Любви всегда мало

      — Давайте сыграем в игру под названием «мне хватит и одного постыдного факта из жизни, чтобы все поняли, до чего же изобретательная у меня фантазия»! А тот, чей факт окажется по итогу самым пикантным из всех, получит в качестве награды целую бутылку «Полуденной смерти». Согласны? Тогда я начну. Хм-м... дайте-ка подумать. О, знаю! В прошлом мне частенько доводилось захаживать на воскресную литургию, в любимый наш собор Барбатоса, и каждый раз, стоило лишь юным сестричкам увлечься молитвой, как я тотчас же проносился беспорядочным вихрем у них под одеждами, задирая им юбки наискучнейших платьев аж до самых ушей. Ах, эти тоненькие ножки в ажурных чулках! Ах, панталончики с изящным кружевам... Шутки в сторону, коллеги, тогдашняя мода казалась мне гораздо более привлекательней, чем есть сейчас! — откинувшись лениво на грудь сидящего подле товарища, Венти закидывает босые (если не считать колготок) ноги прямиком на стол и окончательно расслабляется, предавшись ярким воспоминаниям о «годах собственной молодости, что загубил он понапрасну лет сто уж как».       — Подумать только, вот это ирония: послушницы храма, что всю свою жизнь посвятили идеалам церкви, навеки заперев объятые чувственной сексуальностью тела в клетку первозданной чистоты, сами же регулярно страдали от эксцентричных выходок Барбатоса, силящегося нырнуть им в трусы по любому поводу. Я так полагаю, невыразимого удовольствия сии мысли доставляли тебе с лихвой? — весьма хладнокровно и, что не менее важно, тонко прокомментировала истину своего Архонта Розария, чей откровенный скептицизм чувствовался даже в постукивании острых ногтей, цокающих ритмично по запотевшему от ледяной невозмутимости девушки бокалу. Впрочем, сам-то рассказчик на столь колкую трактовку откровений господних практически не отреагировал, лишь улыбнулся красноречиво, поигрывая тоненькими пальчиками с каскадом небесно-синих волос.       В итоге, так и не добившись ответа ни на один среди множества щекотливых вопросов (а она задала их ему немалое количество), девушка лишь показательно фыркает и затем, глотнув для храбрости любимого напитка, нехотя признается сама:       — Однажды я подсунула Барбаре эротический роман в переплете молитвенника. Это считается?       — О-о-о, и что же произошло дальше? Она прочла? Расскажи, расскажи, расскажи! — увлеченный до того интимной тонкостью мелких прегрешений сестры Розарии, Венти заметно оживляется. Позабыв обо всем на свете (в том числе и о милых локонах цвета ночной синевы), юноша порывисто вскакивает, садится без зазрения совести прямиком на стол, кричит на всю таверну «бармен, я желаю страстно добавки!» и лишь после того наклоняется доверительно к Розарии, готовый услышать от той массу пикантных подробностей.       — Пф-ф, ничего особенного. Просто как-то раз я дала ей книгу... м-м, скажем так, весьма непристойного содержания. Меня ведь тогда посетила смиренно одна мысль: а почему бы не выдрать обложку молитвенника и не перепрошить затем эти две книги? Согласитесь, идея чертовский заманчива, да и результат, откровенно говоря, превзошел все мои ожидания. Жаль, конечно, что роман ко мне так и не вернулся — судя по всему, Барбара пожелала оставить его себе. Только вот знаете что интересно: а сестричка-то драгоценная в курсе хоть, какую литературу читает на досуге наш птенчик? — Розария улыбается собственной правде натянуто, почти что зловеще, и одна лишь эта улыбка уже отдает лютым холодом.       — У-у-у! Стало быть, кому-то грозит недетская (Архонт слишком явно выделяет интонацией это слово, и потому весь кайф от шутки, увы, теряется) порка! Ха-ха, ну ты и крутышка, конечно, сестра! Хотя для победы, к сожалению, маловато будет, — пьяненько тянет Венти, слушая переливы фруктового вина, что плещется на дне сотрясаемой им бутылки. — А ты, Кэйа? Расскажешь нам что-нибудь этакое?       Казалось, до сего момента рыцарь мирно дремал в углу, привалившись спиной к деревянной колонне, однако стоило Архонту едва лишь позвать его, как тот с готовностью открыл глаза и произнес:       — А я с детства мечтаю узнать, каково это — наслаждаться созерцанием обнаженного по моей исключительно прихоти Дилюка. Каково это, прикасаться к нему там, где заканчивается власть негласного этикета. Каково нежиться с ним, гладить его, ласкать...       В зале стоит шум, несколько матерых искателей приключений громко травят в компании младших товарищей свои байки, заунывно стонет в руках местного барда старенькая лира, однако между тремя собеседниками все равно повисает гробовая тишина.       — Не смотрите на меня так, — усмехается Кэйа. — Ладно, допустим, не прямо-таки с детства-детства, но лет этак с тринадцати уж точно. Знаете, мы хоть и росли вместе, но дальше определенной черты опять-таки не заходили. Каждый из нас беспрекословно соблюдал границы дозволенного — их выстроил горячо любимый отец наш до того тщательно, что подле спален, а жили мы в комнатах напротив (весьма символично, не правда ли?), исправно дежурили слуги. В особенности по вечерам, когда наступало время отходить ко сну. Мы засыпали точно по часам, просыпались не позже назначенного времени, одевались под строгим надзором целой команды горничных, чинно спускались к завтраку, трапезничали, весь день занимались уроками (отец частенько обучал Дилюка самостоятельно) и лишь затем, когда по всей округе разливался отблеск предзакатного спокойствия, могли быть предоставлены друг другу. Конечно, в детстве мы о всяких там непотребствах и помышлять-то не решались. Так, игрались только часами напролет, могли читать, сражаться на деревянных мечах (надо сказать, Дилюк уже тогда обзавелся здоровенным дрыном и, что весьма предсказуемо, мог выиграть у меня любую схватку) или просто дурачиться. — Кэйа на миг замолкает, улыбаясь. Взгляд его затуманен горечью утраченного счастья, на губах играет сладость кроваво-красного вина...       — Короче говоря, незримая дистанция существовала между нами всегда. А уж такой паинька вроде Дилюка ни за что бы не решился эту дистанцию сократить. Я же, напротив, захотел этого сразу после того, как на собственной шкуре познал все прелести полового созревания. О-о-о, знаете-знаете, он ведь тогда носил еще эти до невозможного идиотские шортики с подтяжками, лет до пятнадцати в них мучился, ей богу. Однако перечить воле отца так и не рискнул... Я, конечно, тоже носил их, признаюсь, да только вот какая беда — видите ли, они мне жуть до чего не шли! И солнце в Мондштадте, прямо скажем, всю эту композицию «потомственного аристократа» тоже не красило — уж слишком жгло оно мою нежную кожу, понимаете?       Словом! У меня хотя бы фантазии на бриджи хватило... А вот Дилю-юк! — губы Кэйи вдруг тронула мечтательная улыбка и, судя по затянувшейся чересчур паузе, ход его мыслей на том окончательно сбивается. Где-то далеко, в чертогах собственной памяти, он проживает заново упоение давно минувших дней, погружается все глубже и глубже — до тех самых пор, пока у Венти не заканчивается терпение и сквозь легкую дымку интимных его грез не прорывается оглушительный щелчок пальцами. — Да-да, Дилюк... — опомнившись, капитан тревожно встрепенулся и несколько раз тряхнул головой, отгоняя лукавые свои наваждения куда подальше. — Что я там говорил? Про кожу, про шорты еще кажется, так? А, ну... Если подумать, даже в самый жаркий из летних дней его ножки смотрелись на фоне пожухлой травы краше тончайшего шелка, коим гордятся чрезмерно мастера Ли Юэ, и солнце действительно не трогало его прекрасную кожу, и оставалась она всегда такой идеально алебастровой, почти что сияющей в лучах немилосердного к нам светила. Ах, этот крохотный просвет оголенной кожи, что виднелся между свободного покроя шортами и накрахмаленной парой чулок выше колена — все, чем я мог довольствоваться тогда. Чего уж греха таить, отцу нравилось кутать нас в одеяния абсолютной непорочности, и потому даже летом, но мы оба носили рубашки с длинным рукавом. Я никогда не видел обнаженных его плеч, ну или хотя бы локтей. Да куда там! Нагие запястья и те казались мне откровением всевышних помыслов.       Пытаясь выкроить идеальных детей по образу и подобию своему, отец наказал Аделинде тщательно следить за тем, чтобы наша одежда всегда оставалась не просто чистой — она должна была прямо-таки сверкать на двух его неугомонных мальчишках. Короче говоря, оправдывать достоинство фамилии Рагнвиндр приходилось даже форменному воротничку на рубашке. Как же я ненавидел их ребенком, эти воротнички! Не только потому, что сей элемент гардероба тупо напоминал мне дорогой ошейник, но и потому, что скрадывал отчасти тоненькую шейку Дилюка. Вы только представьте: я даже ладони его порой не видел! Когда он упражнялся в фехтовании, ему частенько приходилось надевать перчатки (негоже травмировать мягкие ручки наследника, так ведь?), и вот ходил он весь такой из себя далекий, загадочный — чуть ли не в три слоя одежды замотанный...       Итого, к пятнадцати годам желания мои стали просто невыносимы! Настолько, что я попытался однажды влезть на дерево и, притаившись средь буйной его листвы, подсмотреть украдкой, как нежится в горячей ванне ничем не прикрытый Дилюк. Правда, затея эта, увы, так ни к чему и не привела — ветка, на которой я сидел, доставала своими крючковатыми пальцами аж до самого окна, и я пополз тогда навстречу мечтам, и уже подобрался к заветному совсем близко, как вдруг та самая ветка подо мной неожиданно треснула, и я грохнулся с высоты, угодил прямиком в колючий кустарник, ободрал себе кожу в неприличных местах и, ко всему прочему, еще и привлек внимание чуткой до наших проказ Аделинды. Ух, до чего же смачно оттаскала она меня за ухо! А посему затевать подобную авантюру повторно я не стал. Но, знаете, меня всегда интересовал один такой вопрос: неужели волосы Дилюка горят подобно багровому пламени... везде? То есть... и там тоже? А пушатся ли? Ну, как на голове. Вы только представьте себе, насколько мило это выглядит! Так и хочется провести ладонью от его живота и прямо к вожделенной... как это назвать? Шерстистости? — Кэйа принимается задумчиво теребить свои локоны, пытаясь между тем отыскать для именуемой им «шерстистостью» эпитет получше, и пока он действительно раздумывает над столь фундаментальным в его понимании вопросом, Розария и Венти натурально давятся от смеха. — Ну, короче, вы поняли меня! Я лишь хотел сказать, что для меня это своего рода незакрытый гештальт, ибо в пятнадцать лет, когда уровень твоего либидо скачет похлеще надоедливых Попрыгуний, о подобном распутстве я мог лишь наивно мечтать.       — Ну надо же, какой занимательный рассказ! Только для меня это, пожалуй, не такая уж и сенсационная новость, ты знаешь. А вот желание посадить тебя на собачий поводок и скомандовать властно «к ноге» — вот это я понимаю настоящие откровения! Спорим, ты никогда и подумать о таком не мог? Братишка. Услышав голос прямо у себя за спиной, Кэйа ощутимо вздрагивает, подается от испуга вперед, теряет равновесие, летит кубарем на пол, вскакивает и лишь затем наконец оборачивается. Дилюк вышагивает из своего укрытия невозмутимо, довольно; обходит колонну, потрясая в руках бутылку того самого вина, что затребовал у него внаглую Архонт, и улыбается.       — Д-дилюк, заинька («Пхпхпх, заинька?» — не в силах подавить буйство противоречивых эмоций, Венти издает попутно нервный смешок)! И... как давно ты здесь? — Кэйа выглядит не просто смущенным — он вспыхивает настолько сильно, что цвет его щек (и это при такой-то коже!) мало чем отличается от горячо любимых им ярко-красных волос Дилюка.       — Примерно с того момента, как ты начал, — жадно смакуя выражение мучительного стыда, что застыло на его лице, усмехнулся юноша. — Если тебе интересно, меня все эти шортики да рубашечки тоже порядком раздражали. А уж воротнички я и подавно терпеть не мог! И только на тебе они смотрелись почему-то так... притягательно. Помнится, ты говорил, они напоминают чем-то ошейник? Хах, как тонко подмечено. Порой мне действительно хотелось посадить тебя на цепь и оттаскать хорошенько за волосы. А порой хотелось, чтобы за волосы оттаскал меня ты... Интересно, раздумывал шестнадцатилетний я, неужто волосы у Кэйи всюду отдают синевой? Его кожа такая контрастная на фоне моей — красиво, должно быть, мои светлые пальчики будут смотреться, когда я схвачу его за... Кхм, словом, фантазии мои ничуть не уступали твоим. И да, я знал, что ты подглядываешь тогда — ибо твой скулеж, пока ты карабкался вверх по дереву, слышно было даже за версту. Между прочим! Я тогда очень расстроился. Столько приготовлений, столько планов, и к чему это все привело? Ты свалился! Просто скажи мне — как? Как ты вообще умудрился? Я потратил на твою клоунаду целых семь дней, от заката и до рассвета страдал, тщательно разрабатывая этот план, вынашивая его глубокими ночами! Я пожертвовал здоровым сном и некоторой частью собственного комфорта, чтобы в итоге споткнуться как и всегда о твою безалаберность. Ничтожество! Даже подсмотреть без моей помощи нормально не можешь. А что ты так смотришь на меня? Неужели ты думал, я решил понежиться в горячей водичке спонтанно? И отец наш по-твоему спохватился за украденный хиличурлами товар как нельзя кстати, да? Ха, подумать только, какая невнимательность — мне всего-то нужно было поменять меж собою несколько бумаг! И ужин той ночью тоже задержался просто так, и переполох в дамских комнатах сам начался, и мышь, которая весь этот переполох и устроила, из воздуха появилась, да-да. Впрочем, кое-какую фигуру на этой шахматной доске я таки не учел... По правде говоря, мне ведь тоже досталось тогда от Аделинды — она как-то прознала, что я стащил у горничных пару кружевных чулок.       Выслушав терпеливо признание Дилюка, капитан вдруг медленно опускается на колени и перестает дышать. Они смотрят друг на друга влюбленно, неистово, и Кэйа задыхается попросту от щенячьего восторга, и на губах алой бестии играет торжествующая улыбка...       — Всухую! Чистая победа, тут и говорить-то нечего. Прости, Кэйа, но его постыдный факт явно круче, — очнувшись, произносит Венти.       — О, так я победил? Что ж, тогда эта великолепная бутылка «Полуденной смерти» отправляется благополучно на место — туда, где ей и следует быть, — поддразнивая огорчившегося заметно Венти увильнувшим прямо у него из-под носа напитком, Дилюк удаляется обратно за барную стойку, оставив: Розарию в компании двух идиотов, Архонта без любимого вина и Кэйю наедине со всеми этими «прелестями полового созревания», что, оказывается, только и ждали назначенного часа в его штанах.