Он всё-таки занял её место. Убил собственными руками, и судя по взгляду... Ни разу не пожалел о содеянном.
Дракон прищуривается, вглядываясь в силуэт Аль-Ахмара. Он и не знал, что у него есть собственное сердце, так отличное от того, что находилось в груди властительницы трав до катаклизма. Сердце, что он намеренно сокрыл ото всех. Сердце, что вернуло его в этот мир. И архонт заметит его взгляд, довольно усмехаясь. — Я ведь не Рукхадевата, Апеп. Я спустился с неба подобно Мораксу или Набу-Маликате. Разве ты не знал об этом? — он засмеётся, вглядываясь в гневный взгляд дракона, подойдёт, снова касаясь чужой. — Древний-древний дракон, а допустил такую ошибку. Не смотри на меня так, мы ведь не заключали контракта, условились на устной договорённости. — Ты обманул меня! — взревёт дракон, начав виться кольцами вокруг бога. — Отравил безумной заразой и при том, отдал не всё! Славно, что ты ожил, теперь твою жизнь заберу я! Смех безумный почти оглушит дракона, когда тот осторожно устроится на кольцах рептилии. Он доволен, а потому, словно прикасаясь к безобидному щенку, наклоняется к его морде, укладывая ладони около драконьих глаз. — Остановимся на том, что ты чуть не умер от того, что получил... Ах, ещё ты получил кое-что ещё. Но если эрозия лишила тебя этих воспоминаний, то оно и к лучшему. Я бы предпочёл позабыть об этом, Апеп, — дракон замрёт, вглядываясь в лицо воскресшего бога, свернётся плотнее, утыкаясь носом в чужое тело. Скверна. Скверна и проклятый селестианский свет намешаны в чужом сердце. Он чувствует трещину в нём, тыкнет в бок, поднимая недовольный взгляд. — Уж прости, моей вины в потакании неба Асмодей нет. Не будь её воли, никакой Рукхадеваты бы и не существовало. Но не думаю, что это имеет значения, — дракон присмиреет, перестав убегать от чужих прикосновений. — Бездна, запретное знание, оно всё ещё с тобой, оно вернуло тебя к жизни и ты им пользуешься. Не боишься уйти снова? Тебе ведь однажды потребуется больше, — фыркает змей, перестав ёрзать, уняв своё желание сожрать ничтожного бога прямо сейчас. — О том не беспокойся. Я забрал у бездны её сердце, — отвечает он, принимаясь проводить по чешуе чуть чаще. — Если они и хватятся, то будет уже слишком поздно. И всё внезапно встанет на свои места. Сердце бездны привело его к проклятой шахматной фигуре, позволило обрести силы на убийство богини мудрости, позволило подчинить себе песок и элемент. Дешрет — самое безумное существо в его жизни. Бросить вызов всей бездне, чтобы доказать, что они не сумеют управиться с её же сердцем. — Кого же ты обрёк на подобное, Амон? — надменно спросит он, пытаясь понять, какой бы безумец согласился на подобное. Дешрет смолкнет, прикасаясь лбом к переносице дракона. И ему придётся принять правила игры. Апеп закрывает глаза, погружаясь в видение, которое желают ему показать. И он всё видит. Видит как ослеплённая Дешретом Нахида ползает перед ним на коленях, как просит о помощи, как бьётся в агонии, желая отыскать для себя хоть каплю пощады. Но её оставили там, оставили мучиться дальше... Дракон отстранится, чувствуя как поднимается на ноги бог, собираясь оставить наедине на некоторое время, и дракон среагирует, свернувшись вокруг Аль-Ахмара снова. — Кто решился на подобное ради тебя? — спрашивает он, клацая зубами прямо перед его лицом. — Я никого не обрекал, я забрал того, кого бездна выбросила за ненадобностью. Та скверна бесконечна, как и положено свернутому регенту дахрийцев. — тихо говорит он, хитро сверкая глазами, после чего начнёт аккуратно спускаться. Апеп не противиться, позволяя тому беспроблемно спуститься на землю. Ему бы сожрать его прямо сейчас, но что-то удерживает его от этого, а потому... Дракон снова наклоняется. Этот бог... Причина всех его страданий прямо сейчас стоит перед ним, ожидая чего-то перед тем как уйти от него на неопределённый срок. И дракон рычит, тихо требуя того прийти к нему потом вновь. Тот согласится, фамильярно проведя по острой морде. Оставит его снова, обещая прийти скоро, настолько, что тот не успеет даже соскучиться о нём. Ах, проклятый архонт, как умело он оставил его ни с чем, лишив даже возможности лицезреть желанной смерти повелительницы трав. И осознание собственной глупости бьёт под дых. Дешрет, проклятый селестианец... Он спросит за эту ложь, спросит за всю свою боль, спросит за содеянное и всё, всё всё. Дешрета здесь не должно быть, никого здесь не должно быть, но он стоит перед ним, стоит и смеётся ему в лицо, намекая на то, что он наверняка падёт от его руки тоже. Дешрет безумец, и он вполне может пойти на него, нет, он не убьёт... Он думает так, но оказывается не в силах прогнать сомнения на этот счёт. Апеп ложится на землю, уныло смотря на падающий на землю песок. Ему бы разойтись с миром с Амоном, никогда более не пересекаться и не искать бед. Но как и всё безумное в этом мире, Дешрет воплощается перед его глазами, и нет в его жестах и речи более страха перед ним. Нет ни капли уважения и сдавливает шею его зависть. Заставляет задыхаться, слепо искать объяснение всему происходящему и обессиленно осознавать, что его не существует.***
Апеп всё помнит и это отвратительно. Отвратительно от осознания глупого людского чувства. Скука, гадкая, та, что толкает на глупости. — Знаешь, я хочу присвоить тебя себе без остатка. Чтобы даже Селестия не сомневалась в том, кому принадлежит её бог....— рокочет Апеп, заглядывая в закатившиеся глаза архонта. — Ты совершенен, Амон, не будь ты богом, оставил бы подле себя. Но ты однажды умрёшь, умрёшь, отдав мне всё, что смог накопить за свою проклятую жизнь. И быть может, сожрав тебя, я буду скорбеть о твоём уходе... Дракон плотнее сожмётся кольцами вокруг бога, принявшись вылизывать его лицо. Прекрасный, прекрасный архонт, что без задней мысли согласился отдать ему всё, что почти не раздумывая позволил ему вторгаться в своё нутро, чтобы он, Апеп, разворошил там всё к чертовой матери. Аль-Ахмар стонет тихо, будучи разморенным чужими стараниями и Апепу это льстит, нравится осознание того, что он довёл партнёра до этого сам, без посторонней помощи и дразнящих ласк. Апеп проводит кончиком языка по чужим губам, собирает с них слюну и усмехнувшись с ленивого короткого движения со стороны Аль-Ахмара. Он прекрасен, будь его ненависть к небу слабее, позволил бы жить ему вечно, заставил бы позабыть прокаженную богиню цветов... Апеп сдаётся, медленно выходя из чужого нутра. Глаз цепляется за ненавистные дахрийские звёзды на лобке. Неужели он настолько в этом преисполнился, что теперь использует их таким образом? Дракон усмехнётся и соврёт, если скажет, что ему не понравилось. Аккуратно опустив архонта на песок, он ляжет рядом, принимаясь вылизывать лицо и плечи божества, чтобы тот поскорее пришёл в себя. И как только дыхание его выровняется, а взгляд станет адекватным, дракон усмехнётся, змеёй начав виться вокруг него. — Я буду ждать тебя перед гибелью, но... — Я не приду к тебе ранее. — холодно отрезает архонт, медленно поднимаясь на ноги. — Это мы ещё посмотрим, Амон... — усмехнётся дракон, на последок лизнув лицо бога, и выпуская его из объятий, внимательно всматриваясь в уходящую фигуру. Он надеялся, что бог придёт к нему снова. Но Аль-Ахмар не пришёл. Не пришёл раньше погибели ни на мгновение. И едва подойдя к нему, упадёт Дешрет замертво. И дракон рыкнет недовольно, толкнёт носом мёртвое тёплое тело, а потом лизнёт чужое лицо на прощание, прежде чем поглотить умершего мгновение назад бога. Апеп начинает трясти головой, недовольно фыркая. Слишком частно после лечения ему снится этот сон и он обречённо вздыхает. Как низко, ему, дракону, скучать по проклятому архонту, но... грустно усмехаясь дракон принимает это чувство как должное. Теперь это явь. Теперь он снова находится рядом и быть может... Сумеет взять своё вновь, ведь... Аль-Ахмар пока слишком юн, чтобы суметь одолеть его, а в свою очередь дракон... Не позволит богу до этого додуматься.***
Кэйа позволяет аранарам забраться к себе на колени, одаривая тех почти равнодушным взглядом. Столпы песка на северо-западе занимали его гораздо больше. Но бог строго-настрого запретил идти ему за ним, сказав, что при попытке ступить в пески, они отбросят его как можно дальше. Кэйа сглатывает, позволяя себе взять кого-то из них а руки. Эти нелепые существа собеседники куда веселее крокодилов, что скорее наводят жути на него. — Твой Бог отправился к великому дракону, — доносится откуда-то сбоку, и Альберих приподнимает брови, оборачиваясь лицом к говорящему. — В своё время, дракон потребовал от властителя передать ему все знания его и цивилизации, что жила под его началом, когда он умрёт. Кэйа не перебивает, устраиваясь поудобнее на упавшем стволе некогда могучего дерева. Дешрет рассказывал ему про дракона, описывая его существом пренеприятным и до жути надменным. Совершенно ни чета Двалину, хранителю города ветров. Альберих кивает, желая узнать продолжение, ведь... Ему просто обозначили наличие дракона где-то в пустыни, но не рассказывали о большем. То ли в желании защитить, то ли потому что более это не имело смысла. — Дракон съел его останки, не притронувшись к знаниям цивилизации. А потом скверна завладела им, лишив рассудка и заставив потратить все силы на то, чтобы заглушить боль. Но властительница трав никогда не рассказывала о том, что это за знание, что оказалось не по зубам ей, но легко прижилось в естестве Аль-Ахмара. А теперь он и правда решил играть более осторожно, и вместо запретных знаний у него есть ты, он же не зря ключом тебя кличет. Он опешит, беспокойно посмотрев на тех. Кэйа запутался. Прежде чем переродиться в теле, что носило имя Аль-Хайтам, он чуть не погубил драконьего лорда, того самого, за чьими сердцами бегает обезумевшая создательница Альбедо? Он криво усмехается, кидая взгляд куда-то на восток. Он и подумать не мог, что может стать чертовым запретным знанием, а потом вздрагивает, хитро прищуриваясь. Ежели запретного знания не должно быть в этом мире, а он всё ещё жив, значит ли это что они ошибаются или можно свалить всё на слепоту небесного порядка? Его хранительница могла бы запросто его уничтожить, но лишь приказала не травить души ожившему богу. Он фыркает, сползая на землю. Хочется вернуться в место более обжитое, чем их святилище. — Завтра луна сладости, Нара... — услышит он снова, позволяя тем прижаться к его груди. Если Бог не придёт, мы расскажем тебе что делать. Но ты не бойся, это совсем не больно. Мы просто заберём у тебя самое черное воспоминание, обелим его и мир станет капельку лучше. Тем более, он пообещал небу, что люди вернутся на земли Сумеру, а значит, скоро он сможет не соблюдать этой договорённости. Кэйа медленно кивает им, принимая из рук существа записку. Как он понял, они не умеют читать, только догадываться по смыслам картинок. А потому, Аль-Ахмар может быть совершенно спокоен, аранары не прочтут послания, не прочтут — не узнают содержимого, а значит, никому не разболтают. Сплошные плюсы, как ни посмотри.Вернись на место смерти прошлого бога. Первая дверь налево. Возьми ведро с водой и пищу. Нилу, не смотря на факт своего перерождения, всё-таки человек, а не богиня цветов, как прежде. Поговори с ней немного, хотя, не думаю, что она захочет этого. Просто не дай ей помереть от голода. А, ещё ни в коем случае не пускай крокодилов в её комнатушку. Скоро вернусь.
Кэйа перечитывает чужое послание вслух, замечая заинтересованные переглядывания новообретённых спутников. Они ведь прямо сейчас потащат его туда и рванут к перерождению богини? Аль-Ахмар вроде ничего не говорил о них. Теоретически, он может считать, что им тоже можно? Пожав плечами, он накидывает привычный светлый плащ на плечи, надеясь быстро дойти до проклятого храма, где они показательно вкусили плоть прежней властительницы трав. Он запер там и божество цветов? С мифами Сумеру Кэйа знаком очень смутно, и если имя алого короля ещё упоминалось в чёртовых сказках и прочих псевдоисторических произведениях, то повелительницу цветов словно стёрли отовсюду, будто её никогда не существовало рядом с ними. Он прикусывает губу, спокойно следуя с сопровождающими его созданиями в сторону опустевшего города. Альберих искренне надеется, что возвращение людей не стоит в ближайшие сотни лун, ведь... Пусть он сменил белоснежные одеяния богини, на самую закрытую одежду из тех, что была у пустынников, ему всё равно казалось, что его принадлежность богу и так очевидна. Словно это клеймо светится или вовсе проступает на лице или любой другой части тела. Он сглатывает, медленно ступая в город и совершенно не разделяет восторга аранар. Чужое смущение от ситуации они чувствуют, тут же хватаясь за белую штанину. Они восторженно смотрят на него, улыбаются, но не тянут, не настаивают, лишь непонимающе в лицо вглядываются. Кэйа такой странный! Не радуется встречи с богиней цветов! А ведь они... Леди Пушпаватика — проклятая фея, выжившая лишь волей великой властительницы трав и пустынного бога. Пушпаватика была прекрасной богиней, что якобы принесла себя в жертву людям. Ах, люди странные, слишком много о себе возомнили. Ведь... Она умерла ради свержения неба, которым загорелся друг её сердца. Она умерла, зная, что он ничего не добьётся, но... Разве Дешрет не понимал этого? Понимал, и всё равно шёл дальше. Шел, зарываясь в проклятые пучины бездны. Так быть может... Он желал сокрушить небо отравив могущественного дракона? Его гибели хватило бы на добрый десяток хвостов, а энергия заражённая безумием умирающего бога не оставила бы ни единого шанса на выживание. Аранары уверены, Дешрет знал о том, что это эффект накапливаемый не одну сотню лет, знал что резкой перемены для смотрящих сверху не произойдёт, и лишь поэтому, почти не колеблясь согласился на сделку с древним драконом. Не сделай небо свой выбор раньше, наверняка даровала бы трон ему, а не их властительнице. Но разве что-нибудь бы изменилось? Гнозиз Дешрета всё равно остался бы надломленным, потому что сама их властительница и великое дерево были созданы из осколка его сердца. Они знают, при всём своём безумии, он не станет лишать этот мир магии элементов, тем более, они бы были всего лишь малым куском его сердца, ничтожной доли от подвластной ему силы, а если тот заговорит зубы дракону... То навсегда сможет позабыть о нём. Никому до него не удавалось подчинить себе такое мощное существо, и если у него получится... Кэйа медленно заходит в комнатушку, оставляя аранар рядом с крокодилами. Те давно перестали их бояться. Какой в том смысл, если они теперь вестники одного и того же? Мягкими шагами, Альберих приближается к скованной цепями девушки. Нилу... Среди целителей театрального искусства, она была известна даже в городе ветров. Прикусив губу, он аккуратно смачивает тряпку в воде, касается её бока, и замирает, вглядываясь в пронзительные голубые глаза. Она смотрит на него почти не моргая. А потом опускает голову, тихо и надломлено засмеявшись. — Проклятый дахриец... — процедит сквозь зубы она, поднимая прищуренные глаза, просверлит его взглядом, беспомощно дёргаясь в объятиях цепей. — Теперь ты его ключ ко всем дверям? Ты провёл его к сердцу и позволил уничтожить всех вокруг, и при этом не поплатился за это? Цепляясь взглядом за амулет бледно-голубого цвета она засмеётся. Зря она не поверила внезапным информаторам генерала Махаматры, да и самому ему, ведь... Кэйа, чёртов дахриец, волею случая превратил оправившийся после всего Сумеру почти что в забвение. И сейчас он спокойно проводит по её телу, игнорируя её заискивающий взгляд. — Где Аль-Ахмар? — тихо и недовольно спросит она, когда посетитель потянется к кувшину с питьевой водой, чтобы исполнить с точностью волю восставшего бога. — У дракона, — спокойно отвечает регент, поднося к её губам кружку. — Слышал у них остались какие-то разногласия, с момента первой гибели Дешрета. Нилу чуть не поперхнётся, удивлённо смотря на Альбериха. Так выходит, рассказ Сайно о договоре с драконом был правдив, настолько, что он чуть не устроил апокалипсис, едва дракон впитал всю его скверну? Очень изящно и неожиданно с его стороны. Она бы подсобила, ведь... Не хватило столь малого чтобы это случилось... И Нахида вмешалась, сведя столь удачную попытку на нет. Нилу усмехнётся, снова глядя в ненавистные звёзды. — Нравится тебе быть его куклой, которую он никогда не выбросит? — с усмешкой спросит она, после чего прикоснётся губами к краю чашки, делая пару жадных глотков, отстранится, возвращая своему взгляду былое делано-надменное выражение. — Поздравляю, ты мало того что позволил ему вознестись, так и не отравил его. И небо тебя пощадило, даже омерзительным глазом наградило тебя. Её недовольное фырканье заставит его хитро усмехнуться, поставить кувшин на пол и протянуть девушке дольку персика. Смотря за тем, как жадно она вгрызается в сочную мякоть, Альберих решается вклиниться в диалог с девушкой. — Сначала не нравилось, — спокойно отвечает он, беря новую дольку. — Всё-таки, редко кто согласиться менять город ветров на объятия пустыни. И я совру, если скажу, что не тоскую иногда по дому... — Но ты дахриец. Твой дом в глубочайших подземных катакомбах, куда никто в здравом уме не сунется и будучи живым существом не выберется. Неужели то воля ветра, что спрятала тебя от скверны бездны в своих объятиях? За что оно к тебе так ласково? — Не небо, а судьба, — обрывает её негодование регент, поднося кружку снова. — Лишь договор о том, что со мною, законным регентом и сердцем, ничего не случиться в мире под звёздами. Она смолкнет, оглядывая человека с ног до головы. Учёные, что всё-таки выудили из безбожных земель хоть что-то, все как один, говорили о том, что клан Альберих растерял королевскую кровь, что может быть лишь временным правителем того безумного куска земли. — Они получили в свои руки близнеца. Совершенное оружие, которое в отличии от сердца, не будет брешью в их защите. Они обменяли меня на молчание бога ветров. И тот согласился. Чужое спокойствие заставит её дрогнуть. Она помнила, что быть может, новый бог ветров тоже фея, но её разочаровали, назвав того элементалем. Она была последней, а сейчас... Что она сейчас... — Почему Аль-Ахмар тебя полюбил? Почему не отвёл тебе роль только как инструмента? Он ведь... удерживал тебя силой, так... Как так вышло, что твоё сердце безропотно отдано в его жестокие руки? Альберих засмеётся, вытирая собственные ладони. Такая забавная девушка, она ведь прекрасно знала о его любви, но в прошлой жизни оставила его в одиночестве, а в этой отдало предпочтение его генералу. Это так смешно и глупо одновременно, что хочется схватить ту за засаленные растрёпанные волосы и сказать что ничей кроме её самой вины в этом нет, но... — Ты ведь не любишь его в этой жизни, и сомневаюсь, что любила в прошлой, а я... просто открыл глаза благодаря ему. И пусть проклятущее сердце всё ещё периодически воет и отторгает моё решение, я скажу тебе так. Чьи угодно руки лучше, чем объятия бездны. Я вкусил её ревность, я вкусил её гнев и больше не хочу. Разговор окажется исчерпанным. Девушка снова опустит голову, прося оставить её. Альберих кивнёт, удерживая себя от прикосновения к чужой щеке. Виновата ли богиня цветов хоть в чём-то? Заслуживает ли она всего этого? Он не знает, и если честно, не хочет знать.***
Кэйа привык к жизни в Вимаре. Привык к её оглушающей тишине, прерываемой лишь фырканьем крокодилов и спутников властительницы трав. Они не затыкаются, пока нет поблизости лорда песков. Поют, смеются, что-то пищат, под неизменную убаюкивающую мелодию. Однажды они принесли ему потрёпанную лиру, говоря, что он обязательно должен научиться играть на ней. Он тихо засмеялся, пропустив момент когда их маленькие руки принялись проводить его пальцами по струнам. Это было очень больно. Он тогда зашипел, а стоило крови проявиться на коже, те сразу заверещали, прячась у него под боком, почти виновато заглядывая в его глаза, а потом внезапно заявили: — Твой жёлтый зрак синеет. Ты скидываешь проклятые цепи, совсем скоро перестанешь приносить всем погибель! — Кэйа мягко улыбнётся, он ведь так ждал что ветер освободит его от этого клейма. А потом вспоминает о том, что в договоре говорилось лишь о том, что он останется жив. Был ли там пункт про неприкосновенность цепи — неизвестно, но... Ему кажется, что это тоже было частью договорённости. И лишь поэтому Альбедо оказался в городе ветров тоже. Чтобы цепи ни за что не спали с него. Брешь в доспехах надо всеми способами устранять. Если не получается залатать, надо заменить, ни в коем случае не избавляясь от брака, что же будет металл выбрасывать? Для ордена бездны он — тот же металл. Бракованный, порченный, ни на что не годный. От которого избавились, но выкинуть не решились. И закрадывается в его голову мысль о том, что они всё знали. Что дурацкий запрет для Альбедо был просто фактором времени чтобы не сгустить краски. Иначе он бы вспугнул, иначе Кэйа бы нашёл утешение в чужих руках и сбросил бы оковы там, под мягким солнцем самого спокойного города в мире. Он почти истерично смеётся. Дело ли в убеждении бога песков или падения влюблённый пелены с его глаз — не важно. Где-то под ребрами что-то ломается, заставляя его вздрогнуть. И кажется он снова сомневается в искренности каждого действия и слова со стороны Альбедо. Зажмуриваясь, Кэйа усаживается в помятую постель, прячась под одеяло. Закрывая глаза, он аккуратно обнимает зелёное создание. Он помнит про луну сладости, но солнце пока не зашло, а значит... Значит он может позволить себе немного отдыха. С аранарами очень сложно, но... Прикрыв глаза, он тут же раскрое их, заслышав осторожные шаги. Дешрет вернулся. Он довольно улыбается, поднимаясь на локти. Аль-Ахмар сядет рядом, устраивая голову на чужом плече. Крепко обнимает регента и довольно урчит, шепотом приветствуя спутников. Те пискляво ответят ему, устраиваясь поудобнее на груди дахрийца. Луна сладости. Оставляя аккуратный поцелуй на виске Кэйи, он всё-таки решается задать интересующий его вопрос. — Ты выбрал воспоминание, которое отдашь им? — тихо говорит он, крепче сжимая талию Кэйи, проводит по его бёдрам, пряча нос в плече возлюбленного. Кэйа вздохнёт. Есть всего несколько вариантов. Он мог бы отдать момент ссоры с братом, мог бы избавиться от воспоминаний об Альбедо. Но вместо этого... — Я хочу забыть прибытие близнеца... — тихо говорит он, разворачиваясь лицом к божеству. — Хочу забыть о том, из-за кого меня с позором изгнали. Пусть я буду думать, что всё это из-за моего проступка. Дешрет кивает, принимаясь гладить чужую спину. И Кэйа мгновенно успокаивается, чувствуя себя самым обожаемым человеком на свете. Кто бы мог подумать, что именно божество поспособствует сбросу его цепей... Он тихо усмехается с самого себя, и проваливается в неглубокую дрёму. Так спокойно и хорошо... Аранары засуетятся, смотря как осторожно Аль-Ахмар возьмёт спящего на руки, и пойдёт за ними, чтобы совершить желаемое ими. Те запоют, выстроившись в круг и засветятся его руки, поднимется он в воздух, и мягко ляжет вовнутрь. Аль-Ахмар присаживается на колено, кладёт руку на его грудь, нашёптывая почти позабытые слова на древнем-древнем наречии, коим владела его возлюбленная. Он удивлён тому, что вообще помнит их, но... Воспоминание, грязно-голубое... Совсем не чёрное, подобно расцветке большинства воспоминаний связанных с алхимиком. И пение станет громче. Они потянутся к желанному пузырю, и едва песня закончится... Кэйа проснётся, смотря как забавные существа поедают его память. Делает пару вздохов, а после успокаивается, чувствуя осторожные объятия бога. Так хорошо и спокойно... Хочется свернуться калачиком у него на груди и без задней мысли отдать ему всё, что тот пожелает. Его снова поднимут на руки. Но в этот раз дорога не усыпит, лишь заставит от холода поёжиться, цепляясь за желто-зелёные одеяния. Кэйа уверен, божественное одеяние ни на нить не изменилось за столь долгое время. Он прищуривается, замечая порыжевшие пряди в волосах бога и чуть поерзав, устраивает голову свою на плече Аль-Ахмара. — Ты был в прошлой жизни рыжим? — сонно спросит регент, прикрывая рот ладонью, а потом зацепится взглядом за мягкое движение губ и кивок. — Конечно, Кэйа, меня ведь не только за красные глаза и бесконечные кровопролития прозвали алым королём, — усмехнётся бог, оставляя осторожный поцелуй на лбу регента, и мельком погладывая на снующихся рядом аранар, смакующих остатки грязно-синего воспоминания, сколько бы не рылся Амон в голове мальчишки, не понять ему такой тяги к безумному алхимику, использовавшему его без всяких зазрений совести. Альберих тихо засмеётся, оставаясь довольным. Однажды он совсем переменится, и все позабудут образ учёного, что обвёл вокруг пальца весь орден. Он усмехается, цепляясь за плечи капельку крепче. Кэйе так спокойно, что кажется, что Альбедо всего лишь кошмарный сон... — Знаешь, твоя бывшая безумна... — продолжает смеяться бывший капитан, отрывая щеку от плеча бога, — Но ты не волнуйся, я сделал всё, о чём ты просил меня. — Спасибо, тебе...***
Дешрет осторожно укладывает мальчишку в постель. Улыбается мягко, укладывает руки на его бёдра, наклоняется, оставляя осторожный поцелуй в уголке губ своего возлюбленного. Такой замечательный. Аль-Ахмар стаскивает с Альбериха белые шаровары. Облизывается, заглядывая в сонные разноцветные глаза, а потом... А потом довольно засмеётся, притягивая к себе регента. Укладывает голову на его груди и прикрыв глаза, впивается пальцами в его ягодицы и он подчиняется, раздвигает ноги чуть пошире. Амон оставляет мелкие поцелуи на линии его челюсти. И Кэйа мягко усмехнётся, зарываясь в волосы, порыжевшие у корней. Он смеётся, обнимая бога ногами, выгибается в спине, краем глаза глядя за движениями чужих рук. Плод в его руках заставляет Альбериха поёжится, приоткрыть рот, стоит тому поднести спелый фрукт к губам. И Кэйа его надкусывает, закатывая глаза. Это так странно, вроде бы обычное проявление заботы, но выглядит... Столь развратно, что он невольно стонет, стоит божеству наклониться, чтобы слизать текущие по его подбородку соки спелого персика. Регент задрожит, не замечая как исчезнет плод, как упадёт его остаток в глотку и он снова напряжённо задышит, наблюдая как божество довольно оближет пальцы. Прищурится, а после, тихо хмыкнет и оставит осторожный шлепок на бедре, после чего поведёт пальцами по внутренней стороне бедра, чуть разведёт ягодицы и надавит на сжавшееся кольцо мышц. Он не откажет себе в том, чтобы подразнить его пару мгновений. Поведёт вокруг, почти не касаясь. Внимательно проследит за движением языка Кэйи, после чего всё же сдастся, аккуратно проникая в нутро дахрийца. В ответ зашипят, и он остановится, внимательно разглядывая лежащего. Глаза зацепятся за похожие звёзды и он тихо усмехнётся. Видимо, они всё-таки использовали это подобным образом и подколка со стороны дракона не имела никакого смысла. Аль-Ахмар не откажет себе в удовольствии провести по ним кончиками пальцев свободной руки, а потом, едва Альберих расслабится, выпрямит пальцы, превращая почти невесомое касание в захват. Он невольно усмехается. Так много поменялось. Раньше он преспокойно набрасывался на регента, всеми силами обрывая его связи с городом ветров, и казалось ему, что чем дальше, тем злее он будет, но нет... Он не получил повторения истории с богиней цветов. Не стал подталкивать регента к бессмысленному прорыву. Никому из них не нужна эта бесполезно пролитая кровь. Как только он вытащит пальцы, он позволит себе несколько мгновений ревностного восхищения. Ревность прекрасна, когда не капает в глаза, когда не травит их формальдегидом, заставляя мучительно слепнуть. Ведь отравив таким образом глаза — ни за что потом не вернуть былой возможности смотреть на мир в красках, придётся навсегда остаться в удушающей темноте, унося вместе с собой объект своего обожания. Кэйа задёргается, недовольно фыркая. Потрётся бёдрами о член, зажмурится, чуть в спине прогибаясь. Да, со временем он привык к исчезающей деланной грубости, что по первости сочилась из каждого движения возродившегося бога, привык к испаряющейся жажде с его стороны, ведь отвоёвывать больше не у кого. Альберих прикусит губу, медленно пропуская вовнутрь голову. Замрёт, вглядываясь в лицо бога, потянет руки к его лицу, даже чуть поднимется ради этого. И едва те лягут на щеки Аль-Ахмара, он тут же притянет его к себе, требовательно целуя в уголок губ. Кэйа скучает по ноткам грубости, уж очень плотно они засели в его личную жизнь там, в объятии ветра, но о боли старается бога не просить. Тот ведь может навредить ему так, что придётся провалятся долгое время в окружении аранар. Он сглатывает, позволяя божеству по-хозяйски исследовать свой рот, обнимает ногами его бёдра и шумно выдыхает в губы, чувствуя плавные движения внутри. Это почти успокаивает, заставляет стенать от бесконечной ласки, пришедшей на смену звериной жестокости. Да, лишь привыкнув к объятиям бога, он начинает осознавать то, что Альбедо в первую очередь оружие, беспощадный ненасытный дракон, почти что питавшийся его болью. Да, разум Альбериха принял это за самую искреннюю любовь, но... Он ведь даже донышком своего сердца не посмел задуматься о том, что нет ничего от любви в словах и действиях ребёнка алхимии. Дешрет двигается медленно, поглаживает его по бокам и довольно урчит, изредка переплетая пальцы своей руки с его. Всё это кажется ему правильным, ведь... Он приложил столько сил и времени ради того, чтобы его перестали бояться, чтобы отдавались добровольно и перестали искать скрытого умысла в каждом действии. И сейчас Альберих с ним. Такой откровенный, такой искренний, такой, которого он так хотел забрать у Альбедо в тот самый день, когда он уводил его прочь из объятий ветра. И он получил. Да, вынудив пойти на капельку нечестную сделку, да, шантажировав смертью начальницы и любимого на тот момент человека. Но ведь... Он не тиранит регента, не заставляет того позабыть Альбедо приказами, не наказывает за непроизвольные воспоминания. И лишь поэтому Кэйа прямо сейчас тянется к нему сам. Лишь поэтому подобные моменты не выглядят принуждением и не звенят тяжеленными кандалами. Он прогрыз путь к его сердцу, почти не ломая его. И сейчас со всем присущим себе упрямством залатывает его, зная, что так будет гораздо лучше. Регент тихо стонет, стоит Дешрету прикусить кожу на ключице, сглатывает, сбито выдыхая тому в макушку, и заслышав довольный смешок, откидывает голову, чувствуя особо глубокий толчок в собственное нутро. Он хватает ртом воздух, впивается ногтями в плечи, но тут же успокаивается, отвлечённый частыми движениями языка по месту укуса. Дешрет не дует на них, не улыбается лисьей улыбкой, лишь поцелуй оставляет рядом с укусом. Знает, что демонстрировать метки его здесь некому, а значит и терзать кожу чужую совершенно необязательно. Кэйа обмякает в руках Амона, мягко улыбается, закатывает глаза, чувствуя жёсткую хватку на своих бёдрах и со вскриком пачкает одежды бога, чуть ослабляя захват своих ног. Ему безумно хорошо в объятиях Аль-Ахмара, и лишь поэтому он без страха смотрит за завершающими действиями со стороны божества, не переставая тихо-тихо звать его по имени. Тело Альбериха сковывает лёгкий спазм, но он не боится, знает, что в руках Дешрета с ним всё будет в порядке. Знает, что тот совершенно точно любит его и ни за что не пожелает избавиться. — Ты идеален... — мягко говорит Амон, оставляя расслабленное тело и Альберих в ответ ему довольным котом улыбается, прижимаясь щекой к плечу. Его нежно гладят по спине, позволяя провалиться в лёгкую дрёму. Спутники властительницы трав тут же облепят его со всех сторон, не страшась спокойного взгляда бога пустыни. Он теперь и им бог, а значит наверняка будет милостив. Они запоют о скорейшем возвращении людей и он внимет их просьбе. Желание кормить их памятью любимого человека испаряется и он оставляет невесомый поцелуй на лбу Альбериха, обещая себе пустить людей на территорию леса, как только он оставит Кэйю на попечение аранарам снова. Когда людей станет больше, о оставит подле него пару штук, чтобы тот не сошёл с ума во время его отсутствия. Аль-Ахмар сокроет его от своих будущих почитателей, спрячет в своих объятиях и никому не позволит взглянуть на собственного избранника. Уведёт его прочь из леса, к оазису посреди суровых песков и будут ему стражей вихри и верные крокодилы. Сам же он ни за что скучать ему не позволит, но и к людям выпустит лишь в честь частых праздников, чтобы не терзал тот себя лишний раз ненужными мыслями. В конце концов, древний дракон не единственная проблема стоящая перед ним. Перерождение богини цветов следует умертвить. Как можно более безболезненно, или же запрятать в тёмных лабиринтах собственной гробницы, чтобы никто и никогда более не нашёл, не увидел, не вспомнил о ней. Он тихо усмехается, и закрывает глаза, крепко прижимая Кэйю к себе. Он прекрасен, он чист, он спокоен и это самое главное. Амон проходится поцелуями от виска к щеке и засыпает вместе с ним.***
— Аль-Ахмар...— довольно шипит дракон, виясь кольцами вокруг бога, демонстративно вытаскивая язык и его кончиком касаясь чужого лица, сужает их, захватывая окончательно. — Ты был идеален на исходе своих лет, интересно, каков же ты сейчас, Амон? Бог торжествующе улыбается, мягко проводя по острой драконьей морде и Апеп срывается, забираясь длиннющим языком в рот почти новорожденного архонта. Знал бы что всё будет именно так, ни за что бы не сожрал... — Ты идеален, Аль-Ахмар...— шипит он, в попытке раздеть партнёра, но осознавая тщетность своих усилий, лишь клацает зубами, за что получает нервный смешок и предложение оставить это ему. Апеп соглашается, жадно разглядывая медленно оголяющееся тело, а потом усмехается, замечая знакомый символ над копчиком. Ради него постарались, что ж... он тоже не разочарует юного бога... Древний дракон довольно рокочет, когда не встречает сопротивления. Трётся о бёдра бога, не переставая вылизывать его лицо. И на мгновение, ему происходящее кажется воспоминанием, и отвлекает его лишь редкая рыжина в белых волосах. Он облизывается, цепляясь глазами за неизменные звёзды, подводит к ягодицам Дешрета конец языка и замирает. Он снова притронется к нему изнутри, снова ощупает творение Селестии, насладится им во всей красе. Тот с трудом отвоёвывают у мышц место в кишке. Дракон тяжело дышит, смотря в лицо напрягшемуся богу. Тот видимо позабыл о его размерах, и теперь тихо шипит, пытаясь устроиться чуть удобнее в кольцах драконьего тела. Апеп капает слюной на живот Амона, чуть сжимает его талию, принимаясь продвигаться вовнутрь. Юное нутро прекрасно, и Апеп восхищённо принимается вылизывать бога, внимательно глядя на то, как изменится его лицо от болезненных манипуляций. — Знаешь, Амон, я обижен на тебя... — тихо скажет он, вытаскивая язык и пристраиваясь членом между ягодиц, продолжит. — Я надеялся, что ты придёшь ко мне снова. А ты надменно ходил по земле, надменно держал траур по фее, которой ты никогда не был нужен. Дешрет тяжело дышит, смотря на достоинство дракона. Однажды он уже запихнул в себя это, сможет и сегодня. Он сглатывает и тут же вскрикивает, стоит тому осторожно проникнуть вовнутрь. Апеп улыбается, прижимается носом к его груди и принимается медленно-медленно двигаться. Такой замечательный, такой раскрытый... Дракон рычит, сжимая кольцами чужую спину. Крик Аль-Ахмара режет по ушам, заставляя того дёрнуться, войти в проклятую зону портала. Он рычит, смотрит в алеющие глаза и принимается вылизывать губы бога. Дешрет содрогается, царапает морду, пытаясь себя заглушить. Гладит, стараясь не смотреть на бугорок на своём животе. И чешуя драконья аккуратно проводит по нему, заставляя тело в руке его содрогнуться снова. Апеп урчит, насаживает тело чужое, трётся чешуей о ягодицы и успокаивается, смотря за тем как затихнет божество в кольцах его тела. Как закатятся его глаза и крик станет задавленным скулежом. Апеп торжествующе выдвинет клыки, проведёт ими по грудной клетке и затихнет, ожидая пока стенки чужие расслабятся, позволяя ему выйти. Спустя несколько мгновений, Дешрет очнётся, и дракон толкнёт его носом на тело своё, заставляя лечь. Плавным движением выйдет из тела чужого, надеясь на то, что жидкость его осталась где-то в пределах портала. Лизнёт лицо снова, и опустится ближе к земле, спрятав того в песке и кольцах, что начинают сжиматься вокруг. — Ты ведь будешь возвращаться ко мне... ты никуда от меня не денешься... Дешрет в ответ недовольно фыркнет, будучи не в силах даже пошевелиться. Змей уляжется вокруг него, прикрывая от лишнего песка и усмехнётся. Удобно прятаться в земле, знать что никто не в курсе о его перемещениях и подглядывать. Он вздыхает, продолжая буравить голодными глазами партнёра. Да, ему удалось подсмотреть за его действиями в постели, удалось оценить внешне регента бездны и со скрипом признать то, что собою Кэйа, кажется именно так он называл юношу, очень хорош. Точно так же подготовлен ко всему, подобно всем дахрийцам и внешне выглядит весьма аппетитно. — Знаешь, твой избранник очень хорош, Амон, вижу, ты не изменяешь себе. Выбираешь самый лучший инструмент для достижения своих целей... — дракон накрывает бога собою, снова мелко мажет языком по животу, всё-таки жалея о том, что не имеет рук и это единственный доступный ему способ прикоснуться к нему. — К слову, я хочу чтобы ты уделил внимание и мне. Раз небо провозгласило тебя богом моей стихии, значит, тебе придётся со мною считаться. Я останусь непреклонным, но к тебе проявлю снисхождение. Более того, я могу стать твоим самым верным соратником... У тебя ведь никогда не было спутника-элементаля... Тихо засмеётся Аль-Ахмар, раскрывая глаза свои. Апеп присмотрится, заметит вкрапления красного в непривычном зелёном. Он возвращается. Привычный пустынный бог возвращается в этот чертов мир, и он готов поклясться величием драконьего владыки, он не позволит повториться тому, что уже произошло. Апеп шипит, машет языком сверху, заставляя того мягко улыбнуться, почти вслух сравнив того к псом, что дорвался до его тела. — Ты не меняешься... — тихо скажет бог, укладывая ладонь на драконью морду, спокойно смотря как язык его обовьёт руку. — Сейчас подлизываешься, а потом снова столкнёшь меня в небытие. А быть может... Оно и к лучшему. Не прячься, знаю же, сожрать меня хочешь... Апеп фыркнет, оставляя ленивые мазки на туловище бога. Он готов разменяться принципами ради этой игры, вот только кажется, сам бог не очень рад подобному исходу. И всё-таки... Дракон уступит, позволит тому властвовать на своей земле в обмен по проклятую близость. Слишком многим он жертвует ради этого животного действа, но разве не в этом прелесть почти человеческого бытия? — Я не меняюсь. Не меняешься и ты, неужели ты правда думаешь, что этот дахриец хоть что-то в корне изменит? Ты ведь спрячешь его в объятиях песка, едва люди снова заполнят Сумеру. Так знай, держи его подальше от меня, ведь я вижу в нём только соперника, которого без сожалений сожру. Ему кивнут, давая понять, что слова приняты к размышлению, и дракон успокоится, укладывая голову тому на грудь. Аль-Ахмар вернулся к нему. И будет возвращаться снова и снова, пока не придёт их конец.***
— Нам надо уходить... — укладывая руки на плечи Альбериха, тихо скажет божество, не обращая внимания на торжествующий визг спутников властительницы трав. — Всё будет хорошо, никто не потревожит тебя в оазисе. Никто не посмеет... Кэйа вздрагивает, поднимая голову. Коротко вскрикивает заглядывая в глаза Амона. Закроет рот руками, замечая кровавые пятна на зелёной радужке. Это нормально? Это должно быть? Он не пробудил чужого гнева, не пошатнул того, за что его обещали вытащить на эшафот? Кэйа сжимается, в панике глядя на собеседника. — Что с твоими глазами? Разве так должно быть? — он осторожно притрагивается к его щекам, надеясь сбавить градус чужого гнева. — Что с тобой? Почему они налились кроваво-красным? — Они всегда были такими, это их настоящий цвет, Кэйа. Как и рыжий в моих волосах. Ты не мог этого знать, и я тебя не виню. Тебя испугало это? Ты посчитал это тем самым предупреждением, что принесла тебе прокаженная хранительница небесного порядка? Нет, это не то, за что небо карает без раздумий. Но оно уже пять столетий молчит. Тщетно пытается её вылечить, вместо того чтобы признать что она приносит им лишь беды... — тот улыбнётся, оставит мягкий поцелуй на его виске и засмеётся, чуть обняв собеседника. Регент вздрогнет, зажмурится и сдастся. Нет никакого смысла противиться его воле. Он ни за что не пойдёт против пустынного божества. Уйдёт в объятия песка и останется там его пустынным цветком. И он вспомнит, сам боялся этой участи, а сейчас... Почти смиренно принимает её, без всякого страха в глазах и мыслях. Дело ли в вере в божество, или просто стечение обстоятельств? Нет разницы, когда в писке аранар слышится бесконечное счастье, а взгляд чужой кажется капельку утомлённый. Люди. Люди вернулись в тропический лес. И он просто обязан позволить им жить, как раньше. При прежней властительницы трав. При прежней мудрой владычице Рукхадевате и её ничтожной тени после. Небо не отозвалось на её гибель. И причина этого прекрасно известна Амону. Она никогда не была ребёнком небесного порядка. Она создана из мирового древа, а то создано из осколка его сердца. И лишь поэтому вместо тягости от убийства её он почувствовал лишь облегчение. Часть осколка вернулась на своё место. И теперь на нём красуется лишь почти неприметный скол, Скол который он никогда не решится вернуть на законное место. Восстановить сердце означает уничтожить дерево. Уничтожение дерева же приведёт к гибели. А если всё вокруг обречено на погибель, то зачем оставаться властелином ничего на краю безжизненной каменной пустоши? Разве стоит сердце его исчезновения всех красок этого хрупкого людского мира? Разве таков должен быть рай, что должен он сохранить? Нет. Его жажда собрать сердце своё воедино будет для мира актом пренебрежения. На такое он не имеет никакого права. Дерево, проклятое дерево. Ещё один безотказный рычаг к руках неба. Простейший, но надежнее не существует. Обрубай корень там, где зараза поселилась, и расти туда, где не прокажено место гнилью бездны. Амон смеётся. Так просто, один-единственный небольшой осколок порождает контролирующий весь мир инструмент, который не нуждается в во внимании и наставлениях. Лишь в уходе, а обязанность эта лежит на самих божествах. Удобно, ничего не скажешь. Небо Дешрета разочаровывало с самого рождения. И в момент исхода с него, ничего не трепетало в груди его, кроме обиды за подлость, что провели с его сердцем. Но ведь... Это самое наименьшее, за что он имеет право на порядок злиться. Небо избрало достойнейшей его осколок, ветку дерева, проросшего из крови его. Небо проклято, и никто не осмелится сказать этого вслух. Небо само захлебнулось в том бедствии, что пытается не допустить здесь, в мире под звёздами. И он смеётся. Небо остановило ветра, обеднило свою же землю, погасило солнце. И ради чего? Ради чего оно велело им спуститься к людям? Ему хочется засмеяться, глядя на зелёные прожилки на своих руках. Жёлтыми и грязно-синими они нравились ему куда больше. Но проклятая Асмодей, пусть забудется день, когда она ступила прокаженной в рай, превратив его в безжизненную пустоту, как прежде указывает небу что делать. Чужеродное тело! Сущность, которой не место ни на небе, ни на земле! Он фыркает, обращая мягкий взгляд Кэйе. Их путь лежит в брошенный лагерь Танит. Людей, что возомнили себя наследниками проклятой феи, Набу Маликаты. Вырезанные путешественницей мертвецы не потревожат его ключа, что сможет провести его в самую глубокую бездну. Но он искренне надеется на то, что делать этого не придётся. Когда Кэйа затихает, моментами ему становится не по себе. Эта тишина напоминает о скверне. О том, как от неё резало в ушах, а он преклонял колени от тяжести липкой бездны, медленно заполнявшей его тело и разум. Он знает, что за это следовало бы сбросить шип на него в тот же миг, но небо молчало. Надменно смотрело как медленно он разлагается, а после исчезает в пасти великого дракона. И он ведь знает, что даже он не сумел управиться с бездной переполнявшей его. А если не может само воплощение элемента, то каковы его шансы? Кэйа кивает, протягивая ему руку. Там куда они идут, никогда не ступит нога человека. Солнце беспощадно сожжёт каждого, кто осмелится ступить во владения бога песков, каждого, кто осмелится пойти наперекор его воле. И мягко улыбаясь, он знает точно. Люди не получат доброго властителя, но и тиран их не ждёт. Сомнения закрадываются куда-то под рёбра. Хочется оставить их, подобно нынешнему лорду ветра, но ведь он обещал. Да, проклятой псине по имени Асмодей, но всё-таки обещал. Обещал, что люди будут жить спокойно в его владениях. А обещания он привык сдерживать. И если жизнь подразумевает его участие в их жизни, то пусть так оно и будет.***
На руках его Нилу выглядит так правильно. Словно она всегда там была. Она смотрит на него полоумными глазами, пытается прежний зелёный плащ его, часть костюма секретаря ненавистной им академии, со своего обнажённого тела сбросить. Шипит, словно чувствуя что конец её близок. И хочется Дешрету рассмеяться, остановиться, освободить руки чужие, да пустить её на волю, как в прошлый раз. Она ведь сама пошла за ним, сама напоролась на шипы сброшенные небом, отравив его сердце. Он понимает, случайность это, но... Искренне сомневается в её прежней честности. Не перед людьми, не перед богиней мудрости, не перед властительницей воды, перед ним. Он ведь ей был не более чем интересом сердечным. Да и был ли? Был ли он ей дороже людей? Разве есть сейчас смысл спрашивать это? Стоило догадаться, что у их чувств просто не может быть хорошей концовки. Она — фея, искренне ненавидящая небо, а он этого проклятого неба сын. Да, ненавистный своими же создателями, да, променянный на дрянь из другого мира, но всё ещё сын. Вестник воли его надменной и беспрекословной. Ведь в её интересах была его гибель, и лишь по стечению обстоятельств ушла она многим раньше, чем он сам. Но всё же, ей удалось отравить его жизнь, поселить в расколотом небом сердце скорбь, толкающую его обратиться за помощью к бездне. Это ведь её рук дело... А ведь... Он и сам виноват в том, что позволил это, что не стал сердцу своему приказывать, что коснулся, посмотрел, заговорил с нею... Оно ничего того не стоило. Только осознал он это, мертвецом падая перед драконом. — Прежде чем ты умрёшь, я хочу задать тебе всего один вопрос... — спокойно начнёт он, укладывая воплощение богини цветов на траву. Она засмеётся ему в лицо, поёрзает принимая сидящее положение и останется улыбаться довольной кошкой. — Ненавистный, даже породившим тебя небом, Бог солнца. Как смел ты рассчитывать хоть на чью-либо любовь в этом мире? — тихо спросит она, смотря в спокойные глаза Амона, сожмёт зубы, жалея о том, что не в силах она из пут вырваться, ах, как же ей хочется ударить его, посмеяться над неполноценным сердцем, да только снисходительная улыбка охлаждает её порыв. — Тебя будет ненавидеть всё живое. Такова твоя роль, отведённая тебе небесным порядком. Ты не смирился, пожелал идти на него войною, но ведь теперь... Ты ведь теперь не станешь бросать ему вызов. Не дойдёшь до той степени безумия, как многие годы назад. У тебя не хватит сил. Ты сам себя лишил их, прервав страдания властительницы трав. А сейчас прервёшь мои, что у тебя останется? — Чистая ненависть, незапятнанная чувствами к тебе. Люди думали что — это я причина твоей погибели. Так пусть это будет правдой. Пусть прольётся твоя кровь. — тихо говорит он, хищно облизывая губы, и меч в его руках материализуется, лизнёт несмелый солнечный луч щеку девушки, заставит её дрогнуть, прежде чем тот перескочит на металл, сверкнёт, растворяясь от одной улыбки бога. — Желаешь сказать что-нибудь на прощание? Нилу вздрогнет, заглядывая в окаменевшее лицо своего собеседника. Тот так спокоен, ожидает её решения, словно он готов ждать целую вечность. Нилу сжимает зубы, поднимаясь на колени, склоняет голову набок. Ждёт, надеясь увидеть хоть проблеск гнева, но не находя такового, склоняет голову. Она так хочет всё изменить, бежать прочь, в поисках хоть кого-то, кто смог бы разделить её страх. Но здесь лишь они вдвоём. Она и причина её сердечных мук. Она желала его любви в момент встречи, но прочувствовав в чужом нутре ненавистное небо, открестилась от своих чувств. Дешрет был её мнимым спасением в один-единственный миг, а после стал надеждой на желанную месть. И ведь почти совершил её, почти погрузил Селестию в замешательство. А потом пришло ещё одно инородное тело. И оно посмело очистить проклятого дракона. Дешрет никогда не рассказывал ей о небе. Всегда отмалчивался, ни слова о проклятом месте не вытащить. И Нилу сдаётся, цепляясь взглядом за чужой силуэт. Ей хочется засмеяться, но она одёргивает себя. — Прежде чем я умру. Расскажи мне о небе, расскажи мне, каково существовать там, наверху? Каково было сходить с неё? — шепчет она, надеясь вывести его на эмоции, надеясь на прежний гнев. — Не ищи там рая. Селестия — безжизненная пустошь, она отдала всё ради спасения инородного существа, видя в нём лучшего защитника чем кто-либо из нас. Она предпочла погасить в своём раю солнце, предпочла заглушить ветра, обеднить землю, и без того не богатую на жизнь. А ныне, там ничего не прорастёт. Из-за неё. Хранительницы небесного порядка, — ответит он, с болезненной теплотой во взгляде, он помнит его холодную ненависть, помнит беспощадный размен, но всё равно прощает ей это, пусть лишь внешне и самым краем потрёпанного сердца. — Не мне судить, справедливой ли была её ненависть, но знай, я её не простил, и не знаю, прощу ли. Но это не имеет значения. Ты не увидишь ни моей мести, ни моего возмездия... Смотри мне в глаза, Нилу. Смотри на меня и будет не так больно. Я обещаю, обещаю что ты погибнешь в единственный миг. Она сглотнёт, глядя в его лицо. Вздохнёт, глядя на поднятый клинок. Солнце снова оближет металлический край. Свет отразится в голубых глазах. И мягкая улыбка бога отвлечёт её, неужели не больно ему проводить над ней казнь? Неужели так просто он оставит её в прошлом? Солнечный свет вцепится в её глаза. Пригреется на них, вцепится в синеву, не оставляя той и шанса. Она взвизгнет, чувствуя как начинает плавиться её глаз. Лжец! Обещал ведь, что это не будет больно! Всё забулькает, поплывёт картинка перед глазами, а после и вовсе потемнеет, оставляя её в бесконечной боли, она закричит, пугая всех птиц вокруг. Голос срывается, и оглушающая тишина бьёт по ушам. Она жадно хватает ртом воздух, дрожит и внезапно понимает, что сердце её останавливается. Останавливается осознавая свою скорую кончину. Последние удары сердца кажутся такими громкими и медленными, словно длились целую вечность. Божество солнца. Ненавистное даже небом, спокойно проводит над ней свою казнь. Убивает, во имя ненавидящего его неба. Такой спокойный. Несломленный, нелюбимый, брошенный. Но всё равно любящий проклятую жизнь. И последний вздох вылетит из груди её раненой птицей. Она распадётся на бесконечное число частиц, и отыщут они покой в ладонях божества солнца. Тот сожмёт их, проводит взглядом их до земли. Больше её нет, больше никто не станет мешать ему. Никто не посмеет подвергать его действия сомнению. И всё-таки, что-то внутри божества вздрагивает, он прикрывает глаза, позволяя себе ухмыльнуться. Это кажется таким правильным, не смотря на все его чувства. Он улыбается, глядя на солнце. Дендро никогда не будет ему родным. Зато солнце и пески всегда будут ему верными соратниками. Всегда будут вместе с ним, в отличии от отвратительного зелёного цвета, что струится по рукам его. Горит, надменно говоря о его цепях, что он застегнул на себе сам. И разразится смех его, что распугает всех. Дрогнут руки его, исчезнет клинок за спиною. Этого ли желает проклятое небо? Это ли нужно для исцеления этой дряни? Неужели мало ему? Чего желает оно снова и снова? Оно будет как прежде надменно молчать, молчать, зная что Дешрет всё помнит. Он помнит и от этого что-то внутри трещит по швам. Словно едва найденное сердце грозится распасться. И хочется вырвать проклятую статуэтку, закричать раненым зверем, да только незачем оно более. Не прогонит его крик проклятого зелёного с рук, не возволит воссиять ярким солнцем. Солнцем, которое никому не нужно кроме людей. И смех его станет громче. Солнце, изгнанное за свой яркий свет, за соответствующий нрав. И солнце, такое родное и любимое, лижет своего повелителя по щеке, высказывая тому свою тоску бесконечную. И он подставляется под лучи его, расплывается в спокойной улыбке, тянет к нему руки свои и разочарованно вздыхает. Не выжечь ему проклятого зелёного, да и к чему теперь это... Кончилось время для перекраивания мира, не имеет он теперь права потеснить элемента проклятого взамен на солнце. И зажмурится он, сжимая плечи свои в объятиях. Солнце ласково обнимет его, словно чувствуя печаль своего повелителя, что не отрёкся, но был от него оторван. Был отдан в руки элемента совершенно чужого, и не желает он возвращать его. Вцепился, крепче чем в ветку мирового дерева, и едва ли отпустит. Но солнце не огонь, не пожрёт зелени, не воля молнии, не заставит его скукожится, но подчинит. Потянет на себя, да выжжет всю зелень, как только расслабится росток в его ласковых объятиях. И лучи солнечные сдавливают запястья своего бога. Обещают избавить своё божество от пут зелёных позорных, обещают вернуть жилам золотой цвет, оставляют поцелуй на макушке Амона, да уходят, обещая обнять его снова со следующим рассветом. А покуда бог его позорно изумруд чуждый носит, не упасть надменному небу на землю, не разбиться ему вдребезги по боле материка, не докричаться до него даже самым верным сыновьям, что в глубине своего сердца искренне чтут породившее их небо. И изумруд чужеродный, никогда не принадлежавший кому-либо другому нежели богу ветров, обнаружил в себе силу и власть овладеть проклятой природой. Такой же лишний, как хранительница порядка небесного. Солнце ещё повоюет. Докажет прогнавшему его прочь небу то, что оно ошиблось. Что нечего было цепляться за инородное тело, что не принесёт оно ему спасения, лишь погибель, медленную, мучительную и ни разу не сладкую. Оно посмеётся, крепко держась за руки своего бога и более никому не позволит себя потеснить. Даже пескам, что подчинились ему. Таким же золотым и жестоким, как оно само. И когда зелёный цвет на руках божества погаснет, когда само солнце — не его бог, воззовёт небо на поединок, и оставит от него лишь угли, лишь тогда оно осознает собственную глупость, в самый болезненный момент своего падения, когда можно исправить всё, кроме того, что оно уже летит вниз. Лишь в момент соприкосновения с землёй, в момент распада, осознает оно, что всё было наоборот. Что архонты, дети её, были не ночным кошмаром, а воплощением её сладких снов и мечтаний, что не они, а их исход оставил её в объятиях гибели. Что чёрное никогда таковым не являлось, и пресловутый рай — самая глубокая бездна, в которой более нет ничего. В которую более никто не вознесётся, никто не оживит своим присутствием, ведь создавать там жизнь отныне — безумная и бесполезная трата жизненной силы. Оскудели её сады, померк свет, ожесточились нравы её. Это ли истинный рай? Таков ли он на самом деле?Нет, не таков. И его бог не заслуживает того, чтобы в светлом порыве убиться, оживляя его. Никого не должна постигнуть такая участь, кроме мерзкого инородного тела, из-за которого это всё произошло. И если, с присущей детям верой, Дешрет простит своих прародителей, то солнце этого не сделает. Солнце позволяет существовать жизни, из-за которой всё ещё материк существует. Имеет ли оно право воспротивиться воле надменного неба? Выжечь жизнь, что, со лживых его слов, так дорога им? Да, оно может. Да, оно сделает. И после, мягко обняв своего властителя, посмеётся над всеми ними.
***
Кэйа мягко улыбается, проводя по ковру. Спать здесь будет менее удобно, но ежели это действительно необходимо... Он потерпит. Камень куда менее удобный чем дерево, но... Он ведь капитан кавалерии, уснёт без проблем, хотя... Вроде бы нет здесь более никого, а значит... Никто не осудит его за то, если он соберёт все ковры, что отыщет в лагере. В воде ходит несколько крокодилов, что одаривают его ленивым взглядом. Он тихо усмехается, складывая их, прощупывает, и выдыхает. Лучше чем голый камень, не так холодно и жестко. Он перебирается вверх, смотря на остатки лагеря сверху. Интересно, ежели здесь жило целое племя, каково ему было здесь? Ему не хочется думать об этом. Напоминает о времени проведённом в бездне. Кэйа усаживается на основание потускневшей статуи. Её очертания однажды изменятся. Силуэт однажды явит солнечный лик нового бога. Он усмехнётся, проводя по безмолвному камню, и отодвинется, замечая как дрогнет земля под ним. Он отползёт и замрёт, словно каменное изваяние. Гигантский дракон смотрит на него с усмешкой, бьёт хвостом по земле, поднимая столбы из песка, наклоняется, оценивающим взглядом одаривая регента. Кэйа замрёт. За связь с владыкой драконов создательница Альбедо подвела его дом к краху. А он был изгнан оттуда, едва люди разглядели в пришельцы достойную замену ему. Он смотрит на дракона, вздрагивает, заглядывая в желтую склеру. Безумно схожую с цепями, что на глаз его наложены. Он сглатывает от соприкосновения конца языка драконьего с его лбом. Он и не думал, что увидит его. — Так вот каков ты, избранник Амона. Дахриец. Источник слишком многих бед в этом мире. Переносчик запретной заразы, у которого она зашита в проклятое естество. Да, не спорю, в этот раз он поступил гораздо умнее. Вместо того чтобы пустить запретное знание в свою голову, воспользовался тобой. Уж больно удачно ты под руку попался ему, регент. — шипит змей, заключая того в объятия из колец, блестит яростными глазами, клацает зубами перед лицом, ждёт. — Мне бы сожрать тебя, да толку в этом никакого не будет. Только надменный и своенравный бог от меня отвернётся. Знаешь, я удивлён. Удивлён тому что действительно искренне тебя полюбил Аль-Ахмар. Спрятал тебя от чёртовых людей, покарал перерождение богини цветов, чтобы та не встала между вами. Но я не могу понять, что в тебе есть такого, за что можно было бы зацепиться, да так крепко, чтобы лить ради тебя кровь фей. Фей ведь почти не осталось. Тех, что были рождены до неба, не осталось вовсе помимо богини цветов, а из тех, что в здравом уме лишь лорд ветров. Я смотрю, именно под его крылом ты и жил, прежде чем попасть в руки божества. Апеп успокоится, засмеётся, заприметив в глазах дахрийца животный страх. Вздохнёт, и отползёт от чужого избранника, продолжив разглядывать человека. Такой забавный, как и все люди в мире. Он тихо смеётся, щуря глаза, а после оставляет его наедине, исчезая в песках бесконечных. И почему он только не сожрал его? Почему позволил существовать конкуренту за проклятое внимание? Он не знает, но одёргивает себя, это не имеет никакого значения. Пусть остаётся. Это будет забавно. Кэйа спокойно выдыхает, едва змей оставит его. Кинет беспокойный взгляд на статую божества, чью кровь ему пришлось вкусить. Он сглатывает, переводя взгляд на небо, и словно проснувшись, дёргано встанет на ноги, возвращаясь в лагерь. Менять лачугу на палатку очень не хотелось, но воля Аль-Ахмара — закон, и он обязан ему подчиниться, хочет он того или нет. Альберих выдыхает, спокойно глядя в небо. Оно молчит, молчит, успокаивая его беспокойную душу. Заходя в воду он усаживается подле греющихся на солнце крокодилов. Те спокойно посмотрят на него, не начнут клацать зубами на протянутую руку, но и ластиться не станут. Кэйа усмехнётся, но всё же осмелится провести по острой морде. Животное фыркнет, но отстраняться не станет, позволяя себе уткнуться носом в его колено. Альберих рассмеётся, и смолкнет, вслушиваясь в вой ветра вне небольшого ущелья, в котором расположен лагерь. Так пусто и тихо, словно пять сотен лет назад в темноте собственного дома. Тогда он со страхом ожидал решения ордена. Боялся погибели, к которой приговорят его, как проклятое сердце, что для них лишь брешь в идеальных доспехах. Но быть может, волею звёзд, милосердной оказалась его участь. Всего лишь изгнание, лучшая жизнь, почти заново. Он благодарен судьбе за такой подарок. И безбожие, что должно быть сконцентрированным в его крови, не возникает, не терзает души его, не противится прикосновениям бога песков. И он с благодарностью вздыхает, подставляя лицо солнцу. Такому спокойному, словно не способно оно в единственный миг обратиться беспощадным убийцей всего живого, до чего ему только удастся дотянуться. Кэйа любит солнце, годы жизни под землёй заставили полюбить светило больше всего остального из того, что в мире под звёздами существует. Он довольно усмехается, опуская вторую руку в воду. Здесь спокойно, хоть и тихо. Он замолкнет отпуская животное, тихо усмехнётся, сжимая в руке песок. Опустит он его и успокоится окончательно. Он не заметит приближающихся знакомых шагов. Дрогнет, едва рука чужая на плечо ему ляжет, улыбнётся мягко, тут же поднимаясь с земли. Крепко обнимет его, едва почувствует прикосновение к своей талии. Зажмурится, довольно урча тому на ухо. — Дракон досаждал тебе, да, Кэйа? — тихо спросит он, оставляя невесомый поцелуй на его виске, нежно проведёт по его спине, и почувствовав как прижмётся у нему тот, заслышав про Апепа. — Не бойся его. Кэйа нахмурится, устраивая голову на плече божества. Сглотнёт, вспоминая собственное оглушающее биение сердца. Так просто, не бояться? Да это существо запросто проглотит его и не заметит! Как может он так спокойно говорить о ком-то настолько огромном? Наверное это просто потому что он сам бог, не страшится его зубов и колец. И хочется ему сжаться, заплакать, стоит тому о госте заговорить, но не делает этого. Он поднимет глаза и мягкая улыбка божества успокоит его лучше любых слов. И заметит бог редеющее золото в прежде скрытом глазу, поцелует веко его, крепко сожмёт в объятиях своих, искренне удивляясь радуясь падению цепей его. Теперь же он сможет наложить на него свои. Чтобы никто не отобрал у него ключ ото всех дверей. — Я люблю тебя... — тихо говорит на ухо божество, проводя носом по щеке бывшего капитана. Кэйа не смеет сомневаться в его словах. Лишь прищурится, принимая чужую ласку. Альберих облизывается, делая шаг в воду, прежде чем оказаться поднятым над землёй, подставиться макушкой под лучи солнца, а после удобнее обнять Аль-Ахмара за шею, и притереться щекой о нос его. Так хорошо. Он ведь и представить себе не мог что останется в руках божества по своей воле. — Я люблю тебя... — шепчет он ещё раз, крепко-накрепко сжимая того в своих объятиях. — Люблю, безумно люблю, моя звёздочка. Кэйа верит ему. Верит, зная что тот не оставит его, как это сделала бездна. Хорошо, он сомневается, но в чувства его верит. Верит, почти. По крайней мере, это выглядит реалистичнее, чем пресловутая нужда бездны в нём. К чему эти цепи? Их предназначение он прекрасно помнит. Помнит для чего их наложил один-единственный человек. Помнит, их предназначение унизительное, а потому предпочитает не терзать себя и своего сердца. Пусть он останется с ним. Останется любимым человеком, а не разочарованием, чье существование травится проклятой жаждой ордена. Пусть навсегда исчезнет из его жизни та тьма, пусть выветрится из памяти окончательно. Пусть солнце окончательно выжжет тьму с его дна сердца. Пусть ничего не останется от прошлого в его жизни. Пусть всё останется так. — Твой глаз почти вернул себе изначальный голубой цвет. Я рад, что золото оставляет тебя. Как это чувствуется, звезда моя? — тихо спросит он, снова целуя того в уголок губ. — Я очень рад этому, Аль-Ахмар... — довольно урчит он, поглаживая чужие щеки, и рвётся нечто в груди снова и снова сказать приевшуюся одну-единственную фразу, которой он не удержит. — Я люблю тебя.