выражают больше эмоций, чем за последние пять с лишним лет. — Верно. Чуя уходит. Без капли надежды или веры.

***

Глядя на окровавленное тело, лежащее у него на коленях, Дазай борется с пальцами-предателями, что путались в медных нитях. Он не позволяет себе смотреть на то, как закат подсвечивает веснушчатые скулы золотым оттенком, или же на то, как мягкое дыхание раздувает чуть вьющиеся волосы на переносице, преломляя солнечный свет в бесконечно медных оттенках. Он сам закат, будто калейдоскоп желтых и оранжевых цветов, что лишь на мгновение окутывали тьму теплом. Дазай отдергивает руку тогда, когда чувствует, что человек около него просыпается. Чуя внезапно прекращает любые свои движения, когда чувствует другое тело рядом с собой и поднимает голову. — Почему ты здесь? — Выпаливает он хриплым, после недавней битвы, голосом. — Думаю, ты хотел сказать: "Спасибо что защитили меня от собственной же способности, О Великий Дазай Осаму." — Он пытается пошутить в ответ. — Я реально не в настроении иметь дело с твоей заносчивой задницой, и никогда не буду в настроении, особенно после битвы с ёбанным драконом. — Чуя рычит, изо всех сил стараясь приподняться на руках, дабы сесть подальше от Дазая. Осаму некоторое время смотрит на покалывающие кончики своих же пальцев. Когда же пылающее чувство распространяется от всех его конечностей до самых глубоких частей его груди и становится чем-то схожим на пылающий лес, Дазай делает то, в чем хорош особенно — кидает в это пламя канистру бензина. — Даже немного грустно видеть тебя таким слабым сейчас, похоже что Портовая Мафия совсем не беспокоится о тебе, м? — Насмехается он. Он тут же замечает, как кулак Чуи целится в его щеку, настолько медленно, что у него есть ещё некоторое время подумать, останавливать его или нет. — Блять, мне стоило позволить тебе умереть прямо там, сукин сын. Но когда молчание между ними затягивается на слишком долгий промежуток времени, по мнению Дазая, он отвечает. — Тебе не нужно было приходить. — Откликается в глубине его сознания отдаленное чувство дежавю. — Что ты нахер хочешь от меня, Дазай? Хочешь заставить меня поверить в то, что я не очередная пешка в твоей игре, и я не сыграл как раз так, как ты расчитывал? Отъебись от меня. — Говорит Чуя, а его тело и разум уже подустали от прежнего гнева. Дазай ругает свои внутренние недоуменные обдумывания и произносит. — Ты мог, блять, оставить меня умирать там, и всё равно этого не сделал. — Да-да, не могу поверить что я упустил такую возможность. Будто я хочу чтобы ты откинулся. Что-то во взгляде Дазая становится кислым при этом. Ему хотелось кричать, вырвать себе сердце и бросить его прямо партнеру в лицо, настолько вопиюще, что его нельзя было бы игнорировать. Он позволяет обиде просочиться в свой голос, когда говорит. — О, я знаю что тебе нужна моя живая душёнка до тех пор, пока я буду полезен для тебя с моей способностью Пожалуйста, сохраняй своё дыхание. — Он возвращает свой в голос в привычный тон. — Теперь мы в разных организациях, и тебе больше не нужно будет использовать Порчу, если ты позволишь мне умереть. И я не был бы против, сделай ты это. Чуя таращится в его глаза, будучи достаточно наивным, ведь думает что действительно найдет в них хоть что-то. — Ты пытался сохранить город и я был частью плана, поэтому я его и выполнил. Ты ведь знал, что я прийду. — И это чистейшая правда, он знал. В таком же русле Дазай имел надежду в то, что солнце всегда будет садиться вечером и вставать утром, у него была надежда, что Чуя всегда будет видеть его насквозь и доверять ему, но эта вера спотыкается без весомых доказательств. Пока Чуя небрежно отталкивает его всё дальше и дальше, Дазай чувствует нужду в том, чтобы превратить всю свою оставшуюся честность в шутку. — Я и не знал, что Чуе так нравятся мои планы. Но Чуя только хмуро смотрит на него, его вера непоколебима: он найдёт что-то достойное во тьме, как и всегда. Дазай чувствует себя так, как будто ему сделали операию на мозге в бодрствующем состоянии, ведь каждая клетка его мозга подвергается натренированному взгляду, и у него нет другого выбора, кроме как лежать и позволять всему этому быть. Однако, когда он не может больше терпеть, Дазай отворачивается от Чуи и пытается возразить. — Я думал, что там было что-то ещё или типа того. Не знаю. В любом случае, не столько важно. Мой план удался. Этим усердная вера Чуи и вознаграждается: он наконец-то находит это. Он вдыхает и чувствует как слова сами застревают в его груди, а единственный способ освободить их — вскрыть его внутренности и позволить всему вываляться перед Дазаем на землю, пока он не найдет в себе достаточно снесходительности для того, чтобы в конце концов прикончить его. — Ты не необходимость для меня здесь, Дазай. Если я так умру, то так тому и быть. Я не оставлю тебя умирать, потому что я забочусь о тебе. — Пытается сказать он это настолько ровно, насколько только может, проявляя искренность и предлагая свою душу самому беспечному Богу. Дазай лишь удивляется, застряв на месте из-за резкого ветра перемен, который только что возник от Астрея. Пока тишина всё сдерживается, Чуя в то время думает о том, что совершил свой самый большой грех и больше никогда не испытает спасения, ни при жизни, ни после неё. Предлагая больше, чем он мог сделать, Дазай говорит. — Ты ведь знал, что не обзан был приходить, да? Знаешь что тебе не никогда особо не нужно было использовать Порчу? У меня в рукаве всегда есть планы Б, В, Г, Д, знал ведь? — Я догадывался. — Так почему всё ещё пользуешься ей? — В таком случае я нахожусь рядом с тобой столько, сколько от меня требуется. — Торжественно отвечает Чуя, отдавая свою душу верности. Самопожертвование есть ни что иное как преданность, когда в обмен обещается спасение. — Я никогда особо не нуждался в тебе. Но мне нравится, когда ты рядом, Чуя. — Дазай посвящает ему Откровение, а Чуя исповедует его веру.