Господин провокатор

Ночь окутывала мирно засыпающий Петербург. Небо разливалось темным бархатом с мелкими жемчужными прожилками в виде звезд и крупным алмазом луны в самом центре. Последний гость, на ходу смеясь и надевая цилиндр, покинул порог рылеевской квартиры. Их заседание с друзьями сегодня заняло чуть больше времени, нежели обычно, ибо поток новостей был практически нескончаем. Или же французский алкоголь, появившийся на обеденном столе, так разгорячил молодые умы. Стол буквально ломился от великого количества бокалов, фужеров, фарфоровых блюд и прочей утвари, которую еще предстоит разгрести. Пожалуй, единственной нетронутой вещью в комнате оставалась ваза со свежими цветами. Кондратия Федоровича они невероятно привлекали;  белые, словно хлопок простыней, и нежные, как бархат. Они, конечно же, были от Трубецкого.  Собирая грязную посуду, Рылеев не мог перестать любоваться ими. В груди трепетало некое тепло от осознания того, что эти цветы ему вручил сам князь. Его князь. Тот, кто после каждого их собрания уходил из его дома последним, ибо больше всех остальных интересовался бытом литератора. И тот, не то, что от прикосновений которого, от простой улыбки или даже взгляда поэт чувствовал и понимал, ради кого он живет на этом свете. Однако, где же он сейчас? Рылеев оторвал взгляд от столь любимой вазы,оглядывая столовую, но в этот же момент услышал голос за своей спиной: —Вам действительно так понравились эти лилии?  От неожиданности он выпускает из рук бокал, но, благо, князь это предусмотрел и ловко поймал его.  —Вы совсем ничего не замечаете вокруг себя. Будьте осторожней, — он возвращает бокал в руки хозяина. Кондратий усмехается.  —Мне стоит начать считать, сколько раз ты твердил мне об осторожности, а сам бросался в самое сердце опасности, — он улыбается, заглядывая в уставшие глаза полковника. Они на «вы» почти всегда. Даже когда остаются одни. Но порой Кондратий позволяет себе отбросить эту официальность в моменты их близости и взаимной тяги друг к другу.  —Увы, меня вынуждает общественный статус. А вас, Кондратий Федорович, ваша чересчур бьющая смелость, — Трубецкой наступает на него, как вражеская армия. Но наступает медленно и крайне аккуратно, все больше сокращая расстояние между ними. Словно боится спугнуть. Рылееву кажется, что иногда он уж слишком осмотрителен. Хотя пару раз эта его осмотрительность спасала их от нежелательного взора чужих глаз. Ведь их любовь, какой бы преданной и настоящей она не была, все остальное общество расценит как страшный грех. И тогда, как выражался сам Сергей Петрович, висеть им обоим.  —По-вашему, я должен быть трусом и всегда убегать от противника, поджав хвост? — поэта это задевает. Поэтому он немного отдаляется этим «вы». Отходит от князя на шаг, но понимает, что уперся поясницей в стол, и дальше выхода просто нет. — Я понимаю ваше беспокойство, но я все еще взрослый человек, который способен постоять за себя. —Вы твердите мне об этом каждый раз, — Сергей Петрович делает тот же шаг, нависая над ним своей фигурой. — И все равно лезете на рожон.  —Беру пример с вас, князь.  Трубецкой хмурится, но усмехается в душе. Не удивительно, что у такого хлесткого на язык человека есть поэтический дар. Полковник плавным движением накрывает своей ладонью руку литератора, наклоняется все ближе к его лицу, обжигая чугунным дыханием.  —Я вовсе не лучший пример для подражания. Ведь я никогда не мог устоять перед соблазном, — Сергей уверенно смотрит на отражение свечей в медных глазах Рылеева. Тот не смеет отстраняться. Полуоткрытые губы его непреодолимо манят. Мгновение— и князь решительно нарывает своими устами чужие. Может быть, Рылеев лучше него вдохновляет солдат, может лучше командует, может лучше разглагольствует патриотическими речами, но когда дело касается их личной близости— князь всегда главней. Трубецкой ведет в поцелуе, наслаждаясь теплом чужого тела. Кондратий поддается ему, мимолетно издавая сладостные вздохи. Руки полковника перемещаются на талию литератора, оглаживая приятную ткань, ползут дальше вниз, словно змеи-искусители, но их вдруг останавливают чужие ладони.  —Полно тебе, Сережа, — выдыхает Кондратий, отрываясь от него. — Сначала помоги хотя бы разобрать это безобразие, — кивает на заставленный стол, в то же время убирая из руки бокал туда же. — А уж после...Ты же сегодня у меня?  Это не вопрос. И не просьба. Это приказ, которому нельзя отказать. Да и как можно позволить себе покинуть столь прекрасный раскрасневшийся лик любимого человека? Поэтому Трубецкой безоговорочно кивает. Кондратий неохотно вылезает из его объятий и складывает все грязные блюдца в одну стопку. Трубецкой вздыхает.  —Все ради вас, господин литератор.  И принимается за бокалы, чтобы его литератору было не так тяжело нести это все на кухню. И хоть они всего лишь вдвоем, справляются довольно быстро, примерно за четверть часа. Князь относил все, что пригождалось для питья, Рылеев тарелки, пополам столовые приборы. Но только было показалось, что работа закончена, поэт стал набирать воду в небольшой таз. Трубецкой в очередной раз вздыхает, но уже чуть более раздраженно.  —Кондратий, солнце мое, вам не кажется, что этим лучше заняться утром? — резонно задает вопрос он. Поэт ухмыляется, аккуратно вешая жилетку на спинку одного из стульев.  —А что, у вас, Сергей Петрович, на сегодняшнюю ночь уже не хватает пыла? — князь хотел уж было ответить что-то такое же едкое, но наблюдая за тем, как Рылеев закатывает рукава рубашки и расправляет воротник пошире, благополучно промолчал. В мягком свете канделябров выделяющиеся ключицы отдавали не менее мягкую тень, а лицо обрамлялось легкой дымкой таинственности. И за эту притягивающую красоту он готов просить ему такие, порою детские выходки.  Черт. До безумия красивый, великодушный черт. Пожалуй, именно это определение приходило в голову князю каждый раз, когда он вспоминал Рылеева. И сегодняшний момент не был исключением. Он молча следил за тем, с какой аккуратностью тот берет в руки посуду и как ловко смывает с нее остатки пищи. Его нежные руки, строчащие на пергаменте стихи,  подписывающие документы, акции, сейчас занимались грязной работой, которую любой другой дворянин скинет на крепостных, нежели поимеет честь исполнить сам. Но Кондратий вовсе не любой другой. Он бы даже сказал, в пятьсот раз не такой. Слишком уж поэта переполняло трудолюбие. Хотя, никогда нельзя отрицать, что возможно оно появилось как раз из-за отсутствия крепостных, как таковых. В комнате жарко. Ночи в Петербурге нынче темные, поэтому свечей и лампадок ставить приходится больше. На лбу и плечах поэта бусинками скопился пот, что вынуждает его еще сильней расстегнуть рубашку и провести мокрой от воды ладонью по струящимся кудрям. Литератор делает это расслабленно, на пару мгновений прикрыв глаза. Теплый растекающийся свет отражается от влажной поверхности шеи, ключиц и предплечий. Черт. В ангельском обличии. Знает же, что Трубецкой не может отказать себе в удовольствии рассмотреть его, пройтись жадным взглядом по всему его телу, будто пытаясь изучить и запомнить каждый сантиметр Рылеева. Будто боясь его потерять.  Нет, он больше не может терпеть.  Князь аккуратно подходит к литератору со спины и кладет руки ему на талию. Но прежде, чем тот успевает хоть что-то сказать, прикасается губами к влажной шее, начинает покусывать кожу, в то же время оставляя на местах укусов нежные поцелуи.  —Князь...— литератор тихо стонет. Но Трубецкой и не думает останавливаться.  Его твердые руки ползут выше, поглаживая чужое тело. Он проводит ими по диагонали торса поэта, губами спускаясь к дельтовидным мышцам и плечам. Кондратий так и замирает на месте, словно пойманная добыча, тая в руках своего охотника.  В комнате жарко. Но далеко не из-за свечей. Рылеев чувствует прикосновения родных, грубых рук к собственному телу, то, как они все больше расстегивают мешающую рубашку, забираясь под светлую ткань. На плечи садится все больше нежных бархатных поцелуев, от которых остаются алые следы. Наконец очередь дошла до последней пуговицы верхнего одеяния, и тепло Трубецкого стало распространяться дальше. То бишь ниже, к штанам литератора, в особенности к наиболее чувствительному месту, которое каждый мужчина старается оберегать.  —Князь!— уже чуть настойчивее стонет поэт, откинувшись назад.  —Не притворяйтесь, что не желаете этого. Кондратий начал дышать более учащенно, стоило лишь ощутить горячее дыхание и влажные прикосновения губ над своим ухом. —Насколько же вы похотливы и нетерпеливы, Сергей Петрович, — язвит он, закрывая глаза, дабы подавить в себе внезапное волнение. —Вам ли говорить мне о похоти, когда первое наше подобное дело предложили вы мне сами, — Трубецкой ровно дышит в затылок литератору, наслаждаясь естественным и самым близким его сердцу ароматом. — А теперь вы боитесь простых ласк? — его рука стала тянуть край рылеевских штанов вниз.  —Висеть нам обоим, все же суждено, если хоть кто-то об этом познает, — Кондратий невольно нахмурился, но не сопротивлялся действиям князя. Он лишь иногда испуская протяжные вздохи, следил за сосредоточенным лицом Трубецкого, отражающимся в воде таза, что все также оставался на столе. Вскоре, когда с мешающей частью одежды было покончено, его шероховатые пальцы стали поглаживать возбужденное достоинство литератора.  Он старался сохранять невозмутимость, но разве можно сделать это, когда самая эрогенная зона получает  так много прикосновений? Особенно от того, от кого эти прикосновения столь желанны. Трубецкой делает это именно так, как нравится ему. Знает, как доставить сильнейшее удовольствие именно ему. Его руки скользят вверх-вниз, уделяя каким-то местам больше внимания, отчего поэт нервно закусывает краешек губы.  —Вы сущий...— с его губ срывается приглушенный стон. — Дьявол во плоти.  —А я никогда и не отрицал, что являюсь князем тьмы, — Сергей ухмыляется, оставляя на и так искусанной шее еще один след. Ускоряет движения руки. Рылеев все реже сдерживается, позволяя себе подавать голос чуть громче. Это безумно заводит.  Наконец на скатерти появляется кремового цвета пятна, а в воде отражается нахальная морда князя и пылающее лицо литератора, пытающегося перевести дыхание.  —Вот же...Теперь стирать придется, — фыркает Кондратий, чуть отдышавшись. —Если, конечно, вы, князь, не надумали остановиться… —Ни в коем случае, — он немного резко разворачивает литератора лицом к себе и прижимает поясницей к столу. Бедный тазик от такой вибрации падает на пол, и вся левая штанина его обладателя становится мокрой. Сам предмет утвари откатился на пару шагов, но никого из двоих присутствующих это, как видимо, не заботило. Рылеев военный, хоть и давно бывший. И помимо подтянутого торса имеет также и весьма подтянутые бедра, которые так красиво облегает мокрая темно-серая ткань. Смутившись от такого пристального внимания к себе, поэт подтянул свои “сползшие” брюки вместе с нижним бельем, пускай из-за влажности сквозь них и просвечивал знак его возбуждения. Трубецкой пустил в него непонимающий взгляд, руками придерживая его талию. Они молчат. Прожигают друг друга томными взглядами. Слушают прерывистое дыхание друг друга. Но продолжить не решаются.  —Кондратий, солнце мое, в чем дело? — раздраженно хрипит Трубецкой, оставляя между собственными и чужими губами всего лишь пару миллиметров. Рылеев усмехается, прикасается теплой ладонью к его щеке.  —Какой же вы все-таки ненасытный, князь. На пути к своей цели даже не видите препятствий, — он гладит подбородок ничего не понимающего князя.  —К чему вы клоните?  —К тому, мой дорогой, что когда вы так грубо прижали меня к столу, даже не подумали о том, что у меня может болеть спина, — Кондратий то ли фыркнул, то ли во второй раз посмеялся глупости своего партнера. Тот сразу смущенно убрал руки и отошел в сторону.  —Могли бы и раньше сказать.  Литератор, к его удивлению, вдруг прыснул и начал  смеяться. Трубецкой почувствовал себя еще более сконфуженным.  —Нет, ей-богу, ты меня когда-нибудь доведешь.