Любви всегда мало

      — Ну, и как оно? — Дотторе нехотя отрывается, проводит кончиком языка по щеке, кусает за подбородок, мучает зубами чувствительную кожу, любуется... не выдерживает! Порыва собственной же натуры. Припадает вновь к искусанным сплошь губам, так и не позволив ему высказаться, и целует, целует, целует — по-животному дико, страстно, захлебываясь экстазом настоящей вседозволенности. Целует, не помня себя от восторга: так порывисто, жадно, долго; по ощущениям, кажется, вечность. Успокаивается лишь после того, как дыхание обоих перебивает невольный стон, такой прерывистый и желанный. — Ох, прости, — насытившись, мужчина как-никак отступает галантно за пределы чужого рта, что, впрочем, не мешает его рукам оставаться на жемчужных запястьях, не мешает сжимать их когтистыми пальцами, не мешает упиваться созерцанием доселе чувственной кротости... — Судя по всему, ты хочешь мне что-то сказать, не так ли? Что ж, в таком случае не торопись, подумай хорошенько над своим ответом, золотце. Уверяю, для меня важна каждая деталь!       — Сладко. — Итэр выплевывает это слово подобно той крови, что застоялась у него под языком, и морщится. — Ненавижу когда сладко. Теперь ненавижу.       — О, неужели? А мне-то казалось, наш великий путешественник не прочь отведать на досуге чего-нибудь... сладенького. Что, со вкусом не угадал? Ах, какая досада! Я ведь правда готовился, тщательно планировал эту встречу, хотел порадовать. Думал все: и чем же таким его удивить? Как ни крути, но я просто обязан был произвести на тебя воистину неизгладимое впечатление! А это, согласись, мой милый, задачка не из простых. Стало по-настоящему трудно: я отчего-то сделался тобою глубоко одержим. Ты отнял мой сон, лишил начисто свободы, заставил бросить все и кинуться на поиски несуществующих ответов — как вдруг! Истина сама явилась ко мне; путеводным лучиком забрезжила она вдоль рваной линии горизонта, и я пошел тогда в сторону рассвета, тянулся к нему, молил даровать мне откровения всех таинств, жаждал прозрения точно слепой. Я спросил: «хе-ей, как насчет поцелуя?» И-и-и... вот оно! То, что я так долго искал; то, что не отпускало меня долгими сумерскими ночами. Расслабляться, однако, было еще слишком рано, ибо тот поцелуй надлежало сделать особенным. Короче говоря, мысли о нашей с тобою пикантной интрижке подстегнули меня изготовить специальный экстракт. А там уж дело оставалось за малым: ответить на вопрос — «какой?» Ягоды? Пожалуй, нет, это чертовски скучно. Фрукт харра? Хм-м, и снова не то, для тебя плоды его особо не знакомы. Увы, мне пришлось остановить свой выбор на закатнике; настоящая классика, верно? Как бы то ни было, но даже такая мелочь вроде обыкновенных фруктов и та умудрилась доставить массу хлопот: погоня за идеальными образцами вынудила меня скупить всю партию закатника на местном рынке. Признаться, надкусить тогда пришлось каждый...       — Лучше бы ты ими подавился, — огрызается Итэр, пытаясь отодвинуть любвеобильного Предвестника обнаженной столь заманчиво ножкой: упирается тому коленочкой в бедро, нетерпеливо елозит, потирает, а большего ему, однако, и не достичь... Впрочем! Сей миниатюрный акт неповиновения таки помог ему доказать правоту известной мысли — инициатива наказуема, и он прочувствовал это здесь и сейчас. На себе.       Дотторе хватает его за талию, прижимает рывком к собственной груди, заставляет привстать на цыпочки, скользит ладонями вдоль изгибов хрупкого тела. У Итэра не остается иного выбора, кроме как ухватиться руками за одежды Предвестника, держась подле того лишь на кончиках пальцев.       — Грубо, путешественник, умопомрачительно грубо! Это ведь мой тебе подарок — от чистого сердца, можно сказать. А ты... Знаешь, подобная выходка нуждается крайне в извинениях. Ну же, сокровище мое, прояви хоть капельку такта, не заставляй меня ждать, — пришпоривая «извинения» кончиками острых ногтей, доктор вцепился намертво в ягодицы подростка, и каждый из таких его уколов пробуждал собою толпы леденящих мурашек, гонял их нещадно вдоль изогнутого позвоночника, высекал микроскопическими царапинами концепцию элементарной субординации в памяти...       — Ах, извиниться? — замученный бесконечными ласками, Итэр топчется неуклюже на холодном полу, переминается зябко с ноги на ногу, дрожит, и, как видно, несправедливость сего унизительного до боли положения волнует юношу крайне мало, однако Дотторе все равно удается разжечь в нем пламенную искру ненависти, чей нестерпимый жар Предвестник ощущает явственно даже сквозь толщу собственной одежды.       — Да-да, извиниться, — вторит он ему.       — Хм-м... нет, пожалуй, все-таки нет. Я предпочту тогда уж смерть! — Очередная дерзость, этакая толика самонадеянного безрассудства, рожденная сахарными его устами, восхитила мужчину столь же безмерно, сколь и закинутая ему на шею ручка, и даже она, эта нежная до одури ручка, остановиться на достигнутом не пожелала: перебирая торопливо бледно-голубые локоны, Итэр взъерошил тому косматую гриву на затылке.       — Что ты, путешественник! Смерть — это так примитивно. У меня есть варианты и поинтересней, знаешь ли. Как насчет..?       Внезапный толчок заставляет маятник шаткого равновесия, и без того удерживаемый ножками путешественника с огромным трудом, резко пошатнуться. Довольный собою, Предвестник наклоняется лихо вперед, воззвав тем самым примитивно к человеческим инстинктам — ибо, в страхе упасть плашмя на холодную плитку, каждая из клеточек вожделенного им тела потянулась к нему и только к нему. Потянулись руки, что схватили рефлекторно плечи Дотторе; потянулись и ножки, что опутали невольно крепкую талию — потянулась вся его сущность: непостижимая, мятежная, объятая волнующим трепетом перед зловещей фигурой доктора...       Второй из Предвестников Фатуи любезно поддерживает его за спину, прикосновениями собственных рук вонзая колючий холод глубоко под кожу Итэра (прямо как иголки — излюбленная цацка Дотторе, которую он так любит повсюду беспорядочно втыкать), однако менять что-либо в их положении он, по всей видимости, особо-то и не спешит. Остроносая полумаска его чуть задралась кверху, и в приоткрывшейся как на грех вуали зловещей тайны юноша видит отблеск ярко-алых глаз.       — Сними этот ужас, — исполнившись прежней уверенности, некогда выбитой у него из-под ног вместе с каменным полом, требует Итэр, говоря, конечно же, о вездесущем украшении на его лице.       — Оу? Я не ослышался? Прости, дорогой мой путешественник, но ты, кажется, не в том положении (и заметь — буквально), чтобы отдавать мне приказы. — К превеликому несчастью, доказательство этих слов оказалось весьма и весьма убедительным: Итэр чувствует, как по всему телу Дотторе разливается истома томительного предвкушения, заставляющая мышцы Предвестника ощутимо напрячься — да так, что истину твердых намерений его уже не сдержать штанами...       — Тогда как насчет сделки?       — Я тебе настолько симпатичен? — Предвестник хрипло смеется, однако многозначительный взгляд Итэра (тот самый, с долей некоторой укоризны) прямо-таки намекает ему — с шуточками лучше повременить. Будь по-твоему, маленькая зануда, решает доктор, от снисходительной улыбки своей, впрочем, так и не избавившись.  — Ну хорошо. И что же я тогда получу взамен?       — Поцелуи, — выгнувшись, Итэр нарочно склоняет голову назад, позволяя золотому шелку распущенных волос ниспадать прямо к ногам доктора. Однако подобная выходка не просто каприз лишенного свободы человека — это самая настоящая храбрость, ибо разрушить идиллию предающегося сомнительным удовольствиям Дотторе, чья кровь закипает остервенело в жилах, стоит лишь взглянуть на ласкающий щеки его жертвы пожар, решится далеко не каждый.       — Сколько? — Хоть путешественник этого и не видит, однако в теоретическом допущении своем юноша остается полностью уверен — ему хватит и одного, пускай даже малейшего намека, чтобы заставить глаза Дотторе озариться лихорадочным блеском.       — Все. Ты получишь их все. Ой, сладкие, как закатники — будут наши поцелуи. Тебе ведь это нравится, верно? Нравится, когда я сладкий...       Очередной толчок, затем карусель вращающихся стен перед глазами, и вот его уже держат прямо, так что их лица (лицо и дурацкая маска, вернее будет сказать) оказались в сущих миллиметрах друг от друга.       — С тобой приятно иметь дело, путешественник. И все-таки... этого мне будет мало, увы, катастрофически мало. Ах, вот если бы мне принадлежало нечто свыше физического воплощения наших с тобой задушевных встреч. Ну, скажем... — прерванный юношеской ладонью, что коснулась его губ в повелительном (насколько вообще хватило наглости повелевать Дотторе) жесте, договорить Предвестник так и не успел.       — Что? Моя свобода? Ха! Ты уж прости меня великодушно, да только вот удовлетворить желания твои я, к превеликому сожалению, не имею возможности. Жадность, хочется тебе сказать? «Как можно дать то, чего попросту нет?» — с прискорбием отвечу я. И потом, думалось мне, вся свобода моя отныне и так сосредоточена исключительно в пределах твоего языка — на самом его кончике, если быть точным, — парирует Итэр.       — А ты схватываешь на лету, — довольный, Второй из Предвестников Фатуи обводит языком, что не постеснялся упомянуть в своей речи юноша, верхний ряд хищных зубов, чья острота с некоторых пор излагается как догма, хоть и доказательств, коими служат взрывы кроваво-красных фейерверков, на теле Итэра хоть отбавляй. — Чудный ответ, путешественник, до чего же чудный. В одном лишь только кроется малю-юсенькая такая ошибка — если бы на кончике языка, дорогой мой принц, ах если бы! И да... ты ведь понимаешь это, мы говорим в действительности не о масках?       — Глупый-глупый доктор! — Итэр обвивает руками шею Предвестника, наклоняется к его лицу дерзко, бесстыже, как не смог бы никто другой в руках гениального психопата, вздыхает кротко, а-ля сама покорность, и... щелкает остроносую маску по клюву, стоило доктору размечтаться о касании податливых губ. — Мне откупиться решительно нечем: по твоей милости я истратил даже собственную удачу. Ты ведь и сам прекрасно знаешь — нетронутой осталась только душа... А потому ответь: стану ли я разбрасываться ею просто так, зная, что цена у этого лота для тебя особенно кусача? Это последний мой козырь, это — единственная твоя слабость. Ну так что, по рукам?       Триумф расцветает на губах Дотторе хищной улыбкой. Боль! Во рту чувствуется тошнотворный привкус крови. Секунда, и вот юношу прижимают щекой к лабораторному столу. Холод гладкого металла заставляет извиваться от удовольствия похуже размашистых шлепков; колени трясутся, предвкушая скорую развязку. Итэр стоит на ледяном как прикосновения шершавых ладоней доктора полу, оттопыривает послушно задницу, прижимается грудью к матовой поверхности стола и беззвучно рыдает, глотая слезы меж плотно стиснутых зубов. Позади слышится шорох тяжелых одежд, лязгает драгоценная пряжка, упавшая на пол. А затем...       Дотторе нависает сверху, прижимается к горячему телу своим, опаляет дыханием покрывшуюся мурашками кожу и под громовой удар ладони, всколыхнувшей собою звон обагренных кровью мединструментов (что уже предопределило дальнейшую его участь подобно громогласному «бах!» в исполнении лукавого аукциониста), шепчет:

— Продано.