Тонкая кость и черная кровь

— И зачем ты принес столько угощений? Разве ты не слышал, что бессмертные мастера не едят, а их тела укрепляются с помощью специальных духовных техник? Сяо Синчэнь, до этих слов сыпавший сладкие, липковатые финики и османтусовые пирожные в рукав-цянькунь, чтобы принести их Сюэ Яну, замер и с извинительным стуком вернул пустое блюдце на место. — Я действительно редко ем, тем более — сладкое, но это для моего альфы. Омеги, облепившие пристыженно воровавшего даочжана, обнажили нежные улыбки. Сяо Синчэнь в очередной раз задумался, как все дошло до того, что он, благовоспитанный человек, родитель двух очаровательных малышей, приличный омега, оказался в компании трех… работников весеннего дома. Все началось в таинственной обыденности: даочжан Сяо Синчэнь всего лишь вышел из дому на рынок, проведя незабываемую ночь в компании себя же и развернувшейся течки. Справедливо было сказать, что из дому он — вытек, немного позорно красным, но не менее решительным, чем в самый обычный день. День, однако, был в самом разгаре, и сквозь розовое стекло веселого дома все помещение главного павильона было сочным и мягким, как нутро персика. Сяо Синчэнь восседал за низким столиком, словно один из самых почетных чиновников, и омеги вокруг него суетились, пытаясь угодить его запутанным и загадочным заклинательским прихотям. Пожалуй, самой главной прихотью Сяо Синчэня был скорейший отсюда уход. — Я слышал, что ваш альфа — тоже бессмертный господин? Омеги, окружавшие Сяо Синчэня, и впрямь были ошеломительны и приятны глазу и сердцу, словно буйно цветущий, молодой сад. В каждом из них были заключены недюжинная красота, манерность, воспитанность и образованность. К тому же, природная мягкость, добрейшие руки и чудесные, кораллового цвета рты делали их невероятно располагающими к себе собеседниками. Их лица, перечеркнутые острыми рядами солнечных лучей, с тлеющим даже на кончиках бровей радушием, будто бы естественно были озарены и неизбежно притягивали восторженный взор любого, кто обратит на них свое внимание. Высокие и сложные прически, схожие с многоярусными бутонами цветов, были усеяны замысловатыми украшениями и драгоценностями. Ко всему прочему, как бы похожи они ни были своим изысканным видом, каждый из них нес в себе еще и печать той художественной природной неповторимости, искоренить которую не смогли бы ни макияж, ни работа в столь неподобающем месте. Омега, обратившийся к Сяо Синчэню, носил имя Лун, и скорее всего, думал даочжан, это было его цветочным именем, никаким образом не связанным с настоящим. Одеяние Луна было газовым и легким, как туман над лавандовыми полями, а хуадянь нанесен столь тонко и искусно, будто бы омега родился и рос вместе с ним. Весь его облик: нежность, впаянная в фарфор — это элегантность и невинная очаровательность ветви цветущей глицинии, ниспадающей к водяному шелку. Лун и сам был шелк: стекающая гладкость голоса, обворожительное и капризно требующее внимания оголенное бедро, нежная полудрема вызывающе соблазнительного взгляда. Под его полупрозрачными тканями, напоминающими тайное касание интимного шепота возле шеи, видны все изгибы плавного и податливого тела. Омега одет до той степени, что кажется бесстыдно раздетым — прохладное, скользкое месиво наряда волнует и, наверняка, смешит его самого. Завораживающая, порочная стеснительность каждой части его тела двигается подобно лучшему, выточенному из нефрита орудию, да и он сам в какой-то мере это орудие — инструмент изящнейшей страсти. Сяо Синчэнь промямлил охотное «да», поражаясь тому, как на самом деле выглядят омеги, не являющиеся заклинателями. — И весьма хорош собой, — обмахиваясь веером, с весельем произнес другой омега изумительно красивым ртом. Всем своим видом он походил на мифическое водяное существо: жемчуг вплетен в волосы крупными бусинами, голубое, переливающееся облачение, а тяжелые, пухлые губы — коралл. Его веер, талантливой работы, носил гордое изображение двух лотосов, венчающих непоколебимый стебель, и выглядел в пределах этого места весьма иронично. Звали его также неброско и емко — Цуй. Сяо Синчэнь осторожно кивнул, умалчивая правду. — Почему же он не заглядывает к нам? — спросил Сяо Синчэня третий омега. Все это время он был отстранен от разговора, никак не показывая ни своей скуки, ни заинтересованности, но, оказывается, слушал внимательно и тоже стремился в нем поучаствовать, пусть и не столь охотно, как другие. Среди пышных цветов он определенно был бы стройной ветвью ивы, внешность его и манеры были скромны, но хлестки при нужных на то обстоятельствах. Одет он просто, в белый хлопок, как почти и сам даочжан, только рукава отяжелял богатый и причудливый рисунок серебряных нитей. Самое броское, что было в этом спокойном омеге — его волосы, длинные и густые, словно привередливый художник так и не решился окончить свою идеальную линию. Ниспадающие почти до самого пола, они затейливо дополняли мучную белизну ткани, скрывая фигуру. Имя такое же непримечательное — Тан. «Зачем? — запоздало и озадаченно подумал Сяо Синчэнь. — Заглянет Сюэ Ян сюда только через мой труп, который я любезно ему оставлю на пороге весеннего дома». — У него другие… увлечения, — неубедительно произнес даочжан. Ревность внутри сердца была убедительнее голоса, но куда убедительнее был сам обсуждаемый альфа. Сюэ Ян днями мог ковыряться в своей мастерской, создавая новые артефакты или талисманы, его пытливый ум жаждал пищи и самопровозглашенной славы, между делами он мог лениво поглощать сладости, несколько часов кряду тискать и щупать детей, наблюдать за медовым, вязким течением солнца на закате или просто дремать, подставляя расслабленное лицо под ветер. Со стороны казалось, что даже один омега для него в тягость, не говоря уже о наложниках и любовниках в весенних домах. Но таящаяся в Сюэ Яне энергия, первозданная, как хаос, бесконечная и нескончаемая, так нежно любимая Сяо Синчэнем за жизненную мощь, тем не менее, не давала даочжану покоя в этом вопросе. И, вспоминая прошедшую ночь, Сяо Синчэнь угрюмо пытался понять, куда она перенаправляется в его отсутствие. И даже присутствие. Вчера вечером, обласкивая твердое, сладковатое тело своего альфы, Сяо Синчэнь ничего не добился: Сюэ Ян был непреклонен. Переубедить его неуместную обиду — все равно что пытаться удержать кипящий океан в ладонях. Сяо Синчэнь знал, что был виноват, и платил за это. Но осознание своей вины никаким образом не затмевало его желания. Всю тягостную ночь даочжана душила острой ниткой нагая страсть, и в грудь, и в уши наливая свинцового кипятка, бегло, томительно, скоротечно била тело сухая судорога, скатывала пот и слезы в толстые, блескучие капли. Сяо Синчэнь кусал язык, как косточку, пытаясь распутать забившийся в клубок ниток мозг, пока его внутренности, сбитые в точку, нудяво точили и питали кровь дурманом возбуждения. Нет — отвратительной, липкой сучьей похотью. Сознание, оставшееся ему в подарок паутинной нитью, зыбко и внутримирно держало Сяо Синчэня на плаву. Похоть набухала в нем как опара — бесстыдное, бессмысленное, примитивное действие плоти, и голод начал царапать мысли: иди к своему альфе, облепленный влагой и неиссякаемой жаждой, дай понять, что желаешь его больше всего, раскисший как снег по весне, разве он откажет тебе? Разве не утешит твое полоумное, перемолотое в чистую, бескожую страсть тело? Встань, встань — ты создан для него, под него, иди и позови, он там для тебя, как солнце для цветка. Обмирающий от сладких, въедливых мечтаний, Сяо Синчэнь, голым, безутешным, катался по кровати, прикусывая подушку Сюэ Яна в отместку. И маленькие — какая прихоть! — подушечки тоже. Изощреннее мести придумать было нельзя, как понял даочжан наутро, отплевывая волокна ткани. Во рту и в теле было так сухо, что можно было услышать, как внутренности трутся друг об друга. Унылым призраком Сяо Синчэнь побрел на кухню, где обнаружил вылаканный дочиста котелок со сладким супом, которую даочжан готовил накануне альфе. Это было обидно — почему котелок, а не он?! Ненасытное пламя, лизавшее внутренности омеги всю ночь, наконец, слегка отступило, оставляя в теле горечь и жар. Никуда не деться и не спрятаться, словно от собственного дыхания, и Сяо Синчэню вновь пришлось вспоминать, как варить отвары, уменьшающие это жадное томление. Почему же тело омеги такое несовершенное, такое земное? Прожив столько лет вне Неизвестной горы, Сяо Синчэнь осознал, почему многие кланы не позволяют омегам брать в руки клинок, оттачивать мастерство заклинателя и формировать золотое ядро. Все это ничтожная ерунда в определенные периоды омежьей жизни. …либо он, даочжан, по уши погряз в своем альфе. Сюэ Ян — прилипшая к сердцу полынь — не выходил из его головы ни на шаг. Налитый жизнью до краев, почти болезненно, полнокровный, как мир, витальность его нутра прошивала Сяо Синчэня, словно морозный ветер, подстегивая кости. Как человек мог быть настолько живым? Законченным. Совершенным. У Сяо Синчэня не хватало чувств и органов, чтобы охватить Сюэ Яна целиком, заглянуть в каждый отсек, объять, как ветер — гору, выласкать, вытешить то, что Сюэ Яном и звалось — бесконечный как само Дао, Сюэ Ян был непостижим. Понять его — все равно что пытаться препарировать хаос. Что пряталось за его торжественной ухмылкой — страх, боль или сила. Или все вместе? Голодный до невозможного, даочжан пропал в этом альфе, как пропадает песчинка или лунный свет в толще океана. Конечно, Сяо Синчэнь все еще тосковал за милым другом, лица и образа которого так и не сумел создать в кромешной тьме своей души. Ему все еще хотелось рассказать тому безымянному альфе, как он счастлив, как горит, задыхаясь от любви, сердце, какие славные у них дети… Но того человека никогда не существовало. Все это время даочжан миловал своего врага. Правда, обрушенная на него так беспощадно лихо, была невыносима, но по-своему непреклонна и целительна. Некуда было деться, нечего было решать: кем бы ни был Сюэ Ян, кем бы ни был милый друг — а Сяо Синчэнь любил этого человека одинаково ретиво и пылко. И если бы даочжан вчера не упрямился… Он бы увидел… голым Сюэ Яна. Полностью голым. Даже имя было бы оголено. Жгучая кровь брызнула в лицо Сяо Синчэня, вгрызлась в щеки, как первый мороз. Омега безжалостно покраснел. До недавнего времени он ни разу не видел голых альф, а уж тем более тех, кто ранее был к нему враждебно настроен. Тем более — Сюэ Яна. Это почти богохульно. Даочжан героически и хладнокровно до неприличия отвел его на суд, владея собой через раз, а теперь думал о подобном с тем, с кем однажды дышать одним воздухом было преступлением. И как он так заплутал в непроходимых тропах бытия? В слепоте единение воспринимается остро и многолико: чуть не так повернутая рука вызывает иной трепет, а как было бы это сейчас? Лучше, страшнее, невыносимее, правильнее? Честность, не знающая пощады и милости, боль, вбитая в самое горло — может, это окажется оскорбительно хорошо. Нелепо хорошо. Горячее, судорожнее, всеобъемлюще. Глупо об этом думать, решил даочжан. Он напился под завязку пряными отварами, прибрался в спальне — сложил осторожной безупречностью подушки, бестолково прикусываемые, дабы не позвать Сюэ Яна — попутно заглядывая в детскую: ожидаемо, но альфа и дети были там. Сюэ Ян скрутился подле колыбельной, как змея вокруг гнезда, и Сяо Синчэнь был уверен, что в каждой конечности альфа спрятал по кинжалу. Можно подумать, украсть их детей проще, чем клыки из сюэянова рта. Мирное зрелище. Длинные, шелковые волосы Сюэ Яна были распущены, красивое лицо обрело пару ноток безмятежности. Сяо Синчэнь подкрался ближе. Удивительно, насколько беззащитным становится этот опасный человек во сне. Насколько притягательным. Чарующее тонкозвучие, рассеянность солнечного луча — вот чем был спящий Сюэ Ян. Гордый профиль, вышитый строгими, шафрановыми иглами рассвета, прямые ресницы, скрывшие волнующий мрак глаз. Теплые, мягкие губы. Даочжан нелепо ткнулся в чужой висок, переживая мгновение острой, томящей нежности. От Сюэ Яна пахло родной горечью — это почти больно дробило внутренности, испугало сердце своей правильностью. Сяо Синчэнь прихватил прядь волос, вылизанную ранним солнцем, белыми пальцами, вдыхая еще. Сюэ Яна хотелось целовать, хотелось целовать его губы, лицо, волосы… Хотелось… Мысли путались. Сюэ Ян — два иероглифа, вставшие на чистом пути Сяо Синчэня — так бесконечно необходим. Даочжан любит этого человека, окончательно и бесповоротно. Любит и знает так хорошо, что мог бы вычертить чужое сердце кончиками пальцев. Прикипеть бы к своему альфе прямо сейчас. Обнять его и детей и застыть, как в янтаре. Глупая мысль, но желанная, пугающая, мягкая… Сяо Синчэнь с трудом оттащил себя от спящего семейства. Ему нужно было прогуляться на рынок, пока румяноволосое утро неохотно пробуждало город от ночи. После даочжан намеривался проведать А-Цин — она оказалась именно такой, какой он себе и представлял. Бойкая и хрупкая, как кузнечик, аккуратная, милая и прыткая, как ящерка. Умная не по годам, смешливая и смышленая — Сяо Синчэнь был рад впервые ее увидеть, как только обрел зрение. Ей до сих пор трудно давался факт того, что даочжан был «обрюхачен этим подлецом и распиз… крайне нехорошим человеком», но к детям Сяо Синчэня она питала теплые чувства, а от новости, что омега вновь может видеть, пришла в настоящий восторг. К сожалению, даочжан не придумал способа, как вернуть зрение и ей, но пообещал этим вопросом заняться в свободное время. А-Цин его воодушевленного настроя не оценила и посоветовала заняться чем-нибудь другим. Жила она на постоялом дворе, под крылом вдовствующей хозяйки, ни в чем не нуждалась, нося теперь приличную одежду и манеры, и отсутствие зрения, кажется, вовсе ее не тяготило. Но Сяо Синчэнь все равно нежно проведывал ее время от времени, принося какие-нибудь угощения и выслушивая, что ему пора найти альфу поприличнее, хотя бы ради детей. Сегодня Сяо Синчэнь, как никогда, ощутил в себе острую нехватку волшебных возмущений А-Цин, поэтому с полной уверенностью проведать и ее, и рынок вышел из дома. Дойти хотя бы до первого пункта ему было не суждено: на соседней улице поднялся предательский переполох. Если бы рядом был Сюэ Ян, они бы с точностью и отлаженностью пошли бы на рынок, но Сюэ Яна удачно не было рядом. Итак, Яркая Луна и Нежный Ветерок вновь оказались не там, где следовало бы. «Сюэ Ян вышвырнет меня из дома», — подумал Сяо Синчэнь, второй час устанавливая барьеры вокруг публичного дома. Он обошел весь периметр на несколько раз, развешивая талисманы и рисуя сложные ритуальные круги, познакомился со всем составом работников, выискивая, нет ли среди них прокаженных или одержимых. В подобных местах, где властвуют разнообразные человеческие пороки и копится тяжелая иньская энергия, рано или поздно случаются такого рода происшествия, и чаще всего с горьким продолжением. В этот раз пострадала лишь пара человек и угловая комната: когда Сяо Синчэнь прибежал на крики, она курилась черным, свистящим дымом. То ли какой-то дух погибал от стыда, то ли так задумывалось проклятие. Даочжан не требовал никакой платы, лучшей благодарностью для него был бы тихий уход отсюда, не привлекающий внимания, но весенний дом и впрямь был изысканно воспитан. Не успел Сяо Синчэнь спрятать фучэнь за пояс, как был вежливо усажен за столик и осыпан лестной признательностью. И вот теперь, сидя посреди цветущих омег, как в клумбе, даочжан, с перепачканным ханьфу, помятыми рукавами, растрепанными волосами, вновь подавшей голос течкой и красными ушами, был вынужден поддерживать светскую беседу. Сейчас он в полной мере, какую вкладывал в это Сюэ Ян, ощущал себя той самой безалаберной, тонкой глистой. — Ох, ваш альфа, бессмертный господин, наверняка тратит все свое время на своих наследников! — подкинул даочжану спасительную мысль Цуй. Сяо Синчэнь с удовольствием посмотрел на него: внешность этого омеги напоминала роскошную жемчужину, вынесенную на берег в клыкастой пасти волн. Он был невероятно хорош собой. Впрочем, то же самое можно было сказать обо всей этой троице. Окромя своей безупречной внешности, эти омеги обладали и безупречным чувством такта: ни один из них не позволил себе и половины вопроса касательно неестественных глаз Сяо Синчэня, отсутствия метки и того, что даочжан посреди течки разгуливает по городу. Хорошо, что они не спрашивали. Сяо Синчэнь сам не знал ни одного ответа. Он бы умер от неловкости быстрее, чем что-либо придумал. — Он действительно очень любит наших детей, — сдержанно кивнул даочжан, не сумев обуздать рвущуюся от сердца нежную улыбку. — Вы бы хотели еще ребенка, бессмертный господин? Сяо Синчэнь прикрыл ладонью вырвавшийся смешок. Да. В этот раз ему придется выманивать Сюэ Яна из-под кровати конфетами, чтобы раздобыть себе еще дитя. От представления этой картины даочжан прыснул. — Почему бы и нет, — не потеряв веселья в голосе, улыбнулся даочжан. — Если, конечно, мой альфа разделит мое желание. Омеги улыбнулись в ответ. — В свои сокровенные периоды нас не допускают к работе, — произнес Цуй, скрывая половину своего красивого лица за веером. Утонченная стыдливость, еще капля — и совершенно явственная кокетливость. Как у них это получалось, не мог взять в толк даочжан, никогда бы он не обучился подобному, даже усердно тренируясь с утра до вечера. Эти омеги жили в другом мире, чужеродном Сяо Синчэню, в мире, сущность которого — сладострастность, громкоговорящая нарочитость, естественность и безнаказанность. Страсть, выплеснутая тысячами форм и ноток, изобилием оттенков и слов. Даже место было подходящим для нее, заключающим саму суть. Все пространство вокруг даочжана ширилось, как круги на воде, не останавливая свой размах, с разбегом упиралось в линию, а линия упиралась в пространство, порождающее размах — все стремилось к контрасту, к слиянию непостижимостей, робости и откровению, монолитности и хаосу. Сяо Синчэнь и раньше бывал в весенних домах — иногда захаживал изгонять темных тварей или пытался добыть разыскиваемого преступника Сюэ Яна в череде алых занавесок — но никогда так упорно не обращал внимания на то, чем является это место. Ведь сюда приходили не только, чтобы подарить живописный веер. Предпочтения, увлеченности, измены, тайны и судорожные признания, льющиеся в обманчивой темноте вместе с дорогим и редким вином. Эти омеги держат слишком много власти в своих маленьких ладошках… Задумавшись, даочжан пропустил половину реплик омег над собой, пока его вежливо не позвали. — Что?.. Вам интересно узнать, тяжело ли носить дитя? — Сяо Синчэнь растерянно улыбнулся. Не умея подслащивать горькую пилюлю правды, он со вздохом поделился: — Долгие годы я совершенствовал тело и дух под руководством сильной и мудрой наставницы, поэтому мое тело стало идеальным сосудом для ребенка. Во время беременности мой альфа щедро делился со мной энергией, а когда подошла пора, то он извлек из меня детей, разрезав живот и зажав особые точки. Для заклинателя ничего не стоит снести подобное — при ночной охоте мы получаем раны и серьезнее — в конечном итоге, я ощутил не такой уж широкий набор предполагаемых неудобств, которые ощущают обычные омеги. Мне было намного проще, чем будет вам, если вы решите завести ребенка. Из всех троих омег улыбался лишь Тан — на утонченном и белом, словно лепесток сливы, лице лишь один миловидный бантик губ был живым и подвижным. Смотрелось это красиво и печально: будто к скупо нарисованным цветкам бросили настоящий. Кроме его рта, под нижними ресницами выделялись аккуратно нанесенные черной тушью капли, имитирующие слезы скорби и тоски. Действительно необычный омега, подумал Сяо Синчэнь, но спрашивать ничего не стал. Ему вдруг пришло на ум, что Сюэ Ян запросто мог вспороть ему не только живот, когда доставал детей, но и сердце. Какой, вероятно, соблазнительной мыслью это было для альфы. Каким содрогающим до основ зрелищем. Почему он так не сделал? Это было бы правильно: Сюэ Ян и без того владел его сердцем вдоль и поперек. Эта мысль удивила даочжана своей абсурдной истинностью. — Едва ли мы когда-нибудь пройдем через это, — посетовал Лун. Больше всего Сяо Синчэня поразило, с какой трагичной отрешенностью он произносит это. Открещиваясь и чураясь даже намека и одновременно — жаждая этого больше всего на свете. — Не будь столь категоричен, — отозвался на это Цуй. Его улыбка в мгновение выпрыгнула из-за веера, натянувшись до хитрой гримасы. — Может быть, кто-нибудь из молодых господ клана Лу захочет себе внебрачное дитя. Если ты родишь еще и альфу… — Ха! Как будто этот клан способен производить на свет кого-то, кроме альф. У каждого альфы рождается альфа, а тот в свою очередь тащит в этот мир еще альфу. Конца нет этим молодым господам Лу — хоть один недавно куда-то пропал, и на том спасибо, — пренебрежительно вставил Тан. Сяо Синчэнь тут же пообещал себе вытребовать ответ с Сюэ Яна касательно пропавшего альфы. — Ты просто завидуешь, что первый молодой господин Лу приходит к нам, — все еще веселясь, произнес Цуй. Его нрав действительно был схож с озорной и теплой водой у самого береги реки. Несмотря на подобное заявление, он не лучился надменностью и даже не пытался похвастаться — был непосредственен, как дитя. Его невероятной красоты губы, мелькавшие, как киноварная, вызревшая вишня средь листвы, все сильнее и упорнее роднили омегу с мифическим рыбоподобным божеством. «Такими губами, таким ртом… — подумал Сяо Синчэнь, — наверное очень легко волнующе петь или произносить мягкие стихи прижимающимся к узкой груди альфам». Или делать что-то серьезнее, чем думал даочжан, но с той же плавной, неторопливой воздушностью, с какой снимаются бусы с порванной нитки. — Да трахал я вашего господина Лу, — немедленно огрызнулся Тан, — куда он вас. Цуй и Лун взвизгнули. Вероятно, подобное святотатство не приходило им в голову. Либо их нежный слух был чрезмерно оскорблен грубой бранью и дерзким ответом. Сяо Синчэнь, привыкший слышать и не такое от своего альфы, закрыл двумя ладонями рот, чтобы не засмеяться в полную силу. Даочжану все больше и больше нравилась эта странная, по-своему неуклюжая и удивительная компания. Умиротворение Тана, такое впечатляющее и завораживающее, как ветром сдуло, стоило разговору зайти о клане Лу. Излучая природную деликатность и вежливость, Сяо Синчэнь ничего не спросил, но внимательно присмотрелся к этому омеге. Но тот продолжил сам: — Эти бездельники ничего не хотят делать, а если и берутся за свою основную работу — так дерут непомерно много. Лучше дождаться мимопроходящего заклинателя, чем просить клан Лу, который, помимо денег, попросит еще тысячу мелочей и одолжений. Обратившись к ним однажды, будешь должен до гробовой доски, да еще и на следующую жизнь останется. Удивленный подобной характеристикой, Сяо Синчэнь беспомощно спросил: — Но ведь в городе есть и еще один клан заклинателей, почему бы тогда не обратиться к нему? — Второй клан больше специализируется на изготовлении заклинательских артефактов и других различных предметов для ночной охоты, — на этот раз ответил Лун, все еще бросая недоуменные взгляды на Тана. — Они редко выходят на ночную охоту — только, чтобы пополнить запасы нужных им ингредиентов — и еще реже выходят в люди. Обычно они сбывают свои вещицы другим кланам и бродячим заклинателям, но напрямую помощь не оказывают, поэтому всем нам не остается выбора, кроме как просить клан Лу о помощи. Сяо Синчэнь ошеломлено приподнял брови. Подобная нахальность со стороны клана Лу была для него удивительна, ибо, успев лично пообщаться с одним из представителей этого клана, он остался приятно впечатлен. Впрочем, люди всегда оказывали на даочжана крайне благоприятное воодушевление, какими бы они ни были. В свое время Сюэ Ян тоже не оставил его равнодушным и бесшумно прокрался в сердце неумолимо неутихающей тенью. — Глава города во всем потакает этим зарвавшимся заклинателям из клана Лу, — продолжил Тан, хмурясь. — Вероятно, он питает надежды породниться с ними, так как его единственный ребенок — омега. — …живущий в сытости и довольстве, но так и не смогший стать заклинателем, — без злобы добавил Цуй. Сяо Синчэню нравилось, насколько хорошо эти омеги понимают друг друга и как дотошно осведомлены о происходящем в городе. Даочжан, живший тут уже немало времени, не знал и половины, потому что — честно говоря — ничем подобным и не интересовался. Ему точно хватило того раза, когда он без спросу полез помогать клану Чан. — Глупые чаяния, — прикрыв глаза, улыбнулся Лун. Он тут же приоткрыл один глаз, весело им поблескивая и смотря прямо на Сяо Синчэня. — И глупая перепалка. Какая разница, к кому приходит первый молодой господин Лу, если он без умолку рассказывает о прекрасном, как небожитель, бессмертном мастере, поселившемся в нашем городе? «Что ему потребовалось от Сюэ Яна?» — в ужасе подумал Сяо Синчэнь, и страх, как печать, заклеймил его лицо. — Что ему нужно от моего альфы? — с плохо сдерживаемым волнением спросил даочжан, боясь, что у Сюэ Яна снова будут проблемы с целым кланом. Как их решает альфа, Сяо Синчэнь уже знал и не хотел повторения. Омеги внезапно рассмеялись — все трое и явно не сговариваясь, вызывая у даочжана явное недоумение. И без того их голоса походили на дивное сладкозвучие, а смех был и того ярче и привлекательнее: легкость упавшей пылинки на младенческие ресницы, свежесть вспотевшей утренней листвы. Со стыдом Сяо Синчэнь вспомнил, как смеется он сам — неконтролируемо и буйно, будто лебедь, которого ущипнули за хвост — как однажды сказал ему Сюэ Ян. Сюэ Ян, Сюэ Ян… Сяо Синчэнь опустил голову, украдкой рассматривая свои руки — руки воина, целителя и родителя. У него не было нежных пальцев, сверкающих беззаботной, ленивой жизнью, никогда его кожа не была похожа на лучший шелк, а волосы не отливали такой мощной, плодотворной силой и блеском, у него не было дорогих нарядов или украшений, да что там — до недавнего времени у него не было даже глаз… Сюэ Ян, привыкший к избалованным омегам Ланьлина, явно находил его потешным и нескладным. Не к чему было себя жалеть, но это было правдой: Сюэ Ян всегда был к нему неохотен, и лишь в последнее время это изменилось. Но даже эти изменения были не тем, чего желал сам Сяо Синчэнь. «Сюэ Ян ищет не страсти моего тела, — ошарашенно понял даочжан, перебрав мысли с трезвой изящностью, — он ищет прежнего тепла. Когда я касался его, обнимал, ласкал, целовал и гладил. Когда улыбался ему и говорил, что он — все мое, сердце и душа. Он ищет… Хочет насытить потерю моим телом, но я ведь и сам знаю — меня он не хочет. Не хотел раньше и сейчас… Может, его тянет сейчас сильнее, я им весь… пропитан, пропах… Носил его детей… но никогда он не желал меня, как альфа омегу, всегда ему во мне не хватало страсти, искры, пламени… Это я хотел его больше, чем постичь Дао. Желал целиком и полностью, не ведая, кто он и что он. Может быть, ему любы иные омеги, а со мной он… просто сбивал гремучую, черную нужду». Глупая, колючая ревность ворочается в грудине, как еж. Если он не нравится Сюэ Яну своим телом, то не стоит и настаивать, нужно оставить все, как есть. Все верно, Сюэ Яна просто обвела вокруг пальца банальная ерунда: он хотел не Сяо Синчэня, а просто омегу. Ему бы подошел любой. Эта мысль вспорола сердце, как нож, и, обливаясь кровью, оно безъязыкасто пыталось закричать. Мысли рыскали в голове даочжана, как в лабиринте — не находя выхода. Он измученно вздохнул и только сейчас обратил внимание на шум за парадной дверью. Пока кто-то упорно пытался остановить незваного гостя, предупреждая об опасности, гость то и дело бранился — почему-то голосом Сюэ Яна. — Что там за недоразумение? — приподняв брови, спросил Лун. — Это мое… недоразумение… — тихо и запинаясь, произнес Сяо Синчэнь. Ему стало хорошо и плохо разом. Случившееся затем он больше чувствовал, чем видел: Сюэ Ян действительно оказался на пороге, выбив дверь ногой. Облитый беспокойством и безумством, сердитый, сладкий, как бурьян. Голодный как гроза, свирепый как шторм, величественный как солнце. Обнаженные клыки и змеящаяся вокруг темная энергия, лизнувшая стены драконьими когтями. Глубокие борозды тотчас закровоточили черным. Где-то внутри возликовало сердце — ревниво и необузданно. Оголенным ударило, ошпарило, подкатилось к ногам. Из грудины тотчас выкипел весь воздух. «Вау», — чистым, страстным восторгом подумал Сяо Синчэнь. «Вау», — повторило омежье нутро даочжана. Сюэ Ян — горячий, как пламень заката в окружении дрожания костра, действительно пришел сюда за ним, ради него, истекая рычанием и тревогой, как кровью. На мгновение Сяо Синчэня окропила эта горячая, жестокая сюэсянова кровь, черная, злая, беспощадная. Сюэ Ян и любил точно так же: зло и беспощадно, до искренности жестоко. Ничего лишнего в этом человеке не было: опасный ум и кровожадное сердце. Омеги испуганно попрятались за даочжаном, боясь, что это очередная темная тварь. А сам даочжан не мог отвести глаз, вернуть себя в реальность, резко вспоротую черным, острым, но беззастенчиво красивым клинком. Что-то гибельное есть в красоте Сюэ Яна — это красота, сила и мощь первородного зверя, желающего разорвать мир на плоть, кровь и мысли. Камень, поглощающий точащую его воду. В единении своих мыслей и чувств Сяо Синчэнь ощущал себя стоящим в кромешной тьме на краю утеса, всматриваясь в безграничный океан. Океан неутомим, несокрушим и пожирает звезды, непреклонной, пенящейся силой ломает скалы. Как Сюэ Ян мог совмещать в себе и воду, и камень, и ночь, и свет звезд? Мрачная поэтичность Сюэ Яна, запечатленная в нем, как волна, созидающая вселенную, восхитила Сяо Синчэня, и он запер ее в груди вместе со смачным, звучным вдохом. Тем временем океан продолжал звать его вечным плеском, пена похоронной накидкой укрыла лико песка. Бесконечное, сакральное таинство момента, острозубие свирепых волн, пронзающих кости возбуждающим наслаждением, раздвигающим границы сердца. Насколько же можно быть красивым… Как никогда, даочжану остро захотелось прикоснуться к этому, к альфе, к новому неизведанному миру, топящему его рассудок, будто песчинку. Омега задрожал. Сюэ Ян не успел ничего сказать — преодолев расстояние до альфы, Сяо Синчэнь подхватил его на руки и выскочил в окно.

***

Небо висело чистым, как слезы. Все вокруг, прогретое жизнью, было мягким и теплым, словно стало каким-то огромным существом, проглотившим город — земля стелилась жирным, черным брюхом, поля вокруг шумели, тяжело вдыхая осенний, вязкий воздух, рыпела, как старческий голос, чья-то калитка. Голыми ребрами высились клены, процеживая сквозь красные капилляры веток смазанное солнце. Черная энергия смиренно плелась за ними. Сердце восторженно горело и не умещалось в скудные слова. На лице Сяо Синчэня застыли тишина и упоение. — Ты на работу, что ль, пошел устраиваться? — Только не говори мне, что в тот же момент не сжег бы бордель. — Пф! Зачем это? Я бы приходил к тебе каждый день и узурпировал все твое внимание. Увидеть тебя в шлюшьих одеждах — это моя тайная мечта. Кормил бы тебя, как дорогую проститутку, прямо с рук. — Вот как… Теперь я знаю потаенные желания самого Сюэ Яна. Пока я не придумал как, но буду шантажировать тебя этим. Сюэ Ян довольно расхохотался, откинув голову. Но на них и без того оглядывался каждый мимопроходящий человек — где это видано, что бы омега нес альфу домой на руках, а последний еще и ножками болтал от счастья и безделья. Сяо Синчэнь на чужие непонимающие взгляды отвечал только вежливым кивком, плотнее прижимая к себе свою драгоценную ношу, а Сюэ Яна смутить не смогла бы даже нагота. Чувствовал он себя явно на своем месте, левой рукой обнимая даочжана за шею и с тягучим любопытством заглядывая в лицо. — Ты оставил детей без присмотра? — Они защищены барьером и, вероятно, грызут пол в детской. Сяо Синчэнь глубоко вздохнул. «Это звучит лучше чем, если бы их сожрала нечисть, потому что их родители идиоты». — То есть, ты не подумал, что они могут пораниться? — Я оставил им собственные подушечки… И вообще, это первые дети в моей жизни, я не все могу знать, даочжан! — Это основы заботы и воспитания. — Ну и что? Я не могу разорваться, даочжан! В самом деле, хватит за ними так трястись, тебя, вон, роняли в детстве, но ты же выжил. И вырос. — С чего ты взял, что меня роняли? — По тебе видно. — Ты очень мил со мной, Сюэ Ян. — Именно. Милее меня только смерть, даочжан. Ясно. Значит, все еще злится. Сяо Синчэнь глубоко вздохнул, но излечить больное и впавшее в лихорадку сердце ему так и не удалось. То плясало по грудине, как чумное, и даочжану хотелось думать, что это от быстрого шага. От присутствия рядом альфы у Сяо Синчэня тряслись руки. А Сюэ Ян, к тому же, так вкусно, волнующе пахнет… — Хватит меня нюхать посреди улицы, Бесстыдник с горы Недотраха! Сяо Синчэнь мгновенно отпрянул от сюэяновой макушки, бездумно и неосознанно ткнувшись в нее носом. Сюэ Ян выглядел насмешливо, со своей легко изогнутой острой бровью, будто в самом деле такое поведение омеги для него было в новинку. Но даочжан вытворял вещи и похуже, о чем хорошо знали они оба. Именно поэтому даочжан не стал извиняться, а красноречиво и выразительно принюхался к альфе вновь. Боги… Только его нижние штаны знают, каких сил даочжану стоило оттолкнуть вчера от себя альфу. Сяо Синчэнь хотел покраснеть, но вовремя передумал и отбросил эту глупую мысль. Такая смешная, бестолковая стыдливость — как будто он в свое время не позволил этому человеку буквально и метафорически засунуть в себя руки. Сюэ Ян в ответ щелкнул его по лбу и спросил: — Так что там в борделе случилось? Кто-то вытер хуй об занавеску? Сяо Синчэнь в недоумении воззрился на альфу, рассматривая совершенно серьезную, насмешливую ухмылку. — Что ты так смотришь? Я так иногда делал. — Ты невыносим, — обреченно вздохнул даочжан, подавившись ревностью и постаравшись избавиться от нее через нос. Та, к несчастью, застряла в глотке, и Сяо Синчэнь закашлялся. — Меня и не нужно никуда нести, даочжан, — вопреки словам, Сюэ Ян даже не сделал попытки увильнуть от любвеобильных даочжановых рук, подозрительно смиренно выдерживая все неудобства. — У меня свои ноги есть. Но скажи, праведный даочжан, зачем ты отправился в весенний дом? В твоем-то состоянии… Что тебя туда привлекло? Неужели ходил развлекаться с омегами? Тебе по нраву… такое? То-то ты со своим ненаглядным даочжаном Сун Ланем… не мог расцепиться! От неожиданности Сяо Синчэнь даже остановился, ошарашенно уставившись на Сюэ Яна вновь. Отвратительные подозрения, брошенные в сторону его с Сун Цзычэнем дружбы, опалили его бледные щеки, как жар пьянящего вина, обжегши даже кончики ресниц. Даочжан от подобного абсурда…чуть не выронил альфу, как корзинку с локвой. — Ты… — не зная даже, что ответить на подобное, даочжан замешкался. Брови Сюэ Яна молниеносно и стремительно собрались у точеной, захватывающей дух переносицы, выражая осуждающую ревность. И подозрения. Сяо Синчэнь замешкался еще больше — если он еще и сейчас разозлит Сюэ Яна, то будет ходить со своей мокрой задницей в одиночку еще года три. — Что я, даочжан? — быстро выхватив мысль из просевшего между ними хаоса, вольготно улыбаясь, как самая сильнейшая тварь на оба миров, выпалил Сюэ Ян, буквально кусаясь сочившейся из него ревнивой язвительностью. — Я, даочжан. Сюэ Ян. И это не я хожу в бордель, как к себе домой, а потом страшусь сказать, что там делал. И у меня уж точно не было дружка… «Дружка-омеги» — вопила недосказанная фраза, и оба посмотрели друг на друга с убийственной ревностью, отчетливо и леденяще проступившей на лицах. — Никогда бы… — хрипло произнес Сяо Синчэнь, сдавшись первым. Он знал, как уступать этому проворному божеству острого языка, — …я не посмел даже в мыслях осквернить нашу непорочную дружбу подобным. Сун Цзычэнь благороднейший, добродетельный… — …долбоеб, — завершил Сюэ Ян, ощерившись. — Не смотри на меня так. Как еще можно назвать человека — будь он хоть альфой, хоть омегой — который не заглянул тебе в штанишки с мыслью пробраться между ног. Кощунство с его стороны, пусть он хоть трижды будет омегой! Сяо Синчэнь, непорочный и чистый, как расцветший поутру лотос в молочном тумане, лишь возле Сюэ Яна узнал, как происходит единение между альфой и омегой. Задумываться, как это происходит между другими разновидностями людей в их многогранном мире, он бы никогда не стал, поэтому впал в некоторый транс. Самодовольно, видя, что хотя бы мыслями он очернил эту светлую голову, Сюэ Ян засмеялся. — Мне рассказать невинному даочжану, как омеги ублажают друг друга? Я видел и даже не раз… — Зачем ты на это смотрел? — с волнением перебил Сяо Синчэнь. Он был грубым идиотом во всех сферах интимной жизни, исключая духовную, из которой протащил лишь знания о парном самосовершенствовании, но точно знал, что смотреть… это, как минимум, очень постыдно, неправильно и ненормально даже по меркам Сюэ Яна. Что толку смотреть, как двое… двое дарят друг другу сокровенную ласку, но не участвовать? Не равно ли это смотреть, как кто-то ест лакомства, будучи голодным самому? Сюэ Ян расхохотался пуще прежнего. Он откинул голову, задрав к небу свой величественный, острый, как гора, кадык. Сяо Синчэнь все еще продолжал стоять и ждать ответа или хотя бы вразумительной реакции альфы. Ему самому уж точно не хотелось бы смотреть на такое… Даже на двух альф, сплетенных туго и крепко. Только если… Лицо благородного даочжана Сяо Синчэня начало испускать алый отсвет. О. Да он еще испорченнее, чем Сюэ Ян! — Я не только смотрел, — с фырканьем произнес альфа. — Но почему этот даочжан так покраснел? Ему есть что от меня скрывать или он действительно хотел бы это увидеть? — Нет, — категорично выдал Сяо Синчэнь на два вопроса. Что он может скрыть от этого вездесущего демона? Тот поселился в его сердце, как самая настоящая кровь, и точно уж знает, что у даочжана даже в голове, разносясь по телу пульсом! «Я не только смотрел» оцарапало Сяо Синчэня, как делает это осока, стоит только неаккуратно взять ее в руки. Преисполненный трагичной ревностью, он замолчал, не желая ничего рассказывать и пояснять Сюэ Яну. Пусть и дальше просто смотрит! О, каким же он был дураком, когда дело доходило до ревности. Он мог молчать, дуться, как самый капризный омега, мог вспылить, мог повысить голос, мог… Однажды из-за глупой, необоснованной ревности он укусил Сюэ Яна за шею, оставив ему глубокую, собственную метку. В тот момент он был готов к смерти. Если бы Сюэ Ян убил его за подобное, даочжан умер бы счастливым, если бы только первее не вознесся от радости на сами Небеса. Тогда, повторно ослепленный совершенным, Сяо Синчэнь смеялся и плакал, слизывая с губ чужую, невозможно горькую кровь. Он будто вживую ел плоды полыни, и кислый привкус ревности исчезал из его рта с каждым новым поспешным вдохом. Во всем мире не нашлось бы человека, который настолько бы хотел сохранить эту связь, настолько бы мечтал об этом альфе… Неуловимая, как витиеватая игра рыбьих плавников в толще света и воды, печаль коснулась Сяо Синчэня после, яростная злость на самого себя — как он посмел?! Как он мог присвоить этого человека себе, как отважился навязать себя, слепого и глупого, этому несравненному альфе? Это была пытка. К тому же, зубы омег не предназначались для того, чтобы легко и быстро прокусывать кожу, как это делали альфы, поэтому его укус был намного болезненнее, грубее, неряшливее и неопрятнее, метка обещала кровоточить еще немало раз при поворотах головы или тяжелых сражениях на ночной охоте. Тогда даочжан покорно склонил свою безрассудную, полную горячего томления голову и был готов к любому исходу. Никто не захочет держать возле себя такого импульсивного, ревнивого, бестолкового омегу… Он знал, что вынесет любое наказание своего альфы, даже полный отказ от своей нелепой любви, ведь куда хуже будет его собственное, праведное осознание совершенного, которым он забьет себя, как камнями. Но Сюэ Ян тогда… — На твоей ревности, даочжан, можно играть, как на гуцине, — спокойно произнес Сюэ Ян. Сяо Синчэнь с трудом проглотил горькое: «А ты в этом поднаторел, как лучшие мастера Гусу Лань!». — Я ведь говорил тебе — немногим людям я позволял касаться своего тела. К чему ревновать? Ха! Эти омеги могли стараться хоть всю ночь напролет, но для меня они всегда были не занимательнее, чем лежащий у воды камень. У меня хватало более интересных занятий. С каждым новым словом Сюэ Яна, рожденным из противоречивого сплетения огня и холода, из бессмысленной, обескураживающей правды и лукавого прищура черных, бездонных глаз, Сяо Синчэнь ощущал, как нелепо растягиваются его губы в отвратительно облегченной улыбке… А потом он вспомнил, с кем именно разговаривает, и нахмурился. Где Сюэ Ян может и хочет соврать? Но Сюэ Ян не выказывал никаких признаков наглой лжи. Наоборот, он подтянулся — несправедливо легко для того, кто только мгновение назад был столь расслаблен и поэтично вял — оказавшись у самого уха Сяо Синчэня, лизнув то горячим дыханием. В подбрюшье тотчас заворочалось густое томление. — К тому же… какая разница, кто был первым, кто вторым или третьим?.. Это неважно, пока я хочу, что бы ты был моим последним. Сюэ Ян опасно приблизился клыками к шее, мгновенно вспенившейся тысячами мурашек, будто бы желая припечатать свои слова новой меткой… Сяо Синчэнь потерял свое тело в этом сладком, искушающем шепоте, ослабел руками и ногами, лишь ощущая, как из его объятий выскальзывает нечто важное. Альфа успел схватиться за его шею, и они свалились вместе. Чихая, отплевывая дорожную пыль, пытаясь понять, где чья ушибленная конечность, даочжан и Сюэ Ян кое-как встали: один красно-белым штрихом, второй — угрюмой кляксой. — Ущербный омега, — посетовал Сюэ Ян без доли осуждения или насмешки. Скорее даже похвально. — В следующий раз я привяжу тебя к кровати и насажу на свой член, хочешь ты того или нет. Сяо Синчэнь молчаливо согласился. Но через мгновение упрямо и страстно кивнул.

***

…на секунду Сяо Синчэнь задумался, где его светлый путь свернул не туда, если сейчас он сидел во дворе собственного дома, укачивая на руках одного из близнецов, рожденных от своего врага, искалечившего ему жизнь, а тот возится со вторым рядом; забор им красят с отяжеленной бодростью ходячие мертвецы, контролируемые темной печатью, которую впрок было бы уничтожить, а не поощрять ее использование в таких примитивных направлениях. Но Сюэ Ян захотел покрасить забор, а Сяо Синчэнь не хотел больше ссориться. Забор решено было красить зеленым. В краску Сюэ Ян добавил заклинания, отпугивающие более высокоуровневую нечисть, но низкоуровневая и подрабатываемая уже чувствовала себя некомфортно, несмотря на общее состояние. Сюэ Ян ругался сквозь зубы, что-то чертил на талисманах и щелкал пальцами, подзывая то один труп, то второй. — Надо бы установить еще один барьер, хотя бы одного ребенка мы должны сохранить. Сяо Синчэнь не решился это комментировать. Он торжественно, по всем правилам хорошего, порядочного омеги, заварил чай своему альфе, вынес на подносе угощения, бесстыдно стащенные из весеннего дома, обложил подушками своих домочадцев, оградив духовным барьером, чтобы дети не уползти дальше накрывшего уже остывающую землю одеяла. Сюэ Ян, как всегда, будто одежда нанесла ему личное оскорбление, расхаживал с голым торсом и демонстрировал выросшее, крепкое тело, облитое солнечным светом, как нежным желтым соком. Безусловно, он вырос. Сяо Синчэнь помнил его юнцом, а теперь бесстыже разглядывал его родинки и пытался сложить из них созвездия, чтобы не рухнуть в глухое к голосу разума возбуждение. Но лоснящиеся силой мышцы альфы так и притягивали взгляд. Или руки, если Сюэ Ян находился в пределах досягаемости. Например, сейчас, он сидел возле, в куче материалов, как бытовых, так и заклинательских. Он уже успел свалять из шерсти кроликов и маленьких серых утят, подсовывая самодельные игрушки своим детям. Сяо Синчэнь прищурился: шерсть уж точно была не собачьей. Скорее всего, он надергал ее у какой-нибудь демонической твари и обработал до безобидного состояния. — Это А-Янь? — миролюбиво спросил Сюэ Ян, указывая на ближайшего к себе ребенка. Сяо Синчэнь тут же скатал губы в сухую нить укора. В глубине души он испытал невероятное облегчение от того, что он не единственный, кто иногда путает собственных детей — он различал их больше сердцем, руками, нежели глазами, но пожурить альфу все-таки стоило. — У тебя еще одна попытка, Сюэ Ян. Причем, последняя. Солнечная пыль, целующая ресницы Сюэ Яна, нанизанное на ветки пушистое небо, нелепый разговор и тихое рычание нечисти на фоне оказывали на даочжана какое-то волшебное, специфическое действие. Он будто бы научился в эту минуту слышать весь мир сердцем, внимать ему, как больной — лекарю, ощущать движение времени и звезд, пронзивших небосвод огненными стрелами. Все вокруг, высказанное сотнями способов, сотнями фраз, сотнями цветов, кричащее или немое, первозданное или несуществующее, правильное или виновное, черное или белое — было на своих местах, подкрепляя уверенность Сяо Синчэня, что это какая-то невероятная, абсурдная, бессмысленная реальность, променять которую на что-то иное он бы никогда и ни за что не согласился. Неприкаянная всепоглощенность, бескрайняя, как вечность, омыла даочжана и внутри, и снаружи, оставив напоследок разжиженное, мокрое сознание, к которому то и дело липло все подряд: почти голые ветви, почти голый альфа, почти голый, бесстыдно прекрасный мир… Как давно он не видел его поражающую суть, его болезненную, свирепую ширь, его завораживающую контрастность. Даочжан, никогда не надеявшийся посмотреть еще раз в лицо белому свету, теперь заново знакомился с его безутешным очарованием, с бестолково нарочитой волей к жизни, вопящей и стенающей, молящейся, шепчущей, плачущей. Как это было красиво. Безукоризненно совершенно, как метеоритный дождь. Будто бы все вокруг вновь демонстрировало себя Сяо Синчэню, как плавающая в прозрачной воде рыбка кои. Даочжан знал, что невозможно коснуться ни рыбки, ни скоротечности ощущений, можно только пропустить их через себя, оставить глупый, крохотный кусочек. «Милый друг… Теперь я тебя не увижу, милый друг, потому что у меня есть глаза. Но теперь я хотя бы знаю, как выглядят наши дети, теперь я знаю, как выглядит мир, куда мы их привели. Я рад встретить его, как старого друга, но… Я все еще так сильно скучаю по тебе». Его тихие, крамольные мысли отразились на лице — Сюэ Ян, с прищуром, уставился на даочжана нагловато и проницательно. И на всякий случай вновь решил напомнить о себе. — Когда они подрастут, я научу их защищаться, — убедительно и вкрадчиво произнес альфа. В переводе с сюэянова языка это означало, что он обучит их убивать любого живого и нет противника. Будь то темная тварь или человек… Губы Сяо Синчэня складываются в протестующую окружность. — Твои методы… Похвально, что ты так о них беспокоишься, но у них есть мы — родители, которые будут обеспечивать их безопасность до того момента, пока они сами не станут полноценными и сильными заклинателями. — А где сейчас твои родители, даочжан? Ладно. Надо просто признать, что Сюэ Ян переговорит даже небожителя. Или даже трех. Сяо Синчэнь вздохнул. — Ты прав. Будучи заклинателями, мы постоянно рискуем жизнями и своим здоровьем ради окружающих, но, пожалуйста, давай ты не будешь учить их убивать и пытать невинных людей. — Как можно, даочжан! — картинно возмутился Сюэ Ян. — Да я бы… никогда! Я всего лишь расскажу, как обходиться с плохими людьми в зависимости от степени их испорченности. Сяо Синчэнь помассировал свой светозарный лоб и не нашелся, что ответить. И тут же вспомнил! — Сюэ Ян. Что случилось с молодым господином Лу, которому я недавно пришел на помощь? — О..! Альфа подгреб к себе игравшего с клочками шерсти, в которых еще угадывались очертания кроликов и утят, ребенка, будто бы им защищаясь. Сяо Синчэнь от подобного жеста пришел в ужас и едва не задохнулся от гнева! — Ты!.. Да как ты!.. Немедленно отпусти А-Яня! Сюэ Ян не выглядел напуганным — он с удовольствием улыбнулся, будто смакуя победу. — Наконец-то ты сказал, кто это из близнецов. А то бы я так и не понял. Не выглядя раскаянным, провинившимся или даже смущенным, Сюэ Ян прижал к своей голой груди небольшое тельце и ласково поцеловал в затылок, что-то самодовольно и тихо прорычав туда. Ни один из близнецов еще не умел внятно разговаривать, а своих родителей они понимали через такие звуки и отвечали похожими. В этот раз А-Янь ответил кратким и веселым смешком, продолжив увлеченно вытаскивать из кролика лапки и ушки. — Сюэ Ян, ты ответишь мне или нет? Альфа не повел и ухом, смоляные волосы закрыли его лицо, как только он наклонился, чтобы еще крепче обнять ребенка и будто бы спрятать его в своей грудной полости. Сяо Синчэнь начал подозревать, что тот скрывает смех, судя по мелко дрожащим лопаткам, неслыханной красоты и изящности, и плечам, испещренным короткими и длинными застарелыми шрамами. Весь облик Сюэ Яна вызывал скорбь и восторг, страсть и боль. Линии его тела, восторгающие, как не обуздываемая энергия внутри него, резкие и четкие, моментами — плавные и мягкие. Дуальность, заключенная в горячем сюэяновом естестве, страдающая красота, жаждущая быть услышанной. Сяо Синчэнь хочет ее слышать. Сяо Синчэнь ее хочет. Сюэ Ян поднимает голову и смотрит на даочжана смеющимися глазами. — Он позарился на то, что принадлежит мне. Я никому не позволю трогать мое — будь то мои дети, мой омега, мой дом или я сам. В чем я виноват, Сяо Синчэнь? Разве зазорно оберегать свое имущество? «Имущество» в лице даочжана не согласилось с такими варварскими способами. — Ты мог бы просто его припугнуть, а не… — Я его не убил, — быстро вставил альфа. — Он был жив, когда я уходил. Остальное не мое дело. Бесполезно, понял даочжан, и возвел глаза к небу. То ехидно опустело, не дав ни единой спасительной мысли. — А что дальше? Вырежешь весь клан вновь? Только из-за того, что они смотрят на меня как на омегу, которым я и являюсь? — уныло спросил Сяо Синчэнь, не готовый услышать ответ, надеясь, что в этот раз Сюэ Ян его проигнорирует, но тот внезапно засмеялся. Здоровый, раскатистый, сильный смех — как все в этом человеке. Сюэ Ян все любил делать с размахом, с азартом, с упоением. Неумолимая сила, молох вечности, он все мироздание прогибает под себя, как воду. Он не живет — он и есть сама жизнь. Сяо Синчэнь засмотрелся на своего альфу вновь, поражаясь, безгранично поражаясь, как могли свет и тьма, звук и тишина, ветер и солнце создать подобное, как они могли вылепить такую вселенноподобную тварь. Жизнь и смерть, созидание и разрушение — все заключено внутри Сюэ Яна, гармонично существует, перетекая друг в друга, как тепло дня во мрак ночи. На минуту даочжан остро позавидовал сам себе — видеть подобное, без прикрас, без рамок, видеть подобное наяву, жить с ним бок о бок, зачать от хаоса детей… Было что-то в этом уникальное, не подающееся даже осмыслению. Он искал Дао, он жаждал Дао — и Сюэ Ян дал ему еще больше. Никогда бы и нигде Сяо Синчэнь больше не встретил такое. И ни с кем не был бы самим собой — он знал, что подобная всеядная тварь проглотит его белые кости в любом виде. Эта вероятность ужасает своей необъятностью, страшит, как неизведанный противник, и одновременно с этим… Чтобы раскрыть раковину с жемчугом требуется огромное усилие, но разве не стоит жемчуг этого усердия? Задумавшись, Сяо Синчэнь не сразу осознал, что Сюэ Ян подкрался к нему под бок. Он успел шустро отложить в сторону сразу двоих детей, и пока те были удивлены таким исходом не меньше, чем сам даочжан, альфа ощерился. Ласково — о, это ужасающее, ранящее действие… — он убрал прядь омежьих волос за ухо и втерся в краснеющую щеку носом. Сяо Синчэня пугали такие нежности от Сюэ Яна, он не знал, ждать ему ножа под ребрами или поцелуя. Волк под лебединым крылом, вот ты кто, Сюэ Ян. — Даочжан Сяо Синчэнь, — официально произнес этот хищник, клыками прихватив кожу ниже уха. Сяо Синчэнь мгновенно превратился в томящуюся мурашку, доверчиво и отзывчиво приникнув ближе, — даочжан… когда ты хнычешь от подкатывающего удовольствия, насаженный на мой узел, как на громадную иглу… Думаешь, я бы променял это зрелище на какой-то вшивый клан, утонувший в крови? Гули бы тебя побрали, Сюэ Ян! Сюэ Ян всегда вытягивал из Сяо Синчэня страсть, как шелковую красную ленту — безудержно, схватив за кончики, наматывал на кулак, подчиняя, притягивая, очаровывая. Подкупая. Привязывая. Делая нежнее, сговорчивее, интимнее. Раскрывал бутон невинности, вытрагивая горячими, как угольки, пальцами ожидающие в томлении пыльценосные нити. Даочжана подчиняла и опьяняла могучая властность этого человека, беспрекословная и будоражащая, как ярость океана. Нагое возбуждение охватило Сяо Синчэня, вытаскивая из дальних глубин мягкость и порок. Преклониться — обнаженная, прямая, как стрела, мысль — преклонить голову, как цветок перед солнцем, отжать, выжать, вытащить, положить под ноги, вывернуть себя сердцевиной, и сердцем прочертить священную связь от Сюэ Яна к себе. Удовольствием от возможности сотворить подобное разорвало даочжану грудину, вылакало горячим жадным сюэяновым языком, а после сшило нитями из меда. Сяо Синчэнь был коронован этой сладкой страстью, как преступник позором. Пальцы же Сюэ Яна, как меч палача, коснулись шеи. Это острая ласка. Неизвестно чем бы закончилось подобное — Сяо Синчэнь успел только снять верхний халат, как в ворота постучались. Сюэ Ян выдал такую матерную загогулину, что даочжан не успел даже разобрать, кто куда и кому. Сквозь разомлевшее сознание донесся щелчок — Сюэ Ян приказал мертвецам спрятаться за домом, и те послушно и уныло потащили ведра краски. Из ворот возникло белокожее, улыбчивое лицо Цуя с невероятно красивыми и пышными губами, не скрытыми веером. Он все так же был превосходен и очаровательно мифичен. Жемчуг, рассыпанный по его одеянию на прозрачных нитях, создавал неповторимое впечатление только что вынырнувшего из глубин океана божества. Струящиеся ткани теперь были прикрыты дорожным плащом, а на парчовых туфельках, ранее безупречно чистых, осела оскверняющая пыль. Но это было незначительной, смехотворной мелочью по сравнению с тем, как выглядел Сяо Синчэнь: он пошел алыми, как малина, пятнами до самой груди, его верхний халат сполз и сбился, волосы обнажили шею, с которой все еще не сошли вчерашние следы сюэяновых зубов. Его растерянный и расстроенный вид красноречивее всего говорили о том, что гость заявился вообще не вовремя. Несмотря на собственную неряшливость, даочжан быстро накинул на Сюэ Яна свое полуснятое белое одеяние. Смотрелось это иронично: из-под белоснежного халата выглядывали черные штаны и голые ступни. Красивые ступни, как и все в Сюэ Яне. Сюэ Ян скривился, но ничего не сказал, хмуро рассматривая гостя на предмет недружелюбных помыслов. Гость вежливо поклонился, на что даочжан тут же встал и пригласил омегу выпить чаю с дороги. Цуй учтиво отказался, но на второй раз согласился и любопытно уселся возле столика, рассматривая, насколько мог скромно, но безудержно, Сюэ Яна и детей. Сяо Синчэня тотчас охватила иррациональная родительская ревность. Под благовидным предлогом он сгреб детей в любящую охапку и унес в дом, в детскую, где еще немного повозился с тем, чтобы обезопасить их — он не знал, зачем пришел Цуй, но если дело в весеннем доме все еще плохи (а Сюэ Ян наверняка сорвал печати, сдерживающие энергию инь), ему придется надолго покинуть своих малышей. Это горькая мысль — он целует их нежные лбы прежде, чем уйдет, но этого мало, так мало для его тоскующего, жадного сердца. Возвращается Сяо Синчэнь с новым набором посуды для гостя, стараясь во всем быть похожим на обычных радушных и гостеприимных омег, за которых альфам не стыдно. Он знает, что Сюэ Яну больше бы понравилось, если бы Сяо Синчэнь принес в чайнике яд, но это не то, что можно ожидать от даочжана. Чего уж точно не ожидал сам даочжан — так это то, что Сюэ Ян, подперев голову рукой, будет весело и непринужденно болтать с Цуем. Он даже шутит — омега, прикрывая свой яркий рот, смеется, разумеется, не так тошнотворно ужасно, как умеет даочжан, и глаза Сюэ Яна вспыхивают союзом многоликой, обольстительной похоти и сладкой надменности — главный козырь этого альфы. Это похоже на провокацию, и Сяо Синчэнь послушно на нее ведется. Мгновенно из головы даочжана вылетают все разумные доводы и насмешки над своим ревнующим нутром. Это глупо и смешно — какая ревность, они столько лет вместе, у них уже двое детей, а Сюэ Ян всегда завораживал его своей угрюмой верностью, восхищал преданностью, но… Со стуком, прерывающим беседу, Сяо Синчэнь ставит поднос на столик и мрачно смотрит в лицо Сюэ Яна. Тот прикидывается утварью и игнорирует. «Совокупитесь еще тут», — хмуро подумал даочжан. — Господин бессмертный, — возвращает к себе внимание Цуй. Даочжан пытается улыбнуться ему менее агрессивно, чем хотелось бы — весь его чистый разум вопит, что это гнусно и позорно так поступать с непричастными людьми. Этот омега, пропитанный рефлекторным флиртом, как сладким и жгучим сиропом, просто так устроен, это его работа. К тому же… кто стал бы себя вести по-другому возле Сюэ Яна? Сяо Синчэнь и сам был им очарован еще в первую встречу. — Господин бессмертный, вы кое-что забыли, — с застенчивой улыбкой Цуй снял с пояса печально одинокий Шуанхуа… Сяо Синчэню даже не нужно смотреть на лицо Сюэ Яна, чтобы знать, как тот широко ухмыльнулся, сдерживая смех. Даочжан был так пленен и изумлен приоткрывшейся гранью своего альфы, что забыл меч. Уши опалило огнем смущения. Немыслимо… Цуй протягивает Шуанхуа, как драгоценность — вежливо двумя руками, осторожно, будто тот спаян изо льда и снега. Это кажущаяся хрупкость, ни одна сотня демонов и свирепых тварей проверила это на себе. Шуанхуа тихо вибрирует, откликаясь на духовную силу своего хозяина, безрадостно качается черная кисточка на рукояти. Даочжан бережно забирает меч, поглаживая ножны и успокаивая оружие, как младенца. Шуанхуа никогда не обижался на него и всегда имел покладистый, кроткий нрав, но раньше и сам даочжан никогда не совершал подобное… Оставить меч! Да еще и в борделе! — Благодарю, — кивает Сяо Синчэнь, пытаясь улыбнуться как-то естественно и правдоподобно. — А то я уж подумал, что это мой альфа его куда-то спрятал. — А мне он нахрена? Тереть об Цзянцзай, чтобы искру добыть? — Шуанхуа мог бы отозваться на некроэнергию у нашего забора, — сдерживая смех, пояснил Сяо Синчэнь. — Да и ты вряд ли бы смог добыть искру от такого клинка. К тому же, Шуанхуа не любит соприкасаться с другими мечами. — Можно подумать Цзянцзай бы откинулся от радости. Аж эфес привстал. Шуанхуа глухо заворчал в руках Сяо Синчэня, выдавая свое негодование легкой, едва ощутимой сияющей вибрацией. Сам же даочжан засмеялся, бесполезно пытаясь закрыть свой рот. Цуй разглядывал их обоих с веселой улыбкой и тактичным интересом. Его прелестные, чудные губы больше не скрывались за веером, и даочжан подумал, что ими в самом деле можно выдувать волшебные пузыри под водой. — Господин бессмертный, примите нашу искреннюю благодарность еще раз, — произнес он, кланяясь в очередной раз. Сяо Синчэнь, насколько мог, внятно кивнул, на самом деле не считая себя заслуживающим такой признательности. Это всего лишь его прямая обязанность — защищать простых людей, то, ради чего он и спустился в этот мир… — Благодаря вам все мы находимся в безопасности. Сюэ Ян громко фыркнул, привлекая внимание обоих омег. Сяо Синчэнь красноречиво, умоляюще посмотрел на альфу, чтобы тот не выдал в своей излюбленной манере нечто противоречащее. Цуй просто смотрел на Сюэ Яна, и неясно, что томилось в его красивых, нежных глазах, похожих на вымытое ночное небо после дождя. О, какой же он все-таки красивый. Сяо Синчэнь весь извелся и измаялся, наблюдая за гостем. Тонкие руки, украшенные изящными браслетами, гладкие, проворные, талантливые пальцы, которые вышили не один безукоризненный рисунок, написали не одно трогательное стихотворение; белая кожа, словно выпитый солнцем безжизненный песок, плавные линии тела, тягучие и завораживающие, будто волны в тихий, ласковый вечер. Грация и поэтичность, сплетенные как лоза, мерно дышали в этом человеке, пленяя и раня ревнующий взор. Сяо Синчэнь понятия не имел, как вежливо выгонять гостей, поэтому сидел и буравил взглядом Сюэ Яна, подавая ему невербальные намеки и просьбы. Сюэ Ян на них не отвечал и лениво разглядывал то одного омегу, то другого. Видимо, он не решил, кого выгонит первым на правах хозяина. Или сравнивал. Сяо Синчэнь был на грани. Но вместо упреков в сторону светлого пути, нравственности и морали, Сюэ Ян выдал обескураживающе вульгарное: — Ну и пасть — в такую только хуй класть. Сяо Синчэнь мысленно завопил. Цуй, однако, не выказал никаких признаков ни обиды, ни смущения, вероятно, привыкнув и к более бесстыдным в свою сторону вещам. — Столь красивому молодому бессмертному господину можно и бесплатно, если он пожелает. Сяо Синчэнь завопил повторно, но все еще немо. — Тогда мне стоит проводить тебя до веселого дома? На сей раз Сяо Синчэнь не выдержал. Когда сюэяновы слова превращаются в горящие гвозди, вбитые в горло, всем даочжаном начинает владеть кричащая ревность, он превращается в нее, тонкокостную, белую и тяжеловесную. Из его пробитой, израненной глотки бурлящей, отравленной струей вырывается самое настоящее рычание. Ревность — живописным букетом горьких, кислых трав. Рычание — связывающей их лентой. Глаза Сюэ Яна торжествующе вспыхивают. Его ухмылка, как трещина на глиняном горшочке, грозится расколоть все лицо напополам. Он настолько очевидно доволен, что Сяо Синчэню могло бы стать неуютно, если бы он не был занят совершенно иным. Только одна мысль, нечаянный намек на нее, хрупкий краешек ее присутствия… Тонкий и крохотный, как кончик иглы, отзвук, что Сюэ Ян может… может уйти — всем этим вспороло Сяо Синчэню внутренности до костей души. Окровавленные и обнаженные они застенали громогласно и безудержно. Сердце тяжело запрыгало в грудине, как старая, жирная рыбина, вытащенная на берег. Цуй скрылся так поспешно, извиняясь и благодаря на ходу, что сам даочжан не успел пригладить вставшую на дыбы ревность вежливостью. Это стало новым позорным пятном на всей благой репутации даочжана и опять из-за Сюэ Яна. Немыслимо. Кошмарно! Как он вообще это вытворил? Сяо Синчэнь вздрогнул, как только за гостем закрылись ворота. Вмиг внутри него все улеглось, как прибитая толстыми каплями пыль. Теперь ему предстояло осознать, что он наделал и как это разгребать. С волнением даочжан посмотрел на альфу, но обжегся об обескураживающую, вопящую радость его взгляда. — Мой омега так сильно ревнует, что научился рычать, словно альфа? Неслыханное происшествие, даочжан. Сейчас Сюэ Ян по праву тянул на звание самого счастливого человека во всем мире: казалось, что даже его кожа и волосы стали блестеть, будто облитые маслом. Он был так самодовольно, горячо и исступляюще рад, открыто и безудержно, что даочжан смутился еще больше. Он опустил голову, глубоко вздыхая и пытаясь успокоить перевернувшиеся вверх дном внутренности. Омеги не умели рычать — это правда. Присваивать себе одного альфу им не полагалось, но предписывалось быть сдержанными в своей ревности, смирять эгоистичные мысли и укрощать необузданные желания. На Неизвестной горе даочжану не нужны были эти заповеди и запреты, но сейчас, когда он здесь… Ему приходилось подавлять свое стремление владеть своим альфой единолично, душить жажду быть к нему ближе целого мира, важнее сердца. «Я хочу сохранить тебя так сильно, что мечтаю о том, как будут спаяны наши кости, сшиты наши души на все следующие жизни. Видишь, насколько я жаден? Не прожив и одной жизни, я уже все последующие хочу провести только с тобой». Сяо Синчэню остро, катастрофически захотелось стать рукой, ногой, иной частью Сюэ Яна, чтобы удержать того возле себя навечно. Сюэ Ян вновь подкрался поближе, довольнейшей ухмылкой ослепляя все вокруг. — Так что, даочжан ревнует? Ревнует. Хочет. Любит. Едва сдерживается, чтобы не повалить на спину и не оставить еще одну метку. И третью для закрепления. Вместо ответа Сяо Синчэнь спрятал алое лицо в волосах альфы, прижавшись к тому со спины. Он обнял Сюэ Яна: застрявшим в руке пульсом, сладковатой, омежьей лихорадочностью и нежностью, таинственной и неискоренимой. Одна рука легла через горячую грудь, вторая — поперек твердого живота. Вот так, Сюэ Ян, я словно ремень от ножен меча. Перекинут, привязан, верен. Каким бы ни был мир, торжественно выраженный в разнородных смыслах, пучеглазо смотрящий даочжану в лицо, а он не стоил даже взгляда, если рядом был Сюэ Ян. Прячась во тьме волос, дрожа чернотой ресниц, Сяо Синчэнь не хотел ничего больше и владел целой вселенной вселенных. Каждая мысль нашла отклик и законченность. Блуждая неприкаянный ворохом, в объятиях Сюэ Яна Сяо Синчэнь нашел покой и дом. Может, у любви и не было никакой тайны. Любить этого человека было так же просто, как и дышать. Также необходимо. Сюэ Ян говорил, что у даочжана ужасный смех. Что когда Сяо Синчэнь поет, то лучше пусть ему отрежут уши. А после смешил нелепой чередой шуток. И когда даочжан звездным голосом пел звездам про звезды, ложился на его колени и засыпал. Сюэ Ян всегда был рядом, рука во тьме, на которую добровольно обрек себя Сяо Синчэнь. Может, в этом была сила и страсть любви? Показать свои шрамы и изломанные кости, услышать, что они уродливы, но знать — их и любят за это. За обескураживающую безобразность. За нелепейшую неповторимость. За уникальную израненность. Сюэ Ян не только целовал это уродство, он дал ему обезболивающее. — Это не я спас тебя тогда, а ты — меня. Всё ты. Всегда ты. Везде ты. И больно мне из-за тебя, боль о тебе, боль от тебя… И боль по тебе — это только моя боль, самая сладкая на свете. Как много тебя во мне, во всем, всюду. Все сердце мне выел. Сюэ Ян удивленно напряг плечи, что не укрылось от даочжана, налипшего на него, как мокрый плащ. Альфа с легкостью скинул омегу, повернувшись лицом. От прежнего веселья не осталось и следа, Сюэ Ян выглядел настороженно. — Почему даочжану больно? — спросил он. От пронзительности этого вопроса, от нелепой, судорожной заботы, пропитавшей звуки, от чудотворного вмешательства в непостижимое сердечное таинство Сяо Синчэню стало еще больнее, еще отраднее. Казалось, он не сможет вместить в себя еще больше любви к этому существу, но она прибывала и прибывала, как испещренная светом звезд ночь. «Я хочу изъять тебя, забрать у мира, отобрать, спрятать. К гулям этот клан Лу, к гулям этих омег — я хочу, чтобы ты думал только обо мне, смотрел только на меня, посвящал все свое время только мне. В этом я намного хуже тебя, Сюэ Ян». «Я хочу тебя, я жажду тебя, как жаждут умирающие — жизни. Я люблю тебя, я нуждаюсь в тебе. Я ревную тебя, потому что вижу тебя любящим сердцем — я знаю, какой ты на вкус, какой ты на вид, какой ты на душу. И мне кажется, что все вокруг тоже видят тебя таким, каким вижу я — безукоризненно совершенным, отрадно нужным, сладким, горячим, злым, мягким, болезненным, страстным, изломанным, идеальным… — и хотят забрать». «Я не переживу, если тебя у меня отнимут. Я готов потерять все, кроме тебя. Я хочу, умоляю, чтобы ты был моей неодолимой неизбежностью в самые трудные моменты жизни, всю мою жизнь». — Мне хорошо, Сюэ Ян, — наконец, выдавил из себя Сяо Синчэнь. У него охрип голос, и горло натружено першило. Заметив неудобства омеги, Сюэ Ян подал ему чай. В пиале пружинисто плавало яркое пятно света. А Сяо Синчэнь все не мог оторвать взгляд от своего личного черного солнца. Сюэ Ян, видимо за компанию, решил выпить чаю тоже. С церемониями он никогда не заморачивался — поэтому, подхватив чайник, принялся пить прямо с его носика… Этот жест окатил даочжана горячим паром, с тяжелой, вязкой сладостью финика втиснулся в живот. Сильный и безудержный, как пожар в пустыне, Сюэ Ян завораживал и возбуждал. Страсть в этот раз колыхалась под руками, как вскипяченная вода, омывала острие влюбленной сердцевины. Беспощадная вседозволенность этого человека проходит сквозь Сяо Синчэня, как воздух, вынуждая ощутить жизнь без прикрас и помех. Сама мысль о Сюэ Яне будоражила, пробуждала желание жить во всю ширь, во всю свирепую, неугасаемую мощь здесь и сейчас. Не желая пялиться на своего альфу с раскрытым от восхищения ртом, Сяо Синчэнь ласково его пожурил: — Сюэ Ян, где твои манеры? — Причиндал я на твои манеры клал. Даочжан засмеялся, любяще разглядывая альфу. Сюэ Ян же прилег на спину, задрав ноги на низкий столик и позволяя любоваться своими стопами. Сяо Синчэнь изысканный эротизм этой ситуации оценил, но пересел поближе к той части, где была голова альфы. — Ты заставил меня ревновать, — мягким упреком произнес даочжан. Белый халат сбился и с Сюэ Яна, обнажив горячую, твердую грудь с румяными в свете улыбчивого солнца сосками. Это сногсшибательная картина, кажется даочжану, и если бы он не сидел — то однозначно упал. Упал поближе к рукам своего альфы, как спелое яблоко. Сяо Синчэнь не отказывает себе в маленьком вознаграждении за пережитые эмоциональные потрясения — целует нагретую кожу, через плотную завесу мышц и ребер, и надеется, что достало до сердца. Достало ли, Сюэ Ян? Что сделали с твоим сердцем те, кого ты до сих пор не можешь простить? Там ли оно, где тлеет мой поцелуй или мне поцеловать тебя дважды, трижды… многажды, чтобы оно забилось быстрее? — Пф! — Сюэ Ян смотрит в небо и ухмыляется, демонстрируя нарочитую развязность, клыки и отсутствие стыда. Сяо Синчэня досада царапает под ключицей — если бы альфа поцеловал его так же, он бы был уже голым. Но этого демона, с черным языком и черным нравом, вряд ли бы смутили такие неуклюжие вещи. — Если бы я действительно захотел заставить тебя ревновать, то привязал бы тебя к столбу и на твоих новоиспеченных глазах трахал подвернувшихся под руку омег и пытал, пытал и трахал. Иногда — совмещая. Сяо Синчэнь отупело похлопал ресницами. Да… Сегодня Сюэ Ян с наслаждением бесчеловечного палача напоминает ему о своей сути. Дикой, независимой, отрицающей законы морали и нравственности, невесело, вопиюще и сумасшедше восхищающей своей безжалостностью. Почему даочжан любит этого человека, какая россыпь звезд пушистым светом залегла в нем, если от него слепнут и душа, и тело? Сердце затрепыхалось раненой бабочкой, выморочное удовольствие этого момента слизала ненасытная боль. Сколько же Сюэ Ян вытворил с ним — и сколько еще вытворит — но самое страшное было не в останавливающейся, бесконечно расширяющейся, алчущей жестокости Сюэ Яна, а в том, что даже если она прекратится, Сяо Синчэнь станет умолять о ней, преклонив голову и колени; умолять самыми жалкими, всхлипывающими просьбами, самой леденящей душу мольбой, но ни за что в этом или ином мире не откажется от этого человека. Не отпустит. — Хорошо, — медленно, глубоко вздохнув, произнес Сяо Синчэнь. Он израсходовал весь свой запас ревности на три жизни вперед, поэтому обмякши кивнул бесцветным равнодушием. — Если на то твоя воля и желание. Омеги, которым я сегодня помог, будут рады тебя видеть в своей компании. Сюэ Ян тут же вскинулся, любопытно изгибая бровь и оглядывая даочжана с головы до колен, на которых тот сидел. Даочжан посмотрел сквозь альфу, будто дерево позади было интереснее, чем разговор про границы верности Сюэ Яна. — Что за хрень, даочжан? — спросил альфа, кивая, очевидно, на всего Сяо Синчэня разом. — Какой же ты непонятный, когда течный… — Ты тоже непонятный. Причем всегда, — отбил даочжан с невозмутимостью, которая всегда была присуща больше Сун Цзычэню, чем ему. Сюэ Ян, видимо, это уловил и скривился, будто ему под нос сунули яд в конфетной обертке. — Я хотя бы не ревную к самому себе, как это делаешь ты. Бывает иногда, но… Каким же надо быть слепым, чтобы не заметить. У меня ведь в голове пусто и бесхитростно, как в нашем старом похоронном доме, и ты, голый, бегаешь… Раздроби меня на мириады мелких кусочков — и каждый будет тянутся к тебе с неумолимой, кровожадной страстью, и каждый будет тебе верен. За ревность тебя, даочжан, можно тянуть, как за поводок или нитку, она ослепляет тебя, делает уязвимым, обнажает, и я с радостью запущу руки в открытую щель твоей грудины, схвачу сердце и буду держать изо всех сил, потому что я пойду на все, чтобы быть рядом с тобой, Синчэнь. Сюэ Ян охотно теряет иероглиф «Сяо», когда произносит даочжаново имя, и Сяо Синчэнь внезапно так этому рад, так этим пронзен, что еще немного — и можно выплюнуть остатки сердца в ладонь альфы. Его демонический голос звучит как сердцебиение — красивое и мягкое, полное жизни и правды, насыщенное страхом за грядущее неуловимое мгновение и захлебывающееся в настоящем. Сюэ Ян никогда не произносил его имя вот так — нежностью и легкозвучием, как танцующая среди цветов яблони пыльца, орошаемая солнечными поцелуями. Сюэ Ян никогда не называл его так близко и интимно — просто по имени, это всегда было игривое и бестелесное «даочжан» или полное насмешливой строгости «Сяо Синчэнь», милое и глупое «глиста, вредень, чудовище», но… Его жесткие, цепкие руки способны не только на жестокость. Его горячий рот — не только на грубость. И все его тело, жаркое и крепкое, способно быть мягким и утешительным. Сяо Синчэнь опускает голову, пряча возбужденный, встревоженный взгляд и миловидной спелости щеки. Он ждал это имя, он ждал этот голос — не годами и даже не десятилетиями. Вечностями. И теперь ему оставалось только зарыться в свою беззаботную, радующую страсть, накинуть небывалое облегчение, как одежду, на плечи. — Так значит… ты не пойдешь к омегам? — на всякий случай уточнил даочжан, пока его сердце тонуло в одуревшей от счастья крови. — Зачем это? Стишки про влюбленные сливы слушать? Я и сам умею стихи сочинять, оцени-ка: «Даочжан в белом — дай нам, несмелым. Много не просим — разиков восемь»! Сяо Синчэнь закрыл горящее лицо руками, совсем по-дурацки хохоча. Даже свой лебединый смех, со свистящим гагаканьем, его не остановил от позорной капитуляции перед шуткой Сюэ Яна. — Я ведь не отказываюсь, — все еще смеясь, омега положил ладонь на ближайшее к нему бедро Сюэ Яна, подкравшись поближе. Альфа, почему-то, озадаченно уставился на бледную и бесстыдную кисть даочжана, которая ласково переместилась на пах. — Можешь попросить и больше. И красивому молодому бессмертному господину я тоже окажу некоторые… услуги бесплатно. Сяо Синчэню показалось, что он что-то сломал в Сюэ Яне — тот, с приоткрытым ртом, взглянул на самого даочжана, выглядя донельзя мило и растерянно. Он не смутился и не покраснел — даочжану думалось, что стыд альфа потерял вместе с пальцем или девственностью — но все же это было самым близким подобием застенчивости, которое мог проявить этот человек. Жаль, что Сюэ Ян был переменчив, как ветер, и через миг он аккуратно перехватил тонкое омежье запястье, убирая руку со своего тела со спокойным лицом. — Вход в штаны тебе запрещен. — Что?! — гневно и нелепо переспросил Сяо Синчэнь. Он хотел добавить «ты его там привязал, что ли?», обнаружив отсутствие какой-либо выпирающей реакции, но сдержался. — Извини, но я храню верность своему омеге. — Но я… твой омега! — Да? Тогда где моя метка? — Я тебе детей родил! — Я тебя знать не знаю! У Сяо Синчэня закончились аргументы в этом шуточном споре, и он позорно сдался, посмеиваясь. — Что ж, Сюэ Ян. Тогда мне ничего не остается, как попросить тебя вновь поставить мне метку. — Для начала — заслужи ее. Все стало ясно: каприз Сюэ Яна означал для Сяо Синчэня неизбежную, мучительную, уничижительную, но сладкую пытку. В предвкушении даочжан приосанился, подбираясь еще ближе к своему альфе. Их лица находились так близко, что Сяо Синчэнь ощущал, как краешек дыхания Сюэ Яна щекочет его приоткрытые сухие губы. — Это не составит для меня труда. Однажды я уже пленил тебя. — Дважды, — моргнув черными глазами, поправил его Сюэ Ян с нетерпящей возражения, черствой серьезностью. И как он только мог говорить такие признания настолько спокойно? Будто бы не обрушивал Сяо Синчэню мир на голову и не ломал кости, будто бы не перерезал лунную жилу сердца одной только улыбкой… Рука Сяо Синчэня все еще была в мягком и защищающем тепле руки Сюэ Яна. Он не отпустил его и даже не собирался, и даочжан с облегченной улыбкой переплел их пальцы, чтобы сделать эту связь еще крепче и ближе. Это была правая рука Сюэ Яна, поэтому всем пальцам нашлась пара, и захват вышел поистине крепким и нерасторжимым. — Тогда я должен спросить тебя: какие тебе нравятся омеги? Хочешь, я стану красиво одеваться и заплетать сложные прически; научусь готовить самые сладкие блюда на свете; буду верно и неотступно следовать за тобой, и куда бы ты не пошел? Научусь вышивать или играть на твоем любимом музыкальном инструменте, подарю тебе еще ребенка? — Сяо Синчэнь и представить себе не мог, как можно понравиться Сюэ Яну еще больше, чем уже сделал даочжан. Судя по лицу альфы, ехидно ухмыляющемуся, тот выдаст сейчас такое, отчего уши даочжана отвалятся и сгорят, не долетев до земли. Но Сюэ Ян вновь его удивил. — Круглый, пузатый даочжан, которого я катал по кровати, как арбуз — нараспев произнес альфа, качая головой. — Но он не просыпался. Я уж думал, ты помер. Страшное зрелище. Ты очень много дрых, обкрадывая меня в своей компании. Мне было одиноко. — Мне жаль, — с грустью и неподдельным сочувствием произнес Сяо Синчэнь, прижавшись в неясном порыве лбом ко лбу Сюэ Яна. Память о том времени доходила до омеги урывками, и теперь он понимал — почему. Но нежность была в другом — отчаянная и болезненная — Сюэ Ян никогда не упрекал его в этом, не пробуждал вину за то, что омега делил все свое время с еще не рожденными детьми. Никогда не жаловался и не просил ничего для себя при его-то жадности — для такого существа, как Сюэ Ян, это должно было быть сродни пытке. — Полно, даочжан, — фыркнул альфа. Его голос был смешливым, как и всегда — но левая ладонь изящно коснулась живота Сяо Синчэня затянутыми в черную ткань костяшками. — Насколько же нужно быть добрым, мягким, удобным, чтобы даже мое злое, бестолковое семя смогло в тебе прорасти. «Это было совсем несложно», — хочется сказать даочжану. «Я не такой, просто так получилось». «Это все ты, больше никому на свете я бы не позволил подобного». «Не говори так про себя. Ты считаешь себя безжалостным, ужасным, мерзким, упиваешься этим, коронуешь терновым венцом свое бессердечие, вынуждая самого себя носить эту боль с гордостью, пронзая свою душу шипами. Я хочу снять с тебя все, до последнего слоя боли и усталости от мира, хочу исцеловать твои шрамы, если позволишь, хочу крепко обнять, показав, что ты тоже заслуживаешь и дом, и тепло, и сердце — горячее, любящее тебя сердце. Я хочу беречь тебя, как не бережешь себя ты, и пусть всю твою жизнь у тебя был лишь ты один — я не стану претендовать на первое место. Позволь мне быть рядом. Позволь мне любить тебя, позволь мне любить то, что ты прячешь». Но вместо этого Сяо Синчэнь, выкручивая на максимум свое природное омежье очарование, с озорством спрашивает: — У этого бессмертного господина есть дети только от этого недостойного омеги? Этот скромный омега первый, кто подарил ему наследника? Сюэ Ян, конечно же, на это не покупается. Он равнодушно хмыкает, поднимая свой тяжелый, опьяняющий взгляд. Какие же по-звериному преданные, дикие у него глаза. Луч света, целующий дно зрачка, на мгновение слепит альфу, и тот прищуривается, выглядя донельзя великолепным. Сюэ Ян — картина, дышащая лесом, каждая гибкая линия естества, знойный день, пульсирующий солнцем, маленькое осеннее тепло, зажатое в кулак, седое небо в преддверии дождя, непредсказуемый удар грома в центр вселенной. Сяо Синчэнь хочет оказаться с ним под начинающимся штормовым дождем, посреди бескрайнего, как сама вечность, поля и страстно сплестись — телами, мыслями, кожей, запахами, мечтами. Мир вокруг будет дрожать от боли, раненный первыми каплями, пока Сюэ Ян будет брать даочжана неистово и неотвратимо — Сяо Синчэнь отчетливо видит свою запрокинутую голову и переломанный стонами белый штрих шеи, иглы молний, сшивающие небеса и землю. Посреди обволакивающего хаоса собственноручно принесенную жертву пожрет неизведанный зверь. Чужеродное и горячее ощущение забивается Сяо Синчэню в мысли и под золотым ядром. Щекоткой оно охватывает внутренности, вынуждая хихикнуть и бестолково покраснеть. Соблазн, искушение, порок, исходящие от зверя, никогда ему не были страшны по-настоящему. Распотрошить зверя, вытащить из него жилы — Сяо Синчэнь на это способен, на сладкую неуважительность и приторную жестокость. Сюэ Ян отзывается на нее очень легко и верно: ему все равно, пожирать или быть растерзанным, пока в этом есть хоть намек на бесчеловечие. Сяо Синчэнь в нем увяз сильнее, чем думает альфа, Сяо Синчэнь намного хуже, чем знает Сюэ Ян. Потому что Сяо Синчэню никогда не нужен был рядом человек, ему абсолютно всегда требовался зверь, способный растерзать трепетно оберегаемый даочжаном мир. Ему всегда нужен был вызов, всегда больше, чем Дао, Сяо Синчэню ничтожно не хватает тех крох, что подкидывает ему под ноги с небрежностью скупого покровителя избранный путь. Грех, святость, вина, вера, боль, удовольствие, меч, яд — какая разница, чем именно ранит его зверь, пока Сяо Синчэнь готов вцепиться в него в ответ зубами. В свои семнадцать он хотел спасти весь мир, теперь он хочет спасти этого зверя, могущего разорвать вселенную. Страшно? Едва ли. Его кровь гудит от упоения, расцветая на щеках лихорадочной завесой предвкушения. Спасти весь мир намного легче, чем одного единственного Сюэ Яна. Сюэ Ян, видимо, чувствует подступающую к нему опасность в лице Сяо Синчэня, так как слегка отодвигается, убирая все свои конечности от захватнических действий омеги. — Чем ты только слушаешь? Я ведь еще вчера сказал тебе, что ты первый… Первый, кто… — Сюэ Ян обиженно поджимает тонкие губы, складывая на груди руки. — Надо было лучше слушать. Теперь не скажу. Даочжан смеется, кутаясь плотнее в свое изысканное, бесконтрольное счастье, как в осенний, вязкий воздух. — Ты тоже первый, кого я полюбил, — ласково говорит он. Даочжан не уточняет, кого именно: милого друга или самого Сюэ Яна, поэтому фраза болтается на ветру, как тонкая паутинная нить. Настолько тонкая, что Сюэ Ян ее не видит. Нет. Он боится ее увидеть, ошалело догадывается Сяо Синчэнь. — Ну вот и славно, — заканчивает альфа, поднимаясь на высокие, стройные ноги. По его лицу и раскованным движениям вряд ли можно что-то понять, и у даочжана остро сжимается сердце, превращаясь в иглу, мешающую дышать. Сюэ Ян подает ему левую руку, помогая встать. — Пойдем в дом. Тебе не стоит простужаться в такую пору.

***

Сяо Синчэнь готовился ко сну, когда в спальню вошел Сюэ Ян с некой развязной прытью. Даочжан успел снять все свои многослойные и многострадающие одежды, оставаясь только в нижних и усохнув при этом на пару размеров. Омега уставился на Сюэ Яна с немым вопросом, а тот, как будто забыв, зачем пришел, уставился в ответ. Так они простояли какое-то время, пока Сяо Синчэнь не решил, что ему прямо сейчас следует начать заслуживать свою метку обратно! Сюэ Ян за этим сюда пришел? Он не мог попутать спальню с кухней или своей мастерской, но если он хочет выгнать отсюда самого даочжана, то Сяо Синчэню придется это предотвратить. Осторожно омега подошел ближе, стараясь предугадать намерения Сюэ Яна, но тот ничего не высказывал вслух. Он все еще был раздет по пояс, и Сяо Синчэнь почти спотыкался, выхватывая в тяжелой, влажной полутени вечера волнующие рельефы. Сильные, ровные надплечья, плавно перетекшие, как капли, в две стороны от тонкой шеи, крепкие, цепкие руки с длинными узловатыми пальцами — ошеломительная, мучительная красота этого альфы вновь восхитила Сяо Синчэня до легкой, предвкушающей дрожи. Горячая гладь сюэяновой кожи и прохладный шелк волос дезориентировали контрастом и пленяли. Даочжану остро захотелось обвести все умопомрачительные линии Сюэ Яна руками и языком, вырисовывая его портрет заново, знакомясь с этим телом полноценно первым, зрительным разом. Сяо Синчэнь, пестуя в груди свою маленькую радость, всматривался и впивался всем своим новообретенным зрением в этого человека, поражаясь, насколько органично и правильно сплетен Сюэ Ян из костей, жил и твердоватой, безудержной жизненной силы. Будто каждая линия его тела находила свое завершение — идеальное и остро-вкусное. Поневоле Сяо Синчэнь ощутил себя тепличным растением, взращенным под неусыпной опекой ласковой руки. Сюэ Ян же всегда был горьким, пробивным сорняком, полынью у края дорог. И где бы ни оказался Сяо Синчэнь — Сюэ Ян всегда будет неизбежен. На эту мысль даочжан отозвался экстатической дрожью, нескрытной и глухой, почти безапелляционной. Как он ранее мог вылепить в своей голове, что Сюэ Ян когда-нибудь от него уйдет? Не было силы, не придумал еще мир такой кары, чтобы разорвать их, расторгнуть страстную соответственность, вытащить из Сяо Синчэня каждую каплю, каждый ошметок, хоть мало-мальски говорящий про Сюэ Яна. Он любит Сюэ Яна, этот печальный, непостижимый океан, извечно одинокий в своем могущественном размахе, безукоризненном притяжении, неповторимый и бездонный. Никто в мире не требовал Сяо Синчэня столь жадно, никто не желал его любви, его лунного, слабого света, пролитого, как молоко, в чернильные глубины. Каким бы ни бывал Сюэ Ян: злым, разбитым, угнетенным, слабым, потерянным — у даочжана всегда были силы его любить. Всегда это происходило со всей щедрой жадностью его сердца. Почему любить было так просто, не мог взять в толк Сяо Синчэнь. Почему даже сейчас он бы предпочел, чтобы Сюэ Ян держал в левой руке хлыст, чем свою бесконечно горькую, безжалостную память. Этот шрам, не скрытый перчаткой, жег даочжану кожу, сердце и душу, как магическое тавро. Сяо Синчэнь хотел что-то сказать чужими от боли губами, но Сюэ Ян опередил его, считывая по искаженному от страданий лицу омеги, что тот собирается произнести. Не мешкая, он вздернул тонкий даочжанов подбородок и поцеловал так, будто, кроме Сяо Синчэня, у него не было ничего, даже твердой земли под ногами. Обескураживающая ранимость этого жеста прошила даочжана изнутри, но он не был столь болезненно напитан страстью, как днем, когда они мирно грелись под остаточным, тощим осенним солнцем. Вдоль омежьего позвоночника спустилось жарким и вязким, скользким, и чтобы удержаться на каком-то отчаянном краю, Сяо Синчэнь крепко обнял своего альфу. С упоением он вслушивался в горячий, пышный запах Сюэ Яна, горький и немного пряный от возбуждения. В этот момент даочжану было все равно, что именно захочет от него этот человек — его воля превратилась в воду, заранее согласную принять форму всякого сосуда, куда ее нальют. Единственное, что остро захотелось Сяо Синчэню, разомлевшему от близости с любимым человеком, потерянному среди нахлынувшего исступления — это сесть на колени и познакомиться со всеми шрамами и следами пережитых сложностей. Изласкать все раны и царапины, представленными иными формами памяти, пережить вместе с Сюэ Яном все до последней границы боли. А после, как большой, сочный плод, взять в рот… Больше всего на свете Сяо Синчэню хотелось спрятать эту часть Сюэ Яна в себя, чтобы никто в мире не смог подобраться к нему ближе, чем это сделал даочжан, чтобы никто не смог обвить сердце Сюэ Яна мягкими, тлетворными руками. Одна мысль, жгучая, миазмирующая мысль, что Сюэ Ян позволял кому-то трогать себя здесь и там, с надменной небрежностью открывал свое тело кому-то еще… Разрешал обкрадывать Сяо Синчэня заранее — эта мысль сводила с ума. Неужели кому-то другому он дозволял то же, что и даочжану, почему он это делал, зачем ему потребовалось обнажаться перед другими людьми. Как он вообще посмел подарить себя кому-то, кто не был Сяо Синчэнем? Свирепая, гноящаяся ревность, которую следовало бы отсечь, но Сяо Синчэнь не мог. Ему в радость было болеть ею, отдаваться ей, чувствовать ее руки, сжимающие сердце. Это тоже было сладко, как и все, что демонстрировал Сюэ Ян — сладость, не знающая себе равных. Все, что угодно, Сюэ Ян, все, что угодно, лишь бы только мы были связаны вовек. Своей любовью Сюэ Ян вложил ему в руки кинжал, позволяя вскрыть глотку судьбе. Этим оружием Сяо Синчэнь мог бы нанести тысячу порезов Небесам и испить кровь богов, если бы это было нужно. Отречься от друга, от предков, от совести и морали, лишь бы Сюэ Ян был рядом. Какая разница, что еще сделает Сюэ Ян, куда опустится, куда поднимется — Сяо Синчэнь неизбежно последует за ним по своей воле. Мучительная неодолимость между ними, неизбежность связи, бестолковое сплетение сердец, помогающие перешагнуть любую пропасть, без страха заглянуть в ее лицо. Даочжан давно уже сплел канат из своей души, рассыпав ее золотистым звездным дождем. Сяо Синчэнь давно уже простил Сюэ Яну Сюэ Яна и получил подобное же прощение. Темный жар лизал Сяо Синчэню сердце, изводя томлением внизу живота. Поцелуй стал набухать чувственной страстью, и Сюэ Ян мягко укусил даочжана за нижнюю губу. Чуть слаще, чем конфеты, всегда лежавшие у изголовья кровати. Слаще на самую каплю, которая дает перевес и в битве, и в любви, и в боли. Даочжан успел ее выпить прежде, чем отстраниться и заглянуть альфе в лицо. Испещренные возбуждением глаза Сюэ Яна поблескивали, как ночное озеро, заглотнувшее звезды. Бессердечно красивый человек в даочжановых объятиях усмехался и выглядел как отлитая в форме вселенной сила, первородная жизнь в безутешном ее обличии. Было что-то неспокойное в том, каков Сюэ Ян был на ощупь и вкус. Какая в нем таилась сочная, качественная сексуальность — он принес ее, как дар, как неразрывное касание к вечности, откуда появляется все живое и куда уходит все мертвое. Подавляющая и невосполнимая, уникальная, ударяющая по всему восприятию раскаленной плетью. Сяо Синчэнь зажмурился и бросился в омут с головой. Может быть, позже он вынырнет и отдышится, но сейчас он больше всего хотел только этого человека. Спрятать, украсть, забрать у всего мира. — Стоит тебе напомнить, чей ты теперь омега, — сухо усмехнулся Сюэ Ян, и Сяо Синчэнь мог бы поклясться Дао, что тот слизал эти слова из даочжанова сердца. Жаждя их, как больной лекарства, даочжан с охотой принимает их, распахиваясь навстречу. Сюэ Ян снова целует его — неумолимым, несокрушимым жестом, грубость напополам с солнцем, ржавый жар страсти и необъятное исступление. Нежность, жадность, влечение, острота языка, подвижность и влага вылепили рот даочжана посреди бесформенного куска существования, посреди хаоса горячки. Сюэ Ян может вогнать в него нож по рукоятку или свой член — Сяо Синчэнь более чем готов ко всему с одинаковым смирением. От этой мысли дрожливое удовольствие скользнуло между его бедер, атласная лента возбуждения крепко затянула подбрюшье. Сяо Синчэнь никогда еще не был так сильно влюблен, возбужден, обнажен и охотлив до ответных ласк. Ему не хотелось раскрывать глаз — стыдливая глупость и попытка вернуть утраченную иллюзию, но в то же время ему не хотелось смыкать век, чтобы вовсю напитаться неуступным, неугасаемым пожаром во тьме, пожирающим его плоть и кости. Умопомрачительно горячие пальцы Сюэ Яна, в прежние разы — давящие и направляющие таз взять глубже и больше, сейчас растянулись на его пояснице, прижимая ближе, как прижимает трепетный букет из белоснежных орхидей юный любовник. Одновременно чувствуя себя и в свирепом огне костра, и на нефритовом алтаре Сяо Синчэнь едва сдерживался, чтобы не выдать свою острую нужду, безудержную, как рассвет, нежность, порожденную от острого и пронзительного слияния двух крайностей Сюэ Яна. Даочжан скучал по этому ощущению — волнующему и терпкому, когда с него снимают одежду, как будто обнажая конфету от рисовой бумаги. Нетерпеливо и жадно, с тем ненасытным, присущим только Сюэ Яну голодом, с необходимой болью от его кусачих поцелуев в тонкие и субтильные косточки ключиц. Сюэ Ян как будто хочет высосать из них остатки звездной крови, разгрызть соединяющие, липкие суставы, но из него выходит бурлящая мягкость, утешительная и бестолковая. В ответ Сяо Синчэнь, стоном закусив губы, глотнул, как крепкого вина, подслащенного горечью альфы воздуха. Воздуха было мало, всюду мало — остались лишь рассыпчатые искры прежнего, цельнокройного мира, трещащего сейчас каждой визгливо натянутой ниткой. Сюэ Ян демонстрирует свою страсть, как силу, свирепую и подчиняющую, и Сяо Синчэнь охотно склоняет перед ней голову, не думая ослушаться ее пронзительной мощи. Она густая и цветистая, как босоного бегущий по летнему разнотравью медовый запах, и по сравнению с ней даочжан — сухорослый чернобыльник. Для него это не приговор, он знает, как хорошо умеют руки и тело Сюэ Яна переплавлять его белый дрожащий стебель в чистейшую, ускользающую смешливыми песчинками из пальцев страсть. Это не больно и не хорошо, это — момент. И в этот момент Сюэ Ян порочен, как оскверненная святыня, красив, как пугающий раскат грозы, темен, будто ночь. Грязен, будто тающий в ладонях грех. Впитав в себя торжественную ярость мира, он становится едва ли не божеством хаоса, привнося в упорядоченный доселе, целостный мир Сяо Синчэня бурю и шторм, разруху, вылизав подчистую благовоспитанность и благонравие, невинную чистоту. Зацелованный этим жарким демоном даочжан уже был в бреду. К тому же — совершенно нагим, растянутым, как полотно для каллиграфии, на постели. Предвкушение нетронутой кистью бумаги — Сяо Синчэнь понятия не имеет, какой рисунок выведут на нем, где коснутся задумчивым, резким штрихом. Ранее он не видел, куда придется сладкий удар, поджимаясь и заигрывая с чужим взглядом перекатом мышц под тонкой кожей. Но сейчас он смотрел и ждал, раскидывая коленки в сторону, чтобы притянуть к себе крепкое, гибкое тело альфы. В тот же миг горячий и пылкий Сюэ Ян оплел его, и даочжан почувствовал себя добровольно отданным в клубок змей. Пряный кипяток этого сплетения осел на теле даочжана, вынуждая кожу покрыться сотней мурашек. Ранее Сяо Синчэнь и представить не мог, что единение с человеком будет настолько его будоражить и пронзать. Ему нравилось быть со своим альфой в каждой точке своего существования, и даже этот интимный мирок, созданный посредством слияния их мыслей и желаний, чувств и потребностей, был ему бесконечно дорог и необходим. Не прибегая к длительной задумчивости, он мог придумать десятки способов провести время вместе с Сюэ Яном, не деля постель, но что-то, столь безрассудное, инаковое, подвижное и захлестывающее, позволяющее щекотать небесное брюхо вскинувшейся от удовольствия душой, было по-особенному нужно даочжану. Сквозь завесу обжигающего наслаждения ему открывался иной мир, грань которого ему дозволялось переходить только в такие моменты. Касание к инородности, к потайному витку жизни, к неуловимости и неумолимости момента, к эпицентру бури, находясь от нее за тысячи ли. Будто бы он мог обвить Сюэ Яна пальцами-лозами, заглянуть в него со всей детской непосредственностью и мудростью старца, обнаруживая среди очередной тайны мягкий и простой ответ. Они с Сюэ Яном хорошо понимали друг друга и вне постели, но в ней они словно становились единым целым и буквально, и фигурально. Чувствовали тела друг друга, биение пульса в сладкой складке локтя, и одновременно с этим никто из них не мог отследить тот момент, когда один становился продолжением второго, когда все границы исчезали и они растворялись друг в друге, как краски в воде. Ни с кем Сяо Синчэню не было так хорошо и понятно, тепло и близко, интимно в самой сердцевине интимности. Никогда это не было для него в тягость или в скуку, никогда он не чурался вывернуться вшитым в его тело тонкой шелковой нитью желанием. Ему нравилось показывать эту нить Сюэ Яну, зная, как сильно она отличается от всего его образа праведного омеги. Ранее даочжан ее стеснялся, но сейчас сама мысль скрыть ее или искоренить была ему смешна. Душа Сяо Синчэня оказалась куда более голой, чем его тело. В те моменты высшего единения, в той самой точке кипения, когда плавится даже солнце, наслаиваясь на горизонт, даочжан ощущал себя как откровенно раздетая земля, горячая, влажная и подвижная. Земля, выхваченная из сна, земля тех самых ранних времен, когда ее тело не было заковано в броню почвы и воды, и к ее жаркому, живому боку, переливающемуся магмой, ластились с преданностью кометы. Где-то вдалеке венец звезд украшал темноволосое небо, и слезы, что оно испускало, падали с горящими хвостами за край мира, в вечную толщу непостижимства, в многоголосие и многоточие вселенной, подарившей жизни такое пестрое многообразие. В такие мгновения острого, удушающего, волнующего наслаждения становилось на одну тайну мироздания меньше. Когда бродящее по груди сердце прибивалось к ребру, как рыба к кромке воды, его тут же пронзало иглой невосполнимой любви и безграничной благодарности. «Сюэ Ян… Все, что я хочу — чтобы мы вернулись к звездам вместе, держась за руки». Сяо Синчэнь блаженно закрывает глаза. Ему нравится эта абсурдная мысль. А Сюэ Яну нравится кусать его — неспешно и почти со смакующиейся болью, и стоит даочжану потерять бдительность, как альфа тут же прикусывает его сосок со всей своей смиренной искренностью. Даочжан все равно улыбается — ему знакома эта боль, он встречает ее, как старого друга, открывается ей и неслышно стонет на грани выдоха. Его дети — их дети — кусают его куда нежнее, требовательнее и изящнее, но Сюэ Ян чудесно осведомлен, что именно и как он хочет получить. Сюэ Ян развивает из укуса необычайно смущающее действие и пьет из даочжана с одурманивающий жаждой, пьет, как пил из носика чайника сегодня днем, не заботясь о манерах и церемониях. И Сяо Синчэню до безумия нравится его открытая, нагая, дикая вольность. Во всем. Везде. Всегда. Словно этому человеку всюду было уготовано отдельное место: что на земле, что под ней, что на небесах. «В моем сердце для тебя тоже уже давно томится место». Даочжан, обжигаясь о сумасбродность подобного процесса, вскрикивает, всласть застонав, и Сюэ Ян поскорее зажимает омеге рот — прямо поверх обнаженно потрескавшихся губ, сильно и жарко, чтобы свистел воздухом через нос. — Что за сучий скулеж, Сяо Синчэнь? Придержи свой праведный рот на замке. В ответ, покрывшись румяной пенкой, даочжан категорично застонал, подрагивая и тесно обхватывая тонкими ногами альфу. Его тут же обварило в кипятке это запретное, с ума сводящее удовольствие. «Да, да! Зажми мне рукой рот и проси быть тише своим настоящим голосом», — лихорадочно окатило Сяо Синчэня. Эта мысль, сладкая, вездесущая, пронзила его как яд, выбив из тела даже раскаленные добела кости. Голос Сюэ Яна — чистосердечно признание — звучал, словно журчание воды для умирающего от жажды — благословенно. «Говори еще! Скажи, скажи», — умолял сердцем Сяо Синчэнь, припадая к сюэянову голосу, как к святыне. Возбуждение вонзило в его тело острые клыки, выпивая по капле рассудок. Потерянный в своем вишнево-яблочном сердце, жаждущий быть услышанным, спрятанный от мира телом Сюэ Яна и его запахом, даочжан ощущал, как его разум превращается в разбитую чашу — и из нее льет, льет, льет… Оглушающая интимность, лишающая восприятия; пара длинных прядей прилипла к вискам, стекло за уши щекотливой волной — горячо, вязко-влажно, до самых кончиков ног. Торжественное возбуждение прошивало, как яркие, раскаленные нити — будто на его теле распускался огненный иней, бесконечно изящный узор которого просочился и в мышцы. И это было восхитительно. Показательное удовольствие, которое даочжан щедро окропил очередным глухим стоном в сильную ладонь, расцвело, как бутон, запах течки разлился очаровательно серьезно. Сяо Синчэня повело и замутило от ситуации, ему захотелось больше, острее, ближе, ему захотелось вцепиться в альфу и принять в себя. И от этого ощущения даочжан уже отвык, оно режет его тело раскаленным ножом, как кусок османтусового пирога, обугливая по краям, вызывает свирепый, тактильный голод, сводит под челюстью и ему так хорошо, что он производит еще один вибрирующий стон. — Капризная сучка, — неожиданно смеется Сюэ Ян возле уха. Он растер это слово между зубами, как сладость, чтобы ненавязчиво, но крепко прилепить к слуху Сяо Синчэня. А его губы так постыдно, будоражаще влажны… «Назови меня сукой, — прекрасная, охотная, пугающая мысль простреливает внутри головы, — поставь раком, как я и заслуживаю, заломи руки за спину и бери жадно, требовательно и больно». Сяо Синчэнь ждет наказания от Сюэ Яна, ждет его откровения, он знает, каков Сюэ Ян на вкус. Сяо Синчэнь ждет боли, презрения, снисхождения, но не милости — пожалуйста, только не ее. Это убьет его, как убивает гроза. Разорвет, уничтожит. Потому что это несправедливо — получать прощение вместо наказания, потому что это неправильно — получать объятия вместо избиения. Потому что ласка, добро и любовь — самое невыносимое, жесточайшее оружие на свете. Потому что Сюэ Ян должен казнить его, а не помиловать. Сюэ Ян его искупление, а не свет. Сюэ Ян его кара, его боль, его ненависть и совесть. Он должен быть беспощаден. Сюэ Ян должен перерезать ему глотку и вырвать сердце, и может быть, только так Сяо Синчэнь, наконец, и правда поверит, что возле него Сюэ Ян. Его возмездие. Сюэ Ян понимает его без слов, интуитивная прозорливость этого человека всегда вводила даочжана в сильнейший трепет и обволакивающую радость. Альфа и правда ставит его на колени, без грациозной пошлости и липкой непристойности, отчего в голове Сяо Синчэня смешиваются, как молоко и чернила, разнородные образы, стройность и изящество ранее выученных догм и правил. Подобная поза требует чрезвычайного доверия, но даочжан уже прошел стадию, когда его волновала собственная стыдливость. Взмокшую спину целует лунный свет, и Сяо Синчэнь видит его тонкие, паучьи, костлявые пальцы, тянущиеся к простыням. Ему хочется тотчас закрыть окно плотной тканью, чтобы ничто в мире не могло поспорить с его правом на единоличное владение альфой хотя бы в такой момент. В момент, пропитанный жаждой и голодом. На секунду даочжан ощущает, что его невыносимое желание делит и Сюэ Ян. Его рука между лопаток тяжелая, как горе. Альфа вылизывает даочжану загривок, даже не думая кусать, и это — мучительно. Но именно этой муки Сяо Синчэнь желает больше всего на свете. Он жаждет наказания в виде Сюэ Яна — настоящего Сюэ Яна. Сяо Синчэнь хочет принадлежать этому человеку, принадлежать единению с ним, выбросив остальной мир, как исхудавший платок. Может быть, извиваясь в конвульсиях, страдая, будто живое сердце, этот мир перестанет оспаривать горячечное желание Сяо Синчэня быть еще ближе к альфе, поглотить его целиком. Даочжан хочет вонзиться в этот поток бесконтрольной энергии, исходящей от Сюэ Яна, как в живую плоть, красноречиво демонстрируя свою нужду. Но что бы ни делал Сяо Синчэнь, как бы ни извивался в тщетной попытке разделить сердце, словно чашу свадебного вина, с Сюэ Яном, тот был неумолимо ярче и сочнее. Он исцеловывал выступающие в русле спины позвонки, каждый пеленая в тугой шелк очаровывающего, нежнейшего наслаждения. Никто на свете не знал этого тонкого, порочного секрета — насколько омега уязвим в этом самом месте. Даочжана тут же охватило выжигающее удовольствие, бесповоротное и скороспелое. Мучительно ему захотелось опустить руки вдоль своего тела, коснуться себя между ног, в том самом средоточии боли и огня, приласкать и утешить, ощутить биение страсти в самой исконной ее точке. Но Сюэ Ян и здесь опережает его. Его левая ладонь не спеша соскальзывает с поясницы по гладкому полукругу ягодицы, и это ощущается, как удар хлыста, ненасытно пьющего боль. Сяо Синчэнь слишком хорошо знает цену этой ласки, слишком близко знакомится с ее невыносимой и немилосердной, язвительной резкостью. Левая рука Сюэ Яна выглядит отталкивающе даже для даочжана, который видел множество обезображенных трупов. Приплющенные, деформированные кости, раздавшиеся вширь фаланги пальцев с частым перекрестом рубцов, часто ныли при непогоде, из-за чего Сюэ Ян брезгливо пускал по ладони поток духовной энергии. Он скрывал свое увечье лихорадочно и злобно, и чаще всего даже после обнародования своего имени носил непроницаемую для глаз черную перчатку почти до локтя. В этом была какая-то пронзающая пикантность, тайна, неподдающаяся обжалованию, недозволенная даже Сяо Синчэню, который знал об этой руке почти все. И вот теперь она… Горький, громкий звук, который издает Сяо Синчэнь, хладнокровно притупляет боль. Даочжан допускает его, выводит из своего рта с поразительной интонацией благодарности, и слышит усмешку Сюэ Яна. Может быть, альфе тоже больно? Насколько чувствительны его пальцы, хороша ли их подвижность? Но Сяо Синчэнь ничего не спрашивает и замыкает пальцы Сюэ Яна внутри себя, своей разомлевшей узостью, позабывшей, когда ее тревожили в последний раз. Сяо Синчэнь ничего для себя не просит — тем более пощады — и ему ничего не остается, кроме как принять разбухшие фаланги левой ладони. Это ощущается совершено иначе. Будто бы в его тело забрался огромный, костяной паук, и все его подвижные лапки старательно толкаются, ища выход. Боль нарастает в даочжановом теле и опадает, словно пение при луне, но это все еще хорошо и правильно. Так, как и должно быть. На мгновение ему в голову забирается крамольная мысль: использовать пальцы Сюэ Яна в погоне за собственным удовольствием, но он быстро выметает ее, как сор. Сюэ Ян хмыкает еще раз. Альфе ничего не стоит толкнуть ладонь еще дальше, одновременно с этим небрежным укусом впиваясь в непререкаемо воспитанную строгими правилами спину. Кажется, ему нравится, как она растелилась перед ним, как завоеванная без лишней крови земля, ему нравится ее теплая дрожь и бессильная испарина. Его клыкам нравятся взбурлившие из-под белой кожи выступы позвонков, осторожные и нежные, как первые весенние цветы. Сяо Синчэню это не нравится — ему не нравится, как душит его тело вскинувшее голову удовольствие. Под нижними ребрами вибрирует жар, щекоча сердце. Пальцы Сюэ Яна тоже делаются осторожнее и терпимее, и паук меняет лапки на воздушные крылья. Невесомые завитки ширятся внизу живота голодно и обжигающе ослепительно. Пряная боль перетекает в чужеродное ощущение сладчайшей истомы, словно Сюэ Ян беззастенчиво и небрежно переворачивает песочные часы, не зная, каким основанием опустить на стол. Сяо Синчэнь досадливо поджимает губы, вспоминая, что по доброй воле лег в постель к демону, ненасытному и прожорливому, требующему от мира все и сразу. Он хотел получить даочжана, его принятие, его боль, его наслаждение, его радость, слезы, горе и порок. У Сюэ Яна тоже порочные руки и порочный рот — злой до кровавых брызг, красный, как раздавленная горсть спелой брусники. И ими он выгрызает Сяо Синчэня до основания, вылизывает кости и жилы, берет до предела и — за край, испивает, тянет, вынуждает теряться. Там, внизу, нанизанный на пальцы Сюэ Яна, будто рыба на крючок, даочжан уже был помилован. Вытрясенный до самой души, потерявши кости, он только и мог, что глухо, безмолвно принимать это прощение. Альфа согнул внутри пальцы, томно погладил и… Сяо Синчэнь закричал, тело его стало мягким, бескостным, нежным, жидким. Нет, не рыба, удивленно подумал даочжан. Наживка. Потому что у рыбы все еще есть шанс, а у него — уже нет. Нестерпимое удовольствие тотчас скатало Сяо Синчэня в тонкий, горячий, обнаженный белый нерв, пожирая огнем. В этот момент — сладостный, жгучий — даочжан был ближе к звездам, чем собственное имя. В беспамятстве Сяо Синчэнь сильно и жадно прижался к Сюэ Яну, и тот ответил полной взаимностью. Прижавшись горячим друг к другу — уголек к угольку, они повалились на постель, и альфа мгновенно запутался в руках и ногах Сяо Синчэня, не позволяя омеге растечься морской звездой. Даочжан чуть слышно хихикнул. Он так их и представлял: подтекшая, белая свеча растянулась возле обоюдоострого кинжала. Острые, твердые, как камень, глаза под прямыми стрелами бровей смотрели на даочжана со вниманием и любопытством. Подтолкнув Сяо Синчэня за край и обрушив ему на голову звезды, Сюэ Ян теперь был сама кротость. Но пах он все еще яростно и густо, до неприличия горько, что выдавало в нем не скрывшееся до конца возбуждение. Сяо Синчэнь облизнул губы и попытался выпутаться из Сюэ Яна, чтобы ласково позаботиться и о нем, но альфа спокойно произнес: — Лежи. Обидно дрогнув, губы даочжана упрямо и свирепо поджались. Ему все еще не нравились умения, наспех собранные из их горячечных соитий, которыми обзавелся Сяо Синчэнь? Не нравился сам Сяо Синчэнь? Не нравилось, что даочжан касается его, как расшитой драгоценностями и вытканной самими небожителями парчи? Или… — Ты так сильно его привязал к бедру, что он отпал? Сюэ Ян спрятал в лицо подушку и глухо вскрикнул туда, сильные плечи явили миру свою содрогающуюся в смехе дрожь. Все еще неразборчиво, не поднимая головы, альфа продолжил: — Да. Теперь я неинтересен даочжану? — Абсолютно неинтересен, — мстительно вернул шутку Сяо Синчэнь, едва удерживая улыбку и смех. — У меня все еще есть пальцы. — У меня тоже. Причем, на один больше. И хихикнул громче. Сюэ Ян поднял лицо, глаза его торжественно и жадно блестели, словно омытые червонным золотом. — А жопа твоя не лопнет, если ты все десять в себя запихаешь? — Но она точно не лопнет, если я приму тебя в себя, — успев перехватить беспечность Сюэ Яна, Сяо Синчэнь неожиданно выпутался из его объятий с грациозным проворством, перекатив альфу на спину и оседлав его бедра. Ничего, конечно же, там и не думало отваливаться. Какое-то странное, дребезжащее, зыбкое чувство промелькнуло на лице Сюэ Яна, но руки его крепко сжали даочжановы бедра, не позволяя ни слезть, ни привстать. Нельзя было сказать в этом мире, запутанном между полуночными тенями и хрупкостью луны, был ли альфа зол, растерян, удивлен или заинтересован. Внезапно он произнес бесстрастным голосом: — В детстве, когда я не мог раздобыть еды по несколько дней, а про сладости и думать было нечего — я с нетерпением смотрел на огромные бутоны яблони, ожидая, когда она даст плоды. Кисло-сладкие яблоки, налившиеся к осени, порой были единственной для меня пищей. Краснобокие, очаровательные и чаще всего червивые. Я ел их целиком. Сюэ Ян также внезапно прервался. Его большие пальцы остро вонзились в мякоть бедер Сяо Синчэня, но тот ничего не чувствовал, кроме бесконечного озноба. Даочжан не знал, что такое голод, он понятия не имел, как можно выжить на улице, находясь в постоянной борьбе с миром. Вздрогнув, он вспомнил, как сказал однажды Сюэ Яну, когда тот рассказывал о своем детстве: «Сейчас твое положение вполне благополучно, незачем жить прошлым». Мысленно омега дал себе укоряющую пощечину. Хорошо было ему говорить, не ведая, какие шрамы это оставило. Разве может хоть один живой человек забыть свое прошлое? Разве он сам забыл? Стоило тогда и самому себе сказать эти слова: «Незачем вспоминать, что сделал Сюэ Ян, незачем думать о Сун Цзычэне и горько плакаться о потерянной дружбе, ведь все это в прошлом, а сейчас у меня все хорошо». Каким же он был недальновидным и двуличным в этих словах! Все возбуждение пропало, и даже его корни, жадно пьющие жар внутри живота, иссохли. Сяо Синчэнь опустил голову и мягко, бережно укрыл альфу собой. Тот сразу же сомкнул на его пояснице руки. — Ты пахнешь, как те яблони… — Сюэ Ян все еще говорил, не придавая голосу никаких эмоций, будто четко и ясно отделял воспоминания от себя. — Как сладкая надежда. Как сама жизнь. Осенью всегда было легче: вдоволь еды, люди собирают урожай, но те яблони, порождающие такие красивые плоды… Я рад, что наши дети родились осенью. Сяо Синчэнь уткнулся в бьющуюся на шее альфы жилку и неслышно умолял ее биться как можно дольше. Каждое слово Сюэ Яна горело на его коже, как солнечный ожог. — О, Сюэ Ян… — из голоса даочжана сочилась мягкотелая дрожь. И боль, не получившая имени. — Спи, — вздохнул альфа, поглаживая горящую даочжанову спину. — Это все в прошлом. В конце концов, мое положение сейчас лучше любой моей потаенной детской мечты. А завтра мы с тобой вырежем кроликов из яблок и сходим на рынок вместе. Сглатывая горечь, Сяо Синчэнь все еще не мог сомкнуть глаз, даже когда Сюэ Ян отчетливо и безмятежно уснул.