new facets

      С прошествием времени сумерки на улице сгущались все сильнее. От отсутствия видимости уже не спасали фонари с дуговыми лампами и желтые фары редко проезжающих машин. Высокие пальмы то и дело гнулись в сторону от сильного шквалистого ветра, а редкие прохожие стремительно удалялись по своим домам. Небо было умеренно пасмурным, но сквозь него иной раз прорывались розовые лучи. Такахиро шел по улице вдоль набережной, где во всю бурлила большая вода. Волны накрывали скалистые изваяния одна за другой, с грохотом ударяясь о величественный, возвышающийся над гладью камень. Медленно в груди мужчины поднимался подобный шторм, но он был гораздо страшнее, чем необузданная стихия. Это напоминало что-то схожее с водоворотом, пучину, которая затягивает все глубже в Бездну. Спустя столько времени она решила посетить его снова в приумноженном количестве: слишком шаткое положение приобрела его бабочка, слишком длинные кусочки крылышек остались не сломанными.       Его сознание насыщала навязчивая мысль о неудержимом желании посмотреть на свою чешуекрылую, и он не видел больше смысла ему перечить. Размашистым шагом он пересек широкую трассу с двумя ярко-желтыми едкими полосами, оказываясь на белесом, словно выеданном хлоркой тротуаре, ускоряясь. Его зрачки сузились, а дыхание сбилось, в то время как губы растянулись в насмешливой, искажающей лицо улыбке. Его милость допустима, пусть и не обычна, но имеет свой шаткий предел, после которого вся доброта переходит в чудовищность. Он привык забирать то, что принадлежит ему по праву, а она — только его бабочка… Его безупречный эксперимент…       Спустя всего полчаса он стоял на пороге небольшого двухэтажного здания с белыми стенами, дергая на себя ручку, ощущая, что она закрыта, и открывая запасным ключом, который достал из-под ковра. Прятаться от птицееда в его же убежище… Пх, как смешно. Глупая-глупая бабочка… Он входит почти бесшумно, уподобляясь самому опасному хищнику в своей легкой поступи. По его венам медленно струится тихое бешенство, сжигающее все изнутри. Его бабочка решила играть по своим правилам, все еще не успев понять, что ведет ее он. У нее нет права голоса, как и пути назад. Она должна была осознать это за месяц, проведенный здесь.       — Господин Мориучи? Госпожа в своей комнате, она спит… Уже почти третьи сутки… Кушать отказывается, мы предлагали…       — Вы свободны. — темнокожая полноватая женщина встрепенулась, стремясь возразить, но, увидев его взгляд, осеклась и, склонив голову, удалилась. Мужчина усмехнулся, наблюдая за сгибающим все на своем пути шторме через окно, и, дождавшись хлопка двери, прошел в спальню. Она лежала на большой, устеленной белой простыней кровати, вторя цвету своим тоном кожи. Шквалистый ветер, залетавший через приоткрытое окно, выбивал волнистые пряди из туго завязанного пучка. Ее лицо потеряло всякую жизнь, скулы стали болезненно выпирать, а рука неизменно покоилась внизу живота. Периодически она начинала хмуриться и шептать что-то беспорядочно, трепя головой из стороны в сторону. «Не делай… Нет… Ребенок…»       Такахиро подходит ближе, с левой стороны, и проводит рукой по небольшому женскому подбородку, поглаживая искусанные, покрытые кровавой коркой губы, движется вниз, в вырез большой, задернутой кверху футболки, обнажающей большую часть тела. Останавливается на вычерченных иероглифах, хмыкая и чуть сжимая кожу, тут же краснеющую и припухающую. Он не отводит взгляда от испещряющих тело венозных сеточек, доставая из кармана шприц с сильно уменьшенным диаметром иглы и вкалывая, вводя содержимое в тонкую шейку и вырывая испуганный вскрик из груди девушки. Она вскакивает на кровати, из-за чего рана выходит рваной, и та медленно наполняется большой густой алой каплей. которую тут же поддевает пальцем мужчина.       — Тшш, бабочка… Ты ждала меня? Я тебя не брошу… — он начинает переливчато низко смеяться и приставляет указательный палец к женскому лицу, измазывая ее губы свежей кровью. В голову ударяет крепкий металлический запах, вместе с тем по телу разливается адская боль, словно по венам пустили расплавленное железо, которое убивает ее изнутри. Она хрипит и корчится, сжимаясь на простынях, и в тот же момент в сознании начинает отдаваться детский плач, а потом ее собственный крик. Девушка рассеянно хватается за голову, сжимая виски и пытаясь остановить происходящее, но вместо этого чувствует медленно немеющие, отнимающиеся руки, а после видит его взгляд — черный, пустой, такой до омерзения чудовищный и до тошноты затягивающий. Ее самая глупая мечта, самый ужасный страх, не имеющий границ. Он наблюдает за ней медленно, как хищник, загнавший жертву в угол. и все шипит, успокаивая, но вместе с тем высвобождая на волю ее истинный ужас, от которого сводит каждая кость, каждое сухожилие ломается внутри и не дает покоя, как и ее навязчивые видения, не дающие спать ночами, или утягивающие в просторы Морфея на долгие сутки. День и ночь давно потеряли всякое значение за то время, пока ее вынудили находиться здесь, но сейчас оно стерлось особенно. Она видит только увеличенные, скрывшие всю радужку зрачки, чувствует только всепоглощающую боль.       — Ты никому не нужна кроме меня, видишь? За этот месяц к тебе никто не пришел… У тебя есть только я… Тшш, все будет хорошо, бабочка, все будет хорошо… Я рядом… Я здесь.       Он стягивает с нее всю одежду, постепенно ощущая, как девушка успокаивается в его руках. Она больше не сопротивляется. И только слезы градом струятся по ее лицу. Он кладет ее тело на свои колени, садясь на кровать, и медленно рассматривает его, выводя понятные лишь ему одному узоры, временами зажимая пальцами ту или иную вену, наблюдая за ее реакцией: короткими вздрагиваниями, всхлипами или стонами боли, заставляющими подгибать ноги. Он скользит руками вниз, вдоль впалого нездорово живота, по выпирающим мышцам ног, а после вдоль припухших губ, разводя их в сторону и наблюдая затянувшийся красноватый шрам между ними, на входе. Скоро от разрыва останется только крохотный след.       — Нееет! — ее крик переходит до ужасающей частоты, словно что-то внутри отрывается у нее, причиняя нестерпимую боль. В голове проносится ее кошмар. Такое же касание, фиксация по сторонам, удушающий запах спирта…       «Он перетягивает ей под грудью поперек тела огромную кожаную полосу, не оставляя ни шанса вырваться. Она обнажена, и только них прикрывает тонкая медицинская фольга, не закрывающая даже самого главного. Такие используют в операционных, но никак не на огромных кроватях, белая простыня на которых вскоре становится полностью покрытой кровью…       Он стоит к ней спиной, рассматривая содержимое небольшого чемоданчика, а она уже понимает, что кричать бесполезно. Ее никто не услышит. И она не уйдет от него. Уже никогда, нет.       То, что он держит, наводит тихий ужас. Он поворачивается с небольшой металлической лопаточкой в руках, загнутой под углом в девяносто градусов. Ее глаза наполняются слезами. О нет, это не игра, это не очередная игра… Нет…       — Нет-нет-нет, Такахиро, нет… Что ты… Что ты делаешь… Не делай этого!.. — она пытается метаться по сторонам, но ничего не выходит. Дергает беспомощно задернутыми кверху руками, пытается сдвинуть ноги, но они затекли настолько, что уже просто не ощущаются. — Нет!!! — ее вопль почти громогласный, он раздирает душу, но мужчину тот не тревожит. Как ни в чем не бывало, он обрабатывает инструмент так же спокойно, как когда-то обрабатывал скальпель перед тем, как заклеймить ее. Слезы уже невозможно остановить, она ничего не сможет сделать, и только ему решать, что будет дальше. Ее никто не услышит. Здесь только она и он. — Не делай этого… Что ты делаешь… Я же… Это же наш ребенок, Кахи, я же могу остаться без детей… Не надо, Кахи, пожалуйста… Я тебя умоляю… — ее хрип срывается до почти беззвучного шепота, которым она произносит последние слова. Но они не производят на него никакого значения. Пути назад нет, как и выбора. Инструменты подготовлены и выложены на застеленную голубым полотном простыню, входящую в контраст с белой мебелью дома. Их взгляд пересекается, и она подается в надежде, что это будет всего лишь очередная игра, но он берет в руки расширитель, вместе с тем все заходится у девушки.       — Ну что ж, начнем…       — НЕТ!!!       — Тшшш… Тише, бабочка… Расслабь мышцы…       И все внутри заполняет резкая боль соприкосновения холодного металла со стенками влагалища.       — Моя бабочка…       Он нежно проводит рукой по шрамам в форму иероглифов, поглаживая их и не прекращая процесса, вместе с тем наблюдая за тонкой струйкой крови, стекающей на белую простыню.       — Кахи, зачем…       — Только моя…       Вместе с тем выскабливание продолжается еще двадцать минут, пока кюретка не становится полностью алой, а девушка не теряет сознание от боли. Вокруг пропадает все, кроме темноты его глаз, не имеющих дна.»       — Тшш… Ну, что ты, бабочка, все хорошо, я вернулся…       — Зачем… — она отворачивает голову в сторону и беспорядочно хватается за шею, стараясь унять боль, но руки не слушаются. Мужчина неправильно понимает вопрос, отодвигая ее ладонь и надавливая на прокол собственным пальцем, с наслаждением глядя на оставшийся след.       — Чтобы глупая бабочка не мешала себе же принадлежать тому, кому принадлежит по праву всю жизнь, от начала и до конца. Ка-а-аждый изгиб твоего тельца… — он проводит рукой вдоль талии, прокатываясь по бедрам, а после переходит на голову, пропуская сквозь пальцы волосы. — Ка-а-аждая шелковая прядка… — а после натягивает их у начала роста волос, заставляя девушку прогнуться в спине. — И абсолютно каждая мысль в твоем сознании, как и оно само, принадлежит мне. Лекарство поможет тебе расслабиться и не думать о лишнем.       Он перекладывает ее на кровать безвольной куклой, не находящей в себе сил пошевелиться. Краем глаза отмечает пару засохших кровавых капель на кровати, с которыми ярко сочетались сейчас выступившие на теле девушки капилляры. Он берет с тумбочки небольшой тюбик, сильно пахнущий мятой, и обильно смазывает прозрачным содержимым собственные пальцы, неспешно затянутые в латекс. Он изучает ее внутри по-новому, прочувствуя каждый разрыв, нанесенный им же, и не сводит взгляда с ее глаз, соблюдая тот же контакт, который был у них тогда. Она стала такой же узкой, как была когда-то, и такой отрешенной, какой он ее никогда не видел. В ее глазах полнится боль, лишь очень медленно сменяющаяся чем-то большим по мере вступления препарата в полноценное действие.       Он входит глубже, добавляя и второй палец, но она вскрикивает, стремясь свести ноги, которые тут же фиксируют по сторонам. Как тогда…       — Тшш, бабочка… Сегодня все встанет на свои места…       Он поднимает ее волосы кверху, обматывая вокруг своей руки и завязывая в небольшой жгут, фиксирующийся у изголовья кровати. Она не может двинуться, но уже и не стремится. Тело покрыто негой, раскаленное железо, текущее по венам, медленно затухает, вместе с пульсом. Он прощупывает ее изнутри, добавляя еще один палец, а после сгибает их по направлению к себе, вырывая хриплый стон не то боли, не то удовольствия. Ее корчит от ощущений, которые дают подобные прикосновения. С того дня прошел месяц, но все нервы оголены до предела, а вместе с тем чувствительна и нежная внутренняя ткань, которую сейчас настойчиво раздражают.       Видя реакцию, мужчина добавляет еще мятного раствора, а потом и еще, пока внутри все не становится им заполненным. Ее словно распирает, но жидкость хорошо успокаивает. Возможно, в какой-то степени она даже является обезболивающим… Тело становится совсем ватным, а сердцебиение постепенно ускоряется до ужасного темпа, из-за чего в ушах начинает быть слышен пульс. По ногам проходит судорога, а мышцы начинают сокращаться.       — Что ты вколол…       — Ничего необычного, только легкое лекарство… Давай ты будешь считать, что это какой-нибудь слабый амфетамин… — он улыбается, а его глаза остаются по-прежнему холодными и безумными. Мужчина смотрит на ее реакцию и медленно начинает смеяться, в то время как у нее все заходится внутри.       «У нашего ребенка мог бы быть его взгляд.»       В ее голове проносится отвлеченная мысль, и в тот же момент мужчина всецело берется за дело, возобновляя движения пальцами, меняя их на более грубые, а левой рукой сжимая нежную кожу шрама. Он получает истинное удовольствие просто от того, как она себя ведет в ответ на его действия, как она беспомощна, как жертвенна и легка… Он обладает ей всецело, не давая уходить мыслям в сторону. Ладонь в латексе перемещается на нежный клитор и оголяет его, натягивая кожу до боли и ее шипения, ту же начиная массировать круговыми и вновь возвращаясь вовнутрь. Он чередует эти движения несколько раз, а сам наклоняется к ней, так низко, что она ощущает его горячее дыхание на своей коже. Замирает в миллиметрах от ее шеи и дует на прокол, запуская по телу волну безудержных мурашек, ровно таких же неожиданных, как и пробудившееся в ней желание.       Он поднимается выше и нависает над ее лбом, слегка дуя на прилипшую к нему прядь и немного прикусывая кожу посредине, внезапно вынуждая девушку попытаться свести ноги: действие оказывается очень необычным, не то болезненным. не то приятным. Чувствуя это, он прислоняется своим лбом к ее, возобновляя зрительный контакт и не давая ей отвести взгляда.       — Моя бабочка… Моя хрупкая маленькая бабочка…       А после целует слегка подбородок, тут же кусая его у края и наблюдая за тем, как от него к низу по шее растекается темный кровоподтек, словно распускающийся на рассвете цветок. Пара таких же проявляются на ее ключицах, а после бедрах, словно очерчивая тело, возводя его в импровизированную звезду Давида, вот только участвующую в поклонении не библейскому Дьяволу, а истинному, содержащемуся во плоти и крови одного-единственного мужчины, сейчас не отводящего своего черного взгляда от беспомощной, распятой девушки.       — Кахи…       — Моя бабочка что-то хочет попросить?       — Я хочу… Не мучай…       Эти слова вызывают безумную улыбку, искажающую мужское лицо. Он привстает, стягивая с себя рубашку, а следом и брюки, ложась поверх обнаженного тела и с силой кусая женскую шею посредине до тех пор, пока не показывается небольшая капелька крови, заставившая девушку закричать.       — Тшш… Ты же знаешь, что все нужно заслужить.       И она тянется навстречу ему, затягивая впервые за весь день в настоящий поцелуй, который ей позволяют продолжить, в который самозабвенно отдаются сами, наслаждаясь каждым ее вздохом, изучая каждый миллиметр ее рта и губ словно впервые, исследуют языком и наказывают зубами, добавляя очередной перчинки в их взаимодействие. Она подается всем телом навстречу, в желании обнять, окольцевать руками его сильные плечи, сейчас бугрящиеся от вздувшихся напряженных мышц, а он видит это и смеется, лишь немного отдаляясь, показывая лишний раз свою достижимость, но недоступность. Потому что решения здесь всегда принимает только он один, а ее дело — быть его.       Он кусает ее грудь и выкручивает выделившиеся розовые соски, заставляя их краснеть почти до алого цвета. Сегодня он не жестóк, но его жесткость болезненна.       — Кахи, пожалуйста…       Он смотрит в ее молящие глаза и, наконец, удовлетворяется увиденным. Рассматривает ее покрытое следами тело, собственное имя выше тазобедренной кости, вышедшие по телу вены и наслаждается. Она прекрасна. Его бабочка.       Мужчина входит неспешно, растягивая собственное удовольствие, но вместе с тем грубо, позволяя ощутить каждый свой миллиметр. Она вскрикивает от противоречивых ощущений, сжимая его изнутри. Уже спустя пару движений ее трясет в его руках, а он лишь сильнее целует, оставляя следы на ее вспухших губах, получая то, что действительно хотел. Он доводит ее всего парой действий и ненадолго задерживается сам, наслаждаясь одним видом. Изливается ей вовнутрь и ловит ее вскрик, кладя ладонь поверх ее судорожно сжатой в кулак руки и даже нежно поглаживая.       — Тшш, Софья… Мы снова вместе, я снова рядом… И ты никуда от меня не уйдешь…       Вместе с тем он ослабляет оковы и отвязывает ее волосы, помогая телу наконец расслабленно упасть на постель, словно сломанной кукле. На белой простыне вновь растекается пятно крови.