Идеальный дневник

Рейх Побег из фашистской тюрьмы прошёл под девизом «враг моего врага — мой друг», и зовут этого друга Павел. Я никогда не питал особой симпатии к коммунистам, но Павел действовал как настоящий герой и не бросил меня там в одиночестве. Хотя кто знает, какое он выполнял задание. Может я нужен ему для чего-то? Надеюсь, я не совершаю ошибку, доверившись ему, но у меня просто не было другого выхода. По крайней мере, я надеюсь, что его действительно не было. . . . .       Я слышал о концлагерях «Рейха», но не думал, что они будут настолько огромны. Здесь пахнет гнилью и смертью. Эти несчастные люди доживают последние минуты. И кто знает, какую извращённую казнь придумают для них фашисты. Пленные хотят умереть поскорее, чтобы больше не испытывать боль. Я не могу на это смотреть. Я должен им помочь. И без своего нового друга я не смогу этого сделать. Павел действует быстро и уверенно, без лишних вопросов и, кажется, я начинаю его понимать без слов. Мы идём в тенях, потихоньку подбираясь к выходу. У нас нет права на ошибку. . . . .       Я не могу не думать о маленьком Чёрном, он побывал тут, в концентрационном лагере Рейха, но теперь его тут нет. Что ж… надо поскорее найти его. Задание никто не отменял. Если тот фашист говорил правду, и детёныша продали торговцам на Ганзу, он теперь может оказаться где угодно, ведь «Ганза» — кольцевая линия Московского метро, союз торговых станций. На ней всё ещё действует регулярное сообщение, ходят грузовые и пассажирские караваны… за день Чёрный может оказаться на другом конце метро. Я не могу его упустить. . . . .       Нужно признать, что без Павла я бы не прошёл и половины того пути, что мы преодолели вместе. Такое ощущение, что он бывал тут раньше, а жестокость «Рейха», что заставляет трястись мои ноги, совсем его не удивляет. Он явно не простой человек. Хотел бы я узнать его получше… но поговорить как-то не получается. А ведь Павел, похоже, знал заранее о подготовке «Рейха» к войне. Байки о Хранилище, которое мы обнаружили в Д6, уже расползлись по всему Метро. Рейх уже готов напасть на «Орден»… вот о какой войне говорил Мельник… . . . . Побег       Нам удалось невозможное… мы сбежали из концлагеря! Вместе! Но рано нам радоваться. Мы должны уйти со станции незамеченными. Моя задача — предупредить «Орден», что Чёрный пропал. Это значит признаться, что задание провалено… у меня нет времени на размышления об этом. Я должен найти Чёрного. В одиночку мне его не разыскать. Нужно выбраться на ближайшую нейтральную станцию, а оттуда — в «Полис». Павел сказал, что покажет дорогу. Я начинаю всё больше доверять ему и чувствовать некую связь между нами. Она крепчает с каждым новым пройдённым испытанием. Возможно, это просто потому, что мы вместе были на волоске от смерти, а это, как известно, сближает. Но мне хочется думать о том, что я нашёл друга. . . . .       Мы практически выбрались со станции. Помогая друг другу, преодолеваем трудности в виде бойцов «Рейха». То, как он под градом пуль затаскивал меня на дрезину, я не смогу забыть. Без капли промедления он бросился ко мне, когда пуля пробила мой бронежилет. Рана не серьёзная, но волнение Павла задело мою душу. Мы так и не сумели поговорить и узнать друг друга. Думаю, когда мы выберемся на нейтральную станцию, я смогу хорошенько разговорить Павла. Он кажется весьма открытым, и проблем в общении не должно быть. . . . . Лагерь Друг       Пашу наверняка ждёт петля. Я не знаю, что было бы со мной, если бы не он, поэтому сейчас я иду за ним. Какая разница, кто ты — «красный», «ганзиец» или «рейнджер»?! Метро почти никогда не знало мира. Все те, кто спасся в «Судный день», почти сразу же начали воевать за каждый клочок пригодной для обитания земли, еду и оружие. Все люди в один миг стали непримиримыми врагами. Помощи стало ждать не от кого. Но я всегда верил в то, что в метро ещё остались люди, которым ты сможешь довериться. И когда Паша рисковал своей жизнью ради меня, я понял, что не ошибался! Поэтому я не могу его здесь бросить. . . . . Сквозь тьму       Я смог спасти Пашу и вытащить его из петли, а он обещал доставить меня как можно ближе к «Полису». На самом деле, я почти забыл, этот план. Я был так сосредоточен на спасении друга, что не вспомнил даже о Чёрном — моём самом главном задании. Моё сердце так трепетало, когда я снова увидел Пашу. Живым. Мы быстро бежали, поэтому мне не удалось узнать, как он себя чувствует. Надеюсь, я успел вовремя, и он ничего себе не повредил. Мы идём к «Полису» через «Театральную», а путь к ней лежит через катакомбы. Я никогда раньше не бывал в этих местах, и без своего нового друга, думаю, что потерялся бы. Надеюсь, он знает дорогу. В любом случае мы готовы прикрывать друг друга. Я готов защищать его, быть его д’Артаньяном, пока он будет моим Атосом. . . . .       Пауки… жуткие создания, обитающие в подземельях. Действительно ли они порождения радиации? Может они всегда жили тут? Может раньше они сторонились людей, а теперь, чувствуя, что наш конец близок, осмелели и показались на свет, подползая к нам всё ближе, чтобы прикончить и поживиться нами, пока мы ещё тёплые? Я не знаю. Жуть поглощает меня с каждым новым шагом. Паша тоже нервничает, но старается держаться. Его лицо выражает лишь лёгкое напряжение, когда моё — неописуемый страх. Хотел бы я быть похожим на него. . . . .       Нам пришлось сделать привал. Паша ранен. Мерзкое чудовище напало совершенно внезапно. Тогда никому не было смешно, однако совершенно детский испуг моего друга позабавил. Но я спас его. Мы разожгли костёр, чтобы быть вне досягаемости этих тварей, и разговорились. Вопросы к этому человеку переполняли меня с момента нашей первой встречи. Павла, как и меня, фашисты схватили в окрестностях «Ботанического сада». Интересно, что он там делал? Этого я, скорее всего, не узнаю. Да и вообще, какого чёрта они все туда лезут?! Думаю, Паше я этот вопрос ещё задам… позже. . . . .       Мы всё ещё на привале. Пока я записывал свои мысли и обдумывал наш дальнейший план, Павел уснул. Я бы не смог закрыть глаза рядом с тем, кого знаю всего несколько часов, поэтому слегка сбит с толку. Можно ли это считать за доверие? Или, как только я приближусь, встану на ноги, мой новый друг внезапно пустит мне пулю в лоб? Так или иначе, у меня, похоже, появилось свободное время. И я знаю, куда его потратить. . . . .       Артём почти забыл, что это такое — рисовать. Последний год он занимался лишь тем, что бегал по поручениям сначала Хантера, затем Мельника. Спасение родной станции встало на первое место, а чтение книг и рисование почти забылись. Однако сейчас у него появился шанс вспомнить, как правильно держать в руках карандаш. Линии выходили грубыми и рваными, языки пламени и вечные шорохи отвлекали первое время. Затем Артём полностью влился в процесс. Тихое шарканье графита по жёсткой бумаге полностью поглотило его, оно успокаивало, вводило в некий транс. Он будто медитировал. В следующий миг на новой страничке его старого дневника появился портрет Павла. Артёму не составило труда воссоздать одежду коммуниста в мельчайших деталях и напряжённую позу. Как его руки сжимали оружие, ремень его калаша перекинут через плечо. Голова же была прижата к стене позади, а рот слегка прикрывало горлышко свитера. Пухловатые губы Павла были поджаты. По правде говоря, когда Артём рисовал их, то прикусил свои. Заметил он это не сразу, слишком сильно увлёкшись процессом, а когда понял, то почувствовал резко накатившее тепло. Он не мог это объяснить, но ему было приятно. Наверное, это то, что должны ощущать друзья. Самой сложной частью оказалось лицо Паши, а точнее, его глаза. Даже несмотря на то, что тот спал, рейнджер не сумел передать врождённой харизмы мужчины. Изгиб его бровей, линию морщин, и это злило Артёма. В сотый раз стерев неудавшийся рисунок, он с выдохом закрыл дневник и стал ждать пробуждение Павла. Он сидел и вглядывался в лицо своего друга, всё пытался понять, правильно ли он сделал, что доверился ему. . . . .       Павел проснулся и долго извинялся за этот, как он сказал, «казус». Впервые за долгое время я посмеялся. Он был таким забавным, когда оправдывался, а его шутки про фашистов сравнятся с ульмановскими. Мне так жаль, что я не могу передать его харизму через рисунок. Мы идём дальше, вместе. Как настоящие мушкетёры. Это греет моё сердце. . . . . Путь через свет       До «Театральной» осталось совсем чуть-чуть. Вход в метро, судя по словам Паши, должен быть где-то рядом. Однако нам предстоит пройти это расстояние по поверхности. А наверху каждый шаг и каждый вдох может стать последним. Но мы будем вместе. . . . .       С тех пор, как мы оказались в метро, я поднимался на поверхность всего несколько раз. Радиационный фон там слишком высок, и частые вылазки оборачиваются смертельными болезнями. Наверху всегда надо быть начеку. Есть места, где убийственную дозу облучения можно схватить за несколько минут, а кое-где можно было бы даже жить, если бы не чудовища и тоска. Она снова поглощает меня, даже несмотря на то, что снега начали таять. Зима кончилась, а вместе с ней и затянутая печаль… должна была. Дома, мимо которых мы проходим с Пашей, стоят целые, но пустые. Мы уже никогда не вернёмся на поверхность. Интересно, остались ли в живых люди где-нибудь, помимо Москвы? . . . .       Мы чудом остались живы. Этот самолёт… я видел их. Несчастные люди. Эти крики, полные боли, отчаяния и тоски. Плачь детей и женщин. Я будто очутился там, с ними. Будто это я вёл падающий самолёт и не смог приземлиться, спасти жизни невинных. Я не помог им, но я вытащил с того света Пашу. Ужас на его лице я видел впервые. Он не был поддельным, казалось, ещё немного, и выступят слёзы. И от этого моё сердце странно сжималось. Я боялся за него, что бы было с ним, не будь я рядом в тот момент? Я не могу его бросить одного, не могу его предать. Паша тоже попал под это странное ментальное воздействие, будто души погибших затягивают тебя с собой, переживать раз за разом свою смерть. Как тот поезд-призрак, что показал мне когда-то Хан. Пройдя через такое, мы решились сделать привал и прийти в себя. Подходит ночь, а вместе с ней и буря. Ходить в такое время — себе дороже. Мы нашли хорошее укрытие в подвале какого-то старого дома. . . . .       Нам идти, может быть, и не долго, но упустить такой удачный момент я не мог. Я начал разговор с Пашей, а он, на моё удивление, поддержал беседу. Он всё расхваливал свою станцию и её правительство. «Красная линия» — одно из самых больших и мощных государств метро, оно занимает почти целую ветку. Сколько я себя помню, «красные» всегда говорили, что цель их — построение коммунизма во всём метрополитене, равенства и справедливости. Независимые станции боятся «Красной линии», это значит, что без крови «красным» Державу не возродить. Да, «красные» совсем не ангелы. Но то, что творят фашисты — настоящий ужас. И я рад такому союзнику, как Павел, его сильное чувство патриотизма даже вдохновляет. Я сразу вспоминаю себя, когда готов был отдать жизнь ради своей станции. Мы с ним похожи, наша связь всё крепчает. Я надеюсь, что Паша её тоже чувствует. . . . .       Снова взяв в руки карандаш, Артём начал творить. Новая страница. На жёлтой бумаге стали появляться линии. Одна за одной — толстые и тонкие, лёгкие и грубые — они составляли портрет. А затем и второй. Это был всё тот же Павел Морозов, «красный», истинный патриот и превосходный солдат. Таким он выглядел на первом рисунке. Артём смог благодаря записям в дневнике вспомнить образ Павла в концлагере — беспощадный и хладнокровный. Фигура, как бы, нависала над смотрящим. Руки держали автомат, голова была прижата и опущена, Павел смотрел из-под лба. Рейнджер снова вспомнил эту боль, образы замученных людей и ахнул. В груди тоскливо закололо, зрение помутнело, а рука дрогнула. Карандаш упал на бетонный пол, ломая кончик грифеля. Шум раздался в ушах тихим звоном. Но вместе с тем, парнишка увидел, как резко дёрнулся Паша. Неужели он почувствовал то же самое? Нутро Тёмы согрелось, когда их взгляды, полные понимания и смущения, встретились, однако затем «красный» отвёл свой. Также быстро. Некое осознание дошло до головы. Возможно, это не просто крепкая дружба мушкетёров.       Второй рисунок был куда мягче. Он изображал расслабленного и счастливого Павла, Пашу, Атоса. Того самого близкого человека, в котором нуждался Артём. Здесь образ был уже наравне со смотрящим. Он стоял боком, но его голова была повёрнута, левая рука была закинута через голову. Тёмино сердце трепетало, как птица в клетке. Ощущение лёгкости заполнило грудь. Этот портрет вышел бы идеальным, если бы не одно «но»… рейнджер злился. Злился из-за того, что не может нарисовать глаза Павла. И он совершенно не знал, почему. Закрыв дневник, Артём снова уставился на своего друга, вглядывался в позу и лицо. Затем опять открыл записи и около рисунков быстро написал: Его красоту я пока ещё не способен передать. . . . . Большой театр       Короткое свидание с мёртвой Москвой закончилось. Мы с Павлом снова выручили друг друга, спасаясь от разъярённой стаи стражей, что свила своё гнездо прямо у входа на станцию. И куда только охрана смотрит? Обратно в метро мы спускаемся уже спаянным тандемом. Я его д’Артаньян, а он мой Атос. В пустошах иначе не выжить. Но теперь впереди «Театральная». Отсюда до «Полиса» — рукой подать. Если Паша сможет провести меня через блокпосты «Красной линии», я буду у своих уже через час. Однако мне совсем не хочется оставлять Пашу. Я надеялся, что мы пробудем вместе куда дольше. Он предложил мне осмотреться, прогуляться. Да и самому мне хотелось приобщиться к искусству. Поэтому я без промедлений взял Пашу с собой. . . . .       Эта станция — настоящая легенда метро, почти как «Полис». Но если в «Полисе» собрались выжившие учёные и интеллигенты, то «Театральная» считается культурной столицей метрополитена. Ещё бы! Ведь прямо над ней находился гремевший на весь мир «Большой театр»! Многие из его актёров в «Судный день» сумели спастись, а на станции они основали «Новый Большой театр», восхищённые рассказы о котором достигают самых дальних уголков метро. Я, наверное, выглядел как маленький ребёнок, ведь Паша всё время смеялся надо мной, но по-доброму. Его глаза сверкали радостью, от чего я чувствовал тяжесть внизу живота. Пропасть. Я окончательно запутался. . . . .       Я всё ещё нахожусь на «Театральной». Сейчас один. Паша ушёл после того, как мы посидели в баре. Это было лучшее, что происходило со мной за весь день. Просто прийти без причины с другом выпить и поговорить. Что может быть лучше? Я так вдохновлён. Паша — моя муза. . . . .       Сердце говорило творить. Поэтому уже через десять минут в дневнике появилось на один Пашин портрет больше. На этот раз он был задумчивым. Он был повёрнут спиной, она, сильная и крепкая, на которую Артём с удовольствием бы положился, притягивала всё внимание. Линии были чересчур плавные, рубаха расстёгнута и распахнута, её тонкая ткань мягко касалась накаченного тела. Рука запущена в стриженые почти под ноль волосы. Артём через рисунок мог ощутить, как его ладонь начало приятно покалывать. Лицо не было видно, рейнджер решил его не рисовать, если уж не может передать всю его красоту и харизму. Но это не помогло. Он сбит с толку… . . . .       Почему я продолжаю рисовать его? И с каждым новым портретом всё более детально и развратно! Он близкий мне человек, а я всегда рисую то, что мне дорого, будь то какая вещь или человек, чтобы запомнить навсегда этот образ. Но Паша… нет, я не могу назвать его другом. Как бы я не хотел верить в это. Возможно, он больше, чем просто друг. Я не могу этого понять, никто не поймёт, а уж тем более не примет. Могу ли я такое чувствовать по отношению к нему? Будет ли это эгоистично, если я не спрошу о его чувствах и начну изливать свою душу? Я не хочу терять Пашу и эту связь между нами. Мне нужно подумать. Я попрошу Пашу остаться здесь подольше. . . . .       Его улыбка сводит меня с ума! Я не могу ничего с собой поделать. Она успокаивает, если она тёплая и дружелюбная, но сильно возбуждает, когда Паша добавляет к ней хитринку. Я ещё никогда не встречал настолько красивого человека с глубокой душой. Мне становится больно дышать, когда он рядом, ведь становится слишком горячо. Я не могу принять это и не должен. Мне нужно спустить пар. В одиночестве… . . . .       Паша тоже её чувствует, нашу связь! Иначе как ещё я могу объяснить эти его мягкость и развязность рядом со мной? Или я уже начинаю сходить с ума со своими вопросами к самому себе? Собрался парень спасать целое метро, когда даже не знает, кто он сам и с кем должен строить семью! И должен ли вообще в таком случае.? . . . .       Я рассказал Паше, что умею играть на гитаре, он удивился и воодушевлённо попросил сыграть. Такого сильного интереса к своему малозначительному хобби я не ожидал. Его лицо светилось, а улыбка была столь широка. И я сыграл ему. Для него я смогу и песню спеть. Тем более, строчки уже появляются у меня в голове при взгляде на него. Только бы он посмотрел на меня в ответ такими же глазами. После игры мои нервы шалили слишком сильно, руки тряслись. Думаю, я покраснел. Тогда я с ужасом понял, что начинаю возбуждаться. Опять. При взгляде на Пашу. Боже, мне даже писать это противно! Как бы отреагировал Паша, если бы узнал? Тут и думать не надо, чтобы понять, что с негативом. Что я делаю с собой? Что делает со мной Паша? . . . .       За этот рисунок Артём хотел бы себя убить. Поддавшись своим самым грязным фантазиям, он нарисовал Пашу без одежды. Совсем. Конечно, он не смог продлить рисунок ниже пояса, ведь тогда бы просто сгорел от стыда. Он с любовью выводил каждый мускул и каждый волосок на теле. Вспоминал, как переодевался Паша. Как так получилось, Артём уже не скажет, но он ни о чём явно не жалеет. На этот раз он головы вообще не рисовал. Зачем она нужна, если всё внимание приковывает кое-что другое? В один момент рейнджер захотел даже нарисовать всё, что было ниже пояса, но его рука дрогнула, как и его тело. Следующая запись была короткой, почерк волнистый и кривой. . . . .       Я не забуду его красоту. . . . .       Наша прогулка подходит к концу, я чувствую это. И чувствую, что не смогу держать чувства вечно внутри. Это приносит боль. Должен ли я принять их? Возможно, это и есть плата за то, что мне практически всё сходит с рук. Я вижу то, чего не видят другие, знаю и могу то, чего другим не дано. Судьба свела меня с Пашей явно в качестве расплаты, и сейчас я должен принять решение, что будет дальше с нами, нашей дружбой и этой непонятной сильной связью. Я вижу, что сам Паша тоже её ощущает. Когда он трогает меня, то его глаза начинают бегать, а сердце стучать. Может, он чувствует ко мне то же самое? Я хочу быть с ним, и мне плевать, в какой роли. Сейчас он для меня — всё. Мы идём в театр, он позволил мне насладиться шоу. Это похоже на последнее желание приговорённого к смертной казни. Для меня это сейчас одно и то же, ведь я собираюсь рассказать Паше всё, что чувствую. . . . .       Я так и не сказал ему, что чувствую... идиот. Мы готовимся расходиться, мне нужно возвращаться в «Полис», Паше на «Красную линию». Мы можем больше никогда не встретиться. Оно и к лучшему. Я унесу все чувства с собой. Паша сказал, что готовит сюрприз-подарок перед расставанием. Ужин? . . . . Предательство       Как глупо я попался. Купился на заверения в дружбе, на дурацкую присказку о мушкетёрах, повёлся на поводу своих чувств! Мне больно. И эта боль куда сильнее физической. Будто по сердцу прошлись острым лезвием, разбили его! Хотя даже это не сравниться с той, что сейчас испытываю я… Паша предал меня, нашу с ним связь… но даже после такого я не могу перестать любить его. Как это работает? Интересно, зачем Павел заманил меня в ловушку? За мной идут, я слышу шаги и голоса. Я лучше спрячу свой дневник. . . . .       Вот теперь я нахожусь в настоящих паучьих катакомбах… генеральный секретарь Москвин до уровня главного паука не дотягивает, явно уступая генералу Корбуту… знать бы, что он задумал… что доставил ему Лесницкий из Д6? Пока сплошные вопросы. Ясно одно — информация о Чёрном у Павла. Теперь он — моя цель. Наконец я смогу решить, что я чувствую к нему… . . . .       — А дальше… ох, очень много, Тёмочка… очень много… я не знал, что у такого молчаливого и забитого паренька, может быть, сто-о-олько сложных чувств и переживаний…       Красная площадь. Бой пошёл не по плану. Совсем! Выжил один снайпер, он то и загнал Артёма в ловушку, ранил его. Но не сильнее Паши. Его дневник, его душа, был выставлен на показ и несчастно высмеян тем, кого рейнджер до сих пор уважает и любит. Именно любит. Артём не смог отпустить эти светлые чувства. Даже окрылённый жаждой мести он не смог убить Павла. Причинить боль ему. А ведь тот это знал. Знал и пользовался всё это время. Он успел хорошо изучить парнишку, как и подобает доблестному майору «Красной линии». Коммунист не стал больше читать, дальше неинтересно. Он занёс над головой Тёмы пистолет, перезарядил его и взглянул наконец прямо в глаза рейнджеру. На миг он остановился, мышцы на его лице расслабились, в глазах мелькнуло что-то. Но потом прозвучал выстрел.       — Свидетели нам ни к чему, Тёмочка… — и бездыханное тело снайпера с глухим ударом падает на бетон, оставляя два волнующихся сердца вдвоём, наедине. — А теперь ты мне расскажешь всё, о чём молчал тогда… . . . .       Я наконец-то понял, почему у меня никогда не выходило лицо Паши на бумаге. Я просто боялся смотреть ему в глаза. Я был как маленький ребёнок. Но теперь-то у меня будет время перебороть свой страх. У нас будет целая вечность впереди. Вместе.