Blackmail

Пустое пространство над головой уходит вперед и вверх матовой гладью стерильно-белого потолка с мистически-голубыми отсветами синих ламп в панельных стенах. Он ловит себя на мысли, что все-таки немного боится. Совсем чуть-чуть учащенный пульс — это слишком естественно для живого и не важно, насколько разумного. Но он отдает себе четкий приказ: душить этот страх по всем фронтам и не дать прорываться на радужке глаз и на кончиках пальцев. Впрочем, зачем же бояться самой неизбежности? Зачем падать ниц и молить о пощаде все то, что он сам разозлил, когда приближал топор к своей шее и без цепей выходил на плаху героем, а выйти способен уже не иначе, нежели парой сапог палачу, да безымянным гранитом на кладбище? Крепко обнимающие запястья и лодыжки полосы невозмутимо-холодного металла на операционном столе впиваются в самую душу. Пустое пространство над головой — пробел на рисовой бумаге от окончания фразы до точки невозврата. Точки, где говорить бесполезно и нечего, где извинения станут просто скрепкой на внутренней корке папочки с личным делом, держащей записку «Амнистирован посмертно» небрежным мальчишеским почерком. Если бы только смерть, если бы… Если бы хоть на секунду ему позволили выбор, если бы дали право осипшего голоса, он, не задумываясь, выбрал бы конечно смерть, и даже не важно какой ценой. Но выбор — это все то, чего у него никогда не было, начиная с самого детства, поэтому оставалось только стандартное «плыть по течению»: по талым водам, по быстрым ручьям — без весла или паруса — в бурю и в штиль. С водопада — разбиваясь бортами в лепешку под метеоритом, летящей с неба мертвой стальной тушей горяще-ревущего вертолета — цена и расплата за неспособность к собственной воле и выбору. Безмолвно, с покорным согласием во всем, о чем ни спросят, что не прикажут — и снова, быть чьей-то марионеткой, только на этот раз другие хозяева — злее, сильнее, изобретательней. Мечтают ли андроиды об электороовцах? Видят ли сны синтетические нео-гадюки? Есть ли у них глаза, чтобы видеть? Есть ли у них душа, чтобы сожалеть об увиденном? Какая ирония: он теперь будет тоже — Глаза Змеи — глаза не свои и душа чужая. Глаза Кобры, её фанатичная ярость, не способная чувствовать боли и жалости. Не жизнь и не смерть — немое повиновение катаны в умелых руках, способных на большее, чем его простреленные. Так просто смириться, так просто было отдать себя всего чужому течению, когда чет и нечет сулили только сожаление о последствиях собственного решения. Он ловил себя на мысли, что устал. Устал ненавидеть. Или просто ощущать то, что про себя называл «ненавистью» — это неясное чувство, правившее всем бытием последние десять лет. Устал от себя самого, от своих привычек и убеждений, устал злиться, сжигать свою душу презрением, калечить разум удушающим гневом. Устал воевать. Или просто служить тому, что привык называть «войной» — обычное убийство всех тех, на кого ткнут пальцем и скажут «фас», вошедшее в потребность, как наркотик, и, вдыхая витавшую в воздухе взвесь только что пролитой крови, он снова чувствовал в душе облегчение, экстатическое чувство жестокой радости, безграничного садистского счастья. Но больше всего устал, конечно же, ждать. Жаждать встречи, чтобы хоть на секунду удостовериться, убедиться, что в зрачках против его плещется та же ярость, а после — снова разбежаться по разным уголкам света до следующего столкновения. Он не простит, точно так же, как не простят его. Пустое пространство над головой — чистый лист, прозрачное небытие. Пока еще есть свои мысли вместо диктующего голоса — можно думать — но нужно ли? Прокручивать в памяти, как кино на замедленном действии, всю их жизнь от первой встречи, от промокшего и продрогшего насквозь голодного воришки на кухне и застукавшего его на мелкой краже наследника древнего рода, и до сейчас, до белого потолка операционной, до мутного блеска холодных игл перед полуослепшим без визора взглядом, до эха ушедших за грань понимания слов где-то вне поля его восприятия. «Я хочу, чтобы он оставался в сознании», — то ли блажь, то ли каплющий с искаженных горечью губ неприкрытый садизм. Лед оков шипит и плюется, но неумолимо травит угли где-то в груди, где у нормальных людей бьется сердце. Лед вскрывает ему кожу комариными носиками тонких иголок, заполняя его вены, артерии — каждый капилляр чужим злым повелением, непреклонным, неоспоримым, прямолинейным. Лед – это, быть может, все же не так уж плохо. Лед баюкает больное усталое сознание, растревоженное мыслью, что ему еще доведется проснуться, прийти в себя и не в себя одновременно. Снейк закрывает глаза… закрывает глаза… Глаза цвета зимнего неба — глаза цвета горького шоколада. Те, что всегда были против его, но и чуточку «за». Он все детство был ниже брата, но не боялся смотреть на него снизу-вверх, потому что смотрел, как на личного бога. Это не страшно, что днем тот оставлял по себе лишь синяки и насмешки, что играл в остервенелую зависть и ненависть. Его память пахнет рекой и цветами, летним ветерком, что особенно холоден уже после наступления сумерек, скользящим по оголенным ключицам невидимой лентой. Юката приспущена с плеч почти до самого пояса, руки путаются в просторных рукавах, но так даже лучше, иначе совсем непонятно, куда их вообще девать. Им обоим чуть больше шестнадцати, и в саду за мостом они вдохновенно целуются, спрятавшись между стеной старой каменной кладки и живой изгородью кустов гортензии, чтобы не приведи чего не застукал строгий мастер. Снейк пачкает локти белого пенькового кимоно черной влажной грязью, пока лежит на спине, полуприкрыв веки и чувствует на расцветших лиловым и фиалковым синяках немые извинения брата, и прощает его, подкупленный безмолвным раскаяньем, теплыми губами и мокрым языком на своей шее, груди, животе и ниже, ниже… Такое сладостное подчинение — Сторм не позволяет даже коснуться себя, заводит сцепленные запястья своего не-врага — пока не-врага — за голову. Он заставляет пачкать землей всю спину, не оставляя иного выбора, своим издевательским «Для будущего шиноби ты слишком громкий», — вынуждая прикусывать губы до мелких рубиновых капелек. Снейк дрожит на выдохе — и просыпается… Глаза цвета горького шоколада смотрят на него с беспокойством и бесконечной виной за содеянное. Глаза цвета зимнего неба смотрят на него из потустороннего мира с удивлением — у того, кто спрятан за зеркалом, его красивое лицо и светло-русые волосы. Шрамы с ожогами — свое уродство — он завсегда считал своим наказанием, отражением гнойных язв, терзающих изнутри. А теперь их украли, будто бы стерли клеймо, но не исцелили самого естества – там, где он привык находить рубцы пальцами, ноет в сотни раз сильнее, чем до этого. Он больше не принадлежит сам себе и никогда уже не будет принадлежать, словно игрушка. Найденная на свалке, отмытая и отреставрированная до «товарного» вида кукла, которую, не спросив, подарили ребенку за послушание. Все попытки сопротивляться были сломаны самым бесчестным и отвратительным способом — со скрученными за спиной руками, уложенный вниз лицом на оцинкованный столик, каждый день он смиренно ждет своей инъекции горького опиумного счастья, уже не сопротивляясь. А после приходит — или не приходит – он, своим присутствием или отсутствием, доламывая окончательно, растаптывая в пыль остатки осознанных мыслей или напротив — оставляя разум им на растерзание. Здесь вовсе не было выигрышной комбинации: в наркотическом бреду или на трезвую голову, съеденный заживо злыми мыслями или напрочь лишенной возможности думать, в руках врага или сам в холодной постели — в плену. Хотя заточение, все-таки, легче переносить не в одиночестве. Как это сладко и одновременно дико, наверное — в исступлении целовать онемевшие губы названого брата, упиваясь его растерянностью и беспомощностью. Этот жест, у нормальных людей означавший проявление нежности, выглядит скорее, как извлечение души, ведь стоит ему разорвать поцелуй, и Снейк Айз, одурманенный и лишенный сил, валится на колени. Его, словно в лихорадке, бьет дрожь, голова безвольно поникла — этого больше недостаточно для искупления, а значит теперь это просто насилие. Насилие, которое нельзя остановить, поэтому остается только принять и растворить в себе. Тело податливо после наркотиков, словно теплый воск. Сторм трется носом в шею, вдыхая горячий мускусный запах, целует нежную кожу за ухом. «Прости», — тихо шепчет в пустоту его отчаянье. «Прости», — словно так легко подарить ему прощение. Юката задрана гораздо выше нужного, колени немного дрожат, пальцы нервно комкают простыни, словно в попытке то ли отсрочить неизбежное, то ли умолять, чтобы оно поскорее закончилось. Привычка не умаляет его отвращения — слишком больно. Даже для него. Нет, вовсе не физически. Можно терпеть укусы и алые царапины на спине и на бедрах, можно терпеть тянущую боль внизу, гораздо ужасней другое — стыд, и собственное бессилие. Чужие ладони прижимают за плечи к постели, требуя подчиняться безоговорочно, дыхание жжется, и невесомые бабочки кажутся отметинами добела раскаленной кочерги, а он все продолжает целовать, кусать и тут же зализывать свежие ранки, ввергая в безумие. Его руки везде — гладят, царапают — только не там, где надо, и Снейк, не выдержав, сам тянется к паху, грязно трогает себя в эгоистичном желании прекратить пытку, совсем не стесняясь удивленного и пытливого взгляда. Наивно было думать, что ему позволят — оба запястья, легко обнятые одной ладонью, вздергивают над головой, подчеркивая власть абсолютную и бесспорную. Немного времени проходит, пока он сдается окончательно: льнет, преступив через гордость, к рукам врага, подставляясь под ласку, сам подается вперед бедрами и, как последняя проститутка, уже напрямую раздвинув ноги шире, снова в кровь терзает прикушенную губу, лишь бы только не выдать себя с головой, свалить все на последствия опьянения. Он не хочет, но вынужден видеть — в который раз — собственное падение, его заставляют смотреть, удерживая за подбородок, в глаза напротив, пока Сторм, подготовив его достаточно, входит коротким толчком, срывая, как утешительный приз, тихий задушенный всхлип. Он совсем не плачет, нет, но на простыни расцветают два темных пятна теплой влаги, каплющей из уголков сомкнутых век. Не враги и не братья — в людских языках нет слова, чтобы назвать их ненависть надвое с привязанностью, чтобы обозначить их злобу и вожделение. Быть может, Том не хотел бы претворять это в принуждение, заставлять, почти что насиловать — в карих глазах вместо торжества притаилось горькое отчаянье. Быть может — Снейк утешает себя этой глупой мыслью — он такой же пленник своего положения и точно так же не имеет другого выбора, пойманный, как на крючок, своей местью и одержимостью. Душно. Обнаженный и обессиленный, он все же засыпает на груди убийцы и предателя мертвецким сном, в ответ на впитанную грубость отзываясь неожиданной нежностью. Он, похожий на хладный труп под прозрачным льдом на поверхности стылого озера, тихо дремлет под колыбельную мерного сердцебиения, уткнувшись носом в плечо названого брата. Его влажная кожа блестит в темноте, словно свежий нетронутый снег, выпавший за окном в ту самую ночь, когда они переспали впервые, застигнутые врасплох обстоятельствами, но в глазах его больше нет зимнего неба. В этих глазах — пустые и бездонные колодцы выпитой до капельки души, осколки личности на дне, затянутые ядовитым туманом опиума. Ему снятся сны — впервые за долгое время совсем не страшные. Ему снится декабрь, лед на реке и сугробы в саду, холодная белая небыль на месте завьюженного города у подножья холма. Ему снится Том, таким, кем он был до того, как стал ронином, изгнанным из Арашикаге, потерявшим имя и честь. Ему снится, что все хорошо, но стоит открыть глаза, чтобы удостовериться — это был сон. Пустое пространство над головой вспарывает сверкающе-тонкое лезвие, на острие которого сошлись воедино оставшийся из возможных выбор со впервые добровольным согласием. Последний поцелуй, дотлевающий на губах — раскаянье и прощение – и, кроме недосказанности, жалеть им обоим теперь уже не о чем.