flashback
Это было прекрасное утро. И даже если учитывать тот факт, что с каждым днем боль в груди лишь усиливалась, утро всё равно было прекрасным. Режим Феликса сбился уже очень давно, он либо слишком мало спал, либо, наоборот, слишком много. Это зависело не от его желания посидеть за компьютером или поиграть с Минхо в приставку, нет. Это зависело всего лишь от боли, которая либо невероятным цунами обрушивалась на парня, сражая наповал все возможные нервные окончания и заставляя губы кривиться от неприятных ощущений, либо которая была как спящая красавица. Она засыпала, прикрывала свои страшные глаза и сладко сопела, давая Феликсу крохотный шанс просто отдохнуть. От боли. Феликс не жил. Феликс существовал от одного приступа до другого. И сегодня боль захотела быть именно цунами. Настоящим таким, которое снесёт наповал и не оставит после себя ничего. Крик. Отчаянный и сильный крик разнёсся на всю гостиную в четыре часа утра. Родители Феликса теперь спали очень чутко, они слышали буквально любой шорох, моментально пробуждаясь. Так бывает. Когда твой мозг постоянно держит в голове факт того, что в любой момент может что-то случиться, он буквально начеку. Вот и сейчас. Мистер и миссис Ли максимально быстро подскакивают с кровати и несутся в гостиную, где теперь, по большей части, комната Феликса. Вся кровать в крови, смешанной с белой жидкостью. Феликс забился в самый угол дивана, он смотрит на всё это глазами, полными ужаса, и загнанно дышит. Грудь сильно дёргается, руки дрожат, а из глаз текут слёзы. — Ликси! Сынок, господи! — миссис Ли подбегает к кровати, сразу же сбрасывая испачканное одеяло на пол. — Что такое? Что болит? — Феликс хочет сказать. Он правда хочет ответить, он пытается, но как только его рот открывается, парня вновь складывает пополам, тело содрогается, а изо рта снова выходит белая жидкость. — Господи! Заводи машину, мы едем в больницу! — это последнее, что в тот день услышал Феликс прежде, чем отключиться. В его теле нагноилось очень много кист. Гной уже не знал себе нового места, поэтому просто начал скапливаться в любых свободных лазейках, а организм Феликса старался с этим бороться так, как мог. Всю дорогу до больницы блондин провёл у мамы на руках. Женщина сильно плакала, трепетно прижимала своего ребёнка к себе, чувствуя лишь холод его кожи, и повторяла одну и ту же фразу: «Не умирай, сынок, потерпи, прошу тебя… Терпи-терпи-терпи…». Миссис Ли качалась из стороны в сторону, придерживала блондинистую голову с испачканными волосами, прижимая веснушчатый нос к своей груди. Положить Феликса в горизонтальное положение возможности не было — он мог попросту захлебнуться в тех водах, что из него выходили утром. В больнице парня сразу же забрали врачи. Они бережно положили его на каталку и максимально быстро повезли в реанимацию. Миссис Ли сидела полностью разбитая, она расположилась на мягких креслах в зале ожидания и смотрела на зелёного цвета стену пустыми заплаканными глазами. Это тяжело. Смотреть, как умирает собственный ребёнок, — тяжело. Тяжело видеть, как любимые глаза, родные глаза не искрятся ярким светом. Тяжело, когда любимые шёлковые волосы не сияют на солнце так, как сияли раньше. Тяжело, когда твой сын теряет ту драгоценную нотку ребячества, которая показывает всю исключительность человека. Тяжело. И больно. Больно, потому что сердце сжимается каждый раз, когда уши слышат отчаянные крики своего сына. Больно, когда громкие вопли разрывают барабанные перепонки, бегут по слуховому проходу, затем по нервам, а потом достигают мозга. А достигнув, бьют кувалдой. Да так сильно, что хочется разорваться. Хочется зажать вспотевшими от страха ладонями уши, лишь бы не слышать это. Не слышать отчаянный крик о помощи. Крик своего ребенка. Мистер Ли сел рядом, крепко прижал свою жену к плечу, и взял в руки телефон. Номер Хёнджина был у мужчины уже очень давно, еще со дня знакомства родителей с этим парнем. Когда твой ребенок влюблён в человека, болеющего раком, а самое главное — он сам болеет раком, ты знаешь номера телефонов всех возможных людей. Тем более дорогих ему. — Алло? — раздался тихий подростковый голос, в котором присутствовала утренняя хрипота. Мистер Ли вздохнул. — Хёнджин… Феликс в реанимации… Вот и всё. Утро, которое, казалось бы, должно было плавно перетечь в день, испорчено. Испорчено всего лишь одной фразой, но как много способна разрушить эта самая фраза. Как много, оказывается, уничтожают в человеке обычные слова. И когда-нибудь люди это поймут. Обязательно поймут. Когда-нибудь настанет момент, когда человека ранят такой же, казалось бы, безобидной фразой, и тогда он поймет. Поймёт, что слова — это не просто буквы, стоящие рядом. Слова — это что-то очень хрупкое, потому что это что-то способно разбиться, расколоться и уничтожить человеческое сердце, но в то же время невероятно твёрдое, потому что способно своим существованием вселить надежду. Слова значат много. Люди, которые это понимают, поистине гениальны. Им не нужно заумных фраз, каких-то научных объяснений или различных гипотез, чтобы понять, как пользоваться этими самыми словами. Пользоваться так, чтобы они не ранили других людей. Возможно, это заложено генетически? Возможно, та самая душа, сосуд с которой разбивается, а сама она вселяется в зачатого ребенка, уже имеет эти качества? Уже знает, как не ранить, как позаботиться о человеке, хотя, кажется, что заботиться и не нужно? Эта фраза ранила. Не Хёнджина. А его сердце. Сердце, которое безвозвратно любит Феликса. Которое бьётся ради него, которое кровь качает ради него, которое продолжает жить ради него… Это сердце ранили. Вонзили еще один нож, вонзили в самый центр и несколько раз провернули. Брюнет собрался очень быстро. Он уснул в домашней одежде, потому что всю ночь читал одну из книг, что просто попалась под руку. Он наспех надел поверх футболки кофту, заказал такси и через сорок минут уже был в больнице. Наверное, все люди, болеющие раком, мечтают больше не оказываться именно в этом месте? Не видеть этих пастельных стен, кафельный пол и невероятную чистоту? Не видеть этих приторных улыбок медицинского персонала и не слышать шелест бахил? Хёнджин, не задумываясь, ответил бы «да». Потому что последний раз он был здесь тогда, когда Минхо лежал с перебинтованной головой. Тогда, когда пускай и не близкий, но все же друг потерял последнюю возможность видеть. Никто не хочет возвращаться туда, где лечат, отбирая то, что позволяет жить. Наверное, поэтому в слове «больница» есть скрытый смысл? Ведь если разделить его ровно пополам, мы получим слово «боль». Возможно, когда-то давно, человек, придумывающий это слово и присваивая его именно этому зданию, об этом не задумывался, однако, он смог попасть в самую точку. Потому что нет без боли счастья. Любого счастья. Где есть радость, всегда есть и боль. Она преследует, она не отпускает, она хватается своими страшными и уродливыми пальцами за ноги, тянет с небес на землю и разбивает о суровую реальность. Боль как тень. Ты её никогда не видишь, но она всё равно сопровождает тебя на протяжении всего твоего жизненного пути. И даже если человек живёт слишком хорошо, даже если организм его самый здоровый, а семья самая счастливая, это не значит, что его боли нет. Потому что солнце не может светить так, чтобы человек не отбрасывал тени. Боль есть всегда. Просто у кого-то она просыпается слишком рано, отнимая все шансы и возможности на спокойную жизнь, а у кого-то попозже, тем самым даря людям эфемерную надежду на то, что всё будет хорошо. Но что тогда значит это «хорошо»? Оно значит, что никто не болеет? Или что карьера растёт только вверх, пополняя семейный доход и позволяя кошельку расти только в ширину? Или что любовь всей твоей жизни будет именно с тобой, не выбрав кого-то другого? Это все абстрактно. Это всё так рассеянно, так разносторонне, так небрежно размазано разными красками по готовой картине, что невозможно понять это «хорошо». Невозможно, потому что оно индивидуально. Вот, в чём ответ. Людей миллиарды, но холст-то один. И краски одни. Они берутся из каждой баночки лишь одной кисточкой, они пачкаются, а потом, попав на холст, смешиваются с другими, уже существующими… Не красками. Судьбами. Новые судьбы смешиваются с теми, что уже существуют, вместе размазываются по холсту, вместе засыхают, переплетаясь и оставаясь такими навечно. И холст этот не просто холст. Это жизнь. И краски эти не просто краски. Это эмоции, это поступки, это чувства и действия. И кисточка не просто кисточка. Каждая её ворсинка — отдельный человек, который вместе с остальными рисует собственную судьбу на холсте под названием «жизнь». Вот, что на самом деле могут значить слова. Вот, что на самом деле может значить слово «больница». Возможно, она так называется не потому, что там избавляют от боли, а потому что излечив от одной боли, физической и ощутимой, дарят новую? Моральную. Потому что не может быть не больно человеку, который не видит мир. Нет, не так. Не может быть не больно человеку, которого лишили возможности видеть этот мир. Да, это было необходимо. Да, теперь этот человек, в теории, здоров. Значит ли это, что теперь он счастлив? Разве он может быть также счастлив, если он больше не видит утреннего солнца и яркой луны? Разве может он улыбаться так же, как делал это раньше, если теперь он не видит лица собственной матери? Разве может он быть счастлив, когда больница сама показала значение слова «боль»? Потому что как ещё можно назвать то, когда тебя бросает человек, которого ты любил, которому ты верил и которому ты доверял, просто потому, что ты не можешь больше видеть? Разве это не прямое доказательство того, что боль преследует человека всегда? Вот поэтому Хёнджин ни за что бы не вернулся сюда. Но здесь его любимый человек. Он сейчас именно здесь и он нужен ему. Нужен, чтобы поддержать, чтобы сказать, что рядом, что любит, что не оставит, что не уйдёт и не бросит. Вот, зачем сейчас Хёнджин идет по этому противному выбеленному коридору. Чтобы сказать Феликсу, что он не один. И что его по-прежнему любят. И любят очень сильно. — К нему нельзя. — Да почему?! — воскликнула миссис Ли. — Пустите меня к моему сыну! Это мой ребёнок! — женщина начала кричать на весь коридор, смотря на спокойно стоящего врача глазами, полными гнева. По щекам текли слёзы отчаянья. Отчаянья от собственного бессилия, от того, что мать не может быть рядом с ребёнком даже в такой тяжелый для него момент, от собственной ничтожности. — Миссис Ли… — Хёнджин осторожно подошёл к матери Феликса, обхватывая её плечи. — Посмотрите на меня, — миссис Ли поднимает на парня заплаканные глаза, в которых, кажется, кроме боли уже не было ничего. — С ним всё будет хорошо. Феликс сильный. Он справится, слышите меня? — она кивнула. — Феликс обещал мне бороться. Я ему верю. Вы верите своему сыну? — Конечно, — в подтверждение своих слов женщина быстро закивала и уткнулась головой в плечо Хёнджина. Брюнет прикрыл глаза, крепко обнял маму Феликса и начал успокаивающе гладить дрожащее тело. — С ним всё будет хорошо, я уверен. — Он так любит тебя, Джинни… — женщина всхлипнула, а затем горько заплакала. — Это же мой ребёнок… Это мой сыночек, Хёнджин… Это мой единственный малыш, господи… — женщина начала отчаянно рыдать, погружая всё больничное крыло в траурную атмосферу. Отец Феликса быстро поднялся с кресел и направился на поиски воды. — Я хочу, чтобы он жил… Я готова отдать всё что угодно, даже собственную жизнь, лишь бы жил Феликс… Он же такой маленький, Джинни… — по холодной щеке скатилась слеза. Если Хёнджин храбрится перед миссис Ли, это не значит, что ему совсем не страшно. Ему страшно. Ещё как страшно. Где-то там, в палате, куда не пускает строгий мужчина в белом халате, лежит человек, которому отдано целое сердце. Отдана целая бесконечность, личная бесконечность. Как же, оказывается, страшно терять то, что ты обрёл совсем недавно. Хёнджину удалось заставить миссис Ли немного поспать. Она лежала на удобных креслах, уложив свою тяжёлую от слёз и мыслей голову на колени любимому мужу, и тихо сопела. Брюнет понимал, что его не пустят к Феликсу ни при каких условиях. Потому что не положено, потому что регламент и правила. Но побыть с младшим хотелось очень сильно. Хёнджин берёт табуретку из приёмного отделения и ставит прямо рядом с дверью в палату Феликса. Прижимается спиной к холодной стене, осторожно упирается затылком в бетон, подгибает колени, ставя стопы на сидушку, и обнимает себя за ноги. Смотрит на стену напротив пустым взглядом и не знает, как быть ещё ближе. — Знаешь… Если бы мне когда-то давно сказали, что я влюблюсь в маленького парня с веснушками, я, наверное, повертел бы пальцем у виска, — нервный смешок. — А сейчас я поверчу пальцем у чужого виска любого, кто скажет, что наша любовь не настоящая, — Хёнджин глубоко вздыхает и прикрывает глаза. — Как там было… Мир — не фабрика по исполнению желаний, да? Почему эта гипотеза подтверждается именно на нас с тобой, Ликси? — Хёнджин переплетает холодные пальцы между собой и сцепляет в крепкий замочек. — Почему на нас с тобой решили проверить абсолютно все, а? — риторический вопрос остаётся без ответа, растворяясь в тишине больничного крыла. — Знаешь, ты сказал, что хочешь жить. А я не хочу жить в мире, где нет тебя, Феликс. Почему нас постоянно хотят отделить друг от друга? Почему именно нас? — Хёнджин жмурит глаза, по щекам в очередной раз начинают течь холодные слёзы. — Я хочу не просто жить. Я хочу любить. Я хочу любить тебя, Ликси… Я прошу тебя, малыш… — Хёнджин встаёт со стула, садится на колени лицом к двери и утыкается лбом в её холодную поверхность. — Я прошу тебя только об одном… Продли нашу маленькую бесконечность хотя бы на чуточку… Прошу тебя, Ликси… — Хван несильно бьётся головой о дверь, оседает на пол и начинает рыдать сильнее, чем рыдала миссис Ли. — Позволь любить тебя, я умоляю…end flashback
— Конечно я пришел… — отвечает Хёнджин и слабо улыбается. Подходит к младшему, присаживается на корточки и осторожно обнимает его колени. — Как же ты напугал меня… — Феликс закусывает губу, отворачивается и пытается сдержать слёзы. Глаза моментально становятся стеклянными, взгляд мутнеет, а в груди саднит. Потому что больно. Больно видеть такого Хёнджина. Наполненного любовью, но не жизнерадостного. Он так преданно смотрит в глаза, в его зрачках плещется искренность и верность, но улыбка слабая, а в голосе уже нет того задора. Выходит, даже искренняя любовь приносит боль? Хёнджин привстает и тянется к губам младшего, но тот уворачивается. Смотрит с некой виной и неловкостью, перебирает маленькими пальцами край домашней футболки и не может решиться на объяснения. — Ликси? — Меня… Только что стошнило, Хёнджин. — Я слышал, как ты чистил зубы. Не противься мне, — Феликс смотрит с некой опаской, в глазах читается страх и недоверие, потому что меньше всего блондин хочет того, чтобы Хёнджину было противно. Противно целовать Феликса. — Я люблю тебя, — шепчет брюнет и нежно гладит любимую веснушчатую щеку. А младший ведётся, сам тянется за этими ласками, подставляется и требует больше внимания. Потрескавшиеся губы трогает лёгкая улыбка, а Хёнджин расцветает. Потому что Феликс сейчас улыбается. Улыбается несмотря ни на что. Улыбается, потому что ему хорошо, приятно, потому что он чувствует, что его действительно любят. Блондин открывает глаза и понимает, что Хёнджин так и не отстранился. Он смотрит в родные глаза, видит в них только искреннюю любовь и не может не поддаться. Феликс слегка приоткрывает рот, но этого хватает для того, чтобы старший поймал пересохшие губы своими. И губы Феликса всё такие же мягкие. Всё такие же родные, податливые и самые лучшие в мире. И Феликс, сидящий в инвалидном кресле, тоже всё тот же Феликс. Всё тот же жизнерадостный мальчик, который может пожертвовать всем ради любимого человека. И волосы его всё такие же шёлковые и светлые. И пахнет младший всё так же. Тем самым ароматом, который так сильно теперь нравится Хёнджину. Потому что ничего не изменилось. Потому что не важно — может твой любимый человек ходить, или нет. Может он видеть, или нет, может ли он дышать. Это всё становится не важным, если это именно твой человек. Самый любимый, самый драгоценный и самый желанный. Просто если он твой. Поцелуй медленный и очень чувственный. Холодная рука Хёнджина так и не покинула веснушчатую щеку. Она всё так же гладит, осторожно ласкает и успокаивает. Феликс, наконец, расслабляется. Хёнджин медленно отстраняется. Смотрит в карие глаза, которые начали искриться счастьем от одного только поцелуя. Брюнет трепетно целует младшего в лоб, а потом, положив Феликсу на колени баллон с кислородом, повёз младшего в гостиную. Феликс предложил поиграть в приставку. Хёнджин никогда этого не делал, не считая квеста, который он проходил с Минхо, но ради младшего Хван готов заняться и этим. А блондин включает всё ту же игру, в которую играл с Ли-старшим ещё в тот день, когда они с Дэхёном расстались. Хёнджин помог младшему пересесть на диван. Тот теперь был усыпан различными подушками, чтобы спина Феликса находилась в максимальном комфорте. Затем старший сел и сам, располагаясь подле младшего, однако второй запротестовал. — Что не так? — Ты далеко от меня, — Феликс сказал это с такой ощутимой грустью, что Хёнджину стало в какой-то степени неловко. Брюнет убирает из-под спины младшего большую подушку и откладывает её в сторону. Поддерживает блондина за спину, осторожно садится за ним и расставляет ноги по обе стороны от тела Феликса. Тот сразу же ложится на грудь Хёнджина и, подняв голову и посмотрев старшему в глаза, благодарно улыбается. Хван не может удержаться, обнимает младшего, сцепляя руки на его животе, и целует в нос. Переходит на любимые щеки, оставляя на них несколько влажных следов, достигает прикрытых глаз и целует нежную кожу век, уделяет внимание бровям и останавливается на лбу. Феликса конкретно повело, он жмётся ещё сильнее и так же сильно расцветает. Как мало, оказывается, нужно человеку, когда рядом есть тот, кого он действительно любит. Хёнджин треплет Феликса по голове, заставляя того засмеяться. А младший, открыв глаза, продолжает смотреть лишь с благодарностью. — Помнишь, мы ходили с тобой в парк скульптур? — спрашивает через некоторое время после полного погружения в игру Феликс. Хёнджин угукнул. — Так вот тогда я чувствовал себя одним из тех детей. Ну, то есть, я ощущал себя так же беззаботно, я понимал, что просто мысль о том, что кто-то может лазать по той скульптуре, делает меня счастливым, — на экране появилось слишком много персонажей в чёрных капюшонах, которые окружили героя Феликса и убили его. Младший вздохнул, нажав кнопку «перезагрузить с контрольной точки». — А сейчас я чувствую себя тем скелетом, по которому лазают эти дети. В груди Хёнджина разрастается тупая боль. Это так больно слышать из уст любимого человека, что хочется самому умереть. Как же тяжело жить с мыслью, что тот, кто поселился в твоём сердце, так сильно страдает. Страдает так, что физическая боль давно перемешалась с душевной, и ты уже не знаешь, с чем помогать сначала. Хван не знает, что ответить. Он лишь откладывает свою приставку и крепче обнимает Феликса. Младший же продолжает отчаянно играть, вот только играл он теперь совершенно по-другому: если раньше блондин рьяно бежал в самое пекло и ценою собственной пиксельной жизни спасал пиксельных детей, то теперь всё абсолютно не так. Феликс играет по правилам. По сюжету игры этих детей спасти невозможно, их нужно оставить в той крепости, что младший и делает. А Хёнджин всё это замечает. Замечает, но молчит. Потому что прекрасно понимает Феликса. Потому что тогда, когда до смерти остаётся не так много, ты начинаешь в действительности понимать, как сильно, оказывается, хочется жить. Ведь люди зачастую считают простой обыденностью даже сам факт своего существования. Думают, будто так и должно быть, что это норма. Но так могло бы и не быть. И нормой это уж тем более не назовёшь. Потому что, если в новое тело вселилась одна душа, значит, другая этого сделать не смогла. Значит, оставшаяся продолжила одиноко стоять в стеклянном сосуде и пылиться на огромном складе в надежде, что успеет вселиться в следующий раз. Но вот только этого может не случиться ни через раз, ни через два, ни через три. А как выяснилось, когда перестаёт верить душа, перестаёт верить и человек. — Если ты тот скелет, тогда я твоё сердце. Больное, правда, но уж извини. Хоть какое-то, — Феликс хихикнул и, в очередной раз проиграв, отложил приставку и повернулся к Хёнджину. — Спасибо тебе, — брюнет улыбается. Прижимает холодной рукой светлую макушку обратно к своей груди и бережно перебирает немного спутавшиеся пряди. — Знаешь, я недавно думал о сиквеле к «Царскому недугу». Даже пробовал написать. — И как? — Написать не смог. Руки так долго не могут двигаться… — Феликс поджал губы и отвернулся, стараясь скрыть этот грустный взгляд от Хёнджина, но тот всё равно успел всё понять. — А что ты придумал? — Я думаю, что Тюльпановый Голландец не мошенник, но он и не так богат, как говорил матери Анны. — А сама мать Анны? — Вот тут я ещё не успел определиться. Немного терпения, Джинни, — Феликс снова повернулся к старшему, на его лице играла прежняя слабая улыбка. — Я иногда думаю о том, чтобы написать мемуары. — Зачем? — Благодаря ним я смогу остаться в сердцах миллионов поклонников, — хватка на животе Феликса ослабла, а через некоторое время холодные руки и вовсе пропали. — Зачем тебе миллионы, когда у тебя есть я? — тихо спрашивает Хёнджин, смотря на телевизор пустым взглядом. На экране продолжала висеть надпись «продолжить с контрольной точки?», которая периодически мигала. — Тебе легко говорить, Хёнджин. Ты привлекаешь и влюбляешь в себя толпы людей своей исключительностью. Ты даже не задумываешься над этим, однако правда в том, что красивый ты не только для меня. Ты красивый, потому что ты правда красивый, а не потому что так думаю я. Ты нравишься многим, но не все хотят брать на себя такую ответственность. — Под ответственностью ты подразумеваешь вот это? — Хёнджин легонько пнул ногой баллон, что стоял рядом с диваном. Феликс кивнул. — Это побочный эффект умирания. Увы, я не могу его никуда убрать. — Вот именно, Хёнджин. Ты не замечаешь своей исключительности лишь потому, что для тебя этот кислородный баллон и канюля в носу как занавес, за которым не видно твоей красоты. Но это не так. Ты действительно особенный, — брюнету на секунду показалось, будто Феликс специально так говорит. Будто младший осознанно обходит восхваление себя, потому что теперь он даже для себя не такой прекрасный и жизнерадостный, каким он был до рецидива. — Но ты тоже особенный, Ёнбок, — Феликс вздрогнул, поднялся с груди Хёнджина и, обернувшись к старшему, обеспокоенно посмотрел в глаза. — Ты никогда не называл меня Ёнбоком, — Хёнджин кивнул. Феликс долго смотрел в глаза старшего, но, не услышав объяснений, глубоко вздохнул и продолжил. — Ты понимаешь, о чём я говорю. — Вот именно, Феликс. В том-то и дело, что я понимаю. Ты хочешь, чтобы о тебе узнал весь мир, чтобы ты был в сердцах миллионов, но ведь ты тем самым оскорбляешь меня, Феликс! — Хёнджин возмущённо посмотрел на младшего. — Я тебя знаю! Ты в моём сердце! Жаль только… Что тебе этого всегда будет мало, — Феликс открыл рот, чтобы запротестовать, но Хёнджин не дал этого сделать. — Пойми: ты, я, твоя семья и этот мир — это всё, что у тебя есть, Феликс. Не ты откроешь Америку и не ты первый ступишь на Луну. Не ты разработаешь лекарства от тифа и не ты будешь великим освободителем, Феликс! — Блондин поджал губы и потупил взгляд. Пальцы нервно перебирали края пледа, а грудь рвано вздымалась. — Господи… — Хёнджин прикрыл глаза рукой и шумно выдохнул. — Прости, я… Я не это имел в виду… — Нет, Хёнджин. Ты прав. Ты абсолютно прав. Давай играть, — Феликс улыбнулся, поцеловал обеспокоенного Хёнджина и лёг обратно, трепетно прижимаясь к родному телу. Когда стрелка на часах достигла десяти вечера, Феликс ощутимо захотел спать. Его глаза постоянно закатывались, а веки сонно закрывались. Блондинистая голова поудобнее устроилась на плече старшего, и Феликс заснул. Хёнджин обеспокоенно завертел головой по сторонам и, найдя миссис Ли, стоящую в дверном проёме, глазами указал на спящего Феликса. Женщина на секунду задержалась, засматриваясь на такую трепетную и уютную картину: её единственный сын, который сейчас очень быстро и стремительно умирал, мирно сопел, прижавшись всем телом к груди Хёнджина, пока руки старшего трепетно прижимали в ответ, будто держат самый драгоценный хрусталь. Миссис Ли позвала мужа. Тот осторожно подхватил Феликса на руки и под удивлённый взгляд Хёнджина понёс сына в его комнату, которая находилась в подвале. — Он очень просил оставить его сегодня ночевать именно в той комнате, — пояснила миссис Ли, видя растерянного парня. — А он же… — Он, честно признаться, очень надеялся, что ты останешься с ним. Ты же останешься? — женщина посмотрела на Хёнджина максимально умоляющим взглядом. — Он бы никогда тебя о таком не попросил, но он поделился со мной. А я-то уж могу попросить тебя, — женщина улыбнулась. — Конечно останусь, — после этих слов миссис Ли проводила Хёнджина на кухню, где налила ему стакан воды, чтобы тот запил все свои таблетки. Затем помогла ему спуститься вниз, неся кислородный баллон парня. Феликс уже лежал на своём разложенном диване. Мистер Ли специально положил сына ближе к спинке, освобождая вторую часть кровати для Хёнджина. Мужчина прикреплял к капельнице пакетики с нужными лекарствами, подсоединяя туда трубки. Миссис Ли в это время расстёгивала домашнюю рубашку Феликса, освобождая себе то место на груди, куда сейчас будет вводиться катетер. — Позволите? — робко спросил Хёнджин, смотря на прозрачную трубку, которую сейчас дезинфицировал отец Феликса. — Конечно. Только перчатки надень, — брюнет кивнул, обработал руки антисептиком и надел перчатки. Он привык к подобному. За всю жизнь он делал это… Каждый день. Миссис Ли встала с дивана, освобождая место. Хёнджин, оказавшись рядом с блондином, взял катетер, который ему передал мужчина. К нему было подсоединено аж три трубки, каждая вела к определённому лекарству. Как раз благодаря корпусу катетера все трубки объединялись в одну, позволяя лекарствам попадать в кровь в одно и то же время. Хёнджин открыл пакетик со спиртовой салфеткой, протер верхнюю часть груди, ближе к левому плечу, а затем очень осторожно ввёл эту длинную иглу. А игла была действительно большая. Около семи сантиметров прямо сейчас погружались под тонкую фарфоровую кожу, протыкая её. Введя иглу до конца, брюнет взял пластырь для фиксации катетера и приклеил его поверх. Заботливо пригладил белые края, чтобы те не отклеились, и принялся застегивать рубашку младшего обратно, оставляя две верхние пуговицы расстёгнутыми. Родители Феликса, как оказалось, уже успели покинуть комнату блондина и даже выключить свет. В комнате царил уютный и приятный глазу полумрак, который создавал маленький светильник в виде баскетбольного мяча, что стоял на рабочем столе. Хёнджин улыбнулся. Он, стараясь не разбудить Феликса, встал с дивана и тихо подошёл к шкафу. Достал из него футболку младшего, переоделся и лёг обратно. Блондин лежал на спине, но голова была повернута к старшему. Хван одаривал взглядом своих шоколадных глаз каждую веснушку, каждое пятнышко, в которое так сильно успел влюбиться. Рассматривал слегка подрагивающие во сне коричневые ресницы и всё такие же потрескавшиеся губы. Смотрел на три трубки, которые отходили от груди младшего, чувствуя, как на глаза наворачивались слёзы. — Жизнь — хорошая штука, Ликси… — Хёнджин всхлипнул и тут же улыбнулся. Холодная рука нашла побледневшую руку младшего, переплетая их пальцы. — И ты тоже понимаешь это. Пожалуйста, просто живи, — пухлая губа начала мелко дрожать. — Просто живи, прошу тебя… — глаза устало закрылись, но слёзы продолжали стекать по холодной щеке…***
Прошла ещё одна неделя. Всё это время Хёнджин постоянно был с Феликсом. Он заставлял его гулять, хотя по факту гулял он сам, ведь коляску вёз именно Хван. Он заставлял младшего кушать, впихивая в него еду, которую одобрили врачи, но тот буквально сразу же просил отвести его в туалет, куда он, собственно, и «отдавал» эту самую еду. Феликс сильно похудел. Если раньше можно было ухватиться за любимую веснушчатую щеку, то теперь это было весьма затруднительно — щеки стали сильно впалыми. Кожа продолжала бледнеть, теперь все вены, что есть на руках, можно отчетливо увидеть. Врачи, заметив, что Феликс сильно похудел, нашли решение проблемы. Теперь у блондина есть гастростомическая трубка, благодаря которой парень хотя бы не выташнивает еду обратно. Сегодня Хёнджин ночует у себя. С Феликсом в этот день они даже не виделись, потому что брюнет просто устал. Ему не надоело заботиться о младшем и тем более не наскучило его любить, нет, совсем нет. Просто Хёнджин всё ещё болеет раком. В его носу всё ещё есть дурацкая канюля, а за спиной всё ещё волочится надоедливый баллон с кислородом. Постоянно уезжать в другой дом с огромной сумкой, где лежат собственные вещи и лекарства, весьма затруднительно. Два часа ночи. Хёнджин сладко сопит на своей большой мягкой кровати, укрывшись тёплым пуховом одеялом. Волосы растрепались, разбросались по всей поверхности холодной подушки. Пряди красиво подсвечивались лунным светом, а аппарат ИВЛ, как верный помощник, стоял рядом и помогал дышать. Звон телефона разрушает эту ночную идиллию. Хёнджин, может быть, и проигнорировал бы его, если бы не одна единственная мысль, посетившая его голову. «Умер». Этого страшного слова было достаточно, чтобы Хван подскочил на кровати, сразу же начиная озираться по сторонам в поиске звонящего телефона. Тот, слава богу, лежал совсем рядом, на прикроватной тумбочке. На экране светилось имя «Ликс». — Алло, — тут же отвечает Хёнджин, сняв маску ИВЛ. Брюнет поставил звонок на громкую связь, а сам потянулся за канюлей, которая всегда лежала возле кровати. — Феликс? — Хёнджин… — брюнет замер. Из динамика доносились хриплые вздохи, которые периодически прерывались на кашель. — Что? Что такое? Тебе плохо? — Джин…ни… — тихо произнёс младший и сразу же начал кашлять. В динамике послышались отхаркивающие звуки, и Хёнджин в ужасе схватил телефон в руки, крепко сжимая гаджет руками. — Феликс! Феликс, не молчи! Скажи где ты! — Я… На заправке… На той самой, где ты покупал… — Я понял. — Приедь, прошу… — Феликс громко всхлипнул, затем закашлял и, судя по звукам, что-то сплюнул. — Прошу тебя, приедь… — Хёнджин подскочил с кровати, быстро подошёл к стулу, что стоял у рабочего стола и, взяв висящий на спинке кардиган, накинул его поверх пижамы. На улице уже давно было достаточно холодно, но времени нет. Брюнет рассчитывает лишь на то, что длинные утеплённые ночные штаны и такая же рубашка хотя бы немного спасут от холода. Хёнджин сказал младшему, что будет как можно скорее, и сбросил вызов. Взял баллон с кислородом в руки, хотя раньше так никогда не делал, и начал медленно спускаться по лестнице, стараясь не разбудить родителей. В глазах сразу же потемнело. Лёгкие не оставляли жалких попыток ухватить как можно больше кислорода, поэтому увеличивались в объёме как могли. А Хёнджин старался. Он правда старался вдохнуть побольше воздуха, но всё тщетно. У парня была нулевая физическая подготовка, тяжёлый баллон с кислородом усложнил задачу раз в сто, поэтому было так тяжело. Однако брюнет продолжал идти. Он старался разглядеть в образовавшейся во взгляде темноте хоть что-то, осторожно ступал ногами на ступеньки ниже и постоянно опирался боком о стену. Оказавшись внизу, Хёнджин с облегчением выдохнул и сразу же плюхнулся на последнюю ступеньку. Лёгкие, в полной мере ощутив долгожданный кислород, начали нормально работать, насыщая газом всю кровь парня. Сознание постепенно начало проясняться, а голова с каждой минутой переставала кружиться. «Ему хуже…» — стоило только промелькнуть этой мысли, как Хван сразу же поднялся, опираясь о перила лестницы. Парень упёрто взял ручку кислородного баллона и направился в прихожую. Здесь он накинул поверх пижамы и кардигана ещё и зимнее пальто, надел ботинки и, надев на себя вязаный шарф, взял ещё один такой же, только другого цвета. Тихо закрыл за собой дверь и спешно покинул дом. Когда-нибудь Хёнджин обязательно поблагодарит родителей за то, что у него есть права. Когда-нибудь. Но не сейчас. Потому что сейчас парень как можно быстрее старается оказаться на той несчастной заправке, где практически месяц назад он с Феликсом и Минхо покупал яйца. Дорога пустая. Все люди давно лежат в своих мягких кроватях, что находятся в любимых и родных квартирах, под боком у них сопят их жены или мужья, и лишь в одной машине до сих пор сидит человек, руки которого уверенно держат руль. Потому что где-то там, на какой-то маленькой заправке, находится любимый человек. Человек, который сейчас там в полном одиночестве, совсем один и нуждается в помощи. Которому плохо, который задыхается и постоянно кашляет. Феликс мог позвонить маме, папе, родителям Минхо, но он позвонил именно Хёнджину. Человеку, которого очень сильно любит. Машина сбавляет скорость и поворачивает на заправку. На парковке стоит одна единственная машина — тот самый дорогой кабриолет Феликса, который младший приобрёл на общие с родителями деньги. В салоне горел свет, который помогал Хёнджину хоть немного разглядеть лицо младшего. Тот морщился, корчился от боли и загнанно дышал. Хван быстро отстегнул ремень безопасности, заглушил машину и спешно покинул салон. Дверь кабриолета открывается, и старший впадает в ужас. Феликс сидел в домашней одежде, которая была полностью перепачкана кровью младшего вперемешку с рвотой. Рубашка была расстёгнута, из нее виднелась гастростома, из которой выходила неестественного цвета жидкость. Сама трубка валялась где-то в салоне, в ногах младшего. — Господи, Ликс! — Хёнджин наклонился, обхватил руками лицо младшего, поворачивая его к себе. Глаза были заплаканные, красные и очень опухшие. Слёзы размазались по впалым щекам, рот был приоткрыт, стараясь дать организму чуть больше свежего воздуха. — Я звоню в скорую. — Нет! Не надо! — быстро проговорил Феликс и снова заплакал. Из гастростомы снова что-то вытекло, блондин громко закричал и болезненно сжался, стараясь унять боль. Маленькие дрожащие руки попытались прикрыть этот ужас, что был прямо на животе, но Хёнджин не дал. — Как ты здесь оказался? — осторожно спрашивает Хёнджин, крепко держа в своих руках дрожащие ладони младшего. — Я… Я потерял свои сигареты… Возможно родители спрятали, не знаю. Я захотел поехать и купить новые. — В два часа ночи? — Я хотел хоть что-то сделать сам! — прокричал Феликс и заплакал сильнее. — Я не могу даже грёбаные сигареты купить, Хёнджин! Я хотел хотя бы для кого-то стать личным Питером ван Хутеном, но я даже в магазин сам сходить не могу! Я ничтожество! — Феликс гневно ударил по рулю, и машина сразу же разрушила ночную тишину своим звуком. — Я ненавижу себя! Ненавижу-ненавижу-ненавижу! — блондин продолжал бить несчастный руль, не обращая внимания на боль в руках. — Я хочу умереть! — Алло. Скорая? — Дай мне умереть! — отчаянно кричит Феликс, но Хёнджин старается не обращать на это внимания. Он старается сделать всё, лишь бы звуки, в которых лишь сплошная боль, не достигли его ушей и тем более подсознания. Брюнет старается сделать всё, чтобы прямо сейчас не понять Феликса. Потому что на месте младшего Хван говорил бы точно так же. — Я люблю тебя, — одними губами проговаривает Хёнджин, слушая то, что ему говорит женский голос на том конце провода. — Спасибо, ждём. — Я ненавижу тебя… — тихо отвечает Феликс и откидывает голову назад, рассматривая потолок машины пустым взглядом. Вот и всё. По закону жанра Феликс должен был навсегда остаться жизнерадостным и энергичным парнем, который ни за что бы не сказал фразу «дай мне умереть». Но это не правда. Правда в том, что любого человека можно сломать. Абсолютно любого. Правда в том, что тот самый жизнерадостный человек сидит за рулем крутого автомобиля в собственной крови, тошноте и жидкости, что периодически вытекала из гастростомы. Вот, в чём правда. Любой человек когда-нибудь обязательно будет сломлен. Пока ехала скорая, Хёнджин быстро достал из бардачка своей машины влажные салфетки и вернулся к Феликсу. Присел на порог кабриолета, повернул голову младшего к себе и начал осторожно вытирать веснушчатое лицо. Противно не было. Было больно. В который раз было лишь больно, потому что Феликс сейчас был полностью разбитый. — Пообещай мне больше никогда так не делать… — попросил Хёнджин, с усердием начиная тереть грязь на шее. — Я тебе привезу любые сигареты, но не уезжай больше никуда, хорошо? — Хорошо… — прошептал Феликс, смотря на старшего помутневшим взглядом. Дыхание младшего замедлялось, в глазах продолжало мутнеть, а зрачки начали закатываться. Хёнджин всхлипнул. — Я люблю тебя… Прошу, не оставляй меня… — тихо произносит брюнет. — Почитай мне что-нибудь, — из последних сил выдавливает из себя Феликс, и его тело окончательно слабеет. Блондинистая макушка склоняется набок, а глаза прикрываются. Град холодных слёз обрушивается на Хёнджина слишком внезапно. Влага неприятно холодит кожу, вызывает мурашки и заставляет съёжиться. Шоколадные глаза осматривают младшего, а Хван понимает, что тому ещё и холодно. Мысль о том, что он не зря взял второй шарф, проносится в голове слишком быстро, поэтому парень вновь возвращается в свою машину. Вязаный аксессуар был достаточно широким, поэтому Хёнджин его расправил и как можно лучше прикрыл грудь Феликса, стараясь закрыть все оголённые участки. Брюнет сел рядом и обнял младшего, прижимаясь к другой части живота, где не было инфицированной гастростомы. Скорая приезжает спустя десять минут. Врачи быстро выбегают из машины, просят Хёнджина отойти и бережно перекладывают Феликса на носилки. Уносят его в машину, а Хван идёт следом. Он, не спрашивая разрешения, залезает за врачами и садится рядом, сразу же берёт руку Феликса в свои ладони. Прижимается губами к холодной коже и прикрывает глаза. Длинные пальцы крепко сжимают маленькую ладошку, а глаза прикрываются. — Как много зависит от солнца, что даёт людям витамин, Как много зависит от воздуха, что даёт людям кислород, Как много зависит от трубки, что даёт парню необходимую еду, И как много зависит от сердца, что бьётся в чужом теле лишь для него одного... — шепчет Хёнджин, продолжая прижиматься губами к руке Феликса. Брюнет нёс какой-то бред, что приходил в его голову в ту же секунду, потому что ни один стих в данной ситуации просто не вспоминался. Бледные губы младшего растягиваются в улыбке. — А говорил, стихи писать не умеешь…***
Феликса выписали из больницы через четыре дня. Теперь его состояние стало максимально плохим. Если раньше родители позволяли ему хотя бы иногда ночевать в его подвальной комнате, то теперь они запрещали делать даже это. Все книги и приставки отошли на второй план. В карих глазах уже давно погас тот озорной огонек, который моментально поднимал настроение всем окружающим. Феликс перестал улыбаться родителям, перестал смеяться над комедиями, что так учтиво включались родственниками для поднятия досуга. Но самое главное не это. Самое главное то, что человек никогда не сможет с точностью сказать, когда наступит его последний хороший день. Когда он последний раз проснётся, последний раз моргнёт и когда последний раз вздохнёт полной грудью. Этого не знает никто, потому что предугадать это просто невозможно. Невозможно предположить дату смерти. Даже врачи, говорящие приблизительный срок жизни, не могут знать наверняка. Оттого и срок приблизительный. И это незнание дает эфемерную надежду на то, что всё будет хорошо. Справедливости ради стоит отметить, что зачастую надежда становится настолько ложной и неправильной, что человек готов жить ей, дышать ей и ей же питаться, лишь бы она давала веру. Веру в лучшее, в то, что всё будет хорошо, в то, что потом станет легче. Но правда в том, что легче не станет. Правда в том, что рак прогрессирует в теле семнадцатилетнего подростка с наполовину металлической ногой слишком быстро. Правда в том, что к центральному катетеру подсоединено уже четыре разных трубки, а в области живота ещё одна трубка, присоединённая к гастростоме. Правда в том, что когда-то лучший спортсмен, капитан баскетбольной команды, стал совершенно обычным подростком, которому навсегда пришлось забыть, как выглядит площадка и какие правила в самой игре. Которому пришлось оставить собственную команду, а полученные награды отдать на растерзание лучшему другу. Но у медали есть две стороны. И даже у такой правды тоже есть вторая сторона. Чистая, светлая. Самая добрая, самая драгоценная и невинная. Самая чувственная и нежная, заботливая и ласковая, единственная и исключительная. Она ярко улыбается и мило морщится, она готова отстаивать свою позицию до конца, доказывая свою правоту до последнего. Она упёртая. Она не просит помощи, она не хочет, чтобы окружающие люди как-либо привязывались к ней. И именно ради этой стороны первая, разбитая, изнеможденная и израненная продолжает жить. Продолжает открывать по утрам глаза и впихивать в гастростому еду, чтобы хотя бы сам организм чувствовал насыщение. Именно ради Хёнджина Феликс продолжает бороться. Да, отчаянно. Да, безнадёжно. Но он борется. Борется, потому что он обещал. Обещал когда-то там, в уютном номере гостиницы «Философ», что располагается практически в самом центре Амстердама. Там, где за окном туда-сюда бегают люди, а на каждом шагу продаются нидерландские пироги. — Алло? — тихо говорит Хёнджин, сон которого стали нарушать очень часто. Однако брюнет не жалуется. Если Феликсу что-то нужно, то старший старается помочь как может, исполнив желание блондина. Если он хочет поговорить, то Хван откладывает все свои дела, поднимается в свою комнату и, заперевшись в ней, ставит телефон на громкую связь. Феликс умирает. И Хёнджин делает всё, чтобы в эти дни провести с младшим как можно больше времени. — Хван Хёнджин! — брюнет улыбается, слыша в голосе Феликса ту самую задоринку, которая была в день их знакомства. — Ты сейчас занят? — Ты серьезно это спрашиваешь у человека, рядом с кроватью которого стоит аппарат ИВЛ? — на том конце провода послышался искренний смех. — В общем-то, я вот что спросить хотел. Ты же будешь на моих похоронах говорить надгробное слово? — Конечно, — Хёнджин постарался ответить как можно увереннее, чтобы ни в одной ноте его хриплого голоса невозможно было расслышать боль от вопроса младшего. — Так вот. Можешь написать это надгробное слово, а ближе к восьми часам вечера приехать буквально в Сердце Иисуса? — Хорошо… — неуверенно проговорил Хёнджин, а на том конце провода сразу же послышались гудки. Брюнет вздохнул, принял на диване гостиной сидячее положение и потянулся к маске, которая всё ещё болталась на шее. — Сынок? — вопросительно произнесла миссис Хван, поднимаясь следом. Семья собралась у телевизора ещё днем, обложилась подушками и лениво смотрела очередное шоу с моделями. Длинноногие худые женщины по очереди выходили на подиум и демонстрировали свои слишком экстравагантные и непонятные большинству людей наряды. Собственно, именно по этой причине Хёнджин так быстро и уснул в дневное время суток. Мистер Хван же продолжал стойко бороться с собственным желанием куда-нибудь сбежать, потому что ему наконец-то выпала возможность провести выходной дома. А не на работе. — Мне нужно будет съездить к Феликсу, — спокойно произнёс Хёнджин, стараясь выпутаться из маски, которая успела сплестись с растрёпанными после сна волосами. Вообще-то, парень рассчитывал на то, что мама ему поможет, но та лишь укоризненно смотрела. — Мы тебя практически не видим, Хёнджин, — недовольно произнёс отец. Хван сам снял маску ИВЛ и даже успел встать с кровати, но мужчина схватил парня за запястье, не давая уйти. — Спешу напомнить, что именно вы хотели, чтобы я чаще гулял. Я гуляю, — брюнет постарался выдернуть руку, но мистер Хван лишь сильнее обхватил запястье сына. — Хёнджин, пойми, мы тоже хотим проводить с тобой время. — У меня тоже случится рецидив. Я вам ещё надоесть успею. — Хёнджин! — строго проговорил отец, немного встряхивая парня. — Сейчас же извинись перед матерью. — Кислород… — прохрипел брюнет, хватаясь за грудь в районе легких. Гостиная наполнилась хриплыми вздохами, а парень беспорядочно начал открывать рот, как рыба на суше, стараясь вдохнуть своими никчёмными лёгкими хотя бы немного воздуха. — Господи! — мистер Хван в порыве собственного гнева и не заметил, что его сын, так-то, не успел надеть канюлю. Мужчина быстро подбежал к кислородному баллону, взял прозрачную трубку и нацепил её на Хёнджина, вставляя две маленькие трубочки ему в ноздри. Брюнет закрыл глаза и глубоко вздохнул, наслаждаясь этим приятном чувством наполненности. — Прости. Однако ты всё равно не прав, Хёнджин. Извинись перед матерью, — миссис Хван сидела на другом краю дивана со сложенными на груди руками и просто смотрела в одну точку. — Да боже мой! Ну извините! Вы только и ждёте, чтобы он умер, а я поскорее оказался под вашим родительским крылом! Хватит его хоронить! Он ещё жив! Слышите меня? Он ещё живой! — полным отчаянья голосом прокричал брюнет и быстро направился в сторону лестницы, ведущий на второй этаж дома. — Хёнджин! — родители начали кричать вслед уходящему парню различные оправдания, но тот не слушал их. Брюнет забежал в комнату, закрыл за собой дверь и скатился по ней, опираясь спиной о её поверхность. Потому что обидно. Обидно от того, что родители прекрасно знают о состоянии Феликса, знают о том, что дата его смерти приближается всё быстрее и быстрее, однако всё равно зачем-то ограничивают Хёнджина. Ограничивают собственного сына во времени, которое можно было бы провести с любимым человеком. Это бьёт по самому сердцу, это вонзает ещё один острый нож рядом с острием, которое здесь оказалось по вине Феликса Ли Ёнбока. Хёнджин старается не плакать. Он осторожно поднимается и медленно подходит к рабочему столу. Отодвигает стул, на спинке которого вновь висит любимый вязаный кардиган, и садится. Достаёт из ящика чистый лист, ручку и начинает писать. Слова о любви, благодарности и боли сами рвутся наружу. Сами просят выхода и свободы, просят отпустить и сделать вольными птицами, но у парня не получается. Оказывается, складывать слова в предложения, а те в грамотный и красивый текст очень сложно. Оказывается, нельзя просто взять и написать. Перед этим нужно подумать не одну ночь, сто раз представить и тысячу раз прочувствовать. И только потом сесть писать. Сесть, чтобы всё снова скомкать, разорвать на маленькие кусочки и выбросить в мусорное ведро. Получается, любой писатель гениален? Гениален, потому что обладает способностью сложить то, что обычный человек сложить неспособен? Гениален, потому что даже если поменяет местами свои «слагаемые», то «сумма» не поменяется? Да, именно так. И это порождает одну единственную причину продолжать восхищаться Питером ван Хутеном. Но только как писателем. Родители периодически стучали в дверь, задавали какие-то вопросы, пытались вывести сына на разговор и зайти в его комнату. Но Хёнджин всё равно полностью игнорировал их попытки поговорить, продолжая писать надгробное слово для Феликса Ли Ёнбока. Когда на бумаги появились более-менее нормальные слова, которые в общих чертах чем-то напоминали логичный и складный текст, парень, наконец, отложил ручку. Хёнджин переоделся, взял лист бумаги и направился вниз. — Ты не поедешь без нашего разрешения. — Да сколько можно! — Хёнджин повысил голос. — Как вы не понимаете! Феликс скоро умрёт, я снова продолжу сидеть дома, читать гребаный «Царский недуг» и ни с кем не общаться! Вы же именно этого хотели, да? Так вот, потерпите немного, сейчас вашего сына окончательно разобьют, а потом всё станет как раньше! — Хван Хёнджин! — Я уехал, — последнее, что сказал Хёнджин перед тем, как за ним захлопнулась входная дверь родного дома. Дорога до церкви, в которой Хван был всего пару раз, заняла не так много времени. Небо окончательно окрасилось в темные цвета, погружая улицы Кореи в приятный полумрак. На парковке рядом со зданием стояла всего лишь одна машина, и принадлежала она именно Феликсу. Брюнет паркуется рядом, выходит из автомобиля и заходит туда, куда не хотел бы просто приходить ровно так же, как и в больницу. В Сердце Иисуса. Буквально. Двери лифта со скрипом открываются, и Хёнджин попадает на цокольный этаж. По центру всё так же стоят стулья, на которых днем сидят болеющие раком дети и подростки. Чуть позади, практически у самой стены стояла небольшая деревянная конторка, за которой, по обычаю, господин Ким толкал скучные речи. — Феликс? — Я здесь! — блондин выехал на коляске на свет, чтобы Хёнджин смог его увидеть. — Проходи. — Зачем мы здесь? — со стороны конторки послышался шорох, старший сразу же обернулся. — Минхо? — вопросительно произнёс Хёнджин, замечая старшего, который крепко держался за ту самую конторку. — Я хочу побывать на собственных похоронах, Джинни, — произносит Феликс, когда старший ставит рядом с ним стул и садится. — Я, конечно, планировал побывать на них в виде духа, парить вокруг приглашённых родителями людей и слушать их речи, но вдруг ты оказался прав и после смерти лишь тьма? А я хочу услышать, что скажете именно вы. — Слишком самовлюблённо, — Феликс на данное замечание лишь рассмеялся, но Минхо быстро его перебил. — Тихо, Хёнджин! Это часть моего надгробного слова! Тут половина про его самовлюбленность! — Феликс засмеялся ещё громче, заставляя тем самым начать хихикать еще и Хвана. Брюнет подсел чуть ближе, осторожно обнял младшего, кладя ему руку на талию и, чувственно поцеловав парня в бледный висок, перевёл всё своё внимание на Минхо. Тот прокашлялся в кулак и уставился на собственный лист. — Вообще-то, я не писатель и уж тем более не Хван Хёнджин, чтобы сказать слишком красиво, но я правда постараюсь, — блондин улыбнулся. — Феликс был моим лучшим другом, кажется, всегда. Он достаточно самовлюблённый, он любит гордиться сам собой и любит, чтобы гордились им. Честно признаться, я никогда ранее не встречал красивого человека, который в полной мере осознавал бы всю свою привлекательность так, как делает это Феликс Ли Ёнбок. Этот парень прожил целых восемнадцать лет… — Семнадцать, — тут же исправил блондин. — Это я намекаю на то, что ты ещё проживёшь, неблагодарная ты задница. Не перебивай меня! — Феликс на это лишь засмеялся, обнажая свои красивые белоснежные зубы. Хёнджин смотрел на младшего неотрывно, старался запомнить красивые коричневые ресницы, что поблёскивали в этом полумраке, острые клыки, что проглядывали из-под губ каждый раз, когда младший улыбался, и веснушки. Брюнет старался запомнить каждое их расположение, каждую их форму и размер, чтобы потом обязательно просматривать их в галерее под названием «подсознание». — И я всегда поражался этим человеком. Феликс Ли Ёнбок действительно заставляет восхищаться. Наверное, он реально единственный человек на планете, который, стоя в туалете, задумается над тем, как всё та жидкость, которая успела в нём появиться, вообще образуется. А потом, закончив все свои дела, он реально пойдет и загуглит это, а затем расскажет, блин, мне, — Феликс продолжал смеяться, сильнее прижимаясь к боку старшего. — Знаете, если в далеком будущем ко мне придут умные дядьки в белых халатах и предложат вставить электронные глаза, то я им откажу. Потому что я не хочу видеть этот мир без Феликса Ли Ёнбока. Не хочу убеждаться в том, что он действительно ничтожен, скуден и бесцветен, — улыбка медленно сползла с веснушчатого лица, а на глаза навернулись слёзы. Хёнджин покрепче обнял младшего, моля свою слишком нежную натуру на то, чтобы та не заставила плакать и его. — Ну а потом, после того как я достаточно повыпендриваюсь, я соглашусь вставить себе эти глаза. Не всегда же мне спрашивать у Хёнджина о красоте тех людей, чей голос мне понравился, — теперь уже настала очередь Хёнджина смеяться над шутками Минхо. Казалось бы, надгробное слово должно быть траурным, таким, которое сможет вызвать целый град слёз, однако так ли это на самом деле? Так ли сильно важен тот факт, что от прощальных слов все должны плакать? Ведь похороны не про смерть. Похороны про воспоминания. Про хорошие воспоминания, которые так или иначе связаны с этим человеком. Похороны не про боль. Они про счастливые моменты, разделённые с человеком, который больше не улыбнется и не пошутит. Похороны — это дневник воспоминаний, каждую страницу которого заполняет определенный человек. Именно поэтому Минхо не говорил тех слов, которые могли бы вызвать слёзы. Он скажет их потом. Тогда, когда придёт время. А сейчас он хочет, чтобы его единственный и лучший друг улыбался. Улыбался и чувствовал себя счастливым. Это самое главное. А наплакаться ещё все успеют. — У меня, собственно, всё, — робко проговорил Минхо, вновь по привычке начиная озираться по сторонам. Брюнет отлип от Феликса, подошел к старшему и, взяв того под локоть, повел в сторону стульев. Усадив Ли-старшего за стул, Хван направился за эту конторку. — Я долго писал эти слова, переписывая каждую строчку и стараясь перефразировать так, чтобы звучало красиво, но, увы, — Хёнджин вздохнул. — Вообще-то, я рассчитывал на то, что Феликс будет говорить эти слова на моих похоронах, но что вышло, то вышло. Я… Я не умею говорить о любви. Я не философ, не писатель и не великий мыслитель, я не могу выразить все те чувства, которые испытываю к Феликсу одними лишь словами. Пока я писал это надгробное слово, я понял одну простую истину — настоящую любовь действительно невозможно описать. И наша любовь, как самая настоящая, умрёт вместе с нами. Я мог бы рассказать о всех счастливых моментах, которые мне подарил Феликс, но я не стану, потому что речь не обо мне. Речь о Феликсе Ли Ёнбоке, человеке, который мог невозможное превратить в возможное. Это тот самый парень, который следует выражению «никогда не говори «никогда». Знаете, я мог бы постараться на корявом языке чувств рассказать про свою любовь к этому человеку, но… Поговорим о математике. Между нулем и единицей бесчисленное количество чисел: есть ноль целых и пять десятых, ноль целых и сто тридцать семь тысячных и так далее. Между нулем и двойкой цифр ещё больше. Просто одни бесконечности больше других бесконечностей. Этому нас научил один писатель, книга которого нам очень нравится. Феликс подарил мне вечность в собственной бесконечности, — Хёнджин тихо всхлипнул, опуская голову вниз, на листочек с текстом. — Я не могу не плакать… Сейчас… — тихо прошептал брюнет. — Хорошо? — Хорошо, — Хёнджин выдохнул и, успокоившись, вновь продолжил говорить. — Мне так жаль, что Вселенная отвела Феликсу Ли Ёнбоку такой короткий срок, за который он должен был успеть посмотреть целый мир, — по холодной щеке продолжали течь холодные слёзы, оставляя на коже такие же холодные и влажные следы. — Я никогда не устану говорить о том, что это несправедливо. Меня просто раздражает тот факт, что Вселенная игнорирует тех своих детей, кто реально достоин жизни. Оказывается, справедливость зачастую несправедлива, — Хёнджин хмыкнул. — Феликс, — брюнет посмотрел на младшего, — ты подарил мне вечность… Всего за пару дней… Ты удивительный человек, Ликси. И я действительно люблю тебя. Ты показал мне целый мир, потому что моим миром стал именно ты… — Хёнджин не выдержал и горько заплакал, утыкаюсь лицом в раскрытые ладони. Феликс тут же подъехал к старшему и обхватил его ноги руками. — Хён… Хён, прошу тебя, не плачь. Моя смерть не стоит твоих слёз, — губы блондина растягиваются в ласковой улыбке. — Конечно не стоит. Она стоит целого мира, Феликс, — Хёнджин присаживается на корточки и, уже будто бы по привычке, утыкается лицом в бёдра младшего, — Я так люблю тебя, Ликси… Как же сильно я люблю тебя… — Я тоже тебя люблю, хён… — тихо шепчет младший. — Я тоже…***
Феликс Ли Ёнбок умер через четыре дня в палате интенсивной терапии всё той же больницы. После воспаления гастростомы блондина даже не выписали, потому что вслед за этим рак пустил метастазы ещё и в левую руку. Феликс не состоял из органов, тканей и клеток. Он состоял из рака. Он целиком и полностью состоял из рака, который с каждым днем убивал его сильнее, чем сделал это вчера. Кажется, к смерти человека невозможно подготовить себя. Можно знать это, осознавать и понимать, но значит ли это, что от этого будет не так больно? Хёнджин готовился. Он действительно старался подготовить себя к тому, что любимые родные губы больше никогда не растянутся в нежной улыбке, а маленькие пальчики никогда больше не схватят край кардигана, не позволяя старшему уйти. Хёнджин готовил себя к тому, что невероятно красивый, басистый и даже сексуальный голос больше никогда не произнесёт восторженное «Хван Хёнджин!», а веснушки больше никогда не будут сиять ночными звёздами. Он правда готовился и… И облажался. Облажался, потому что больнее раз в сто. Нет, в миллион. Как Хёнджин уже сказал? Между нулем и единицей огромное количество цифр? Так вот, между единицей и миллионом этих цифр миллиарды, их огромные бесконечности. Боль, которую испытал Хёнджин, — теперь его новая бесконечность. Одинокая, страшная, холодная и безвыходная. — Алло? — Хёнджин насторожился сразу, как только увидел на экране телефона звонок от матери Феликса. — Мне очень жаль, Джинни… — брюнет прикрывает рот рукой и отнимает телефон от уха. Гаджет бесшумно падает на кровать, покидая холодную ослабевшую ладонь. — Джинни? Ты слышишь меня? — он слышал. Слышал, потому что миссис Ли тоже плакала, плакала громко и отчаянно, плакала навзрыд, отчего её голос был очень громким. — Помни, что он любил тебя! Прошу тебя, Джинни… — Хван медленно прикрыл глаза, начал глубоко дышать в попытке не заплакать, но жгучие слёзы моментально потекли по щекам, оставляя после себя самые настоящие порезы, будто по коже водили самым настоящим лезвием. Родителей дома не было. Это был единственный день, когда мистер и миссис Хван оставили сына и поехали на ежегодный фестиваль в честь преддверия зимы. Хёнджин сидит на своей кровати в полном одиночестве, шоколадные зрачки глупо смотрят в одну точку пустым взглядом, пока внутри разрастается самая настоящая боль. Брюнет сползает с кровати, медленно подходит к столу и берёт в руки одну единственную фотографию за всю историю болезни Феликса. На снимке он стоит вместе с Минхо, который держит упаковку яиц. Взгляд такой счастливый, такой искренний и радостный несмотря на то, что парень прекрасно знает, что он умирает. Хёнджин ласково проводит большим пальцем по лицу Феликса и начинает горько плакать. Слёзы лились из глаз самым настоящим ливнем, частые всхлипы были как раскаты грома в самый ясный день, а вспышки боли в груди как сияние молнии. Воздуха стало катастрофически не хватать, ноги ослабли, колени подкосились, и брюнет упал на махровый ковёр. От неожиданности Хван выронил фоторамку, стекло, приземлившись на пол, треснуло, и фотография выпала. Дрожащие руки обхватывают самый драгоценный во всём этом грёбаном мире снимок и поднимают с пола. На фотографию капают холодные слёзы, попадают прямо на лицо Феликса, но тот продолжает улыбаться. Он смотрит прямо в глаза Хёнджину, в самую душу, но улыбается, даже будучи мертвым. — Как же так, Ликси… — Хёнджин всхлипывает и прижимает фотографию к груди. — Как же так! Ты же обещал! Ты обежал не оставлять меня! — Хёнджин запрокидывает голову назад, ручьи слёз стекали по щекам, попадали в уши и переходили на шею, оставляя после себя солёные следы. Тело ходило ходуном. Грудь постоянно нервно вздымалась и опускалась, пальцы неаккуратно сжимали фотографию, которая осталась единственным доказательством того, что это была не грёбаная галлюцинация. Этот чертов снимок был единственным доказательством того, что Феликс Ли Ёнбок правда существовал. Что все миллионы его веснушек действительно украшали его щеки, а его улыбка украшала мир. Мир Хван Хёнджина. — Феликс… — тихо шепчет Хёнджин и начинает кричать. Кричит на всю комнату, кричит громко и отчаянно, так, что в каждой ноте отчётливо слышится слово «боль». — Я так люблю тебя… Я полюбил тебя! — продолжает кричать парень, чувствуя, как лёгкие начинают сжиматься. Хёнджин гневно сжимает руками канюлю и резко выдёргивает её из своего носа. — Ты обещал быть со мной до конца! — кричит брюнет в пустоту и зарывается лицом в раскрытые ладони. — Всё должно было закончиться не так… Да почему всё так несправедливо! — парень почувствовал, как начал задыхаться, но в порыве злости нужная трубка была откинута слишком далеко. Хёнджин ползёт к аппарату ИВЛ, тянется дрожащей рукой за маской и, взяв её, просто смотрит на этот предмет. Он не натягивает маску и не даёт лёгким получить такой нужный им кислород. — Боль хочет, чтобы её чувствовали… — шепчет Хёнджин и начинает смеяться. Смеяться, смотря на эту маску и сильно сжимая её в руках. — Не нужно, Джинни… — парень вздрагивает, услышав родной голос. Озирается по сторонам, но никого не видит. — Ты не увидишь меня. Я в твоём сердце, Хёнджин, — брюнет прикладывает мокрую от слёз ладонь к груди и сжимает в кулаке ткань одежды. — Моя смерть не стоит этого… Надень маску, Джинни. — Но я не хочу… — Ты всегда доказывал мне, что в первую очередь нужно думать головой. Что чувств не существует. Отключи чувства, Джинни. Я хочу, чтобы ты жил. — Но я не хочу жить в мире, где нет тебя! — Зато хочу я. Сделай это для меня, любовь моя, — Хёнджин загнанно дышал, стараясь успокоиться. В раскрытый рот попадали слёзы, оседая на языке солёным привкусом и смачивая пересохшие губы. Хван ослабляет хватку на маске, оттягивает её резинку и надевает себе на голову. — Феликс? Феликс, не уходи! Останься хотя бы в моих галлюцинациях! — Хёнджин вертит головой в разные стороны, сжимает ткань собственной одежды и плачет только сильнее. Потому что даже подсознание больше не подкидывает этого любимого голоса, даже мозг не пытается помочь. Ответа воображения не последовало, Хван медленно сел на пол, опёрся спиной о кровать и прикрыл глаза. Со стороны может показаться, что парень успокоился, но это не так. Он успокоился внешне, потому что лёгкие требовали кислород, но всё юношеское тело дрожало, в сердце вонзился новый нож, а смерть Феликса, чёрная такая, высокая и страшная, взяла рукоятки всех этих ножей, обхватила своей дряхлой кистью и начала одновременно проворачивать в сердце парня. Она упивалась его болью, она впитывала её в себя, наслаждалась каждым горьким всхлипом или хриплым кашлем и хохотала. Тычила в беспомощного и полностью разбитого парня указательным пальцем свободной руки и смеялась на всю комнату. Не чувствовать. Как же Хёнджин хотел бы ничего сейчас не чувствовать. Не чувствовать всей этой боли, не видеть в закрытых глазах красивые губы с самой привлекательной в мире улыбкой, не слышать самого прекрасного смеха, не вспоминать маленькие пальчики, которые так любили перебирать пряди брюнета. Как же всё это хочется отключить. Но мир — не фабрика по исполнению желаний. А боль всё ещё хочет, чтобы её чувствовали…***
Похороны состоялись через три дня. Место проведения выбирали, конечно же, родители Феликса, поэтому сейчас большое количество народу собралось в одной из главных церквей, что находилась в центре города. Хёнджин не хотел туда ехать. Он не хотел видеть всех этих людей, которые, скорее всего, даже зная о том, что Феликс умирает, не нашли минутки, чтобы проведать его, попрощаться с ним. Не хотел видеть тех людей, которые в жизни младшего, по большей части, даже не участвовали. Из всех знакомых здесь были только родители Феликса и Минхо, что пришёл вместе со своей мамой. — Просто Хван Хёнджин… — позади брюнета послышался знакомый голос. Теперь парень, видимо, всегда будет видеть в мистере Ли своего любимого мальчика, будет стараться разглядеть на его щеках веснушки, а в голосе уловить любимые басистые нотки. Отец Феликса стоял вместе со своей женой, держа её под руку. Миссис Ли было совсем плохо: за эти три дня она очень сильно похудела, её и без того белая фарфоровая кожа стала ещё бледнее, щёки стали впалыми, губы все потрескались, а глаза были очень красные и опухшие. Да, видимо, боль хочет, чтобы её чувствовали абсолютно все. В таком случае, Хёнджин не согласен с позицией папы. Он не хочет замечать Вселенную, потому что просто злится на неё. Он злится, потому что это несправедливо и парень никогда не устанет это говорить. Не устанет из раза в раз повторять, что все дети этого мира хотят банального счастья. Так почему же кому-то оно достаётся, а кому-то нет? Быть родителями действительно тяжело. Быть родителями умирающего от рака ребёнка ещё тяжелее. Наверное, это самое страшное и ужасное — видеть, как твой ребёнок умирает. Он же такой маленький, совсем крохотный, он так мало увидел, мало где побывал и мало чего узнал, почему же он должен уже через семнадцать лет лежать в гробу? Почему он не может поступить в университет, почему не может завести семью и заниматься любимым делом? Почему? Почему-почему-почему? Это вопрос, который люди будут задавать всегда. Это вопрос, который Вселенная будет игнорировать всегда. Потому что ответа на него попросту нет. Ну, так получилось. Такова судьба. Выходит, судьба — самая настоящая сволочь? Как она может так спокойно распоряжаться жизнями людей, давая одним несусветное счастье, а другим непроглядную темень? Наверное, на этот вопрос человечество никогда не получит ответа. Потому что ни один философ, мыслитель и даже научный деятель… Никогда. Никогда не сможет разгадать эту загадку. Потому что это загадка, ответа к которой просто не существует. — Здравствуйте… — Хёнджин выдавливает из себя слабую улыбку, и, пускай она выглядит так себе, в нынешних обстоятельствах это действительно успех. Брюнет хочет поклониться, но миссис Ли не даёт. Женщина хватает парня за плечи и притягивает к себе, крепко обнимая. Хёнджин глухо сглатывает образовавшийся в горле ком. От мамы Феликса пахло Феликсом. Хван обнимает женщину в ответ, крепко прижимается к исхудавшему телу и глубоко вдыхает любимый аромат. Шампунь. Вот, чем от неё пахло. Шампунем Феликса. — Он тебя очень любил… — Знаю… — брюнет прикрыл глаза и положил подбородок на плечо женщины. — Вас тоже. — Знаю. — миссис Ли тихо посмеялась, а затем отстранилась и потрепала Хёнджина по голове. — Какой ты красивый сегодня, господи… — а брюнет наоборот не старался как-то выделиться из толпы. Впрочем, как и обычно. На нём был строгий костюм, который был куплен им лично на собственные похороны. Это не тот костюм, из которого Хёнджин вырос. Нет. Это был новый костюм, парень заказал его по интернету пару дней назад, когда узнал, что обязан пойти на похороны. Потому что это похороны не Феликса. Это похороны Хёнджина. Через несколько часов его сердце навсегда закопают в холодную землю. Заключат его недавно окрылившуюся и тут же разбившуюся о суровую реальность душу обратно в клетку под названием «гроб». Феликса похоронят мёртвым. А Хёнджина похоронят живым. Вместе с Феликсом. Вместе с человеком, которого больше нет. — Спасибо, — Хёнджин поклонился. Через некоторое время началась официальная часть. Пришёл священник, встал на подготовленный пьедестал, раскрыл свою толстую и потёртую практически во всех своих местах книгу и начал читать молитву. Все были в чёрной одежде. Люди разных возрастов сидели на подготовленных и расставленных в красивом порядке стульях и смотрели на мужчину, в руке которого была одна единственная свеча, а другая рука была свободна. Во время чтения молитвы каждый желающий мог лично попрощаться с Феликсом. Мог подойти к открытому гробу и сделать это. Однако… Однако никто, кроме родственников парня и его лучшего друга не сделал этого. Хёнджин хмыкнул. Это забавно. Забавно, что человеку достаточно умереть, чтобы люди стали бояться к нему просто подойти. Конечно, он же покойник, это же так страшно. Хёнджин хотел попрощаться. Очень сильно хотел. И Хёнджин хотел попрощаться на равных — парень тоже хотел не иметь возможности дышать. Он вдохнул побольше кислорода и снял канюлю. Отдал трубку рядом сидящему отцу и встал, заставляя всех удивлённо поднять головы. Парень уверенно шёл между рядами тупо сидящих людей, направляясь к раскрытому гробу, вокруг которого стояло огромное количество различных цветов. Хван прикрывает глаза. Делает неумелый вдох, который, в общем-то, мало чем поможет лёгким, и открывает глаза вновь, смотря на Феликса. Младший лежал в красивом коричневом гробу, его руки были уложены на груди, голова лежала на подушке, а тело наполовину прикрывала тоненькая простынь. Сил плакать больше не было. Казалось, что слезам уже просто неоткуда появляться, но они всё равно появились. Они всё равно заставили помутнеть взгляд и исказить картинку. Дрожащая рука дотрагивается края гроба, проводит по нему пальцами, перемещается чуть глубже и касается холодной щеки. Теперь холодной. Теперь Феликс такой же холодный, как и Хёнджин. Только теперь его организм никогда больше не насытится кислородом и эта недостаточная оксигенация стала для него «пожизненной». Брюнет рассматривает любимые черты лица, старается запомнить каждую родинку, каждую веснушку и любую неровность. Пересчитывает ресницы, сбивается и начинает считать заново. Взглядом скользит по любимому ровному носику, кончик которого совсем недавно горел от постоянных поцелуев, что дарили пухлые губы. — Я тебя очень сильно люблю, Ликси… — шепчет Хёнджин, перемещая руку на волосы. Пряди теперь были жёсткие, ни разу не мягкие и не шёлковые, но это были его волосы. Это всё ещё были волосы Феликса, которые совсем недавно так вкусно и притягательно пахли. Парень засовывает свободную руку в карман пиджака и достаёт из него упаковку сигарет. Тех самых сигарет, которые «курились» младшим по несколько месяцев, лишённые возможности навредить его и без того нездоровому организму. Хёнджин кладёт эту упаковку рядом с телом Феликса, накрывая её белой тканью. Осторожно приглаживает, расправляет края и вновь смотрит на лицо младшего. Оно сейчас такое спокойное. Такое умиротворённое и, наверное, счастливое. Потому что Феликсу теперь не больно. Физически. Физически Феликсу теперь не больно. Рак победил, он убил парня, но при этом он подарил его душе свободу. Хёнджин наклоняется, очень трепетно и нежно целует в гладкий лоб, задерживаясь губами на холодной коже как можно подольше. Затем немного отстраняется, прижимается своим вечно холодным лбом к его навечно похолодевшей коже и сильно жмурит глаза. — Ты навсегда останешься в моем сердце, малыш… — тихо шепчет брюнет и наконец отстраняется. Священник уже закончил говорить речь, все люди повставали со своих мест и столпились вокруг Хёнджина, который всё это время стоял у гроба и, оказывается, очень сильно плакал. Брюнету было уже настолько всё равно, что он не почувствовал этих привычных солёных дорожек, обжигающих кожу. Потому что он ничего сейчас не чувствовал. Хёнджин неловко отстранился, но от гроба не отошёл. Все люди стояли вокруг парня и смотрели с неподдельным сочувствием. Такое нельзя сымитировать, его нельзя показать специально, потому что оно было искренним. Все эти люди действительно сочувствовали Хёнджину. Вперёд вышел отец Феликса. Он долго смотрел на Хвана нечитаемым взглядом, а потом моргнул и по его щеке скатилась слеза. Мужчина протянул брюнету руку и крепко пожал. — Ты сделал нашего сына счастливым, — тихо проговорил мистер Ли и отпустил холодную ладонь. Гроб закрыли, отец Феликса, два его брата и, по совместительству, дяди блондина, и один служащий церкви взяли гроб и вынесли из здания. Кладбище было практически рядом. Проехав на специально арендованных для этого всего машинах, в одну из которых идеально помещался гроб, все приглашённые оказались на кладбище. Погода была не очень. Дул достаточно прохладный ветер, с неба иногда падали холодные капли дождя, а облака окрасили свой «холст» в неприятные тёмные цвета. Будто поминальные. Яму вырыли большую. Работники кладбища опустили в неё гроб, а затем быстро закопали. Хёнджин не смотрел на это. Он сюда приехал, просто потому что обещал Феликсу, но смотреть на это уже было выше его сил. Потому что просто невозможно смотреть на то, как хоронят твоего любимого человека. Как его, умершего, холодного и теперь навсегда одинокого, закрывают массивной крышкой гроба, прикручивают ту к основанию, а потом опускают в промёрзшую землю и закапывают. Навсегда. Феликс останется здесь навсегда. Он больше никогда не предложит продать дурацкие качели, никогда не придумает способ покататься с Хёнджином на велосипеде, никогда не полетает на самолетах, никогда не увидит, как сбрасывает свои семена красивый вяз, и никогда не попробует вкус «звёзд». Феликс всегда придерживался фразы «никогда не говорить «никогда», но теперь это самое «никогда» прилипло к нему навсегда. Родители Хёнджина на кладбище не поехали, поэтому Хван сейчас в полном одиночестве возвращался к своей машине, что стояла на парковке церкви. Парень садится в салон, заводит автомобиль и собирается уже было ехать, как сзади раздаётся: — Ну привет, — парень подпрыгивает и хватается за сердце. Недовольно смотрит в водительское зеркало и кривится. — Какого черта вы здесь забыли?! — возмущается брюнет, видя в отражении Питера ван Хутена. — Как вы вообще попали в мою машину? — Во-первых, она не твоя, а твоей мамы. Во-вторых, я узнал о том, что Феликс скончался, поэтому поспешил приехать на его похороны. — Зачем вам это? — немного успокоившись, спросил Хёнджин. Хорошо, даже если предположить, что этого напыщенного индюка пригласили родители Феликса, то как объяснить то, что он сейчас сидит в машине Хвана? — Мы переписывались с Феликсом незадолго до его смерти. — Неужто начали читать письма фанатов? — ван Хутен засмеялся. — Нет, он написал мне лично. Лидевью дала ему мой номер телефона, — мужчина скривился. — Он открыто сказал мне, что презирает и ненавидит меня, однако отметил, что если я приеду на его похороны и скажу тебе, что сталось с матерью Анны после её смерти, то я заслужу прощение. Так вот: omnis cellula е cellula. — Что? — Omnis cellula е cellula, — повторил писатель. — Клетка порождается из клетки. Из этих клеток порождаются новые клетки и так далее и так далее. Жизнь порождается из жизни, Хван Хёнджин. Жизнь порождает жизнь, затем снова порождает жизнь, затем снова… — Всё, я понял! Хватит! — прокричал Хёнджин. — Я благодарен вам за то, что вы приехали, но не стоит. — Тебе не интересно? — Знаете, — Хван развернулся к мужчине лицом. — Если вы думаете, что после всего того, что вы наговорили нам с Феликсом в Амстердаме, вы всё ещё остаётесь в моих глазах прекрасным автором «Царского недуга», то вы ошибаетесь! Вы жалкий алкоголик, который ведёт себя как самый обычный подросток. Если бы вы взялись за сиквел, вы бы его просто не написали! — под конец речи Хван снова повысил голос. — Вы были прекрасным. Когда-то. Но сейчас вы чуть ли не монстр, — Питер ван Хутен раскрыл в удивлении рот. Он долго смотрел Хёнджину в глаза, а потом, будто бы очнувшись, достал из-под пиджака фляжку и отпил. — Ты напоминаешь мне Анну, — Хёнджин закатил глаза и отвернулся. Повернул ключ зажигания и завёл машину. — Я много кого кому-то напоминаю, — строго проговорил парень, стараясь как можно лучше показать, что он не хочет говорить с ван Хутеном. Машина выехала на пустую дорогу, ведущую подальше от кладбища. — Ты напоминаешь мне Анну, — повторил писатель. Хёнджин глянул в зеркало и увидел пустой взгляд писателя. Мужчина смотрел перед собой, держа в одной руке фляжку с алкоголем и молчал. Брюнет свернул на обочину и вновь развернулся к Питеру ван Хутену. Шоколадные глаза смотрели очень пронзительно, внимательно скользили по лицу мужчины, пока мозг отчётливо пытался понять, что же не так. — У вас кто-то умер, да? — тихо спрашивает Хёнджин, наконец поняв, что его так смущало в ван Хутене. Человек не может писать о боли, если он не испытал её лично. А Питер не просто писал. Он знал, каково умирать от рака. Вот, чем изначально Хвану понравился «Царский недуг». — Дочь. Двадцать восемь лет назад умерла моя дочь. Прекрасно страдала и в конце закрыла глаза навсегда. — У нее была лейкемия? — предположил Хёнджин. Ван Хутен кивнул. — Как у Анны, — мужчина снова кивнул. Теперь реакция писателя на образ Хёнджина в тот день весьма обоснована. Вопрос «ты специально оделся как она?» уже не кажется таким глупым, скорее, наоборот, глупым был сам образ брюнета. — Она умерла, когда ей было восемь. С женой я развёлся даже до её смерти, потому что она просто не выдержала. Ушла из семьи и оставила умирающего ребенка мне, — вопрос «что же это за мать такая?» пронёсся в голове брюнета очень быстро, однако так же быстро он её и покинул. Ведь ответ прост. Все люди разные. Есть люди сильные — они всегда помогут, поддержат, выручат, спасут и никогда не бросят, даже если им самим плохо. А есть люди слабые — они в какой-то момент исчезнут из жизни другого человека, оставив того на растерзанье судьбе. Но это не позволяет делить людей на плохих и хороших. Потому что «сильный» не равно «хороший» так же, как и «слабый» не равно «плохой». Просто слабые люди не могут выдержать чужой боли, поэтому и уходят. Это не делает их плохими. И вот люди, которые это понимают, действительно хорошие. — Мне жаль… — шепчет Хёнджин и поджимает губы. Как же, оказывается, мало говорит нам поведение человека. Так же мало, как и его внешний вид. Люди привыкли оценивать других людей именно по этому критерию, однако какой же он жалкий на самом деле. Он жалкий и ненужный, потому что настоящий показатель — правда. Правда, которая кроется под бесконечными слоями бетонных стен, которые не позволяют до неё добраться. Потому что во всём мире для сотни таких людей найдутся лишь десятки, которые выберут себе единицы. Питер ван Хутен ни в чём не виноват. Он просто не смог встретить свою десятку, чтобы стать единицей. — Вы не плохой человек… — мужчина невесело усмехнулся и вновь отпил из фляжки. — Просто вы на собственном опыте показали, как сильно боль хочет, чтобы её чувствовали… — Социальный работник заставил меня сказать ей, что она умирает, — глаза Хёнджина расширились от шока. — Мне пришлось сказать собственной дочери, что она умирает. Она меня спросила, попадёт ли она в рай. Я сказал да. Потом спросила, буду ли я там. Я сказал, что обязательно буду, но чуть позже. — Господи… — Я сказал собственной восьмилетней дочери, что она скоро умрёт. Кажется, я ей соврал насчет моего пребывания в раю. Я его попросту недостоин. — Это не так, — возразил брюнет. — Вам надо домой. Вы сняли где-то здесь гостиницу? Давайте я вас отвезу, вам нужно протрезветь, — мужчина на это лишь вяло кивнул и машинально проговорил заученный адрес.***
Вечером к Хёнджину приехал Минхо. Вернее, его привезла миссис Ли и передала в руки брюнету. Парни расположились на том самом месте, где когда-то стояли качели с педофилическими наклонностями, ищущие детские попки. Уже выпал первый снег, покрывая все дорожки белым покрывалом. Температура начала стремительно понижаться, поэтому все люди города уже давно переоделись в зимнюю одежду. — Он так любил тебя, — неожиданно начал Минхо. — Он постоянно говорил о тебе, о том, какая прекрасная у тебя улыбка и какие бездонные глаза, — Хван постарался представить голос Феликса и вообразить, что эти слова говорит именно он, а не Минхо. — Меня это иногда даже раздражало. — А меня никогда не раздражало. — Знаю. Ваша любовь… Исключительна? Да, наверное, это слово подойдёт. Вы нашли себя в таком огромном мире, полном гнилых и ужасных людей, вы сделали друг друга счастливыми, при этом не делая ничего. — Феликс сделал много. — Тебе так кажется. Тебе так кажется, потому что ты благодарен ему. На самом деле Феликс просто любил тебя, — Хёнджин прикрыл глаза и улыбнулся. Он старался вспоминать младшего и при этом не плакать, но каждый такой раз заканчивался провалом. — Ты читал его письмо? — Хёнджин вздрогнул. — Какое письмо? — Были бы у меня глаза, я бы их театрально закатил, — пошутил Минхо. — Феликс писал тебе письмо, пока был в больнице. Питер ван Хутен… Ты встречался с ним? — брюнет кивнул. Повисло молчание. — Придурок, я не вижу. — Да-да, встречался! — Хёнджин засмеялся и приобнял Минхо, извиняясь. — Он должен был передать тебе его, — брюнет задумался. Они разговаривали с Питером ван Хутеном, потом писатель уснул, а Хёнджин отвёз его в больницу. Мысль, посетившая голову парня слишком быстро, заставила его подняться на ноги. — Пойду проверю машину! — сказав это, Хван как можно скорее пошёл в сторону автомобиля, что был припаркован с другой стороны дома. Парень быстро распахивает дверцу пассажирского сиденья и замечает сложенную бумагу и небольшую коробку. Вопрос о том, как блин он этого не заметил ещё днём, остаётся где-то внутри подсознания, потому что сейчас это последнее, что волнует Хёнджина. Хван осторожно присаживается на сиденье, свесив ноги за порог машины, и бережно раскрывает лист. На бумаге не очень ровные буквы, выведенные шариковой ручкой, которую держала дрожащая и бледная рука младшего. Ван Хутен! Я хороший человек, но дерьмовый писатель. Вы дерьмовый человек, но хороший писатель. Из нас бы вышла забавная команда. Я пишу вам, потому что сам не в состоянии выполнить одну очень важную просьбу Хван Хёнджина. Я обещал ему написать его надгробное слово. Но, ван Хутен, проблема в том, что всё кажется таким бессмысленным, несуразным и бредовым, что складывается впечатление, будто бы эти слова не те, каких заслуживает Хёнджин. Знаете, все после себя хотят оставить след. Если не все, то большинство. Писатели хотят оставить после себя стихи или книгу, искусствоведы — музыку или картины, а императоры — изданные законы и завоёванные территории. Но загвоздка в том, что это всё шрамы, ван Хутен. Люди хотят оставить после себя шрамы. Глубокие и кривые. А как выяснилось врачами, шрамы не исчезают. Хёнджин не такой. Он не хочет, чтобы его помнили все, ему достаточно, чтобы его помнил лишь один. Он не пытается оставить что-то после себя, потому что и без этого знает, что его любят. Его любят недолго, но его любят сильно и глубоко, а это очень ценно, ван Хутен. Хёнджин другой. Он видит мир иначе, смотрит будто бы сквозь него, замечая только правду. Потому что Хёнджин знает истину. Он знает, в чём правда, и поэтому я никогда не задавался вопросом, кто из нас двоих умнее, потому что я знаю, что Хёнджин умнее, Питер. Когда он был в палате интенсивной терапии, а я пришёл в больницу с болью в бедре, у меня получилось схитрить. Я смог попасть к нему. Да, это было совсем недолго, для меня время прошло за считаные секунды, но каким же счастливым меня сделали эти секунды, ван Хутен! Он лежал на просторной больничной кровати, в носу по-прежнему красовался катетер, а к груди были подсоединены другие трубки. По ним в рядом висящий пакет стекала янтарного цвета жидкость, что принесла Хёнджину так много боли. Но знаешь, в чём правда, ван Хутен? Я смотрел на его руки и понимал, что это всё ещё его руки. Всё такие же холодные и худые, с длинными изящными пальцами и ухоженной кожей. Я держал его руку в своих двух, прикладывая свою раскрытую ладошку к его большой и умилялся с разницы в размере. Я нежно гладил его по волосам, расчёсывая сбившиеся пряди, и понимал, что это всё ещё его волосы. Всё такие же темные, шёлковые и мягкие. Знаешь, ван Хутен, когда я был маленький, мы с родителями посетили одну ярмарку, которая открылась на главной улице в честь преддверия зимнего праздника. Там в одном ларьке я увидел различные сувениры и статуэтки. За прилавком стоял очень милый дедушка. Знаешь, что он мне сказал? «Представь, что настанет день, когда ты захочешь передать какую-то из этих статуэток другому человеку. Отдать на сохранение или, может быть, подарить. Так, чтобы эта вещь говорила другому о твоей душе. Частичка тебя. Посмотри на них. И найди ту, что является частью тебя». Так вот: я нашел такую. И она здесь, в коробке, которую, надеюсь, ты ещё не выбросил. Это действительно часть моей души. И пускай вся моя душа целиком и полностью принадлежит Хёнджину, сейчас у него осталось мало. Я хочу отдать эту статуэтку ему. Парень вытирает рукавом зимней куртки очередной поток слёз, громко всхлипывает и тянется дрожащими руками к маленькой белой коробке, которая одиноко лежала рядом. Хёнджин осторожно открывает её и достаёт «снежный шар». Внутри него красиво кружились маленькие снежинки, а в центре были две руки, сцепленные в замочек. Хёнджин заплакал сильнее. Он увидел в этом сувенире их с Феликсом руки, такие же крепко сцепленные, какими были тогда, в Амстердаме, когда парни гуляли по ночному городу. Брюнет бережно проводит пальцами по стеклу шарика и трепетно прижимает его к груди, прикрыв глаза. Знаете, что я понял? Если убрать из этого мира наше с Хёнджином существование, то каким же скучным станет этот мир, ван Хутен! Он будет унылым и бескрасочным, потому что наша любовь, похоже, была единственной, что заставляла мои глаза видеть не только чёрно-белые цвета. Я знал, что Хёнджин — тот человек, про которого мне говорил дедушка с ярмарки. Я в этом уверен. Мне так повезло любить его, ван Хутен! На него невозможно насмотреться, потому что каждый раз я замечаю новые детали и влюбляюсь в него ещё больше. Я своим выбором доволен, Питер. Надеюсь, он тоже. Хорошо, Хван Хёнджин? — Хорошо.