Тонкая кость и черная кровь

Это случилось неделю назад. Сяо Синчэнь, обласканный неуклюжей, исступленно приятной заботой своего альфы, медленно тянул пряный отвар укропа из пиалы, выцеживая из собеседника остроумные замечания своим сияющим, как безликая звезда, видом. Его — тогда еще безымянный — альфа, беглый на говор и во многом громкий, внезапно зазвучал с тихой, мягколапой нервозностью. — Даочжан, когда ты в последний раз нормально высыпался, а? — Полагаю, тогда же, когда и ты — в прошлой жизни, — скромно улыбнулся омега. Сяо Синчэнь и не ждал, что растить детей будет легко и беззаботно, особенно в первые годы, но это была цена, которую он с жарким воодушевлением и охотой готов был заплатить. — Я приготовил тебе снадобье, — в руке, державшей пиалу, быстро произошла замена. Теперь даочжан ощущал твердый и округлый изгиб пузырька. На запах — никак. На звук — тоже. — Выпей, проспишься и наберешься сил. На тебя смотреть, порой, страшно. Иногда омег беременность красит, а ты стал праведной, длинной, худющей глистой. «Глиста» оглушительно засмеялась. Любя всем жгучим, ненасытным сердцем своего дорогого альфу, безоговорочно и бессимптомно доверяя ему, даочжан быстро спрятал улыбку, чтобы приложиться губами к пузырьку. На вкус — никак тоже. Сон задушил Сяо Синчэня через вязкую минуту, в него он провалился, будто в черную пропасть, и не ведал, как из нее придется выбираться. Там, во тьме, было остро, и мгла, многоликая и многорукая, заглядывала, как весна, даочжану в лицо, трогала изнутри тело, вплеталась, как кисель заката, в длинные, пузырящиеся пряди волос, кусала в загривок холодными, как мороз, зубами. Это был странный сон, во многом болезненный и неряшливый, с многообразием форм и давно утерянных, угаснувших цветов, но все они тонули и меркли в той всеобъемлющей, ненасытной темноте, проглатывающей остатки сяосинченевой памяти и сознания. Всюду щерясь, мгла пожирала и самого даочжана, высушивая его линии меридиан с безумством зноя, вылизывая даже последние капли светлой энергии — удивительно, как поначалу это было упоительно, до скрежета костей больно, а после, будто топором, все отрубило и оборвало. Захотелось кричать, но во рту язык превратился в распухший, бессвязный сырой ком теста, закупоривший горло, как пробка. Да и само горло сжалось — как будто тесемками — и через него не пролезало ни одной песчинки звуков. Рассудок — невероятно бесценный дар в липкости кошмарного происходящего — раскололся, как чаша, и из него хлынуло, бесцветное и густое, прямо на пол. Сяо Синчэнь очнулся и закричал. Он был тут, в том самом дне, из которого и выпал, в том доме и в том мире, где были его дети и альфа. Все ближе пытаясь подтянуть к себе уходящее из-под рук сознание, будто смятую ткань, чтобы утереть ей пот, даочжан внезапно осознал: он видел. На секунду сочность мира повторно его ослепила. Разноцветность обстановки, вкупе с выточенным, как меч, слухом, заставили его внутренности съежиться, поджаться, как змея, готовая к броску, и Сяо Синчэнь накрепко сжал зубы, чтобы случайно ничего не потерять из своего внутреннего богатства. Сердце зарделось, оглушительно подпрыгнув, и стало трудно дышать. Вся мощь цвета, запахов и звуков обрушилась на него с колоссальной тяжестью рухнувшего дома. Потерянный и напуганный, раздавленный пышностью форм, скользящих под пальцами нарядных, кричащих оттенков, Сяо Синчэнь не сразу смог осознать, что вообще произошло. Он был слеп более шести лет. Ошеломленный, припадочный, взмокший, как трава под поступью росы, даочжан, жадно глотая вскрывший ему грудину мир, бестелесность цвета ощупывая своей радостной лихорадкой, совсем не подумал — за что и как ему достался этот подарок. — Слепота тебе была не к лицу, но к лицу теперь эти бурные чувства, — произнес знакомый, вошедший в сырое мясо опустошенных глазниц голос. Горький, как скисшее молоко, с потайной, зарубцевавшейся горделивостью и той тонкой, насмешливой надменностью, которая раннее приводила Сяо Синчэня в грустное смятение. Он узнал этот голос, конечно — о, даже лишенный памяти, он бы вспомнил. Голос Сюэ Яна был вырезан на нем, подобно клейму. Выцарапан в жилах. В ту же секунду внутри Сяо Синчэня все подстегнулось от страха за своих близких, налилось и громом упало на землю. Он попытался вскочить с пола, на котором лежал, придавив собой талисманы и беглую, кучерявую вязь заклинаний незнакомого ритуального круга. Попробовал призвать свой меч, чтобы убедиться — каналы духовной энергии перекрыты. — Сюэ Ян, — говорит даочжан и поднимает взгляд, мгновенно напарываясь на хищный, черный взор — шелк, спрятавший кинжал. Сюэ Ян всегда был острым: и по краям и в своей сердцевине. По-звериному тонкий, оскольчатый излом губ мог бы превратить воду в пепел. Красивый, бесконечно красивый, как спокойствие моря, повзрослевший, он стоял прямо посреди дома Сяо Синчэня и его семьи. Ухмыляясь и рассматривая даочжана как редкую, дорогую безделушку на ярмарке. Буйный шторм, могильная сырость — Сюэ Ян. Страшный и безотлагательный, как возмездие. — Что тебе нужно, Сюэ Ян? — в движениях Сяо Синчэня теперь угадывается напряжение страха. Легкий намек на слабость, капля наготы — даочжан не сможет драться с этим человеком без своих духовных сил. А ему нужно. Он не один, его дети, его собственный альфа… — Что ты сделал со мной?.. Где… Где мой альфа, дети?.. Ты их..? Сяо Синчэнь не договаривает то страшное, что толкнуло его в язык. Оглядывается, ища малейший шанс на помощь. Там, глубоко внутри, где выгрызая остатки разума билась нарастающая боль, даочжан отчетливо, ненавидя себя, зарыдал: глупец! Он же знал, догадывался, что мирной жизни когда-то наступит конец. Сюэ Ян никогда бы не оставил его в покое. Он нашел бы его. А теперь он вырвет ему сердце, выцарапает свое имя и затолкает обратно, на место, через глотку. Именно так поступал Сюэ Ян раньше — разрушительно до опустошения. Но сейчас, хмурясь, альфа лишь выгнул бровь, наклоняя голову набок — милый жест, если забыть то, кем был этот человек. — Даочжан?.. — спросил он, и голос его — воск и огонь. Страшная, томящая сила, смутно узнаваемая нутром Сяо Синчэня, его телом. Он знал, они знали эти вкрадчивые, пульсирующие, как кровь, нотки, переходящие во влажный, нутряной звук, бережное рычание, всегда и всюду успокаивающее даочжана. Его сердце догадалось быстрее, но Сяо Синчэнь, решительно заткнув то, опустился на колени перед Сюэ Яном, умоляющий безмолвную, равнодушную святыню. — Сюэ Ян, прошу тебя… Если ты пришел за мной, если ты все еще желаешь моей смерти, моего раскаяния, чего угодно… Умоляю тебя, отпусти моих детей и альфу. Ты вправе делать со мной, что захочешь: резать, пытать, мучительно убивать — я послушно последую за тобой, исполню все, что прикажешь, но, пожалуйста… Моя семья. Позволь ей уйти. В конце концов, у тебя счеты лишь ко мне. Сюэ Ян молчал — странное, безжизненное выражение укрыло его лицо, как вуаль. Что было под ним, какие мысли и чувства — Сяо Синчэнь не хотел и думать. Вцепился тонкими, нежными, как молодые веточки, пальцами в край черного ханьфу, склоняясь ниже. Все, о чем он мог думать — дети и его альфа. Все его помыслы стелились к ним, желая уберечь от глупых ошибок прошлого. Как он мог, как он так убаюкал себя простой радостью жизни, что забыл о самом большом, беспричинном зле. Конечно же, конечно! Невозмутимый и жестокий, как само время, Сюэ Ян всегда был неумолим. — У меня ничего нет, кроме них, — попытался еще раз Сяо Синчэнь. В глазах — или что вместо них сейчас было — запеклось жгучим и злым. Злость на собственную, бесконечную глупость, на тяжелое, горячее безрассудство, овладевшее им настолько, что он позволил врагу, ненавидящему его, подобраться так близко. — Отпусти их, умоляю тебя. Прошу, Сюэ Ян, есть же в тебе хоть что-то человеческое… Сжимая в пальцах подол сюэянова ханьфу, даочжан бессильно, утопая в безмолвной боли, заплакал — по щекам, к полу, выстрадано выкипело слезами, отчего-то черными, как тушь. — Сюэ Ян… — отчаянно, на выдохе, тихое и безнадежное имя. Это все, что Сяо Синчэнь сейчас мог. Умолять и торговаться, будто бы это могло спасти. Каждое слово, истекающее кровью, раненное и беззащитное, исходило из сердца, разворошенного и обнаженного, как осиное гнездо. Сяо Синчэнь боялся смотреть этому альфе в лицо, будто бы там таилась сама смерть или уже ответ на нее, но все же, украдкой, он вскинул, как уголек, взгляд: быстро, беспощадно лизнув высокие скулы Сюэ Яна, ворох длинных, жестких волос, силу и смоль взгляда, сухую восторженность тонких губ, неукротимость, безудержность и боль — нечеловеческую, вспоровшую Сяо Синчэню в ответ внутренности, залегшую в глазах, как чума. Болезненная кипучесть жизни, на миг, будто бы схлынула с Сюэ Яна, лишив его привычной, мрачной защиты от мира. Он вздохнул — тяжело, как перед прыжком в огонь. — Даочжан Сяо Синчэнь, я был бы рад уважить твою просьбу и попотрошить твое забавное, симпатичное тельце, но вот досада. Твой альфа, за которого ты просишь… тот, кого ты любил все эти года… отец твоих детей… Каждое слово Сюэ Яна, идущее из его черной глотки, выдавливало воздух из тела Сяо Синчэня и становилось раскаленным гвоздем, медленно и со вкусом вбитым в его плоть. И внутри — там, куда совершенно никаким образом не мог дотянуться Сюэ Ян — ломалось что-то страшнее костей. Мысли, до этого собранные в голове, в одной пульсирующей точке охваченного паникой сознания, рассыпались как бусины с порванной лески. Держа признание о самом себе, как нож у горла даочжана, Сюэ Ян спокойно закончил: — …это я. Отчаянно, как раненный зверь, взвыв, Сяо Синчэнь упал альфе в ноги. Там, задохнувшись, как рыба под равнодушием льда, он выплакивал, выплевывая, свое голое, раздавленное сердце. Истроганное словами Сюэ Яна, будто руками, оно ускользало во тьму груди, пытаясь залечь на безопасное дно. Но куда ему… Куда! Куда оно могло деться от Сюэ Яна теперь, когда он, подхватив под ребрами грудь, как бочку под донцем, опрокинул из нее все исцарапанное, натужное и сыромятное… Как даочжан это допустил? Личная, душевная сюэянова червоточина всегда отличала его от других людей, так почему же Сяо Синчэнь предпочитал ее не замечать? Ведь тогда, в самом начале, прибившийся, безымянный альфа действительно в чем-то, где-то напоминал ему Сюэ Яна, он был ему знаком, как давно утерянный, забытый, тоскливый сон из детства. Даже любовь молодого, безымянного альфы была бессердечной, мрачной, с тем налетом жестокости, от которой стыла кровь. Но Сяо Синчэнь ничего с этим не сделал. Ничего не спросил. Не захотел. Не смог. А теперь молчаливо принимал свое наказание, как и молчаливо принял этого человека и разрешил остаться рядом. Сяо Синчэнь, мнущийся в черных ногах белой, трагичной болью, был пустым и выжженным, как убранное поле. Отрубленный как сук, вопиюще ничтожный, крохотный, пытающийся втиснуться внутрь себя самого. Никакой. — Что такое, даочжан? — холодно спросил Сюэ Ян, и крепкая рука приподняла голову омеги. Сквозь темную, набухшую соль слез Сяо Синчэнь поймал чужой взгляд и с трудом не порезался об острокрылую, горячую боль, впаянную в него. Альфа быстро моргнул, смывая ее, и усмехнулся. — Ты так мне рад?.. Кого же ты там себе представлял во тьме слепоты? Разве ты не хотел узнать, увидеть, кто был с тобой все эти годы? А это был я, Сяо Синчэнь. И я хочу, чтобы ты это знал. Хочу, чтобы ты знал, кто отец наших детей. Ты ведь так хотел нас всех увидеть, плакал даже — втихомолку, конечно, но я ведь слышал, как сотрясалось твое сердце от невозможности это сделать. Напоминание об этом было безжалостно, это не могло выкипеть ни слезами, ни временем — это было больно. Но прежде, чем боль поглотила Сяо Синчэня, как водоворот, он уже узнал ее по запаху и вкусу, едко разъедающему язык, по целеустремленному сердцебиению до головокружения, по страху, который вызывает ее удушливый приступ. Уже знал, как она звучит и какой у нее тон. Переливы и оттенки. Дети от Сюэ Яна… Вот почему даочжан носил их с тяжестью, вот почему они так больно кусали его за соски, когда жадно требовали его молока, его внимания и любви — рожденные от демона, от черноротого и голодного, разве они могли быть к нему милосердны? Они пили его соки, высасывали жизненные силы, как корни — воду из земли, и даже это считали малым, иссушивая Сяо Синчэня, выедая. И теперь омеге оставалось только смотреть на то, как не смогло смириться горделивое, спесивое самолюбие Сюэ Яна с мраком тайны, вскрылось, лопнуло, будто перезрелое яблоко, явив сердцевину: я, даочжан, Сюэ Ян. Желающий обладать всем и сразу, единственный и уникальный. Разве теперь Сяо Синчэнь был вправе говорить этому человеку: «Я не могу поверить, что ты — тот, с кем я жил все это время». Теперь это не было важным. В конце концов, если Сюэ Ян обнажился для правды, значит, ему надоело играться со слепым и бестолковым омегой. Склонившись ниже, ощущая надсадный бой сердца, даочжан умоляюще попросил: — Если ты собираешься убить меня, Сюэ Ян… Прошу, позволь мне взглянуть на своих детей. Всего один раз. Ты прав: я мечтал увидеть их, я люблю их. Дай мне возможность взглянуть на них. Попрощаться. — Ай-ай, даочжан, — засмеялся Сюэ Ян, и голос его отпружинил мягкой, насмешливой ленцой. Он присел на пятки и пальцем коснулся высокого, покрытого испариной лба Сяо Синчэня, рассматривая того в упор. — Я вроде бы ничего не повредил в твоем разуме, пока возвращал тебе зрение. Зачем же мне тебя убивать? Зачем было бы мне тратить столько сил, чтобы ты перед смертью полюбовался мной и умер счастливым? Ты хотел увидеть наших детей — так смотри на здоровье. Да повнимательнее. Я буду огорчен и даже зол, если мои щенки будут чувствовать себя плохо под твоим присмотром. — Зачем они тебе? — тут же хрипло подхватил даочжан, вцепившись в слова Сюэ Яна, как в спасительную руку. — Зачем ты… Ты же знал, кто я! Зачем ты это допустил… Зачем оставался так долго рядом?! — Кто знает, даочжан… Может, я просто захотел пожить простой жизнью? Может, мне ее раньше никто и не позволял, даочжан. Берешься судить, как будто знаешь меня настоящего… Возомнил, что видишь других насквозь? Какая умора. Сюэ Ян говорил тихо, леденящий гнев, спокойная ярость исходившие от него, обрушиваются на плечи Сяо Синчэня, как ураганный дождь, омывая хлипкие, острые углы сяосинчэнева тела и принося опустошение. Всепоглощающее, отчаянное, тяжелое. Бессмысленное. Бесформенное. Будто еще один шаг — и за край. Даочжан задрожал, пытаясь заплакать, но слезы, горькие и противные, встали в горле, не выкипели болью рассудка. Перед ним слова Сюэ Яна раскатываются с невиданной жестокостью правды, с белизной солнечного дня, без толики возражения, но недосягаемые, как дымка горизонта или призрачный огонь вдалеке. Это понимание, бескомпромиссное и острое, без слез и крови, в тишине, было громче, отчаяннее даже криков. Если раньше Сяо Синчэнь думал, что его драгоценный альфа, милый, близкий друг всего лишь болен недоразвитостью чувств, наделен особым, душевным дефектом по отношению к морали — то сейчас он все понял. Это был Сюэ Ян. Все эти года. В черном уголке души, куда не проникал свет мыслей и разума, в тех самых глубинах внутреннего даочжанова мира, о котором не ведал даже сам Сяо Синчэнь, он всегда это подозревал. Но подозрения всегда допускают слабую надежду, отчаянное упование на ошибку, а знание — безжалостно, непреклонно, твердо. Дикий и надменный, горький человек, живущий с Сяо Синчэнем все эти года. Кто еще это мог быть? Ни один альфа не отказался бы от предлагаемого, от доверчивого, протянутого на ладони омежьего сердца, от глупой несуразности слепой ласки и заботы, а этот, бездонный на невзаимность, гнал и гнал от себя, прочь, не желая ни тела, ни любви. Это всегда был Сюэ Ян — или какая-то иная его форма, более дружелюбная, чем жестокое бессердечие — тот, кому мало было разрушения плоти. Уничтожить, сломать, стереть в пыль, разбить в пух и прах, Сюэ Яна всегда питало отчаяние, исходящее от его врагов. Как жадный демон, он пил жизнь из их крови, ненасытный и бесчеловечный. Но зачем он оставался так долго… Как допустил рождения их детей. Сюэ Ян бы никогда этого не позволил — именно в тот момент, когда альфа согласился завести ребенка, Сяо Синчэнь перестал подозревать, что возле него пригрелся старый враг. Он остался даже тогда, когда Сяо Синчэнь начал набухать, как весенняя почка, следил за его комфортом и безопасностью, сторожил, оберегал, помогал. Готов был перевернуть Поднебесную, лишь бы омега чувствовал себя лучше. Разве способен был на это Сюэ Ян? Да и зачем ему дети от врага? Слабого, слепого и сломленного. Смешного. Но какие вопросы можно было задать хаосу? Бесконечному хаосу, заключенному в своевольном, непредсказуемом человеке. И пока головная боль пыталась вывернуть даочжана наизнанку, Сюэ Ян продолжил: — Не всех собирает под свое крыло чудаковатая бабка с горы, мне приходилось с самого детства защищать самого себя, повзрослеть быстрее положенного — какая уж тут простая жизнь, даочжан. Ты так ратуешь за справедливость, а она, Сяо Синчэнь, одна из самых жестоких вещей на свете. Ты уже достаточно прожил здесь, в суетном мире. Повстречал разных людей. Неужели до сих пор ты считаешь самым ужасным лишь меня? Твои драгоценные людишки… Плюющие тебе в спину, говорящие о тебе гадости, неблагодарные, мелочные, малодушные… Сегодня они готовы носить тебя на руках, если ты им нужен, а завтра — выбросить, как испорченную, дрянную вещь. Сюэ Ян усмехнулся — холодно и тонко. Властная самоуверенность, исходящая от него волнами, не позволяла выплыть с собственного дна Сяо Синчэню. Под толщей тьмы он задыхался. — Я спустился в мир не за благодарностью, — дав остыть черноте сюэяновых слов, тихо ответил Сяо Синчэнь. — Тот, кто не придерживается бескорыстия на пути добродетельности, не достоин называться заклинателем. Расхохотавшись в голос, Сюэ Ян поднялся и начал медленно обходить ритуальное поле. Неотступное присутствие этого человека, близкое и пугающее, нависло над даочжаном, как мрачное, дождливое небо, вонзилось с лязгом клыков. — Ты защищаешь их, даже когда они считают тебя убогим, добродушным калекой. А меня, даочжан, никто никогда не защищал. Все, что у меня было — я сам. Сюэ Ян умеет подбивать слова, как доски — крепко и ловко, и от них Сяо Синчэню тоже больно. Раньше альфа часто вспоминал о своем детстве: как его избивали дети постарше, взрослые, как издевались и глумились. «Так и рос, даочжан, вечно побитым». А Сяо Синчэня никогда не били. Самую страшную боль он испытал, вырвав свои глаза и уйдя от единственного друга. Дао милосердно, говорил себе даочжан, оно питает мир, вращает безостановочный круг жизни и смерти. Единственная плата, которую оно берет — это бездействие. А я нарушил этот порядок. Посчитал, что достаточно силен и добр, чтобы вмешаться в затейливую сеть людских судеб, посчитал, что знаю больше, чем Дао. Оно — первопричина всего, мать и отец сущего. Гармония в невмешательстве. Я был глуп и самонадеян, за что и поплатился. Но платить своими детьми я не намерен ни перед кем: ни перед Сюэ Яном, ни перед Дао, ни даже перед богами или судьбой. Я никогда бы не позволили им прожить ту жизнь, что прожил Сюэ Ян. Сюэ Ян — лживый спазм рта, первопотенция хаоса в человечьем обличии. Он был во всем и всюду, как Дао. Непостижимый, но интуитивно понятный, близкий, но далекий, тьма, но свет. Было в нем то, что вынуждало Сяо Синчэня любить его все эти года так, что не находилось никаких мудрых и застенчивых объяснений. Он полюбил этого альфу настолько, что зародил внутри себя двоих детей — странное, мягкое, пухлое физическое воплощение этой любви. — Мне жаль, — просто ответил даочжан, чувствуя присутствие Сюэ Яна позади себя. Его взгляд, горячий и тяжелый, был наглухо вбит в спину Сяо Синчэня. — Тебе всех жаль, и я в этом не исключение, — хмыкнул альфа. — А я хочу им быть. Исключительным. Может, тебе стоит пожалеть меня в другом? Что я спутался с тобой, ничтожным, слепым омегой, который считает, однако, себя все еще лучше других. Да ты должен быть мне благодарен за то, что я тебя подобрал. Сяо Синчэнь резко обернулся. Гнусный гнев затопил его сознание. — Не смей говорить такого о том альфе, которым ты был. Он бы никогда не опустился до жалости к кому-либо! Он требовал от мира лучшего, он был лучшим. Возле него я чувствовал себя любимым и нужным, а не бесполезным, увечным и презренным. — Смеешь ставить мне условия, Сяо Синчэнь? — улыбнулся Сюэ Ян, и из-под верхней губы обнажились кончики острых клыков. Разумеется, все остальное он проигнорировал с лютой беспощадностью. Это было даже смешно, ведь Сяо Синчэнь до сих пор не мог взять в толк, отчего Сюэ Ян, этот невозможный альфа, позволил себе завести детей от собственного врага, а не вскрыл тому глотку и не напился крови из раны. — Мне нечем тебе угрожать, ты прав. Но если ты еще раз скажешь что-то плохое о человеке, которого я люблю, я постараюсь тебя ударить. Оглушенный подобным словоизлиянием, Сюэ Ян на миг потерял свою насмешливость, но та не успела совсем исчезнуть, так как ее тут же напялили обратно. — С тобой так весело, Сяо Синчэнь! — имя альфа сплевывает как молитву и проклятие одновременно. — Вот почему я выбрал тебя, как омегу. Ты равен мне: по силе и уму, а твоя любовь заставляет меня быть в тонусе, раскрываться, как цветок под солнцем. Вставай же! Ты теперь — омега Сюэ Яна, и не пристало тебе стоять на коленях, просить о милости или о чем-то меня умолять. Я защищу тебя от всего, и если будет на то твоя воля — преподнесу мир на кровавом блюдце. «Но кто защитит меня от тебя?» — с тоской подумал Сяо Синчэнь, вставая с помощью руки альфы. Сюэ Ян был добродушен, как и прежде, мягкие пальцы, мягкий взгляд, мягкая улыбка — мягкость в нем проступила, чрезмерно серьезная, но гордая, с ясностью зимнего утра, и даочжану стало от нее тошно. Страшно. Дико. — Мне ничего от тебя не нужно, — произнес Сяо Синчэнь, выпрямившись. Мир качнулся, будто волна. — Дай мне время… все это принять. Хищник, прячущийся под кожей лица Сюэ Яна, растянул губы в улыбке и кивнул. — Я не настолько глуп, чтобы думать, будто для тебя это пройдет бесследно. Конечно, даочжан, отдыхай. Тебе сейчас нельзя переживать — повредишь свое новое зрение. Быстро, будто то уже повреждено, Сяо Синчэнь вскинул руку к глазам. — Как ты… это сделал? — удивленно спросил омега. — Я недаром был приглашенным адептом ордена Цзинь, даочжан. Кое-что умею. Кое-что знаю. Там-сям хватнул. Слепил. Что-то да вышло. Но лучше поговорим попозже, тебе стоит сейчас отдохнуть. Прежде, чем Сюэ Ян ушел, сверкнув хищной улыбкой, Сяо Синчэнь быстро, отчаянно приложил оглушительно невинное «спасибо» к слуху альфы. Тот не ответил, лишь ярким взором окинул даочжана, щурясь, и ушел на кухню. Чудовище, не потерявшее человечность. Даочжан устыдил самого себя: думая самое ужасное про Сюэ Яна, он действительно потерял осознание, что не каждый человек добр и сердечен. Не измеряется человечность лишь на хорошей чаше весов — есть и обратная сторона, которую и носил Сюэ Ян. Но все еще… Сяо Синчэнь действительно плакал. Не в силах увидеть своих детей, их лица, улыбки, ему было так горько, когда он брал их маленькие, беззащитные тельца на руки. Точил бинты горечью крови, не умея более плакать по-обычному, по-человечьи, и детей своих он никогда не видел — по-обычному, по-человечьи. Кусал губы, но ни разу не проклял стылую жертвенность сердца, даже когда то, немощное, впивалось осколками в ребра. Сколько он выплакал, сколько вымарал кровью — до скулежа желая увидеть то, что он создал со своим любимым человеком. Но никогда не видел. А хотел. Как все. Сюэ Ян подарил ему больше, чем отобрал. Натужная радость, притупляющая чувство боли от раскрытия правды, заставила Сяо Синчэня заходить по комнате, разгоняя ворох ненужных теперь, плюющих остаточной энергией ян талисманов. Все вокруг, строго незнакомое, было до великолепия удивительно. Они больше не жили в похоронном доме и даже не жили в городе И. Комната, в которую был втиснут Сяо Синчэнь, являлась их спальней и было обставлена с круглосуточной ленью Сюэ Яна: все жалось и теснилось к стенам, не бедное, но уныло равнодушное, полезное, не цветное, но и не черное. Будто альфа бросал свою великую задумку прямо на полпути, но убирал это подальше, с дороги Сяо Синчэня, чтобы тот, по слепоте, не задел. Даочжан, во всем обходясь малым и сердобольно неприхотливым, и вовсе не стал бы критиковать расстановку мебели, поэтому сразу направился к общей постели: с его стороны, где Сяо Синчэнь привык спать, лежали бронзовое зеркало и Шуанхуа. Оба предмета притащил сюда Сюэ Ян, отчего в груди заныло сердце — бестолково и мучительно, едва ли не дурея. «Это же твой альфа, твой дорогой, любимый человек… Всегда он был с такой раной нежности, нащупать которую удалось лишь тебе, подлечить. Не перед кем тебе держать ответ за свои чувства, Синчэнь. Да разве за них вообще стоит оправдываться? Стоит ли просить прощения за то, что полюбил чудовище? Разве ж тебя не простит Небо, судьба, боги — да кто угодно — за любовь? А если ж простят, то как простить себя? Как простить себя, когда простил и друга, и врага? Как простить собственное прощение?» Сейчас, с трезвой головой, Сяо Синчэнь увидел в себе, как грязь в льдинке, потворство демону в обмане. Он позволял Сюэ Яну носить эту маску, слишком слабый для правды. Если бы он узнал ее раньше? Отказался бы от этой жизни, которой был так ошарашен и по-доброму обласкан? Смог бы прогнать — себя или Сюэ Яна?.. Не находя ответы, не желая их вытаскивать из темноты, в которой они поселились, Сяо Синчэнь, в исступленном мандраже, поднял зеркало повыше. Последний раз он видел свое лицо в двадцать лет. Он повзрослел — безоговорочно. Исхудал, истерся. Стал тоньше, нежнее по краям. Расцвел буйством и легким намеком на сдерживаемую, прыткую страсть, присущую всем омегам его возраста. Было в нем чуть больше застенчивой скудости красоты, какая-то она была тихая и грустная, как застывшая водная гладь озерца. Он бы назвал себя слишком скучным для такого, как Сюэ Ян… Свирепый, сильный и гордый альфа, он не нуждался в слабом, мнущемся везде и всюду омеге. Но он выбрал Сяо Синчэня, сам. И подтверждал свой выбор изо дня в день. Даочжан тоже его выбрал. Сердцем, правда, потянулось то, обогретое, до странности перед этим альфой ласковое, будто откуда-то, из потайных глубин, начало черпать заботу и привязанность — Сяо Синчэнь и не знал, что умеет любить так. До жажды и тоски. До предела. И кем бы его альфа не был, не вытащить теперь из омеги этих корней, этой боли. Все они были от Сюэ Яна — так и принимать приходилось целиком, все, до капли. Очнувшись от мыслей, Сяо Синчэнь вновь заглянул в зеркало. Было в нем теперь что-то иное, молодое, молочное материнство, другое, того, чего в нем раннее никогда не бывало — красило оно его или делало дурнее, омега не ведал. Его лицо, поза, кожа напоминали теперь лучеперое солнце — то самое, которое топорщит сухие лучи, как пальцы, и шарит ими по земле, бескорыстно доброе, теплое, сердцевина жизни. В нем, там, изнутри зарождалась и росла жизнь. И ее остатки, красивые и могучие, все еще жили в нем. Исподтишка, все еще боясь, Сяо Синчэнь подобрался взглядом к глазам. Полностью черные, они как будто надулись ночным, грозовым облаком: чужеродные для его лица, клубящиеся, как пена. Скорее всего, они целиком состояли из темной энергии, бесплотной и послушной, безобидной, но если тронуть их пальцем — тот пройдет сквозь и коснется сырого мяса. Даочжан не ощущал никакой опасности от нахождения внутри глазниц подобной материи — Сюэ Ян знал, что делал и наверняка успешно контролировал эти маленькие комочки энергии. Бережно отложив зеркало, омега потянулся к мечу. Он все еще не мог его достать, но с любопытным знакомством пробежал пальцами по изящным ножнам, коснулся кисточки на эфесе. Эту кисточку тоже подарил ему Сюэ Ян — она оказалась черной, с большой, но тонкой монетой между переплетенных нитей. На ночной охоте она позволяла мечу двигаться быстрее, быть сильнее и проворнее, привлекать небольшую, охотливую до магических побрякушек нечисть, и чаще всего использовалась бродячими заклинателями, у которых не было обширного запаса сильных артефактов, как у богатых кланов. Кисточка точно была парной — Сяо Синчэнь щупал ее вторую половину и сейчас догадался, что та, должно быть, белая. Представив свирепый Цзянцзай с белоснежной кисточкой, даочжан внезапно хихикнул. О, он был так счастлив этому подарку. И даже сейчас касался и перебирал с благоговейным изяществом благодарности. Прошлую кисточку, с которой он спускался с горы, пришлось снять, чтобы не нарушать баланс меча — ее, родную и почти домашнюю, Сяо Синчэнь хранил внутри рукава-цянькунь. Отложив Шуанхуа, даочжан встал. Внутри все еще скалилась головная боль, похожая на нож, и томление слабости одолевали Сяо Синчэня, делая его хрупким и немощным. Прямо сейчас он бы не смог даже взять своих детей на руки. Но он все равно поспешил к ним, на секунду пойманный громогласным видом природы. За окном, там, где рос и ширился мир, ткался шафранный зной лета. Последние его горящие дни, красивые и пряные, а где-то, на кромке, натужно кряхтя, наливался кровью закат.