Тонкая кость и черная кровь

Подбрасывая на ладони чужие клыки, Сюэ Ян неспешно возвращался домой. Угасающий день уже сплюнул сгусток кровяного заката на кромку горизонта, улицу затопило сытым багрянцем, вылизав ее до утешающей безлюдности. Обрюзгший город кажется чужеватым в вечернем, ядреном мареве, но Сюэ Яну, беспризорнику, каждый город по-сиротливому родной. С отчетливой, безысходной ясностью он вспомнил улочки Куйчжоу, где были взращены его ненависть, сердце и тело, бесконечно далекие, но уныло, по-особенному близкие. Тогда он был еще ребенком, выживающим вопреки всему, а теперь он сам идет к своей семье, к своим детям, и мир вокруг торжественно молчит, цепляясь к шагам тишиной. Какой странной, какой забавной бывает извернувшаяся мясистым боком жизнь, будто подстреленная лихой стрелой упитанная лань. Дети — Сюэ Ян игриво подкинул клыки повыше, и те стукнулись под кривую ухмылку — ради них ничего не жалко, ради них все, все им, даже склонить голову, если потребуется, только бы не на плаху, Сяо Синчэнь в одиночку не справится с их воспитанием, нет, Сюэ Ян умеет, знает лучше, они — его, маленькие, нежные, сокровенные… Убить, если кто-то покусится, кто-то сделает им больно, убить, вырвать внутренности, сломать, согнуть, перерыть, достать, стереть в пыль и прах — все, все, все им. Теперь он понимал альф, которые сходили с ума от беспокойства за своих щенков. Беззащитная уязвимость, будто подставился под меч глоткой. Страшная, оголяющая, бесподобная уязвимость, несвойственная Сюэ Яну. Как легко им теперь владеть, как добровольно он превратил себя в защитный инструмент, барьер между детьми и миром, и был этому до омерзения рад. Радующая слабость — это что-то новенькое, неиспитый нектар с притаившимся внутри ядом. Напрасно Сяо Синчэнь боится Сюэ Яна, Сюэ Ян теперь слабее его волоска; испробованное лакомство, прожегшее до самых костей, заменившее их основу — семья и дом, альфа безобиден для них, ровнее букашки. Нет, опасность не в Сюэ Яне. Опасен Сяо Синчэнь сам по себе — помани безродного босяка, голопузого, обделенного ребенка сладкой, мягкой улыбкой, и он лоб расшибет, выпрашивая еще. Сяо Синчэнь только кажется простодушным — невинная, незатейливая наивность — в нем есть что-то еще, что интуитивно, невербально соперничает с альфой, ставит его в уничижительное, изнывающее положение. Сяо Синчэнь — не вылаканное из сердца слово, немощь и боль, режущая, чуждая всему Сюэ Яну привязанность, робость горячих рук, и жадность рвется наружу, обезумевше, голодно воя. Он первый, к кому Сюэ Ян может лечь спиной и устало закрыть глаза, первый, кто выносил его детей и преподнес как дар небожителей, первый, к кому сам Сюэ Ян… сам… Плотно сжав в кулаке зубы, Сюэ Ян бесшумно прокрался в свой дом. Из кухни действительно пахло чем-то сладким, ароматы витком поднялись к потолку и подсластили острый нюх, но альфа остался к ним равнодушен и беглой тенью вполз в мастерскую. Достал спрятанную от щупающего и праведного взора Сяо Синчэня банку, доверху наполненную чужими желтовато-белыми клыками, и кинул туда свежепринесенные, безучастно наблюдая, как растворяются они в море себе подобных. Как будто бы он позволил чьим-то клыкам, кроме своих, коснуться Сяо Синчэня. А теперь стоило найти и самого даочжана. Как неудобно вышло, сокрушался Сюэ Ян, и зачем ему потребовалось прямо тогда возвращать Сяо Синчэню зрение? На неделю бы позже… На неделю бы позже, когда течка даочжана вскрылась, как лед на реке, захлестнула бы их — с Сяо Синчэнем хорошо, дико и просто, есть в этом омеге болезненная страстность, ломающая его как птенец — скорлупу, как росток — землю. С ним, с течным… — ожог, быстро и горячо, с вопиющей несдержанностью, когда можно обнажить себя до примитивных, грубоватых истин. Как даочжаново тело спрятало признаки? Сюэ Ян жил с ним вот уже несколько лет и прекрасно знал предтечные симптомы: поначалу омега начинает жрать больше в раза три. Несравненный, Великий даочжан Обжора съедает даже запасы, из-за чего Сюэ Ян перепрятывал конфеты подальше; наевшись, Сяо Синчэнь начинает ластиться возле, подставляясь под руки и своим изменившимся запахом приглаживать альфу поверх, оповещая всех окружающих, что в данный момент этот экземпляр темного заклинателя уже занят — Сюэ Яну это никаким образом не мешает, он позволяет, с ленивой насмешливостью, все, что взбредет в опьяненную жаром омежью голову. Иногда в Сяо Синчэне прорезаются другие черты: раздражительность, застрявшая в сухо заломленных бровях, беспокойная вредность, позволяющая ему упрямо сжимать губы и ничего порядочного не говорить. Это бывало редко — даочжан не позволял себе подобных проявлений — но занимательно. Но всю прошедшую неделю все, что изменилось в Сяо Синчэне — это его зрение и знание о том, что возле него Сюэ Ян. Неужели даочжановы разум, дух и плоть были в таком кошмарном смятении, что сокрыли подступающую течку? На мгновение Сюэ Яна царапнуло обидой. Это было что-то вроде унизительной пощечины, а Сюэ Ян даже в наказании требовал лучшего. Выскребавшись из мастерской обиженным, черным куском, Сюэ Ян негодующе отправился в спальню, где, судя по уплотнившемуся запаху, и находился омега. Сяо Синчэнь действительно был там: лежал, белый и куцый, как общипанное, зимнее солнце, его сладострастные руки нервно сжимали край одеяла, длинные, неряшливые ресницы изрезали тенями покрасневшие щеки… Звездообразный, подстреленный морозцем цветок. Хромоногая, обидчивая мысль тотчас споткнулась в разуме привалившегося к косяку Сюэ Яна и осталась равнодушно погибать внутри опустевшей головы. Стены и пол уже пропитались Сяо Синчэнем, запах — мягчайший шелк, истончившийся до нежного рассветного сияния — будоражил воображение, сердце, глотнув возбуждения, бултыхалось внутри груди, как тяжелая рыба в ведре… — Ты умираешь? — отбросив морок, спросил Сюэ Ян, оскалившись. С видимым усердием оторвался от порога в спальню, делая пару шагов поближе. — Передавай пламенный привет клану Чан в Преисподней. Сяо Синчэнь с трудом приоткрыл глаза, лицо его заострилось, губы пересохли и покрылись очаровательными трещинами, которые Сюэ Ян любил прикусывать клыками, на виске вспухла капля пота. Трогательный и нежный омега. Нежный, влажный, горячий, липнущий к языку сладкой кислинкой яблока. — Мне нельзя умирать, — хрипло и тихо отозвался Сяо Синчэнь, чернота его глаз недобро вздулась. — Кто будет кормить детей? — Найду другого омегу — нехитрое дело, — пожал плечами Сюэ Ян. И тут же ими нервно дернул, стоило даочжану посмотреть на него еще раз. О, в течку точно не стоило дразнить его ревность, словно нахохлившуюся змею палкой. Сяо Синчэнь и за Шуанхуа схватиться может, а потом — за кочергу, и вообще у них в доме подозрительно много тяжело-острых предметов. Поэтому Сюэ Ян миролюбиво, обаятельно улыбнулся: — Этот достопочтенный альфа может чем-то тебе помочь? Сяо Синчэнь поджал губы и замолчал. Трагично и ревниво. Вредень. Сюэ Ян фыркнул и беззастенчиво прилег возле, нагло уставившись на болезненность даочжана, как на любопытное темное заклинание. Молчание, полное слов — Сяо Синчэнь это умел. Да и громче слов все равно ничего не скажешь. Тысячеликие мысли, тем временем, копошились внутри головы, как муравьи: Сяо Синчэнь красивый, но почему-то ему больно, в боли своей он еще красивее, будто омытая росой звезда; первая течка после родов будет быстрой и скудной, но зато последующая накроет его за все пропущенные; когда даочжан выискивал по всей Поднебесной его, Сюэ Яна, стоило найти его первым, найти и отодрать хорошенько, а после — вскрыть, словно свинью… И не было бы этой волнующей, собственной, тоскующей и давящей боли. И сердце бы не тыкалось в даочжана, как собака, почуявшая хозяйские ноги. И не было бы… Их. Две жемчужины, порожденные черным, кипящим океаном. Закат ткал розовую вуаль сквозь окно, вплетал в даочжановы волосы золотые нити. А Сюэ Яну, разомлевшему в белой омежьей неге, в тот миг до горячки хотелось узнать: что видят звезды, смотря с высоты веков на Сяо Синчэня? Свое отражение, как в водной глади? Как этот мир живет, почему до сих пор не заметил, что пригрел на своем ожиревшем пузе настоящую звезду? Как он смеет пережевывать слабое сяосинчэнево сияние гнилыми зубами бестолковой, суетливой, пресной жизни, на которую обречен каждый подгорный житель? Это там, на таинственной горе, где делаются звезды — или просто даочжан туда упал с неба — все было иным, а здесь жадным и диким. Некрасивым. Непригодным. Все же, Сюэ Ян любит Сяо Синчэня несмотря на всю свою ненависть. Сюэ Ян ненавидит Сяо Синчэня несмотря на всю свою любовь. Нет. Любовь — маленькое, тесное слово для Сяо Синчэня. Сюэ Ян позволяет ему больше, позволяет запускать немилосердные руки в самое исподнее души, достигая глубин, будто звездный свет целует дно океана. Неприкасаемый даочжан лежит совсем рядом, недвижимый, тихий. Яркая луна, ласковый ветерок, да хоть дружелюбный иней — Сюэ Яну хочется тоже запустить в него клыки, испробовать на вкус звездную кровь. Хочется зарыться в него носом, спрятаться от всего мира в этом великолепном, одиноком сиянии и терзать единолично сердцевину, зализывая слишком глубокие раны. Ранее этого невозможного омегу отцепить от своего тела можно было только вместе с кожей. Даочжан обнимал руками и ногами, заключая Сюэ Яна в клетку длинных конечностей, будто сшивая себя с его плотью и костями, путаясь во всем естестве Сюэ Яна, как в черных крепких силках. Тихо мурлыкал под подбородком, и альфе не оставалось ничего, кроме как неловко, небрежно обнять под ягодицами одной ладонью, а вторую растянуть между лопаток, с наслаждением потирая большим пальцем капризно поставленную метку на загривке. От этого Сяо Синчэнь начинал урчать невообразимо нежно и тонко, умудряясь тихонько подтекать. Теперь же он лежал скромным даосским клубочком и не подавал признаков жизни. — Эй, даочжан, — тихо позвал Сюэ Ян, наблюдая, как дрогнули выточенные ресницы. Смоль и мука. В страстной остроте своего положения омега был чудотворен. — Это там Шуанхуа внизу упирается в меня или ты рад видеть своего дорогого альфу? — Это Шуанхуа рад тебя видеть. Маленькая личная победа: Сяо Синчэнь улыбался, не открывая глаз. Шутку он оценил, но не так, как рассчитывал Сюэ Ян, намаявшийся просто лежать возле своего течного омеги, и перевернулся. К слову, лучше не стало. Только уязвимее. Теперь даочжан лежал к нему спиной, а его пересыщенный, броский запах мгновенно ударил под дых, выбив дыхание и мысли. Альфа сощурился. Что за гуева еботня? Это что такое? Намек, разрешение? Отказ? Почему он, блять, просто не может трахнуть своего текущего омегу. Ненавязчиво Сюэ Ян коснулся белой ткани, очертившей ладную талию и невинный изгиб бедра, пальцами тронул даочжанову задницу. Тугая, упругая, круглая — отвратительная, одним словом — она путала мысли в беззастенчивый ворох. Ужасной чередой обстоятельств Сюэ Ян вспомнил, как проще было раньше, когда Сяо Синчэнь не знал, кто его альфа. Обычно это омега спешил в супружескую постель, теряя на бегу тряпки и девственную застенчивость. Под кожу, в самые жилы, впрыснуло возбуждение, болезненное и чем-то привычное, голодное, странное возбуждение, пряно вцепившееся в его виски и пах. Сюэ Ян хочет — до сладостной боли хочет — слизать весь этот жаркий румянец с лица и ушей благородного даочжана Сяо Синчэня, слизать, укусить, обласкать… дикие, новые, но жадные чувства. Но Сюэ Ян держит их в кулаке, не подпуская ближе к омеге, ненавязчиво касается пальцами внешней стороны бедра, собирая невинную дрожь на кончики, и воющее в груди удовольствие не дает ему толком вздохнуть. Хочется, как раньше, быть теснее, упиваясь даочжановыми жаром и узостью, когда омега так неприлично хорошо стонал, да и у самого — самого!.. — вязнул в глотке глухой, твердый стон… А когда трогаешь русло сяосинчэневой спины, целуя вязь выступающих позвонков — как нежно омега скулит, просяще и долго. Страсть, будто хмель, забродила в сюэяновом теле и принялась душить кровь в пепел. Не думая, альфа прижался голодным ртом к дрожащей перед ним шее, оставляя одному ему заметный засос — не слишком яркий, но приятный, словно кинул кость неусыпному собственнику внутри себя. Но этого мало, так мало — даже с теми, что цвели на белой коже еще с утра — хотелось оставить даочжану след на сердце. Любовь — это оружие, острие которого Сяо Синчэнь держит под горлом Сюэ Яна, понимает альфа, путаясь в даочжане и его кипенной ткани — смертоносное холодное оружие, медленное, как яд или веселящая пытка. Сяо Синчэнь мог бы выковырять ему сердце, просто встав и уйдя. Изрубить нежное спокойствие, залегшее между ними, как тихие вздохи, желанное и сладостное; непонятное противоречие, спрятавшееся в нем, будоражит Сюэ Яна предвкушением и витком первичного привкуса на языке. Сяо Синчэнь так хорошо пахнет прямо сейчас, потекшим спелым омегой, и Сюэ Яна злит и веселит, что тот не пахнет хорошо выебанным омегой прямо сейчас. Суетливая искра посреди сгустившегося мраком разума: Сяо Синчэнь ничему не препятствовал. Он вновь развернулся, трагичный и бездонно белый, как само начало сущего, ткнулся Сюэ Яну под челюсть. Все еще не раскрыл глаз, молчаливый, горячий… Ржавое золото заката кусает шершавые омежьи губы, плотно сжатые и чем-то отчаявшиеся. Сюэ Ян смотрит на эти припухшие губы и думает: то ли поцеловать, то ли присунуть, но точно не оставить просто так. Но оставляет, стискивая Сяо Синчэня и лихорадочно поглаживая жаркую, отяжелевшую голову омеги, пропуская меж пальцев его волосы — как ветер. В голове, забитой чепухой и угрюмой жестокостью, словно гвозди, ворочались прямые, твердые мысли, ранящие и острые: «Чем же ты так пахнешь, Сяо Синчэнь? Изнеженная нежная нежность — твои волосы, плечи, руки, ты сам. Святая, тихая грусть. Изящество света. Откуда ты такой, где же тебя породили луна и солнце, справедливость и доброта, где же взяли они на тебя столько света… Политая тобой кровь была чистой и золотой, и золото это не как в крови цзиньцев, другое оно, сильное, природное, бесценное, неподкупное. Откуда же ты, даочжан, откуда тебя этот мир исторг. Пришел извне, чтобы мне показать иное, то, что в мире отродясь не водилось и после тебя водиться не будет. Никогда таких, подобных тебе, здесь не было… Свет сквозь закрытые веки — вот ты кто. Многоликая доброта, последний шанс обреченного. Искупление боли. Люблю. И детей наших, и твою тихую душу, мягкую и покорную, как шелк. И тело, будто облитое сладким молоком, люблю. Никто еще меня так не добивался. Ты ведь об меня все сердце истер, как об громоздкую, каменную кладку. Сколько ты перенес, сколько выстрадал, чтобы лежал возле меня и отвергать то, что мечтал получить больше постижения мира? Как ты…можешь. Хрупкий, как материнская колыбельная, как ты можешь быть столь сильным. Я ведь здесь. Твой. Бери». Сяо Синчэнь подставляется под ласку, как под удары — его тело дрожало, словно он ждал скорее боли, чем удовольствия. Все омежье нутро даочжана ощерилось против него за то, что не позволял своему альфе себя коснуться. Угнетенный и измученный он лежал, будто ворох белых похоронных тряпок. — Хороший, замечательный… — перебирал всеми известными похвальными словами Сюэ Ян, словно вытрагивал между горячими углями огонь, — ты так хорош для своего альфы. Ни один омега не приводил мне щенков, только ты… Сяо Синчэнь издал низкий, печальный звук, тонкий и острый, как клинок, вошедший Сюэ Яну под ребра. Как он так мог, как же так получалось… Кто ему позволил так больно ранить, быть таким. Поскуливая, как издыхающее в агонии животное, даочжан вновь ткнулся ему под подбородок безумным тягучим действием, говорившим с ним, о нем, про него — я здесь, здесь, Сюэ Ян, я твой омега и ты позволил это, разрешил, допустил, я — твоя вина, твоя ноша, твое сердце. Приласкай, погладь, помилуй. Пощади. Прекрасное, нежное, угасающее солнце, вымытое утром и испитое долгим, усталым глотком. Сюэ Ян, блуждая мыслями, пытался свои желания держать от Сяо Синчэня подальше, в том страшном месте, которое пришлось обнаружить белыми омежьими руками: в душе. Сяо Синчэнь там властвовал, мягкий, скромный и неотъемлемый. Его часть. Встроенная, осторожная крупица, крепкая и запускающая изнутри самые невероятные механизмы, приводящие к… Семье. Детям. Вот тому всему странному, тщательно отобранному у Сюэ Яна со всех сторон и не позволяемому ему даже в мечтах. Как будто кому-то было дело до того, о чем вздыхает Сюэ Ян и чего хочет. Семья? Наверное, это хорошо. С точностью до невероятного. Фантастически. Мальчишка, который никогда ничего не имел, кроме бесконечной, ломающей боли. А теперь он им нужен. Всем троим. Они радуются его существованию, его приходу, ему всему. Их любовь всегда безоговорочная и безусловная, неподдельная и теплая. Сюэ Ян бегло вспомнил детство, где из семьи у него была лишь следующая по пятам голодная смерть. Она головокружительна в своем отчаянии, неумолимая, ледяная, ненавистная знакомая, сопровождающая Сюэ Яна, будто какая-то изощренная карикатура на мать. Может, она и была его мамашей, как-то неудивительно выйдет: демона породила смерть. Сяо Синчэню повезло, что его забрала бессмертная Баошань: Сюэ Ян видел, как тяжело приходится омегам на улицах. «В первую течку тебя бы изнахратили. Пустили бы по кругу где-нибудь в переулке, и трахали до тех пор, пока у тебя не лилось из носа кончей… Нежный и нетронутый, ты бы еще и добавки просил», — вдогонку подумал Сюэ Ян, радуясь подступившим к горлу сердцем, что омега весьма далек от реальной жизни. И тут же очумело понял: «Нет, если бы его не забрала Баошань, Сяо Синчэнь был бы в борделе. Такого нельзя ронять на улице, это противозаконно. Быть у него первым это привилегия императора. Таких надо подкладывать под сильных мира сего, держать у сердца, как нажитое, прятать от всего мира, как тайное сокровище или сакральную тайну… благозвучие миропорядка вот что такое Сяо Синчэнь. Он любому подарит себя, нежного, красивого и щедрого, подарит как будто это безделушка, не понимая, что переложит тебе в ладонь половину этого блядского мира. Нет. Больше. Как-то этот мир и на измаранный даочжаном бинт не тянет. Как он так может… Дурной. Мой. Не отдам. Даже императору, даже богу, даже смерти. Загрызу. Убью. Утоплю в крови. Святой или грязной. Убью, убью, убью. Живьем сожру, если будет надо. И кишки, и печень, и почки. Мой». Сытый хищник внутри заурчал. И Сюэ Ян безжалостно влепил Сяо Синчэня в свою грудь, никуда не отпуская. — Мой, — вырычал альфа неразберихой. Ткнулся в волосы, охрененно влекущие запахом, поплыл. Сердце вылетело стрелой за пределы тела. Стало пусто, спокойно, всецелостно. Понятно. — Мой… Повторив со вздохом блаженства, Сюэ Ян заметил, с какой всепоглощающей добровольностью сам даочжан отдается этим объятиям, присутствию альфы в пределах своего тела и тесного контакта. Как мягко начинает дрожать, разнеженный поощрением своего альфы, объятый запахом и горечью чужого тела. Как аккуратно кивает, соглашаясь или подтверждая свои неслышимые мысли, до которых Сюэ Яну нет никакого дела, ведь любые мысли в этой преступной голове губительны и ничтожно неправы. Что бы себе Сяо Синчэнь не надумал, от Сюэ Яна ему никуда не деться. Даосский клубочек, наконец, расшевелился. Длинные волосы даочжана, словно ручья чернил, растеклись по белью, впитываясь в складки ткани. Красивый, безобидный. Сюэ Ян уже готов убить любого, кто заставит Сяо Синчэня хотя бы хмуриться. Любовь, ненависть, привязанность, обожание, преданность, нужда — да плевать, как оно называется, когда этот зыбкий призрак праведника нужен так, что продирает под кожей голодными клыками и срывает голову, как осенний лист штормом. Запах даочжана нарастал, становясь гуще, сильнее, будто кто-то помешивал кипящий сахар до сладкого сиропа. Некстати Сюэ Ян вспомнил, какими удобными ямочками на пояснице обладает Сяо Синчэнь, в которые можно крепко впаять собственные большие пальцы, удерживая и размашисто натягивая на свой толстый, крупный… Страсть яшмовой иглой проткнула Сюэ Яну глотку, и из нее полустонами исходили грязные, неразборчивые слова, взбурлившая, отчаянная, лихорадочная кровь затолкалась в жилах, ополоумев от запаха даочжана. Вот почему Сюэ Ян никого более не мог представить на месте Сяо Синчэня, вот почему он так сильно будет реагировать лишь на него, до края веков — он все еще пах остаточным запахом беременности, пах его щенками, его детьми, пах… Пах домом. Все, что Сюэ Ян помнил до даочжана — грубые, быстрые случки, сбивающие похоть, как температуру. С Сяо Синчэнем никогда так не выходило, этот омега всегда преподносил свое тело, будто лепесток, словно пускал по ветру вязь нежной плоти, чарующую дрему волос. Даже мысли о даочжане были одухотворенными и белыми, как намоленный снег. А сейчас Сяо Синчэнь лежит рядом, греховный, и беспардонный сюэянов рот пожирает нетронутую чистоту его ключиц. Даочжан не раскрывает глаз и горит лицом, прикрывая его усталой ладонью, и Сюэ Ян знает. Это смущение — маленькая, рыхлая ложь. Сяо Синчэнь эгоист при всем своем альтруизме, он обожает жадно брать все, что отдает ему Сюэ Ян, даже крохи и щуплые крупицы. Ему нравится быть зависимым от Сюэ Яна, нежно подчиняться любым прихотям, быть слабым, как мокрая глина. Отпустить себя и отдать альфе, словно редкое лакомство, позволяя выщупывать внутри себя грязь и порок, проникать в них и ковырять пальцами. Он хороший омега, слишком хороший, послушный и ласковый. Хрупкий и туманный, исчезающий из пальцев, словно жемчужное молоко. В этот момент Сюэ Яну хочется его еще больше, хочется так, чтобы сцеловывать собственное имя с чужих, распахнутых губ, обнаженных в удовольствии. — Тебя, даочжан, Баошань из нефрита и звездной пыли вытесала, сложила из света и ветра, — Сюэ Ян улыбается, счищая со своего омеги лишнюю одежду. Нежная, откровенная белая кожа, как зимнее солнце, где — сахар, где вспотел — соль. Красноречие тугих, всплывших под грудиной ребер — даочжан ужасно похудел и больше не набирал заново. Два соска, как раны, запестрели на груди — красные угольки сквозь пепел. Сюэ Ян оттянул один из сосков губами, желая щепотку высосать, но теперь он слишком хорошо знал, что такое делиться. Сяо Синчэнь ничего так и не говорит, только жадно, припухшим ртом пьет окружающую действительность. А Сюэ Ян, подтянувшись, целует его запястье, лежащее на лице и вывернутое к нему синими венами, тающими под губами, как укрытые льдом реки весной, пряная, бесценная даочжанова жизнь в них заходится гулко и бешено, пульсом впиваясь в рот. Сюэ Ян бессильно стонет, черные нити его души натягиваются, словно голые ветви в ураган, и сердце в этот момент ощущается обглоданной неистовой нуждой мышцей. — Скажи, как хочешь… Где хочешь… Все сделаю… — исступленно просит и предлагает Сюэ Ян, и Сяо Синчэнь, наконец, открывает глаза. Дно его странных, мглистых глаз выстилают звезды — оброненные капли закатного сияния, но губы все еще молчат. Он чудаковато, медленно качает головой, то ли отрицая, то ли обвиняя. Сюэ Ян переспрашивает: — Совсем не хочешь, да? — Не могу… Противно, — режет Сяо Синчэнь и отворачивается. Вмиг скатившись с даочжана и кровати, Сюэ Ян сердито сбежал из спальни. В нем горящим отваром забурлили слова, которые должны были выкипеть хотя бы на воздухе. Никогда омеги ему не отказывали, а этот… болван, пф, и омегой то не был — сгустком напускного благочестия. Что за вздор? Как он посмел? После всего пережитого??? Сюэ Ян ругнулся, выйдя из дома, и придавил крыльцо всеми своими обиженными цунями, усевшись на него. Сяо Синчэнь сколько угодно может валяться в постели, хоть превратиться в костную муку, Сюэ Ян к нему и близко не подойдет. Нашелся глист переборчивый. Просто на секунду Сюэ Яну показалось, что это нуждающееся ощущение, этот легко развеваемый по ветерку запах рассветной звездной пыли, все это тоже тянулось к альфе. Теперь в Сюэ Яне бурлит все альфье, рвется наружу, как запертый в клетке зверь — и это при том, что альфу в себе Сюэ Ян никогда не запирал. Немыслимо, насколько Сяо Синчэнь прокрался в его нутро, насколько он желанен, до дрожи в теле, до зуда в клыках… Нет, надо было трахнуть его еще раньше — после первой встречи в Ланьлине, отвести в свои покои, разложить прямо на столе, возле рассыпанных сладких яблок, на смятых записях Старейшины Илина. Насмешливо наблюдать, как изгибался бы своей девственной лебединой изящностью даочжан, демонстрировал бы позвонки, чтобы хватать его за талию, за волосы — и на себя. Стал бы Сяо Синчэнь после такого помогать клану Чан или его голова была бы слишком занята, находясь между разведенных сюэяновых ног? Сюэ Ян крепко сжал зубы — явственно скрипнули клыки о нижнюю челюсть. Чего он ожидал? Это было очевидно. Сяо Синчэнь — зазубренные трактаты, безликая нежность, холод мирских страстей. В нем ничего живого, он как снег. А Сюэ Ян как крик. Не склеить, не собрать. Разнотонные. И все же… Все же… Сяо Синчэнь томил Сюэ Яна изломами губ, руками и печалью. Дурной даочжан. Придурок. Идиот. Как же хочется опять к его рукам. Легкий вечерний ветерок почему-то кусал кости, Сюэ Яну было зябко. Закат уже окропил редкими первыми звездами небо. Величавая тишина заполонила мир, раздув его до омерзения широко и просторно. Сюэ Ян, если бы захотел, мог затеряться в нем с доступной простотой пылинки. Сяо Синчэнь выплыл неслышно. Помялся с ноги на ногу, таращась черными безднами глаз в хмурое лицо альфы, сел возле, прижавшись. Сюэ Ян отжался и просто по-дурацки, обидчиво отодвинулся, чтобы омега знал, с кем имеет дело. — Мне не от тебя противно, — тихо произнес даочжан, царапая сердце Сюэ Яна обманчивой, радостной надеждой. — У тебя другой голос… Другое лицо. Как бы я не закрывал глаз, как бы не притворялся. Как будто… Как будто с другим, понимаешь? Как будто изменяю. Хорошо было без зрения — весь этот ужас… — Да я похорошел, даочжан, — не поскупился Сюэ Ян на лесть самому себе. И глянул на омегу зачем-то очень вопрошающе. Увядающая солнечная сыпь целует Сяо Синчэня в лицо, в его странный, лебединый нос, и альфа снова злится: ебучее солнце, я налью тебя в кувшин и спрячу в подпол. — Опять ты о себе, — Сяо Синчэнь засмеялся, и солнце нагло запрыгнуло в его смешливый, горячий рот, выхватив кончики зубов. Сюэ Ян помнил, как позволил им оставить себе метку. — Конечно о себе, даочжан. О ком мне еще говорить, если всю жизнь у меня был лишь я сам? Даочжан грустно улыбнулся, что совсем ему не шло. Болезненный, как рассветное утро, Сяо Синчэнь сидел в дрожании вечернего ветра, овеянный лучами заходящего солнца, вцепившегося в его белые тряпки пушистым золотым светом. Облитый праведностью, безутешной праведностью, он коснулся щеки Сюэ Яна разгоряченной, нежнейшей ладонью, спрятав за ухо выбившуюся из хвоста смоляную прядь. Да что там прядь… — он будто поправил своей рукой весь мир Сюэ Яна, словно это ничего ему не стоило. Даочжановы тонкие, кислые кисти рук, грустные и поэтичные, как тихие осенние стихи. Что-то в нем было. Торжественное, торжествующее. Заставляющее Сюэ Яна идти за ним изо дня в день, тащиться и плестись за этим святошей, помогающим всем и каждому, великодушно и неотступно, словно жизнь ничему не научила его. Как странно. Его омега. Его даочжан Сяо Синчэнь. Когда-то Сюэ Ян ненавидел даже эти пальцы, ласковые и беззаботные, а теперь не мог избавить себя от лестных воспоминаний, как омега зарывался ими в густую, упрямую черноту сюэяновых волос, как жадно хватал за плечи и тянул в себя, как в омут — с чертовой, воспаленной от беснующегося жара головой, с горячей, выхолощенной от восторга грудиной, как ему, этому жадному, голодному омеге, всего и всячески было мало. Но теперь даочжан Сяо Синчэнь, конечно же, делал самый непричастный вид, напитавшись каким-то отчаянным, тоскливым отчуждением, будто от себя отрезал ломти сердца — да и хрен знает, на самом деле, как оно, внутри трусоватой омежьей душонки, все устроено. Может, бесстрашие его нутра непостижимо для таких как Сюэ Ян, горячих на голову и руки, но холодных грудиной, могильно холодных, ведь давно за заслонкой этой самой грудины все вымерло, как в пустом саду, переломалось и высдохло самой злосчастной смертью на свете. И когда это сяосинчэнево «хочу с тобой семью» превратилось в смиренное сюэяново «я тоже». Когда нежность омежьей ладони стала так укрощающе необходима, что под горлом образовывалась дыра, набитая угрюмым снегом и холодила до тех пор, пока чистые, ровные пальцы не касались лба, плеча, руки или бедра — не ощупывая, не осуждая, а поддерживая, запоминая, впитывая. Сюэ Яну просто хотелось смотреть на него, не болтая больше глупых слов, но Сяо Синчэнь, все еще поглаживая его щеку, печально улыбнулся. — Просто твое лицо… Сюэ Ян сплюнул, отбросив пленившую его руку. — Ну так сядь на него! Задрал! Лицо как лицо, красивое, многим нравилось. Сяо Синчэнь тотчас вспух багрянцем, как порез. — Мне оно являлось в кошмарах. Я знал, что ты найдешь меня однажды. — Да зачем ты мне всрался-то? Я отомстил тебе и мне после хорошо жилось… Лежал в Башне Кои, в потолок плевал среди записей Старейшины и омег. — Омег? — Не было там никаких омег, опять твоя ревность задушила праведность, — заворчал Сюэ Ян, оценив, конечно, что Сяо Синчэнь услышал иголку, предназначавшуюся ему лично. Ничего, ничего, в следующий раз даочжан будет с ним повежливее. — В любом случае, я тебе отомстил, и с этим было покончено. — Действительно… Ты стер с лица монастырь Байсюэ, ослепил моего лучшего друга, высмеял мое доброе имя и статус… — …сорвал твой невинный, хрен знает для кого берегущийся цветочек… — А вот это из списка преступлений вычеркни. — Не понял?.. — Это не преступление, я сам этого захотел, — при этих словах Сяо Синчэнь подозрительно благодушно заулыбался, словно вся цель его омежьей жизни была отдать целомудрие безродному, не пойми где таскавшемуся босяку. Сюэ Яну стало очень любопытно, как воспитывали омег на горе. Может, это был какой-то тайный ритуал? Теперь даочжан может творить еще более внезаконные дела? — Не умаляй мой список заслуг, там и так скоро ничего не будет… — Ты безжалостен, Сюэ Ян, — улыбка, наконец, стаяла с даочжановых губ. — Меня мрачно ошеломляет твое бесчеловечие — никогда мне не выяснить, как оно устроено, как в тебя влито так просто и естественно. — Праведной глисте не удалось побыть божком для моего первородного хаоса? — ощерился Сюэ Ян, беззастенчиво показывая свои клыки: ими, Сяо Синчэнь, я тебя пометил, смотри. И обязательно повторю. Это не так уж и сложно, если мне действительно этого захочется — я сделаю это силой. — Ах, как жаль. Сяо Синчэнь заметно осунулся, опустив свою прелестную, но пустую голову. По мнению Сюэ Яна, ее стоило заполнить более насущными проблемами. — Никто не может играть в божка, ты прав, чтобы усмирить чужую тьму. Можно ли обвинять горы в их несгибаемости и твердости? Можно ли ставить бабочке в вину ее хрупкость? Все в мире такое, каким оно и должно быть: я не вправе вмешиваться в текущий ход вещей и менять их по своей воле, иначе мир перестал бы быть столь многогранным и непостижимым, будь он сформирован через мое восприятие и сознание, мои мечты об идеале и праведности. Ничему я не могу быть судьей, пока сам являюсь исключительно обвиняемым. Я человек, как и ты. Твоя жизнь священна, как и все остальные — отнять ее или искалечить, кощунство с моей стороны, попытка взять в руки власть, не дарованную мне ни одной инстанцией. Все, что в моих силах — помогать окружающим, пока они об этом просят. И тебе я хочу помочь так же, как и всем другим. Нет — больше. Ты ближе всех, хоть и дальше — это странно и…больно. Прости, я все еще пытаюсь прийти в себя. Ясно, подумал Сюэ Ян, пока все другие течные омеги хотели трахаться, этого тянуло философствовать. И за что ему такой каличный достался? За грехи, не иначе. Морально-возвышенная тирада прошла мимо Сюэ Яна на почтительном расстоянии, он только стрельнул глазами обратно на омегу, оценивая его внешнее состояние. — А ты чего такой спокойный, как камень на дне неебически умиротворенной реки бытия? — Медитацией я привел тело и разум в гармонию, усмирив разногласия между духовным и плотским. «Так вот как он называет недоеб и пренебрежение мной в одном флаконе», — сощурился Сюэ Ян. Медитировать свои желания он не горел никаким желанием. Больше всего ему хотелось… Хотелось навалиться на Сяо Синчэня, подмять и трахать такое податливое, горячее, доверчивое тело, распаренное, обнаженное и раскрытое, как свежесваренная картошка, задыхаясь от запаха, стонов, прямо посреди травы вокруг дома — задыхаясь и от ее ленивого, горячего, пышущего жара, насыщенного солнцем и, и, и… В изнеможении упасть рядом и перебирать бессильными шутками остывающее, вселенское наслаждение, прошивающее тело, как игла. Трогать даочжаново тело, все еще сладкое, мучное что ли, липнуть к нему, как припадочный, усмирять свою невыносимую, отродясь не испытанную таким образом, таким боком жажду, дурея и наглея разом. Касаться отупевшими от восторга, от причастия пальцами пухлых, измученных сосков, похожих на две капли крови на груди, выцеживая из Сяо Синчэня остатки стонов, мольб и ласковых отказов. Целовать его губы и эти неряшливые, недобитые, глупые отказы слизывать, как мед, потому что слаще такого даочжана еще ничего не придумал мир. Провести рукой, лаской, ненасытностью куда-то ниже, за грань всех мыслей и слов — странных, тихих и осторожных, «ну хватит уже, сяо Син-Син , никто тебе не верит, даже трава и сраные камушки, понимаешь?» — вытрогать, высмотреть кожей, что и как у омег там устроено, что бы не чужого, а своего, собственного, родного, узнать, ничего не пропустив и не позволив спрятать. И если не хватит скудных пальцев, ладони, если будет недостаточно огладить, тронуть, то спуститься лицом, разводя белые, чертовые, длинные ноги в сторону, эти острые колени, такие аккуратные… И вскинуть взгляд, как горячий уголек, спрашивая, чего этот странный, румяный даочжан хочет. Горячий на губы, горячий на сердце, горячий на тело и нутро даочжан. А самому хотеть так, что под веками режет, беснуется внизу живота. — Отмедитировать бы тебя, что бы встать не мог, дурной, — заворчал в итоге Сюэ Ян, понимая, что воспроизведение внутри головы весенних картинок с Сяо Синчэнем доведут его до очередного преступления. — Помнишь? Раньше… как новорожденный жеребенок, ноги разъезжались… И так славно дрожали… Не упуская шанса, Сюэ Ян кладет ладонь на ближайшее к себе даочжаново бедро. Тот окинул наглейшую руку безучастным взглядом, а то и вовсе — посмотрел мимо, хрен его теперь разберешь с такими глазищами. — Хотел бы взять меня — взял бы. Подмял бы под себя, как подушку, и взял. Не хочешь. Не нравлюсь? — и Сяо Синчэнь подозрительно закис. Сюэ Яну же невыносимо захотелось стукнуть его по лбу крепким членом, чтобы узнать, насколько глухим или гулким выйдет звук. — Ты теперь и за изнасилования ратуешь? Жизнь со мной до добра не доводит, даочжан. — Хочешь сказать, в твоем послужном списке такого не найдется? — Сяо Синчэнь милейшим образом нахмурил брови, вынуждая Сюэ Яна подвиснуть. Он потом разберется с образом, который даочжан выстроил себе в голове, это явно займет не один день. — Думаешь, я трахаю все, что двигается, а что не двигается — с двойным усердием? У меня вообще-то вкус есть. Немногим людям я позволял касаться своего тела. — У тебя?.. Вкус? — опешил омега. — Зачем ты так о себе, даочжан? — эго Сюэ Яна отросло быстрее члена, поэтому он только насмешливо фыркнул. Сяо Синчэнь частенько был наивным придурком, который мир понимал через раз и то, если показать на пальцах. — Не хочешь меня, могу кого-нибудь из господ клана Лу кликнуть — пусть собьет твою сучью жару. — Ты что-то уже сделал с молодым господином, которому я сегодня помог? — проницательно осведомился даочжан. Сюэ Ян в ответ безобидно улыбнулся. — Ничего. Ничего, что можно доказать и за что отвести меня на суд. — Он жив? — Конечно! — Сюэ Ян не договорил, что живучесть молодого господина Лу держится на соплях и чистой случайности: если его найдут до наступления темноты в кишащем нечистью лесу, тогда он останется живым. А если нет… То и хуй с ним. Сюэ Ян милостиво его не оторвал. — Не тебе ли, даочжан, лучше всех знать, что жизнь порой наносит раны похуже, чем обыкновенная смерть. Смерть скучна и пресна, это конец, за которым уже ничего… Пофилософствовать Сюэ Яну не дали, даочжан скривился. — У тебя язык без костей, душа без совести и грудь без сердца. — И член без конца, и рот без сладкого — дашь конфетку, даочжан? — Сяо Синчэнь возмущенно и стыдливо отвернулся, рассматривая тлеющий закат. Красиво горел, ночная темно-синяя ткань уже укрывала кромку небес заботливым одеялом. Сюэ Ян пожал плечами. — Ты теперь знаешь, с кем живешь. Не нравится — вали обратно на гору. Только детей оставь. — Мечтай. Я тебя не оставлю. — Ну тогда терпи. — Это ты меня терпи, Сюэ Ян. — Посмотрим, кто кого перетерпит, — мстительно отозвался альфа. Что за детские разговоры? У них дети умнее. — Ладно, даочжан, не злись. Вскипишь сейчас, как чайник. Предлагаю тебе сделку: ты меняешься и я тоже. Ну? Справедливо ведь! А ты так обожаешь это слово. И никто не будет в обиде. Я стану чуть-чуть хорошим, ты — чуть-чуть плохим. Не нравится? Сяо Синчэню не нравилось. Он покачал головой и вновь повернулся. — Я не злюсь, просто твой поступок неуместен. Моя верность тебе навсегда. Ты мой альфа, моя семья. — Ладно, тогда в следующий раз, я просто оторву хер любому альфе, который положит на тебя глаз. И сделаю из него…хотелось бы сказать: браслет, но там хоть бы хватило на кольцо. Несуществующему мизинцу. Сюэ Ян ощущал, как весь его гениальный разум упрощается возле Сяо Синчэня — видимо, негативные последствия долгого нахождения в отупляющей ситуации. Либо слова даочжана о том, что они семья, расплавили ему остаточный мозг в жидкую, сладкую кашицу. Ему хотелось нести чушь и видеть все переливы эмоций Сяо Синчэня — без утаек и прикрас. Но даочжан, вопреки ожиданиям, откровенно заржал. Смеялся он тоже как лебедь. Гагакал. Чудесный звук, Сюэ Яну он нравился. Неидеальный, откровенный, его личный Сяо Синчэнь. — Как тебя с горы не сбросили за паршивое чувство юмора? Твою премудрую бабку не раздражал этот ужасный звук? Погоди… Она вообще его слышала? Судя по всему, ей уже около двухсот или больше… — Она всегда говорила, что мне будто смешинка в рот попала, — Сяо Синчэнь скромно улыбнулся, спрятав смех в грудину. А жаль. Сюэ Ян бы послушал. Этим звуком можно довести половину Гусу Лань до искажения ци. Даочжан прям готов был занять почетное место секретного оружия Сюэ Яна наряду с Тигриной Печатью. — Не смешинка, даочжан. Червь. Он сожрал тебе мозги и инстинкт самосохранения. — Зачем ты меня обижаешь? — невинно до бестолковости спросил Сяо Синчэнь. Как-то даже легкомысленно, будто не его обижали. — Не обижаю, а еложу твою неприступно нравственную морду в суровой правде. — Морду? — Ну ладно, лицо, — сдался Сюэ Ян тут же, несильно и противоборствуя. — Самое красивое, что я видел. Хочу на него кончить и напихать в милые ямочки… От произнесенные вслух слов даочжан покраснел каким-то недобрым свекловичным оттенком, и Сюэ Ян не договорил. Он, конечно, много раз фантазировал о бесславной кончине даочжана Сяо Синчэня, но до лопнувшей от прилива крови головы не доходило. — Разве ты не знаешь, что жидкость, полная энергии ян, помогает коже лица выглядеть молодо? — Мне казалось… я выгляжу молодо, — добродушие даочжана сегодня играло против него. Сюэ Ян не преминул этим воспользоваться. — А вот теперь у меня есть вопросы. И подозрения. — Какие? Ты мой первый. Сюэ Ян зарычал так довольно и громко, что подорвался на ноги от неожиданности. Ну этих омег нахуй с резкими признаниями. И его альфью гордость туда же, потому что так реагировать отвратительно и бездушно обнажает. Может Сяо Синчэню еще не стоит говорить такие заявления так тихо и спокойно, тронуто, что ли. Точно. Тронутый. Сюэ Ян не знал, что у даочжана в голове, но там точно были черви. Как в зрелом яблоке. Обойдя крыльцо вокруг под неусыпный взор Сяо Синчэня, альфа снова плюхнулся на него. Но к омеге поближе. — Ты никогда не спрашивал, чем пахнешь, — Сюэ Ян привалился к горячему даочжановому боку, вдыхая пьянящий запах. Сяо Синчэнь им там сырость на крыльце не разведет своей мокрой задницей? Стоило бы его пересадить Сюэ Яну на колени, менять доски — слишком лень. Альфа этим и занялся, утащив даочжана к себе, и руки Сяо Синчэня обнимают его нежно, без страха и отвращения. Светлое лицо, полное таинственного звездного сияния, загорелось так близко, и закрыло собой солнце. И весь прохудившийся, как старая крыша похоронного дома, мир. До боли, до абсурда хотелось даочжана целовать, испивая его до самого бездонного дна… Омега путал ему мысли, сердце и разум местами, а еще смел требовать адекватного поведения? — Яблоней. Цветущей. Обещающей самые сладкие сочные яблоки. Точила любовь, как вода — камень, суровое, строгое сюэяново сердце. Сяо Синчэнь горел в руках, как первая, брошенная на небо звезда, и не было ничего прекраснее тонкости его рук, осторожности губ, излучины его ключиц, наспех повязанной одежды… Вот таким он был близок и понятен, как отражение в воде, настоящий и нестрашный, не тот безликий, идеальный сосуд правосудия, каким даочжан предстал перед ним. — Ты сказал, что немногим людям позволял касаться себя. А Ляньфан-цзуню? Кому?.. А. Сяо Синчэнь выглядел спокойно и как будто равнодушно, но направление разговора уже не нравилось Сюэ Яну. И он поежился, списав все на холодающий вечер. Опаснее меча и фучэня у даочжана была его ревность. Ее стоило опасаться больше плахи, своеобразная даосская пытка. В те славные минуты, когда Сяо Синчэня отпускал нравственный запор и загоны насчет жадности ко всему человеческому, ревность выглядывала из него, как огромная, исполинская, ненасытная туша, желающая сожрать Сюэ Яна живьем. И как только в таком тонком, хрупком человеке помещалось столько? Альфа совершил фатальную ошибку: замешкался на долю секунды, что было засчитано за подтверждение нелепых даочжановых подозрений. — Он красивый, — даочжан вздохнул. — Благородный. К тому же, он наследник самого богатого ордена. Милый и… компактный. Как и положено омеге. Компактный. Мэн Яо сейчас в Башне Кои очень агрессивно икнул всем своим небольшим ростом. Сюэ Ян же, не стесняясь, покатился со смеху. — Ты красивее, даочжан, благороднее и, когда стоишь раком, не ощущается роста, — не прекращая смеяться, Сюэ Ян попытался поцеловать ревнующую даочжанову щеку. Тот увернулся, мягко, но непреклонно, вопрошая одним выражением лица, будто стрясывал все оставшиеся преступления альфы. — Что, этот скромный омега хочет пойти штурмом на резиденцию ордена Цзинь? Я подниму армию лютых мертвецов, а ты наперевес с фучэнем и Шуанхуа? Вот это будет смак, даочжан! Отдадим Мэн Яо на растерзание своре альф, а после я сдеру с него шкуру, порежу на лоскуты и сошью подстилку его дорогому Лань Сичэню из подстилки, ха-ха! — Так нельзя, — сурово остановил его даочжан. — Но ты не сказал, что не хочешь, — сощурившись, усмехнулся альфа. И все-таки поцеловал, прихватив клыками, чужеродную миру, нежную шею, в которой застряло так много глупых, беспочвенных слов. Сяо Синчэнь на это промолчал, а после — опрокинул Сюэ Яна на спину, держа сильные ладони на груди. Крыльцо под спиной ощущалось не менее удобно, чем постель, если даочжан захочет продолжить. — Если бы я мог… я бы заласкал тебя так, что ты забудешь все имена своих прошлых омег. В эту минуту Сюэ Ян не помнил даже свое. Честный, открытый, прямой, как меч, Сяо Синчэнь сводил его с ума. — Тебя, даочжан, в жерле вулкана зачинали? — хрипло поинтересовался альфа. Даочжан был бесподобен, горячий и искренний, как закат в огне. Все в нем, инородно белом — от смоли прядей до ноготков стоп — было выточенным, вылепленным звездной млечной дымкой. Очарование нежного лица, тяжелые ресницы и едва запутавшиеся под ними искорки догорающего дня в глазах. Сюэ Ян разглядывал нависшего над ним Сяо Синчэня, как огромную, одинокую луну, и не сразу понял, почему она стала еще ближе. Даочжан сам поцеловал его — волнующе и исступленно, и в подбрюшье заворочалось привычное, томливое возбуждение. Отстранился омега тоже первым, пока Сюэ Ян пытался понять, где именно сейчас у него что пульсирует. — Никто… Никогда… Только тебе удалось отыскать мое сердце во тьме, вернуть его к жизни. До встречи с тобой я и не знал, что оно у меня есть. Ты первый, к кому я так… Так… Мой даочжан, мой омега. Мой Сяо Синчэнь. Прежде, чем даочжан успел прилечь на его грудь, Сюэ Ян зорко выцепил его улыбку. И Сюэ Яну подумалось, что тому мальчишке, никогда ничего не имевшему, в руки упала целая звезда.