Я устало бреду вдоль холодной мостовой, в босые ноги болезненно впиваются битые стекла — напоминание о коварном симбиозе подслащенного абсента и бледно-розовой жидкости, приторной пыльцой оседающим в недавно прорыдавшем горле. Все это — попытка заглушить боль, спрятаться от пустоты, избежать обледенения в огне — нелепый оксюморон, коим зовётся мое нынешнее существование, однако и таковым нельзя назвать пребывание в кровавом цирке. Тонкую шею под объемным, некогда белоснежным, теперь же — с разводами подкожной алости, — воротником обвивают невидимые щупальца страха. Сначала они почти любовно поглаживают, ловко скользят, как змеи на девственной эмали, а после ожесточенно сдавливают, и я непроизвольно размыкаю тонкие, потресканные от черного акрила и обезвоживания губы в тяжёлом вздохе. В следующую секунду судорожно вдыхаю в себя дым тлеющей папиросы, которая помогает справиться с асфиксией: эти папиросы не содержат в себе обычный табак — они являются хрупкими домиками для лечебных трав, звёздной пыльцы и лунного опиума, они служат наградой за стойко выдержанную боль на цирковой арене.
Крылатые львы откусывали мне голову, пауки забирались под кожу, меня насиловали и убивали тысячу раз — однако все это было фантомными видениями: я просыпалась в холодном поту в тускло освещенной каморке, натыкалась на не обезглавленное отражение, но тело разъедала боль, а мозг — страх быть поглощённой палачом, что представал в образе необъятного спрута, норовящего обвить мое истощенное тело, раздавить кости, измельчить их и превратить в кокаин, а органы пустить на самое сладкое и пьянящее вино.
О, как же несчастна моя участь! Блуждать мне вдоль этой серой пустоши без единого дома — без единой надежды на укрытие — вечность! Лишь молочно-зеленый дым обволакивает мощеную хладно-розовым кварцем местность — кукольный театр для извращенцев. Цвет абсента, разбавленного молоком или семенем великого и ужасного прародителя, имя которому — кровавый театр. Пожирающий Сатурн и Сатана не могут тягаться в ненасытности и жестокости с алой пастью, что кровоточит на горизонте.
Я вижу красное пятно, слышу рьяный смех, скрещенный с вагнеровским мотивом — дисгармония — уродство и красота, низость и совершенство. Я вся соткана из этих противоречий: наблюдая свое отражение в прозрачно-голубой луже, отмечаю угольно-черные волосы, спадающие на синие глаза, обведенные пурпурными подтеками, впалые скулы и тонкую линию акриловых губ — отблески болезненной красоты, вальсирующие в макабре с уродливым скелетом.
Папироса медленно дотлевает в подрагивающих пальцах, из остатков бордовой картонки выплывает индиговый дым и преобразуется в маленьких фей-девственниц, жаждущих опорочить свою невинность, вкусить сок греха — и оттого они сладко постанывают, невесомо целуют меня в бледный лик и, взмахивая серебристыми крылышками для того чтобы стряхнуть лунную пыльцу целомудрия, бездумно насаживаются на шипы порочных роз. Я же стремлюсь к очищению, желаю полета, будучи бескрылой… Но и не все крылатые способны взлететь.
Направляюсь по тропе, ведущей к поглощающему шатру, и меня ослепляет лимонно-золотистый свет. Щурясь от потока желтизны, я запрокидываю голову и замечаю, как полукруглая эмалевая арка, отделяющая абсентно-сероватую пустошь от территории кровавого цирка, покачивается от тяжести клыкастого шара. Каменное солнце — безликий жёлтый шар с ненасытной пастью на цепи, прикованной к тонкой орлиной лапе полуюноши-полуптицы Арлекина.
— Анима! — надрывисто вопит он, заметив меня.
Перевожу ослеплённый взор на его желтоватый лик, оскверненный струйкой крови, что стекает вдоль двойного рта: биологический рот кривится от боли, в то время как вырезанная алым шрамом улыбка обманчиво сияет на слезливом лице. Длинный, острый нос скрывает изумрудный колпак, аналогичный тому, что прикреплен к копне огненных локонов, ныне липнувших к крови и поту на лице. Его тощее, обнаженное тело мужчины скрывает пара изувеченных крыльев — оранжевые и зелёные перья осенней листвой опускаются на кварцевый мрамор. Он — хранитель солнца, однако глумливый шар давно подчинил окрыленное существо своей воле. Солнце пожирало, отягощало, придавливало, а сейчас достигло апогея своих злодеяний. Удивительно, как Арлекин до сих пор остается целостным, а не раздавленным, подобно птице, истерзанной хищником. Орёл — сильная птица, вот только всегда найдется поглотитель, и не важно, что он бескрылый.
— Спаси меня, — хрипит хранитель и с мольбой простирает когтистые лапы, в одной из которых поблескивает серебряный кинжал. — Мне так больно! — взывает и отодвигает сломанное крыло, открывая вид на истерзанную плоть. Вдоль взмокшего от жара и дрожащего от боли тела проходят длинные кровоточащие полосы. — Я сам себя драл когтями, — объясняет он, и уже вдоль моего тела, облаченного белоснежно-окровавленным костюмом грустной клоунессы, пробегает дрожь — страх и жалость. Меня редко волнует чужая боль, но отчего-то сейчас сердце сжимается так, словно готово выскользнуть из гортани и разбиться о мостовую. Но вместо этого Арлекина тошнит на холодный мрамор и бледные лилии, что цветут у эмалевой арки. Кровавые брызги орошают нежность, будто пятная девственную красу, а крылатый юноша горько усмехается и утирает струйку черной лапой. — Это привычное состояние, — отмахивается он, — очень уж жарко… Обжигающе, — добавляет и с болезненным вскриком откидывается на поломанные крылья. Глаза сверкают темнеющими изумрудами, опущенными в наполненные сосуды слез с примесью пурпурной краски. Лапы отчаянно сдавливают рукоять кинжала. Чужая агония всегда казалась сладкой на вкус, но сейчас слюна во рту разбавляется горечью.
— Я хочу умереть, — всхлипывает он и смотрит мне в глаза. Я не выдерживаю этот взгляд, и вы не смеете осуждать меня за это: ведь разве вы смогли бы выдержать взор «Падшего ангела» Кабанеля, сойди он с полотен и явись пред вами в своем поверженном величии, в агонии могучих крыл, столкнувшихся с беспощадным гранитом земли?
— Убей меня, — тихо взмаливается Арлекин и боязливо смотрит вверх на своего палача — на солнце, что никому не дарит тепла, но глумливо и безжалостно обжигает хрупкого хранителя. Из клыкастой пасти объемного шара стекает слюна и оседает на безвинных лилиях, доселе уже опороченных кровью. Я знаю, что солнце никогда не поглотит Арлекина целиком, смакуя и наслаждаясь крупицами его тления, и об убийстве распластанный полуорел просит не у того, на чью цепь был некогда прикован, а у меня.
— Анима, — произносит мое имя в подтверждение и протягивает кинжал, что подрагивает в ослабшей лапе. Я медленно склоняясь над сломанной марионеткой грузного кукловода, игнорируя слепящие глаза слезы, и выхватываю кинжал. Молниеносно и решительно вгоняю острие в бледно-лимонную ямку между неестественно выступающими ключицами Арлекина. Кровь хлещет фонтаном на воротник, уже поруганный моей собственной запекшейся кровью, но я не чувствую отвращения и жалости. Хранитель извивается в предсмертных конвульсиях, с лица сходит жёлтая краска, а изумруды глаз тускнеют, приобретая салатовый оттенок. Губы ползут вверх, впервые соединяясь с вырезанной улыбкой. — Спасибо, — облегчённо выдыхает и замирает.
Я отбрасываю кинжал и победно смотрю на солнце, которое заходится в туберкулёзном кашле и неожиданно исторгает из ненасытной пасти черную птицу — ворона, которая падает в лужу крови и начинает удлиняться. Абсентную серость, разбавленную пестрыми бликами солнца, вдруг стремительно обволакивает надвигающаяся мгла. Меня охватывает ужас, а к горлу подступает ком тошноты. Перед глазами расплываются серебристые блики, которые оказываются пролетающими мимо звёздами. Солнце заменяет платиновая луна, а на месте темной птицы я наблюдаю черноволосого мужчину в серебряной маске на скуластом лице. Прикрыв обнажённость фиолетово-черными крыльями, он отвешивает мне почтительный поклон и, тихо посмеиваясь, склоняется над мертвым Арлекином, чтобы в следующее мгновение раскроить его тонкую грудную клетку острыми когтями и вынуть кровоточащее сердце. Скованная оцепенением, я не нахожу в себе силы закричать, а он принимается алчно вгрызаться длинными клыками в орган. Я замечаю, что с каждым пережеванным куском труп Арлекина тускнеет, а с последним, отправленным в тонкий рот Ворона (как я тотчас прозываю мужчину), он и вовсе обращается белой пыльцой и, устремляясь ввысь, окаймляет луну и воссоздает более яркое свечение. Черная птица удовлетворённо улыбается, вглядываясь во тьму, освещённую хладнокровным блеском звёзд и лунного диска, с которого простирается длинная цепь. Ворон резко хватает ее и вдавливает в разбившуюся точку мостовой.
«Гнилою мертвечины блеск тебя изъест,
И мирный небосвод осветит платиной луна,
Она одна на небе госпожа.
Ты лишь гнойник в голубизне стеклянного ножа,
Соринка в глубине хрустального графина.
Пусть землю охраняет холодный твой двойник,
Что разбавляет темень лунным светом,
Тепла не дарит и не обжигает,
В родник природы проникает серебром
И озаряет небо фосфорным огнем.
Без солнца мы прекрасно проживем!» — бесцеремонно взвиваются в голове странные строки, читаемые насмешливым мужским голосом. Мой разум вновь посещает посторонний, или же я обладаю редким даром чтения мыслей?
— Со мной такого не будет! — неожиданно и самоуверенно перебивает свой же внутренний монолог Ворон и обращается уже к платиновому шару: — Я сильнее, — безумно вторит луне и коварно смеётся, а я незаметно очаровываюсь этим зрелищем: безумие всегда влекло меня, как мотылька на свет.
Безумие — редкий и ценный дар, ведь лишь безумец может перехитрить зловещую кровавость театра, он может противостоять палачу. Стало быть, я недостаточно безумна. Я не безумна — и осознание того болезненно обжигает сердце, что безвольной птицей трепещет в заключении клетки — под ребрами. Не безумная, просто слегка сумасшедшая. Поглощённая собственным бессилием и завистью, я не сразу замечаю чужое присутствие за спиной. Вздрагиваю лишь тогда, когда чье-то холодное дыхание дождливым ветерком обласкивает тот участок шеи, что не скрыт отягощающим воротником.
— Возбуждает, не правда ли? — сладковато-приглушенно доносится до слуха. Этот женский голос — коварное сплетение ехидства и мелодичности, зефирная сласть, перебиваемая кислинкой. Кто же обладательница? Я нарочито испуганно оборачиваюсь, стараясь подыграть и сделать вид, что незнакомке удалось застать меня врасплох. Натыкаюсь взглядом на пару сапфирных глаз, насмешливо выглядывающих из-под угла объемной черной шляпы… Мне знаком этот взгляд, но не могу вспомнить откуда. Тонкие лиловые губы расплываются в оценивающей ухмылке — вызов, смешанный с пониманием. Ее холодный, тяжело изучающий взор не подобен дитю Кабанеля, не похож он и на надломленность Арлекина — в нем отсутствует отчаянная боль и бессильная ненависть, но и его я не могу выдержать, а потому перебегаю глазами на тяжёлые волны фиолетовых локонов, ниспадающих на фарфорово-резные ключицы, полускрытые за кружевным платьем цветом в ночь. Как же хочется до них дотронуться… Как же хочется зарыться лицом в темное море волос и захлебнуться… Стоп. Что за чертовщина?!
— Дотронься, — шепчет она и беззастенчиво приближается так, что край увесистой шляпы упирается мне в лоб. Читает мысли?..
— Верно, моя сладкая Анима, — почти постанывает и едва ли не касается губами моих. Эта странная близость манит, пьянит, но я противостою ее чарам, отстраняя незнакомку от себя.
— Кто ты? — вопрошаю. Язык заплетается, словно я накануне пустила по гортани подслащенный абсент.
— Умбра, — коротко и отчего-то раздражённо роняет она, — но ты знаешь, кто я. Ты знаешь гораздо больше, чем просто мое имя. — уверяет и резко поддается вперёд с целью ухватить меня за шею и впиться острыми ногтями в кожу.
— Каждому своя погибель, Анима, — монотонно произносит Умбра и проходится длинным змеиным языком вдоль моих полуоткрытых уст. Боль от ногтей, усиленно терзающих кожу, смешивается с негой сладострастия. Как же ты страшишь, Умбра, и как же ты чаруешь. Глаза закатываются под воздействием внутривенно запущенного коктейля из боли и сласти, тело слабеет в тревожной эйфории, и я безвольной куклой обмякаю в тонких руках прекрасной неизвестности.
Каждому свой палач…
Во тьму забвения беспощадно врываются пестрые искры. Поневоле открываю глаза, что даётся с небывалым трудом — веки будто налились свинцом, и я бы рада их более никогда не поднимать. Забери меня в темное царство сладостных грез, Умбра.
Но мрачная леди не слышит скорбной мольбы, жрицы ночи нет поблизости, и вместо хладного фиолета волос я наблюдаю переполненный зал наблюдателей, чьи лики привычно скрыты за глумливо-алыми масками. Толпа гудит, жаждет крови, которая может поспособствовать созданию гармонии, слившись со всеобщей багровостью цирка. Я их разочарую. Не вкусить им соков моей жизни, болезненно тлеющей во плоти. Я ещё поборюсь. Однако былая уверенность исчезает, как только я чувствую нечто липкое, крепко обвивающее позвонки. Ловлю взором собственный силуэт, узкий и сжавшийся, как перетянутый канат, что темной тенью подрагивает на бархате арены. Он трансформировавшимся акробатом пройдется по мне, а я, боюсь, не выдержу и оборвусь. Огромные, цепкие щупальца распускаются за спиной, подобно кувшинкам на озере, вдруг возжелавшим поглотить своего отца, милостиво прокормившего их невидимую червоточину.
Меня сковывает страх, отчаявшийся Фобос скребёт в горле наточенными когтями. Мой маленький, раненый хищник, мечущийся в клетке, я не выпущу тебя, явив им клочки белоснежно-алой, как одеяние Пьеро, шерсти. Ужас — пропитание палача, кой растет с каждым криком, рвущимся из груди; боль — отрада для зрителей: каждая пурпурно-черная слеза — пьянит, подобно крепкому вину. Не кричать. Без ужаса и отчаяния. Быть может, и нет его наяву — все это происки делирия, затмевающего здравый смысл. Галлюцинации. Но слишком явственно обвивает безвольное тело щупальцами, намертво присасываясь к рёбрам в жажде разорвать и поживиться органами в соусе крови. Перед глазами расплывается пестрая желчь софит и кровавые шары — наблюдатели. Я едко усмехаюсь предвкушающему залу, не замечая слезы, предательской росой опадающие на багровый бархат. Тень необъятного спрута возрастает, полностью поглощая мою. Теперь я даже не могу разглядеть очертания воротника, и меня настигает ощущение того, что моя хрупкая плоть съедена и захлёбывается в чернильном наполнении ненасытной твари. Фобос раздирает глотку и с воплем вырывается наружу, утопая в безудержном, гадком хохоте зрителей, который мгновенно заполняет пространство. Моя личная преисподняя, гори ты огнем более страшного ада… А существует ли таковой?
Обессиленно спускаюсь в столовую, расположенную в тайном подземелье. Тело сковывает онемение, черепную коробку раздирает мигрень, ноги ноют от усталости и пережитого шока и отказываются сгибаться, отчего я спасительно ухватываюсь одеревеневшими пальцами за витиеватые перила и почти скатываюсь вниз — туда, где восходит абсентная заря. Изумруд, разбавленный молоком, чарующим маревом подкрадывается к босым ногам, скрытым за длинными и широкими штанами с разводами крови. И тут я неожиданно для себя ощущаю тянущуюся по ступенькам влагу — чужой ручеек из крови, в водах которого бьётся рой синих бабочек. Одна из них, щекоча, приземляется мне на скулу. Перевожу взгляд и замечаю подле бездыханную фею, распластанную на лестнице подобно кукле со сломанным механизмом. Будто пружинка отлетела и прозрачно-розовые крылышки хрустнули и лишились возможности летать, фарфоровая кожа покрылась трещинами, как старец морщинами, а аквамариновые глаза обесцветили. Внимательно осматриваю труп феи. Ее истощенное нагое тело укрыто длинной бахромой малиновых волос, а с пухлых губ медленно сползает карминная краска и кроваво-желтая рвота — именно в ней и трепещут бабочки. Под тонким носом осыпавшаяся пудра из ее последней дорожки кокаина. Как пугающе поразительна быстротленность совершенства. За полетом неизбежно следует падение, и у несчастной феи оно произошло внезапно и болезненно: разбилась окрыленная о безжалостный купол цирка, увлекшись снюхиванием опиумной пыльцы. Вижу, как трещина на фарфоре ее груди расширяется и из заточения некогда прелестного сосуда выбирается жирный паук, начиная плести малиново-розовую паутину из длинных волос покойной феи. Морщусь от отвращения и лёгкой боязни — никогда не питала симпатии к паукообразным, — отгоняю от лица бабочку и перешагиваю измождённый труп. Голод уж сводит желудок, пора бы мне подкрепиться.
Незаметно ко мне подкрадывается грузная кухарка. Я отстраняюсь и жмусь к холодному граниту стены, придавленный воротник неприятно врезается в глотку, и я силюсь подавить рвотный позыв. По-кроличье розоватые глазёнки напротив внимательно изучают мой испуганно-озадаченный лик со скатившимся гримом, а после перебегают на крылатый труп. Полный рот кухарки склабится в хищной улыбке, являя длинные жёлтые зубы.
— Сейчас будешь кушать, прелесть, — многообещающе тянет она и глядит на меня с хитрым прищуром. Вдоль обессиленного тела ползет волна дрожи: это отдаленно женское существо никогда не причиняет вреда, но неимоверно страшит своей уродливой парадоксальностью. Она молниеносно склоняется над мертвой феей и грубо вонзается в фарфоровую грудь наточенными лезвиями, что заменяют человеческие ногти, провоцируя хруст, и достает сердце. Я вспоминаю, что недавно наблюдала подобный бесцеремонный жест по отношению к покойнику со стороны новоприбывшего Ворона.
За свидетельствованием сего кровавого зрелища, я вновь не замечаю присутствия Умбры, которая легонько целует мои волосы сзади и дотрагивается до руки холодными пальцами. Неожиданно смело перехватываю ее ладонь и сжимаю, то ли ища поддержки, то ли жажда продлить момент близости. Кажется, она понимает меня: беззлобно хихикает и переплетает наши тонкие пальцы, игриво царапая острыми коготками, подобно разомлевшей кошке.
— Отложите ваши лесбийские игры до ночи, — укоризненно покачивает головой кухарка и отправляет обнаженный орган в хрустальную миску.
Я заливаюсь румянцем, а Умбра смеётся звонким колокольчиком и демонстративно проходится змеиным языком вдоль лиловых губ.
— Как скажешь, — покорно кивает она и выпускает свою ладонь из моей. Замечаю, что без холодка ее кожи я дрожу гораздо сильнее. Стало быть, ее лёд меня согревает? — Пойдем, Анима, — произносит сумрачная леди, указывая на круглый стол изумрудного цвета, за котором мы вскоре молчаливо восседаем в ожидании ужина. Край черной шляпы отбрасывает тень на ее фосфорный лик, сквозь сероватую вуаль я созерцаю темный блеск кошачьих глаз, из нижних век которых паучьими лапками выползают длинные синие ресницы. На острых скулах плывут уголки тонких губ и опадают в протяжном вздохе.
Умбра недовольно морщится и залезает пальцами в кружевное декольте, дабы вынуть бордовую папиросу и в тот же час закурить. Серебристые звездочки дыма клубятся к объемной люстре, увенчанной алмазными каплями, и замирают на позолоченном потолке брызгами ночной лунности. Умбра затягивается и выпускает изо рта струйку дыма, которая дрожит над шляпой, превращаясь в маленькую фею. Новорожденное создание потягивается, словно пробуждаясь ото сна и улыбается, расправляя блестящие звездным небом крылья. Умбра расплывается в ответной улыбке и собирает губы в трубочку для того чтобы подуть на фею. Та подлетает вверх, проделывая кувырок в воздухе, и с визгом устремляется к потолку. Мы синхронно вскидываем головы, наблюдая за ее первым полетом.
— Ваш ужин, — раздается за спиной, и я неприязненно передёргиваю плечами, хоть и голод зверем грызет желудок. Рядом со мной приземляется тарелка с сердцем мертвой феи и бокал абсента. Я в отвращении морщусь. Никогда прежде не ела органов и пробовать категорически не желаю.
— Не буду, — упрямлюсь и стискиваю кулаки. Пусть только попробуют заставить. Чувство голода нарастает, но я не пойду у него на поводу — я сильнее этого. Сердце поблескивает в хрустале кровавым соусом, манящ этот плод, но… Сладок ли?
— Проверь, — искушающее шипение соскальзывает с губ Умбры. Я удивлённо гляжу на нее и сталкиваюсь с алчным блеском глаз, очерченных серой волной — тенью свисающего края шляпы. Уголки ее рта подрагивают в нетерпении. Она хочет, чтобы я поживилась былым компасом жизни феи, но почему? Наивно предполагала, что Умбра будет гордиться моей стойкостью и принципиальностью, а она желает обнажения моей слабости и явления греха.
— Я хочу, чтобы ты не отвергала естественных вещей, не стремилась загнать в угол инстинкты и подавить первичные потребности, — шепчет она, по-заговорщицки склоняясь над столом, — греши, пожирай, имей, подобно цирку, — ее мертвенно-бледный лик разрезает хищный оскал. Раздвоенный язык проскальзывает по белоснежным острым клыкам, собирая звездочки папиросной пыльцы. И меня отчего-то настигает лютое желание сплестись с ней языками, соединяясь губами в зверином подобие поцелуя. Тело бросает в жар от стыда и неуемной жажды.
— Хищница, — сладкий голос Умбры снисходит до хрипа, — моя хищница, — постанывает она, откидывается на спинку стула и проводит ладонью вдоль спадающего фиолетовой волной локона.
Перевожу взгляд на поверхность стола, впиваясь глазами в манящий плод, а спустя мгновение уже мои зубы жадно в него впиваются. Кровавый соус стекает вдоль подбородка, смешиваясь с гримом и слезами. Сласть сердца протекает по гортани живительным соком, я утробно рычу, как голодный волк, терзающий невинного козлёнка. Вгрызаюсь, алчно пережевываю, закатывая глаза от удовольствия. Это самое вкусное блюдо, самый сладкий плод. Сердце грешницы, сердце феи-кокаинщицы, сердце окрыленного дитя, разбившегося о мрамор жестокой действительности — одной из несуществующих реальностей. Насыщаюсь чужим грехом, чувствую силу, скользящую по венам, мое тело больше не болит. Я вдруг вижу себя со стороны: с лицом, запачканным кровью, с глазами, застеленными первобытной дикостью, держу дрожащими от возбуждения руками опустошенную тарелку, черные волосы липнут к мокрым разводам на лице, поалевшие губы безумно ползут вверх, а изо рта вытекает струйка крови и расползается на воротнике багровыми каплями. Как же жутко, но и… Отрадно?
— Ты увидела себя моими глазами. — раздается голос Умбры, и уже в следующую секунду я наблюдаю ее лицо напротив, сияющее триумфом. — Ты так прекрасна в своем естественном сумасшествии, — искренне заявляет она и резко забирается на стол.
В ноздри ударяет аромат лилий, омытых дождем, сочетающийся с нотками табака и алкоголя. Пряди тяжёлых волос щекочут лицо, а лиловые губы плутовски ухмыляются напротив моих. Подаются вперёд, но не целуют, лишь скользкий язык приятно пробегает вдоль подбородка, воруя полосу кровавого соуса. Мою плоть сковывает болезненная тяга, дыхание перехватывает, а сердце бешено ударяется о ребра. Слизывай с меня кровь, Умбра, слизывай грим, слизывай кожу… Пусть твоя слюна разъедающей кислотой оседает на моих внутренностях и костях. Ах! Ах…
Прихожу в себя в тускло освещённом коридоре, убегающим вдаль. Озлобленно скоблю багровые обои и слышу приглушённые крики — дуэт мужских гортанных стонов и женских всхлипов, преисполненных мольбой. Должно быть, привычно насилуют цирковую шлюху Кармен. Да, эта дверь ее комнаты — красная с выгравированным фаллосом, я с интересом заглядываю в замочную скважину. Темноволосая девица с расплетенным корсетом, из которого завлекающе выступают полные груди, придавлена к антикварной тумбе грузным телом похотливого мужчины в маске свиньи. Он приподнимает ее аппетитное тельце и ставит на четвереньки, грубо врезаясь в обнаженную плоть эрегированным органом.
Я чувствую волну возбуждения, что крепко обхватывает напряжённое тело, и искорки темной радости бабочками пролетают перед глазами.
«
Отрадно наблюдать за чужой болью?» — раздается в голове голос Умбры, и я киваю, впервые не чувствуя стыда за подобное. Признание собственной червоточины. Любовно взлелеянный бутон тьмы. Расцвет порока. Как же прекрасно истекать соками отрады в понимании того, что чье-то бремя гораздо тяжелее твоего.
Моя каморка встречает запахом сырости и пыльных книг. Тусклый свет одинокой лампы являет взгляду письменный стол, заваленный тяжеловесными томами и ненужными бумагами, белоснежную кровать и тумбу с зеркалом, за которым я каждое утро наношу грим. На холодно-голубой стене мирно отсчитывают секунды старинные часы. Полночь, однако совсем не хочется спать, ведь я знаю, что буду созерцать отнюдь не сладкие сновидения, а чудовищные кошмары. Я оказалась бессильна перед лицом страха на арене, палач по-прежнему сильнее меня — и это наказуемо. Бесплотный, но всеобъемлющий разум цирка ловко прокрадывается в самые потаённые уголки душ безвольных марионеток, он довлеет над снами, коварным мороком насылая адские миражи.
Не выбраться из этих крепких пут без полного познания себя и незыблемого самоконтроля. Но как прийти к оному, если тобой управляет такая сила? Достаю папиросу и присаживаюсь на кровать, слезы беспомощности застилают глаза.
— А может эта сила — ничто? — раздается рядом. На стене образуется тень, подобно группирующимся паучкам, и я вижу очертания женского стана и водопад волос, что змеится из заточения объемной шляпы. Черная рука полупрозрачной картонкой отделяется от обоев и чиркает зажигалкой у моего онемевшего рта, задымляя папиросу, после чего принимает исходное настенное положение.
— Умбра? — тихо поражаюсь и несмело дотрагиваюсь кончиками пальцев до стены, но ощущаю лишь холод бетона. Очарованно смотрю на сотканный из света и тьмы силуэт. Волны волос подрагивают на стене, как при движении плоти, или же будто при порыве осеннего ветра… или как шевеление жаждущих щупальцев? Я вздрагиваю и отползаю назад, роняя папиросу на белоснежную простынь, с ужасом наблюдая за тем, как локоны Умбры возрастают, удлиняются и закручиваются, как нежный шелк мимолётно преобразуется в цепкие щупальца.
Женское тело испаряется, будто звёзды под подавляющей силой зари, и остаётся лишь шляпа, раковиной скрывающая спрута.
В горле бьётся ком страха, готовый криком вырваться наружу. Я соскальзываю на пол и начинаю пятится к двери, становясь невольным свидетелем цепенящих метаморфоз тени: шляпа округляется, и я понимаю, что она есть плоть монстра, она соединяется со змеящимися конечностями, которые медленно отделяются от стены и с глумливой алчностью скользят ко мне. Сердце стучит в горле, ужас режет тело, но я отчаянно бегу к двери и спасительно вываливаюсь в узкий коридор. Цепляюсь ногтями за стены, передвигаю онемевшее тело все дальше от зловещей каморки, оборачиваясь на которую, вижу скрывающиеся за дверью щупальца.
Он там. Он в моей комнате. На моей постели. Мне не вернуться. Не вернуться!
Загнанной птицей вырываюсь наружу, боясь, что кровавый шатер обрушится на голову в попытке удержать и раскроит череп надвое… Хотя я и без того ощущаю себя расколотой. Мне кажется, будто часть меня осталась в каморке, застеленной ужасом, и вкушает плоды Дэймоса с трепетом и любовью. Словно нутро срослось с непрекращающимся ощущением кошмара и уже не пытается исторгнуть из себя не переварившиеся ингредиенты адского блюда.
Босые ступни утопают в лужах, растёкшихся вдоль мостовой — дождь, смешанный с кровью. На серповидные концы забора завлекающим уродством нанизаны мертвые тела — все ради больного любования толпы. Мне не страшно, но отвращение комом встаёт в горле. Над аркой входа в преисподнюю висит бледный лунный шар, на котором мирно дремлет сумеречный повелитель. Размах могучих крыльев позволяет узреть плоть — фосфорически сверкающую, сильную и совершенную. Черные нити волос обрамляют широкую грудь. Невольно любуюсь его ещё не поверженным могуществом, несломленной красотой. Решаю примоститься под луной и тяжестью тела сминаю увлажненную осенней меланхолией траву.
Осень? Но цветут лилии и их удушающий аромат щекочет ноздри, но и иней не убивает их, и осенняя листва, покойно распластанная меж зелёных трав и редких комьев снега. Это вечный собирательный образ. Это вечное преувеличение, а оттого — вечное ничто. Так и я — гиперболизированный образ вселенской муки, но на деле же такой потерянный и пустой. Я не помню прошлого и даже не знаю того, кем являюсь сейчас. Могу ли я смыть грим, сорвать опостылевший костюм и, будучи обнаженной, взглянуть в лицо своей самости…
«Ее нужно обрести…» — ядовитый заговорщический шепот в голове, —
«…обретать, а не искать!» — как много интриги, Умбра, и как мало руководств к исполнению. Сквозь пелену слез с озлобленной тоской и завистью созерцаю неумолимую сталь небес, хладные и возвышенные звёзды. Хотела бы и я быть звездой и с безразличным безучастием наблюдать за тем, как расчленяют непокорных актеров, как нанизывают безвольные тела на острия, как цирк глумится над своим чревом. Как он измученным булимиком исторгает из себя лишние поглощённые частицы… А что, если однажды он выплюнет и меня, и острый забор проткнет уже мои внутренности насквозь?
— Хочешь звезду? — неожиданно доносится сверху приглушённый и хрипловатый голос. Я вскидываю голову и натыкаюсь на пару глаз, что холодными изумрудами сверкают из прорезей серебряной маски.
Вновь смотрю на небо и отмечаю самую яркую звезду, которая будто желает пасть… Гоню прочь эти домыслы и упрямо качаю головой.
— Как же часть бесконечного космоса может жаждать опуститься до рук, запятнанных кровью, сигаретным пеплом и тошнотой? — спрашиваю я с изумлением, чем вызываю усмешку у Ворона.
Расправляет крылья и мгновенно подлетает ко мне. Обдает замогильным дыханием, болезненно впивается когтями в плечи и молвит с сумасшедшим блеском в глазах и исступленным придыханием:
— Часть космоса жаждет попасть домой. Дом тот — твоя душа, изваянная изо льда и камней Сатурна. Звезда была извечно твоим спутником, сейчас она стремится светом въесться в ребра, пыльцой осесть на ауре, не рук твоих она так жаждет, но может и до них снизойти, — несвязный бред, режущий перепонки и впивающийся в мозг. Из сатурнианских компонентов может быть соткана непоколебимая и морозная, как кружевные паутины инея на стекле, Умбра, но отнюдь не я. Черная желчь, пепел потухшего пламени, битое стекло абсента — из этого я изваяна, не изо льда и камней. Я слаба, я гнусь на ветру, подобно тонкой ветви сирени. Мне далеко до гранита.
— Умбра и Анима… — задумчиво тянет Ворон, — величайший оксюморон и доподлинная аналогия. Ты и она — одно и то же, — уверяет, заставляя окончательно удостовериться в его помешательстве. Луна не пожирает его бледную плоть — Ворон сам является падальщиком, — она избрала иную хитроумную тактику: проникает в его разум холодным свечением и лакомится остатками здравого смысла.
— Одно и то же, говоришь? — ехидно переспрашиваю я, стараясь подавить волну надвигающегося раздражения. — Так кто же слизывал кровь с моих уст за ужином? — но Ворон не отвечает, лишь загадочно улыбается, величественно расправляет крылья, являя взору манящую обнажённость, и взмывает вверх. Замечаю стремящуюся вниз серебряную нить, на которую оказывается нанизана звезда. Ворон перегрызает ее острыми зубами и бросает часть космоса мне в ладони.
— Какая холодная, — отмечаю и очарованно рассматриваю звезду, которая похожа на осколок льда.
— Единственная пылающая звезда истлела накануне, — вспоминает сумеречный страж и притаптывает ногой небольшую лужицу желчи, расползшуюся вдоль мостовой. — Арлекин был из тех немногих, кто не носил масок, — добавляет и вздыхает в неком подобие ностальгии.
— Все палачи носят маски, — с уверенностью и презрением заявляю я, — выходит, ты один из них.
— Я — наблюдатель. — мгновенно переубеждает Ворон. — Палач неспособен избавиться от маски всеобъемлющего зла, а я могу сорвать свою, — приглушённо-интригующе шепчет он и неспешно дотрагивается когтями до сребристой завесы тайны. У меня перехватывает дыхание от предвкушения.
Сверкающий бархат обращается в звёздную пыль, а я вижу его лицо. Длинный орлиный нос, острые скулы, изможденно-безумный блеск изумрудных глаз, бледная и почти незаметная полоска шрама, бегущая от края рта к щеке…
— Арлекин! — повержено восклицаю и несмело дотрагиваюсь до черных нитей его волос. — Но, получается, ты съел собственное сердце? — удивляюсь я, понижая голос до боязливого шёпота. Он улыбается с ласковой печалью и произносит: — Иногда необходимо уничтожить часть мнимого себя, дабы прийти к истинному, — затем вдруг резко притягивает к себе мое окаменевшее тело и впивается в губы. Нет, это не поцелуй, скорее щедро расщепленный вдох жизни. Перед глазами расплывается ночная синева и хладнокровные созвездия, и я проваливаюсь во тьму, оставляя перевоплотившегося Арлекина в одиночестве. Пусть спокойно поживится гниющими тушами бывших актеров.
***
«Моя любовь, твоя душа в огне.
Попеременно молишься то Господу, то Сатане.
Стремишься ты к недосягаемой звезде,
Смиренно ожидая нисхождение.
Моя любовь, горишь ты в дьявольском костре, лелея вожделение,
А после поднимаешься в эфирность небосвода
В стремлении очищения.
Моя любовь, двуликого ты рода, и, если верить древнему поверью,
Оборотишься ночью в кожу злого змея и искусишь сама себя.
Моя любовь, скользи же по ножу, не веря
В способность рук твоих вогнать его в меня.
Заковывай же душу в хлад стекла…
Рубином страсти, ты, кровавая весна,
Стекай же с стены февраля.
Дождем ненастья опускайся, звезда неведомой дали,
На землю сказочной страны.
Моя любовь, я знаю точно: невинным будучи козленком,
Ты ночью возрастешь до Сатаны!»
***
«Анима!» — коварен шепот, но и сладок, восходит в пелене дремоты, вытягивая в ненавистную явь…
«Явь ли?»
Замутненный взор натыкается на раскачивающуюся люстру и блики света, глумливыми тенями пляшущие на стене. Боюсь, что они преобразуются в поглощающего спрута… Может быть, он под одеялом и готовится обнять мои затёкшие ноги с насильственным вожделением? Мгновенно избавляю себя от тканевого укрытия и лихорадочно ощупываю взглядом пространство. С парализующим удивлением замечаю неизвестную алую дверцу в левой стороне каморки, резная ручка которой тут же поворачивается… Я испуганно вскрикиваю и пячусь уже к другой двери. Однако вижу белизну длинных пальцев, ловким паучком вынырнувших из тайной комнаты. Один из них манит меня, и я, влекомая любопытством, направляюсь навстречу неизвестности.
«
Lila-blutig» — выгравировано алыми буквами на черной табличке сверху. Дотрагиваюсь ладонью и отмечаю, что дверь обита красной кожей, на которой умело вышиты фиолетовые лилии… Я чувствую их аромат! Адское сплетение запаха лилий и разлагающейся плоти — этот коктейль дурманит и вызывает волну кровавого возбуждения. Без опаски ловлю простертую ладонь, прекрасно зная обладательницу, и перешагиваю порог.
Тук-тук! Сердце трепещет под ребрами, будто незваный гость стучит в закрытую дверь мрачной обители. Она вся соткана из зеркал, отражающих мое безумие сквозь проблески приглушенного света — одинокое бра, мигающее лиловым огнем в просверленной зеркальности, и вспышки молний над головой — никакого потолка, лишь индиговое небо, затянутое тучами, лишь приятная морось, ласкающая озадаченный лик. Босые ступни холодит сиреневое стекло пола. Оно, словно лед, может запросто треснуть и дать мои мозги на растерзание мостовой. Но, приглядываясь, я улавливаю смутные силуэты остроконечных крыш, узкие улочки, затянутые утренним туманом, многочисленные дома и устремляющиеся ввысь круглые фонари… Это не цирковая пустошь. Это свобода. Это жизнь. Это…дом?! Во рту немеет крик разбуженной надежды, я падаю ниц и отчаянно бью кулаками по стеклу. Такое хрупкое на первый взгляд, оно не поддается моей возрождённой силе, и злость скребёт сердце взбесившейся кошкой. Проклятие!
— Анима! — раздается над ухом голос Умбры, его звучание кажется менее приторно-ядовитым, он приобрел серьезный тембр. Я поднимаю голову и натыкаюсь на его обладательницу, стоящую подле…чужого палача, носившего маску свиньи.
Ныне он прикован к стулу толстой цепью. В руках Умбры серебрится острие увесистого топора, а в глазах — холодный огонек мрачного предвкушения. Лиловые губы змеятся в едкой ухмылке, переползающей в хищный оскал.
— Ты можешь делать с ним все, что пожелаешь, — многообещающе шепчет она, сверкая взглядом, наполненным первобытным голодом. Я оглядываю грузную тушу нашего заложника и понимаю, что не желаю ему смерти.
— Я не хочу, он — палач шлюхи, но для меня он навсегда останется доставщиком удовольствия. — непомерно уверенно и так же безумно молвлю я. — Мне так нравится наблюдать за чужой болью, Умбра, — вылетает из уст бесстыдной птицей. Вспоминаю, как он вбивался в ее растянутую плоть, как он оставлял красные отметины на чайной коже и след изможденности на быстротечно стареющем лице… Нет! Он должен жить!
— Ты готова променять чувство нездорово удовлетворенной похоти, вызванной безнадежностью, на свободу и абстрагирование ото всех извращённых страстей? — с несвойственной серьёзностью интересуется Умбра, лицо ее озаряет печально-нежная улыбка.
Теперь я вижу в ней что-то ещё более родное. Она бы могла быть моей матерью, сестрой, любовницей…
— Я не желаю абстрагироваться от извращённых страстей, они питают меня, — заявляю я и глумливо смеюсь против воли. Эта комната делает меня иной, и мне не страшно. Сапфиры глаз напротив сверкают в восхищении и триумфе.
— Иногда необходимо избавиться от одних незначительных страстей, дабы получить доступ в царство всеобъемлющего греха — и он не равен грязи, поверь, — Умбра незаметно оказывается за моей спиной и ласкает шею своим, на удивление, горячим дыханием.
— Представь на его месте своего палача, — ласково шепчет на ухо и всовывает топор в мои руки. Я покоряюсь ей, как и всегда, но лишь по той причине, что мой собственный настрой совпадает с ее задумкой. Иду на обездвиженное тело уверенно и гневливо, сердце ударяется о ребра в стремлении сорвать омерзительную маску с лица палача.
Подхожу к нему и цепляюсь ногтями за пятак, тяня маску на себя, не поддается. Она намертво приросла к тому, что некогда называлось лицом. Называлось ли? Изо рта вырывается злой рык, кой пугающим эхом разносится вдоль пространства.
Я расцарапываю морду отросшими ногтями, кричу от безнадежной озлобленности, а после хватаю топор с пола, на который он доселе шумно приземлился, и с размаху ударяю в пах. Животный крик боли скрещивается с моим утробным рычанием удовлетворения, чужая кровь умывает теплом заледеневшие ноги, а самый излюбленный орган палача подыхающим слизнем успокаивается в стороне. Но мне этого мало.
Я хочу обнажиться и подставить истощенное тело ласкающим струям кровавого фонтана. И кто мне может запретить? Подрагивающими от нетерпения пальцами нащупываю молнию костюма, с ненавистью избавляюсь от него и являю свою незащищенность двум парам глаз, но тело, не укрытое плотной тканью, более не кажется незащищённым — наоборот, я словно избавилась от маски жертвы, самолично спалила прижившуюся к личности роль, и сейчас отчаянно жажду станцевать на костях своего мнимого «я», захлебывающегося в агонии на периферии самости. А сейчас я с наслаждением захлебнусь в чужой крови. Осознав собственное превосходство и всемогущество, резким движением вонзаю острие топора в розовую плоть бывшего палача, нынешней — жертвы, резко перебиваю его шею, будто отрезая стебель цветка, и с мрачным торжеством наблюдаю, как мертвая голова со стуком ударяется о стекло пола и замирает у моих ног в луже алой субстанции. Кровь на фиолете…
Lila-blutig — воистину! Багровые воды фонтаном бьют из опустошенной вазы, в кою больше не помещен бутон главы, на мою обнаженную грудь, стекая ниже.
Блаженно закатываю глаза и постанываю от удовольствия. Ощущаю на себе горячие руки и губами ловлю чужое прерывистое дыхание, бесстыдно подаюсь вперёд и сплетаюсь языками с влажной и подслащенной рептилеподобностью Умбры. Вкус темной любовницы бесподобен, она сладка и горьковата одновременно, как самое изысканное вино. Фиолетовые локоны волос купаются в кровавой росе, орошающей мою грудь и плечи, они схожи с лепестками водяных лилий, стремящихся вдоволь напитаться влагой унылого озера. Острые когти Умбры ласково проходятся по моей шее, огибают соски, приятно щекоча, немыслимо возбуждая. Я утопаю в безумном водовороте ее пылающих глаз — в них желание, триумф и страсть.
Она отступает с порочной улыбкой на мертвенном лице и избавляет вожделенное тело от черного кружева, позволяя обласкать его беззастенчивым взглядом.
Обнаженность Умбры напоминает хрупкую вазу: она тонкая и удлиненная, как и я, но грудь ее гораздо сочнее, а бедра — округлей, и все ее нагое величие светится лилово-фосфорным блеском, так и манит прикоснуться. Однако она не спешит отдаться во власть моим неумелым, но пылким ласкам, склоняясь над обезглавленным трупом и внезапно вгрызаясь удлинившимися клыками в сонную артерию мертвеца. Фарфоровая белизна лица пятнается кровью, которая стекает вдоль острого подбородка, пока его обладательница пережёвывает аорты с первобытным голодом, беспощадно выгрызая нужные ей внутренности из плоти, жадно отдирая их от мяса. Я наблюдаю за ее кровавой трапезой без страха и изумления, и ощущаю аналогичный нестерпимый голод, скоблящийся в желудке.
— Присоединяйся, — рычит Умбра, обнажая сталь зубов со стекающими каплями крови. Ее лицо подобно неразумному дикарю, оно утратило манящую прелесть и красоту, но отчего-то это выражение животного удовольствия возбуждает ещё сильнее. Я оказываюсь рядом с ней и с не меньшей алчностью вонзаюсь в мертвую плоть, ощущая собственные метаморфозы: мои клыки удлиняются и заостряются, и они с такой лёгкостью пронзают толстую кожу, что этот трюк невероятно веселит и дурманит разум.
Волосы Умбры тяжелеют и слипаются от крови, ее груди усыпают алые разводы, а лиловый рот склабится в волчьем оскале, от носа и до подбородка простираются запекающиеся багровые полосы. Истинный
Lila-blutig! Она резко привлекает меня к себе и впивается в губы поцелуем со вкусом металла и сласти змеиного языка, я обследую ее тело запятнанными кровью кистями, прохожусь вдоль впалого живота, поднимаюсь вверх и огибаю лепестки грудей, и спускаюсь с самому желанному бутону, входя в него, как искуситель в Эдем — нежданный гость, но такой сладострастный. Она проделывает подобное действие, лаская разгоряченную плоть длинными пальцами, стараясь не царапать остриями когтей чувствительную внутренность.
Мы жадно глотаем стоны друг друга, поедая влажные рты в звериных нежностях, сплетаясь языками и конечностями. Умбра нависает надо мной, всматриваясь в пунцовое лицо безумно поблескивающими глазами сквозь тень от шляпы… Почему она всё ещё на ней? Тянусь к фиолетовой голове, но пальцы успевают поймать лишь влажную волну волос, ибо ее цепкие руки перехватывают мои запястья и вдавливают в холодный пол. Умбра тихо посмеивается и пробегает языком вдоль моих грудей, слизывая чужую кровь с некогда безгрешной белизны тела, спускаясь все ниже и ниже, умывая своей слюной, она останавливается у плода, который уже затрагивает обжигающий налив, и обхватывает трепещущие лепестки губами, вовлекая в безумный танец змея — языка, жажда выпустить соки и вкусить мою природную сласть. Я стону в потолок и выгибаюсь от тяги, постепенно разбавляемой импульсами небывалого наслаждения, с каждым наростом на соцветии экстаза я все сильнее отрываюсь от действительности, укутываясь в молочно-розовое марево эфира, дрожу от оргазма, что делает тело пластилиново-мягким — из меня можно вылепить цветок, пока я расширенными глазами ловлю звездочки сквозь зефирную пелену, или целую звезду, или…спрута?!
И блаженство заменяет ужас. Я вновь возвращаюсь в лилово-кровавую местность, где Умбра глумится возле моего лица и душит шею превратившимся в щупальца волосами, ее когти терзают мою плоть и разрывают чрево, пальцы безжалостными пиявками забираются под кожу и сминают органы, но… Мне не больно и уже не страшно, я проваливаюсь в черную бездну, которая доселе так мастерски перевоплотилась в Эфир.
***
«Хищница, моя хищница» — ловлю сладковато-ядовитый тембр в просветах расступающегося дурмана. Резко открываю глаза и узреваю привычно раскачивающуюся люстру на потолке. Поднимаюсь на постели и пытаюсь отыскать красную дверь, но на ее месте лишь гладкий бетон стены, покрытый обоями.
— Тебе понравилось? — слышу ехидную заинтересованность за спиной и резко оборачиваюсь. Умбра стоит возле кровати и с ядовитым возбуждением ухмыляется, а я испепеляю ее недовольным взглядом.
— Что это было? — задаю ответный вопрос и перевожу взор на настенные часы — уже утро.
— Воплощение твоих темных желаний. — невозмутимо пожимает плечами мрачная гостья. — Тебе пора на арену, сегодня твой последний выход, — чеканит она и одаривает меня двусмысленным взглядом. Нутро терзает тревога и страх.
— Последний выход знаменует смерть? — срывающимся голосом задаюсь и поникши замираю на смятой постели. Умбра ласково улыбается и проводит по моей намокшей от слез щеке ладонью почти с материнской нежностью.
— О да, — возбуждённо произносит она и радостно смеётся, из-за чего я неприязненно одергиваю ее руку от себя, поднимаюсь с места и направляюсь к двери, чувствуя как слезы застилают глаза.
— Постой, но я же не сказала, что это конкретно твоя смерть! — останавливает Умбра и подходит так близко, что я чувствую ее судорожное дыхание, как в былом самом сладком видении. — Вероятность шестьдесят на сорок в твою пользу, — шепчет она, касаясь губами моей холодной щеки, — тебе просто следует помнить про звезду, — добавляет, и я вспоминаю дар Ворона. Откуда Умбре это известно?
— Кто ты? — недоверчиво спрашиваю и отстраняюсь, хотя больше жизни хочу затянуть ее в страстный поцелуй и повторить то, что произошло за дверьми таинственного лилово-кровавого кабинета. Точнее, привиделось, но это неважно — ощущение донельзя явственны.
— И друг, и враг, — отвечает она, ничего не проясняя, — в конечном итоге, одержит вверх тот статус, который ты заслужишь, — заканчивает и мимолётно целует, а в следующее мгновение я оказываюсь возле двери с выгравированным фаллосом, из которой доносится пронзительный крик. По обыкновению заглядываю в замочную скважину, но совершаю подобное с меньшим энтузиазмом, нежели прежде: палач в маске свиньи склоняется над беспомощной Кармен, что отчаянно жмется к стене и захлёбывается слезами. Он безжалостно хватает ее за шею, проволакивает к тумбе, на которой насиловал ее непокорное тело бесчисленное количество раз, придавливает к поверхности в той же позе, хватает топор и резко обезглавливает. Ее голова соскальзывает на мраморный пол и игровым мячом отлетает к двери, ударяясь рядом с моим онемевшим лицом. Выныриваю из оцепенения, подрываюсь с места и бегу по направлению к кровавой цирковой арене. Я должна одолеть своего палача, или он поглотит меня, пережует кости и выплюнет голову в зрительный зал в качестве жертвоприношения цирку. Не позволю!
В глаза ударяет свет софит, скрещенный с алыми проблесками в ослепляющем созвездии. Зрители в красных масках уже наполнили зал, они ожидают кровавого зрелища. И вдруг я слышу коварный смех поблизости, узнаю тембр Умбры. Поворачиваю голову и вижу в стороне свою прекрасную погибель. Она медленно снимает шляпу и изящно откидывает ее на багровый бархат, укрывая острые плечи водопадом волос, которые я так алчно сминала накануне… Заговорщицки подмигивает и шлёт воздушный поцелуй в демонстративном флирте, после чего неожиданно испаряется в воздухе обращаясь фиолетово-алой пыльцой, многочисленными блестками рассыпающейся по арене.
Я пораженно выдыхаю, ощущая накатившую горечь и отчаяние. Она не вернётся — я знаю точно. Оставленная шляпа, единственное подтверждение ее былого существования, начинает опасно раскачиваться, и в следующий миг я замечаю лиловое щупальце, зловеще выбирающееся из ее заключения. И тут же показывается второе…и третье…и вот их уже восемь компонующихся в отвратительно-прожорливое существо, жаждущее меня поглотить. Клыкастая пасть обнажается и брызжет слюной, черные бездны глаз сверкают диким голодом — вероятно, у нас с Умброй был точно такой же взор, когда мы пожирали чужого палача в моем мираже. Мне не страшно, лишь боль утраты разрывает кости изнутри, как жар страсти глодал их совсем недавно. Слезы текут по щекам, и я застываю на бархате, почти забыв про палача. Он не нападает и создаётся впечатление, что я могу его и не уничтожать, а просто взять и уйти, оставив монстра один на один со своим голодом.
Но он молниеносно подкрадывается ближе и обхватывает лодыжку щупальцем, намертво присасываясь. Запускаю ладонь в карман и с ужасом понимаю, что там пусто — никакой звезды нет.
И тогда я с накатившей злобой ловлю рукой его щупальце и вгрызаюсь зубами в скользкую конечность. Под немыслимым давлением у меня откалывается зуб, и я кричу от боли. Мой вопль сливается с утробным воем чудовища — нам обоим больно и мы оба не потерпим поражения. Я впиваюсь в него сильнее, переживаю огромный кусок щупальца, нахожу его неожиданно вкусным, откусываю следующий, с ненавистью кромсаю…
А то, что следует дальше, недоступно моему сознанию, ибо оно отключается и я действую под влиянием неведомой силы. Прихожу в себя под удушающую какофонию аплодисментов, разрывающей боли, стонущей во плоти, и собственных рыданий. От спрута остались лишь чернильные лужи, расползающиеся по красному бархату, а от моих внутренностей, кажется, кровавые ошмётки. Меня тошнит на арену фиолетовой субстанцией — дуэт двух видов крови. Истинный
Lila-blutig, мать твою…
Мой некогда впалый живот увеличивается вдвое, чрево разрывает изнутри — и я лихорадочно цепляюсь за стенки горла ногтями, расцарапываю их и исторгаю из себя этот отвратительный коктейль под названием «
Lila-bluting», палач выходит из меня, но уже в видоизмененном состоянии — он прошел сквозь мясорубку моего пищевода. Эта темная тошнота схожа с прахом серийного убийцы, развивающимся над бездной ада.
Меня тошнит целую вечность до тех пор, пока тело не принимает первоначальный вид. Обессиленно поднимаюсь на ноги, пошатываюсь на месте, утираю лицо рукавом ненавистного костюма Пьеро, который уже через минуту оказывается в одной из фиолетовых луж и, обнаженная, устремляюсь прочь по следам лилово-красных блёсток на полу, ведущих в мою каморку.
Таинственная дверь, направляющая в зеркальную комнату, алеет в прорезях стены. Подхожу и замечаю, что надпись «
Lila-blutig» исчезла — на ее месте красуется серебристая звезда. А я так надеялась на ее участие: наивно предполагала, что она сотворит чудо и испепелит монстра своей ослепляющей хрупкостью, но звезда лишь безучастно дремлет на багровой коже двери, как и в бесконечном космосе. Перехожу порог и оказываюсь в знакомом помещении, только в ней уже нет жертв и палачей и небо над головой пурпурно-голубое, а не грозовое, — близится рассвет. До слуха доносится тихое постукивание, поворачиваю голову и оказываюсь в капкане сапфировых глаз. Умбра за зеркальной поверхностью, которую я стараюсь изучить; быть может, там есть тайная скважина, которая позволит вызволить пленницу.
— Этого делать не стоит, — уверяет она и тепло улыбается, — лучше посмотри на меня внимательнее, — просит, и я подчиняюсь: пристально всматриваюсь в ее лицо и начинаю узнавать в нем собственные черты: ее фиолетовые локоны стремительно тают, уступая место угольно-черным, достающим до плеч, а эти глаза… Когда я заглянула в них впервые, после смерти Арлекина, отметила, что они мне знакомы, но не узнала… Я не узнала в них свои собственные. И сейчас я стою и созерцаю, как выдуманный мною образ растворяется фосфорным маревом, впитывающимся в мой облик, подобно живительному бальзаму.
— Выходит, Умбра — это я, — констатирую и льну губами к холодному стеклу, а в следующий миг с криком проваливаюсь сквозь треснувший пол.
Свободной птицей пролетаю вдоль предрассветных облаков и дотлевающего полумесяца, вдоль остроконечных крыш и пустых улочек, вдыхаю свежесть прошедшего дождя, внимаю пение пробуждающихся свиристелей. Кажется, я обрела себя.
***
«В холодном бархате алеющей постели
Ты имя прошепчи спасителя души,
Что свет разбавил каплей темноты.»
