Тонкая кость и черная кровь

— Даочжан! В небе торчало солнце — монолитный, золотой массив, ожиревший от сытости последних летних дней. Больное, под собственным весом, оно проседало в прозрачном, пресном дне все ближе к горизонту. Задумчиво Сяо Синчэнь приподнял голову от воды, в которой полоскал вещи. Звук безмятежно зовущего голоса присосался к мочке уха, как серьга. Бессильная, острая ярость, придающая ясность мыслям, прошила его насквозь. — Сюэ Ян, — подчеркнул и обозначил даочжан суетливое, твердое, неотступное присутствие другого человека, сам не до конца веря в эти странные, глухие звуки. Одно имя. Одно имя, перевернувшее его мир, как чашу с рисом — врассыпную. Вскипевшая рябь воды выплюнула безупречное, горькое тело Сюэ Яна. Золото вечера разлилось всюду, обняло ладный, сильный стан, окружая его мягкой, шелковой каймой света, подчеркивая тонкую талию, крепкие бедра и руки. Сяо Синчэнь смотрел на Сюэ Яна беззастенчиво, обнаженно, чувствуя даже с берега эту странную, непонятную ему мощь, исходящую от тела альфы, биение живой жизни, наполнявшей его от края и до края. Раньше он блаженно внимал чарующей, кипучей живости, присущей этому человеку, заглушавшей, казалось, всех остальных людей в мире, вынуждая их выцветать, как ткань под солнцем. Все равно, что сравнивать огонек свечи с пожаром. Раньше. С тихой грустью Сяо Синчэнь в который раз спросил себя: как можно быть настолько слепым сердцем? Разве он не замечал, как жил этот человек? Как жадно жил, захлебываясь жизнью и ее впечатлениями, как был ею ненасытен, как мечтал прожить за двоих, за троих, за всех разом? И за свою жизнь был готов взять кровью, чужой жизнью и тотальным равнодушием к милосердию. Кричащая красота мира, раскаленным и ошеломительно острым гвоздем вбитая во вновь обретенную зрячесть Сяо Синчэня, опьяняла, выуживая все его внимание: ему хотелось, с прожорливостью обокраденного нищего, выгладывать этот мир заново, с мясом и осколками костей бытия, внимать каждому шепоту трав, творению в объеме во всем и всюду. Удивительно, как постоянен был этот устойчивый и сухой мир: Сяо Синчэнь запомнил его именно таким, и вернувшееся зрение не сделало его краше, лишь подчеркнуло и оттенило забытое, смягчило углы сухим золотом подступающей, молодой осени. Между тем, Сюэ Ян, выходя из воды, сбрызнул даочжаново очарование мягким и жидким смехом, и Сяо Синчэнь вздрогнул, очнулся, и ему стало неизлечимо хорошо. Обвиняюще хорошо. Разве можно себе позволить так себя ощущать возле этого человека? Но в этом человеке больше ничего не выдавало альфу, способного умертвлять людей, как скот. Без жалости и сострадания. Эта мысль, тонкая и тупая, как сломанная игла, застряла в восхищенной голове даочжана. Закиснув в этом бесконтрольном ему пространстве, с цветом и запахом угасающего дня, с лопнувшим в кровь горизонтом, без дна и небес, будто бы существующий в струящемся мимо мгновении, Сяо Синчэнь не нашел ничего лучше, как перебрать, с грустной бедностью, свои прошлые подозрения. Память неосязаема, боль — чувственна и бесконтрастна. А он, на минуту будто став стеклянным, увидел в себе это, странное, страшное, прошедшее сквозь него, сверху-донизу: горячую, дурную голову с тайными помыслами о семье, слепое, любящее сердце, желающее альфу целиком, жертвенность истощенного рта, жарко и стыдливо исторгавшего жирные признания. Сяо Синчэнь этому альфе позволял такое… Да так!.. позволял себя, себе и всячески. Позволял таким образом, что сейчас краснеют даже бинты, оставленные дома и еще захватившие этот пыл, эту чудную, тяжелую, судорожную страсть, что лилась с них, как вода. Позволял… — нет! Хотел. Всячески. Как давно это было. Долгое время назад, будто бы целую жизнь в ожидании, когда же все вскроется, когда обнажится до того полуобморочного состояния, до неприглядной правды, которую некуда будет деть и приткнуть, неудобной, косой, хромой правды, которую нужно лечить — долго, кропотливо, пилюлями и словами. Голова, пропитываясь воспоминаниями, как земля дождем, становилась теперь невероятно тяжелой и неповоротливой. И сейчас, взглядом ощупывая себя в отражении воды, как в бреду, даочжан думал: как он мог это совершить. Открещиваясь, чураясь любых намеков, жадных прилипчивых подозрений, он был убаюкан блаженной благодатью любить и быть любимым, желанным, почитаемым. Первая любовь, напоенная кровью невинных, чудилась ему тогда центром мироздания, начальной точкой всего сущего и добродетельного, почти сакрально неприкосновенного, отдушиной и чудом, непостижимым знаком судьбы. Будто Дао стало понятным, как свежесть утра, сложилось два и два, пролегло пустотой в хаосе и стало ясным. Мир, вскинутый подбрюшьем, лег у ног, скосивши звезды и выпотрошив безмозглую юность нутра. Сяо Синчэнь сделал этот шаг осознанно и провалился, тоже осознанно. Провинился. Восходя на ложе вместе с этим альфой, даочжан перепутал жар слияния с экстазом жертвоприношения. Но каков же был этот альфа! Первоначальный темный хаос, заключенный в одном человеке, бойкий, чуткий, верный — словно собранный из надежд и чаяний для одного лишь Сяо Синчэня. Все в нем было близким, родным, понятливым, будто внутри омеги вытесали место под него, только под этого альфу, одного-единственного, неумолимо легшего внутрь, в самое мясо, как меч в ножны… В суете рыхлой, влюбленной слепоты все было иным: мягким и бережным, словно нож, завернутый в бархат. Зачем… Зачем Сюэ Ян обнажил остроту правды, будто ему самому хотелось себя преподнести Сяо Синчэню на оценку, бросить себя под ноги и сказать: вот он я, даочжан. Принимай. Принимай с грохочущим, больным, сумасшедшим сердцем, принимай меня, как принимает мир — порок и грязь, доброту и сострадание, рождение и смерть. Полусонное, ленивое действие сумасбродного сюэянова сознания, будто желавшего потереться об ласку и бережливость омеги всем собой, настоящим, вскрыть и обнажить то, чем являлся их хрупкий, яростный союз. Желание помешанного, буйный просчет, но вот он, Сюэ Ян, несущий себя в ладонях, демонстрируя жестокость своего нутра, как редкостное сокровище, оскалившись, ожидает с грацией затаившегося хищника. У него это убежденное и негнущееся: Сяо Синчэнь, конечно, примет — с материнской бессмысленностью и всепрощением, глупый, влюбленный омега. И это так жестоко, так больно, так бессердечно, что не находится даже слов, и все тонет в жирной, тяжелой тишине. В многоголосой тишине, говорившей с сердцем Сяо Синчэня об обманчивом, переливчатом, как океан, мире. Прошлое не бывает милосердным к ошибкам. Может, встань даочжан с мечом ему наперекор, то и проявило бы сострадание, но таким, как он, оно ни к чему. Ему бы возможность ограничить сердце… Отрезать от мира и спрятать во тьме груди. Спрятать в неприкосновенности от всех дуростей и горестей, от самого себя. Вечер подкрался солнцем к вискам, застрявши в черных волосах блеском, шумела река и было больно. Свою боль Сяо Синчэнь выносил, личную, огромную, уморительно бестолковую. По кому плакаться, зачем. По отданной чистоте или репутации. Да какой прок теперь ворочать эти чувства, как тяжелые куски глины. От безостановочности самоистязания легче не становится — даочжан проверял. И вновь обратился к Сюэ Яну, подобравшемуся к берегу. Вид его хлестнул по зрению, как хлыст: беспощадно и горячо. Крепкий, гибкий и высокий, таящий в линиях лихого тела острый, горький запах; длинные волосы похожие на чернильный росчерк по белоснежному пергаменту кожи; забавное многоточие родинок, ранее ничем себя не выдающих; губы улыбчивые, упрямо очерченные. По обнаженной твердой груди стекала вода, по маленькому, темному соску, ниже, задевая — раз, два, три… пять — шрамов, считываясь головой, как удары пульса, и… Омега отвернулся. Пряная горячка тела сводила с ума. — Нравлюсь? — оскалился Сюэ Ян, усевшись на вылизанный теплым солнцем и водой берег, прямо возле омеги, вспоров тому сердце и дыхание. «Бесстыдно», — оглушено подумал Сяо Синчэнь, едва не растеряв стираные тряпки от дрожи в пальцах. — Оденься, ты можешь простыть, — привычно отозвался даочжан, уставившись в воду, будто видя там свое спасение от обнаженного альфы. Тот лучше не сделал, схватил ближайшее даочжаново запястье и плюхнул его мокрую, мягкую ладонь прямо на собственный пах. Сяо Синчэнь глухо и безнадежно охнул. Какой же этот альфа! Бесстыжий. Странный. Когда омега касался этого тела пальцами, там, во тьме жара, то не ведал об его удивительности, его причастности к совершенному злу и боли, не замечал, как много в этом теле свирепого и эгоистично требовательного, как мало ласки и любви. Но Сяо Синчэнь все равно его любил — за двоих, за весь мир, который не подарил этому человеку ничего, кроме ненависти. И все еще помнил, как щерилась внутри Сюэ Яна первородная мрачная боль, и даочжан откликался ей, внимал и гладил, принимая и понимая ее истоки и формы, вытягивал по чуть-чуть, голодный и нелюбимый, мечтая — лишь мечтая — когда эта боль сожрет и его, и его бесцветную, всепоглощающую, тяжелую любовь. Разделить с этим альфой все, до конца: смерть и жизнь, слезы и беспримесную неуютность радости. Касаться млечными руками его трогательного сердца, находит в этом свет и счастье, быть, просто быть рядом, поддерживая и сопереживая — и этого казалось хватит еще на несколько жизней. А сейчас, в каком-то отупении от происходящей вольности, медленными движениями поглаживая своего альфу по паху, Сяо Синчэнь не мог не вспоминать, как мечтал об этом и как это получил. Под пальцами взрезался тощий, давно истертый временем шрам на лобке — как его Сюэ Ян получил и что сделал с тем, кто его нанес, омега даже не хотел думать — но тот, сокрытый теперь остро горьким запахом темных, жестких волосков, пугал и путал мысли, тормошил жаркие воспоминания, как Сяо Синчэнь касался его ранее, языком или губами, отчего альфа так сладко, удивительно лихорадочно вздрагивал и мелко, заливисто хвалил своего неловко слепого даочжана. Теперь у омеги тоже был похожий шрам: куда более широкий, тянущийся от самого пупка, бледный и драгоценный, как вся мудрость мира. Благоговейный шрам, оставленный ему Сюэ Яном, его безостановочным вмешательством в круговорот жизни и смерти. Сяо Синчэнь оказался очарован демоном, сведен им с ума. Мало того — он родил демону. Он родил от демона. Демон на его мысли отозвался легким смехом, и даочжан, искоса, прижег взглядом то место, где, распластавшись как дохлая рыба, обитал Сюэ Ян. Точно демон. Черный рот, черное сердце. Черная душа. Убийца. У Сяо Синчэня от него дети. Мыслью омега захлебнулся, зашелся кашлем и выплюнул — и мысли, и кашель, и Сюэ Яна из головы. Обнаженного, как вода, Сюэ Яна, голодного, страстного, верного и… Все еще Сюэ Яна. Альфа на него не смотрел, он обернулся туда, где, защищенные магическим барьером, играли их дети. Близнецы, от которых омеге было так худо и так радостно, так полно. Что-то мелькает во взгляде Сюэ Яна, красивое, нежное, светлое — янтарь, вплавленный в деготь. «И зачем ему дети? — промелькнуло горячим внутри головы, да так, что даочжан обжегся. — Неужто воспользовался мной, чтобы я выносил ему наследников? Да что ему там наследовать… Даже набор пальцев неполный… Слышал бы он мои мысли — наслал бы порчу или пожелал мне задохнуться от яда». Разве мог он ожидать от жизни подобного? Сюэ Ян, тот, кто ненавидел саму даочжанову суть, не терпел одного упоминания об избранном, светлом пути, спутался со слепой неловкостью любви Сяо Синчэня. Как это вышло… Почему? С кого теперь было спрашивать да и нужно ли было. Мир, как огромная жаба, проглотил даочжана и залег в тиши кустов, смехотворно недвижимый и неповоротливый, переваривая медленно и угрюмо то, что являлось Сяо Синчэнем ранее, превращая его во что-то иное, неказистое, но более естественное, жизнеподобное. Наконец, глаза Сюэ Яна, похожие на злой драгоценный камень, полоснули и по самому омеге. И даочжану до нестерпимости захотелось прижаться к нему, заползти в самую суть, запутаться во всем существе этого странного, дикого человека. — Говорил я тебе, даочжан, не раздвигать ноги перед кем попало. Сяо Синчэнь сиюминутно, до пунцовых щек, оскорбился. Он любил того, кто научил его видеть звезды даже свозь тугую повязку и отсутствие глаз, кто позволял ему впитать свою остаточную ненависть с жадностью сухой земли, кто помогал ему избегать гнева мирской суматохи, менять чувства, управлять ими, как потоками ци внутри тела, кто не отвернулся от его горечи и боли, а протянул руку в ослепляющую темноту, кто касался его с бережливостью терявшего и был неусыпно рядом, незаменимый, как солнце или вода. И точно бы даочжан не позволил своего любимого человека низводить до суетного развлечения. — Зачем же ты между них полез, если знал, кто я? — Помнится, меня туда так гостеприимно зазывали. Даочжан ехидство выдержал с достоинством облизанного огнем: лицо запылало сильнее. — Разве тебя хоть кто-то в силах заставить делать то, что тебе не по нраву? Сюэ Ян восторженно сощурился, явно наслаждаясь — хищник, как он есть. Темная, опасная тварь. Он мог бы разорвать Сяо Синчэня в белые клочки и оглодать до тонких костей, пока омега так беспечно стирал вещи, но вместо этого он, усыпленный сахаром доброты, лениво потягивался, пряча когти и клыки за веселой ухмылкой. Этот черноротый демон мог бы растерзать даже мир, но находит простую пресность существования радостной и достойной своего внимания. — После случки с альфой кто-то стал такой сукой. Весьма занятной, кстати. — Рад, что хотя бы сейчас я тебе нравлюсь. Альфа рассмеялся. Странный, беглый звук: темное, урчащее удовлетворение внутри черной пустоты нутра. Левая рука Сюэ Яна, без перчатки, растянулась на пояснице даочжана, как удар. Ею же он и опрокинул ничего не ожидающего Сяо Синчэня на свои бедра. Черная сталь волос на минуту затянула весь торжествующий в красках мир даочжану, и тот нервно испугался, что вновь ослеп. Сдул со лба щекочущие длинные нити, завозился, безболезненно и ловко ерзая, пока его поглаживали по спине, как кота, горячей, сильной ладонью. Сяо Синчэнь еще помнил, каковы ее умелые ласки на вкус. — Так что же, даочжан, следовало тебе рассказать, кто я? И когда же? Когда ты восседал на моем узле, умоляя, чтобы я поверил в твою несчастную, ополоумевшую любовь? Когда предлагал мне завести этих щенков? Или же сразу, как только ты, по собственной глупости, спас меня из канавы? Даочжан молчал, оглушенный стыдом и бессовестными воспоминаниями — это сносило голову, жгучую и трезвую, как лихорадкой. Он позволил Сюэ Яну — Сюэ Яну! — забраться так далеко в себя. Забраться, не препятствуя повреждениям внутри целостного даочжанова мира и не отговаривая от его разрушения, разрешая и даже поощряя их. Разбитый, сломленный и одинокий, он нашел в этом альфе, в этом человеке все, о чем мечтал, спускаясь с горы. Помочь ему — все равно что помочь всему миру. Равноценно. — Стоило только мне сказать свое имя, и ты перерубил бы меня, как нитку. Или вновь отвел на праведный, людской суд. — Я бы никому, особенно себе, не позволил причинить тебе боль, — вздохнув, Сяо Синчэнь неловко поднялся, чтобы взглянуть Сюэ Яну в лицо, слизать его эмоции, но тот прятал их быстро, менял и тасовал, избегая искренности. Конечно, разве мог Сяо Синчэнь заслуживать искренности от этого человека? Сюэ Ян всегда его ненавидел. — Я полюбил тебя, я выбрал тебя. И не стану предавать свой выбор — иначе тогда я действительно лицемерный, малодушный святоша, которым ты меня обзываешь. Я лишь прошу у тебя времени: позволь мне простить себя и принять тебя. Целиком. Никому еще не была дана возможность менять другого человека по своему неуемному желанию, по собственно скроенным меркам, менять то, что было таким или стало — принимать и понимать этот мир стоило широко и всеполостно, всецелостно, как Сяо Синчэня и учили, отвергая предубеждения и собственные нравственные догадки. Зачем он тогда полез судить тех, кто уже был наказан, какое имел право выступать непогрешимым эталоном благочестия, если действительно — действительно — этот мир всегда был и будет лишь открытой, кровоточащей раной. Неизлечимо видоизменяющимся, несправедливым, горьким, двояким — прямое его порождение сидело рядом и с любопытством ребенка, отрывающего бабочке крыло, наблюдало за ним. Только теперь даочжан понимал все наставления своего учителя, только теперь осознавал, от чего сокрыта Неизвестная гора. Солнце гладило щеки бесплотным теплом до румянца, белье в воде походило на случайно опрокинутую краску, узор листвы ткался пряностью — забивало нос — осень касалась крыш и собиралась спрыгнуть вниз чуть погодя, но уже все, со звоном и шелестом, предвещало ее приход, ее спелую яркость увядания. Скоро их детям год. Сюэ Ян смотрел на омегу, собираясь обглодать даже душу. Буйный взгляд помешанного, жестокая настойчивость жажды. Под ребрами тянуло и жгло. Чужой взор сморщился, скользнув в белую ткань липкостью помыслов, но почему-то сжал петли кишок сквозь них и даже кожу. Внезапно рот Сюэ Яна осклабился и стал походить на черную, беззвучную пещеру-ловушку: — Валяй, — со снисходительной милостью позволил альфа. После вкрадчиво, тихо зарычал: — Но запомни хорошенько, даочжан: я нарежу этот мир на лоскуты, если он посмеет причинить боль моим детям или тебе. Утоплю, как котят, в крови. И ты, Сяо Синчэнь, тоже отхватишь, если попробуешь мне помешать. Наконец, оплывшее, как огарок свечи, солнце, плюхнулось за горизонт. Стало тихо.