Un amour, un vie

–Уважаемые пассажиры, продолжается посадка на международный поезд номер двадцать три Москва – Париж. Отправление в девятнадцать часов пятьдесят три минуты, поезд находится у платформы номер шесть. Благодарим за внимание. Голос диктора отдался резким стуком крови в ушах. Все звуки–говор прохожих и скрежет поездов–уже минут так десять смешались во второплановый шумок, как шипение телевизора с поломанной антеной. Идешь и не слышишь ничего почти, это и хорошо может. Только мысли-мысли-мысли. И собственное дыхание–то сбившееся, то равномерное, то будто в замедленной сьемке. Саша устало прикрыл веки и свел брови, выдыхая. Мысли и окружение путались клубочком в голове, соединить воедино это все было проблематично, честно говоря. Зажмурил глаза, точно ребенок, и вздохнув еще раз–в последний, словно готовясь прыгнуть с парашюта или проехаться на сноуборде–поправил сумку с вещами на плече, после шагнул вперед. Шаги широкие, быстрые, только стук туфель терялся в толпе. Глаза так и плотно закрыты–а они особо-то незачем. Питер знает этот вокзал, поезд, маршрут лучше чем "Муму" Тургенева, которого перечитывал, казалось, тысячу раз. Честно признаваясь, это произведение никогда ему не симпатизировало. Сейчас поворот налево, ровно через десять шагов развилка, нам все еще прямо, потом поднимаемся по лестнице вверх и легкий мерзлый воздух ударяет в лицо–готовь документы, уже на месте. А дальше поезд номер двадцать три, платформа шесть, вагон четыре. Как обычно. Саша еще больше хмурясь, закутывается посильней в темно-коричневатое пальто, носом тыкаясь в его воротник. Проверка билетов, поиск своего места–все как в дымке, видит сейчас только окно перед собой и тронувшийся в нем ближайший поезд. Потом последовал и толчок, говорящий об отправке. "Удачного пути" прочитал он ненароком где-то в буклетике на столе пока осматривал купе. В грудине щелкает что-то, так, что Романов слегка передернулся. Снова рваный вздох. Саша стоит у распахнутого настежь окна, летний ветер слегка поддувал в лицо, из-за чего мягкие карие, малость растрепанные, кудри, сползшие на лоб и щеки, подрагивали и колыхались. Глаза чуть прикрыты, а лицо выражает "ничего". Может это умиротворение, а может усталось–сразу ведь взглянешь, не поймешь. Ладони сжимают, закутывая, легкий халат белесового оттенка. Домашний Саша так ласков своим видом, греет глаз Московского, что обвил лозой рук по девичьи хрупкую талию, а носом уткнулся в копну волос. –Зоренька, рано ты сегодня,–заглушенно прокряхтел Миша. А правда ведь–"чтоб Александр Романов встал в восемь утра, это какой апокалипсис ждет мир!" Москва так говорил постоянно. –Кошмары опять? Или режим все-таки решил не уж-то восстановить? Романов погладил пальцами руки Москвы, вздыхая. Кажется, что у Саши уже привычка, часть самого его–вздыхать так. С усталостью, долей страха и неуверенности. Петербург поднял голову и почти мгновенно получил недолгий чмок в губы. Позже и в лоб, щеки, нос. –Да нет вроде. Просто спалось тяжко. –Какие-то мысли? Эти моменты, моменты утром, когда оба стоят и просто разговаривают, не важно о чем, совершенно, совсем. Они так трепещут в памяти, рвут в клочья все неприятности в голове, иголочками вычерчивают на сердце короткое "люблю". Сейчас не хочется врать, не хочется умалчивать. Мозг вообще просто отключается, все действия это сердце. –Верно. Ненароком иногда вспоминаю революцию, блокаду, голод,- Запнулся на одном слоге, не стоило заводить этот диалог в принципе, знает ведь реакцию на это все. Почему все так... –Меня? –Миш... –Что?–будто бы невзначай, буднично сказал Московский, плохо скрывая раздражение. Руки на талии разжались, а сам Миша в последний раз поцеловав Сашу в скулу–скорее автоматически, надо так будто просто и все. Прям как тогда,–последовал в душ, не давая сказать Питеру и слова. Утро доброе, но не всем, и не постоянно. Романов сжимает в кулаки–сильно так, до дрожи–руки на своих предплечьях и дышит через рот–часто. Будто жар его накрыл. Жмурится и скрючивается, хватаясь за кудри и, словно вырвать пытаясь, тянет. Воющие звуки из груди слышатся, да всхлипы. Благо, в купе он один, его никто не увидит. Миша увидит, он всегда всё видит. Противный голос в его дурной голове заставляет немым криком открыть рот, дышать еще глубже и хрипло, задыхаясь даже. Еще с тех пор, когда глаза Москвы были алее крови, внутренние черти дают тревогу в ситуациях, которые "раньше" могли вызвать последствия. Саша, кажется, с ума сходит от всего этого. С этих навязчивых мыслей, голосов, истерик. Когда ему чудится шепот у уха:"Ты никуда не денешься, никогда, ты всегда будешь здесь, с нами. В аду грязнуть, Ленинградом. Даже не моли Мишеньку, он сам тебя сюда ведь загнал." Когда черепная коробка разрывается от мыслей:"А вдруг Миша опять... Что если уже сегодня вернется... Таким? А если... Вдруг... Опять те глаза... .... Тогда... ". Множество-множество слов. Предложения все не законченные, рваные, иногда даже сами буквы неразборчиво звучат. Саша уже сам себя считает параноиком. Самому от себя тошно. Миша когда приезжает, всегда своими ключами открывает дверь. Романов наизусть знает механику его движений: пошагал по коврику, чтоб пыль, грязь слетела; пороется в кармане и достанет злочастные ключи с громкими, так, что в квартитре слышно, звенящими звуками; не с первой попытки вставит ключ, повернет два раза, потом через секунду еще один; уберет ключи чтоб, не дай бог, не потерять; откроет одним резким движением дверь; все происходит за секунд пятнадцать, за это время вполне можно успеть сбегать на кухню за ножом. И так каждый раз, ровно и четко. У Саши привычка, когда слышит эти звуки за что-то оборонительное хвататься. Не для интерьера ведь он кривую старую вазу на тумбочке прикроватной держит. Она даже в цветовую палитру самой квартиры не вписывается. Как донесется звон–Питер хватается за горло вазочки. Опомнится только когда сам Московский зайдет в комнату и поприветсвует обьятиями с охапкой цветов. Только тогда отпустит и обнимет в ответ. Старается не выдавать своих трясущихся рук, скрывая животный страх и бьющиеся в истерике инстинкты самосохранения. Миша то ли притворялся, то ли и в правду не замечал эти Сашины замашки. Александр не соврет, если скажет, что просто бежит от проблем, от Миши. Что в один момент просто сорвался и первым такси поехал на московский вокзал, дабы уже оттуда купить билеты до Парижа. Быстрее-быстрее-быстрее, словно от этого зависела жизнь, бежал из офиса под проливной ливень, почти опаздывал на поезд. Ну что это... –Миш?–Романов с тихим стуком в приоткрытую дверь кабинета Москвы сказал негромко, опуская глаза в пол. Ответа не последовало. Саша взглянул–а тут и нет никого. Оглянулся по сторонам коридора, длинного до ужаса, и опять пустота, как вымерли все. Зашел в пустую комнату и пальцами невесомо коснулся стола и стула на колесиках. Заодно положил свои отчеты рядом с ноутбуком. Глазами приметил бумаги, канцелярию. После наткнулся на рамочку обычного белого, с сероватым оттенком, матового цвета. Внутри фотография, сделанная лет пять назад на ужасную камеру–качество отвратительное и еще фотка смазанная вышла–в Новый год, с пьяным в слюни Сашей посередине, карикатурно висящем на шее Московского. Прижимался он губами к алой щеке и кричал, кажется, что-то вроде:"Мишу-у-утка, если ты щас меня не поцелуешь, то я к Смоленску пойду лапшу на уши вешать, мол, жена я твоя." Сам Москва улыбался, нет, скорее смеялся в голос, и обнимал горе-собутыльника за талию, хоть и якобы отстранялся лицом от прикосновений сашиных губ. Снимала Казань, вроде. Глупо тогда было. Но влюбленно. Дверь стукается о стену из-за резко вошедшего Московского. Саша вздрогнул и из рук случайно вылетела рамочка. Как в дешевом, до ужаса клишированном, фильме на Домашнем стекло бьется о твердую поверхность пола. Романов остался стоять, как кукла, смотря под ноги, на оставшиеся осколки. Всего было пять штук: три остались в рамке;один сьехал, а пятый немного отлетел влево. Как в клишированных дешевых сериалах, в правду. –Саш, ты чего не предупредил, что зайдешь?–заторможенно сказал Москва, от неожиданности не зная как реагировать. Питер, отрезвившись, опустился на колени и принялся собирать стекляшки, с горькой улыбкой и вздохом,–да вот хотел с документами разобраться... –Саш, ну ты чего по полу ползаешь, вставай давай уже,–потянул за локоть Миша,–порежешься, мне весь кабинет кровью зальешь. Попрошу убрать уборщицу. Да и фотка ведь старая уже, вот как раз с рамкой и выбросят. Саша застыл, словно водой окатили. Выбросить? Он, блять, серьезно? –Я оставлю. –Твое дело, Саш. Московский устало взглянул на принесенные документы, а далее уткнулся взглядом в телефон, упорно что-то печатая. Наверное важно, по крайней мере точно важнее Саши. Романов вздрогнул от неожиданного, равнодушного, голоса рядом,–тебе на вокзал такси заказать? Билеты, надеюсь, купил. Понуро опустил голову Питер и вновь сжал уже измятую бумажку–то фото–в кулак. Раньше бы Миша упрашивал остаться, уткнувшись в шею и оглаживая бедра, или, хотя бы, проводил до поезда. Минус тысяча очков, Москвоский. Не то чтобы Саша планировал его теснить, но просто эта забота, обьятия и (не) надоедливый лепет Москвы над ухом–счастье. Хотелось плакать, рыдать от радости в такие часы. Но они, с недавних пор, стали как жара в Питере–редкость редчайшая. Да и время сейчас для Романова... Тяжелое. Всё ходит, да изводит себя. Так еще сорвался... Ну как сорвался. Он совсем чуть-чуть попробовал,пока пил на наркомана малолетнего наткнулся и... Вот. Залегшие тени под глазами, пьяный мозг и регулярные кошмары, лишившие остатка сна, сделали свое дело."Немного, просто немного вновь, не постоянно же только пить". Так еще и тревожится постоянно–Миша не пишет, Миша не звонит, Миша телефон выключил... Нет дела до Саши, нет. Постоянно трясется, мол, вдруг Мосвкве уже и неинтересен, вдруг он опять со своим государством чердаком поехал, вдруг его уже не любят. Приехал под предлогом документов, а Московскому и неинтересно даже зачем, как, когда. Все понятно. –Нет еще. На месте разберусь,–дрожащим голосом ответил Питер, в надежде, что сейчас Миша повернется, обнимет и спросит причину легкой нахлынувшей паники, обиды. –Отлично. Александр оторопел на секунду, даже ее долю скорее, поджав губы. –И не спросишь, как дела хотя бы?–неожиданно, и для себя самого, Саша прошипел, с широко распахнутыми глазами. Глядели они, правда, в пол. –Да вроде видно, что неплохо. Недавно вот ты, недельки две назад, с Екатиренбургом развлекался, да так, что в хлам приперся. Я думаю, дела у тебя идут в гору,–все так же печатает. –Все хуево. Поэтому и приехал. А ты как обычно. Потом только ноешь, что трясусь тебя. Все же поднял глаза Московский на чуть ли не плачущего Петербурга, яростно сжимающего кулаки и сильно наклонившего голову, пытаясь кудрями подступающие слезы скрыть. –«Мне ты нужен,»–хочет сорваться с губ, но только выплевывает склизкое: –Прощай. И уходит. Выбегает. Романов уже не помнит, что кричал ему Москва, и кричал ли, но только острые, кривые полосы молний разрезали память. Гроза. Опять. Все последние дни смешались в одну темную-темую массу, тягучю и жидкую. Тяжелую. Давяшую на плечи и голову до боли, трясущихся рук и отдельных слезинок из глаз. –«Si vous dépassez les jours difficiles–venez.» –"Est venu,"–пронеслось в мыслях, когда за окном поезда, спустя чуть меньше суток тихого плача, уставшие "бесцветные" глаза завидели Париж, город любви и романтики. Все это время тянулось долго, невыносимо долго, будто бы вообще не двигаясь. А вроде и быстро–открыл глаза и вот она, Франция! Саша не поймет ведь, да и бог с ним. Главное доехал. Как-то сквозь оболочку слышал голоса людей, что после долгого пути стремились выбежать скорее на улицу, во Францию. Будто через плотный экран телевизора смотрел на мир, окружавший его. Это далеко не дом, это далеко не Москва. Саша не успел спуститься с лестнички поезда, как оказывается в кружащих обьятиях. Руки Пьера крепко, вызывающе доверия, держат худенького Романова, а ноги его кружат будто бы вальс. Его тихий, кокетливый смех отдается на черепной корочке, а спустя мгновенье ударяет так, что Саша сам усмехнулся и коротко поцеловал мужчину в губы, дабы закончить этот бесконечный–но от того немой–монолог приветсвий. Никто их вроде и не слышит, но они друг друга–прекрасно. Вообще, одному только Питеру суждено чувствовать эти руки, неслышимый шепот и губы. Ни с кем ласки таковой он не проявляет, Алесандр знает это прекрасно. Ему даже стыдно иногда. Хотя, совесть покинула его еще тогда, когда он впервые высыпал себе в глотку залпом очень сомнительный порошочек. Тогда, когда он срывал голос под этим же самым мужчиной–что сейчас улыбается ему ласково–пока Миша звонил на его домашний номер, самого себя изводя. Где же Сашенька. Год девяносто шестой был, наверное. –Tu as l'air fatigué, mon coeur,–шепчет Париж в сашины кудряшки. –Je te dirai plus tard,–отвечает уныло тот, поднимая сумку с асфальта. Пьер хватает Питер под руку и тянет дальше, к их квартирке, попутно флиртуя, отмечает милую новую рубашёнку под пальто. Сенуа не то чтобы не знает причину таких вот внезапных приездов Саши. Наоборот, сам же потом, после уже пьяного рассказа Петербурга о козле Московском, шепчет тому на ухо стихи на французком и водит руками по оголенной груди, утешая. Целует скулы, подбородок, живот, под коленкой. Пьер, возможно, и скажет когда-нибудь, что ему это очерствело, что он устал. Но грезить об этом можно лишь после, примерно, месяца отсутсвия Романова, когда он здесь, перед ним, кроме как "Vous êtes si belle" и говорить ничего не хочется. Просто целовать-целовать-целовать... Устало и с ноткой победного послевкусия. Москва опять облажался, очень жаль. Пьер Сенуа не влюблен, просто ему тоже больно. Одиночество душит иногда, его одинокого, в квартирке с симпатичным видом с балкончика. А Саша еще в веке девятнадцатом был как податливая куколка, да вот только Михаил Москвоский его как на привязи невидимой держал. Только он Саше и нужен был, никто больше. А двадцатый, девяностые годы, все изменил. От одной корки в начале до другой корки, той, что в конце. Он помнит, как Питер выгибался в его нежных руках в их первую встречу после войны, в мае восемьдесят первого, как потом уезжал и, пытаясь казаться равнодушным, тревожился за Мишу, что он может сделать если вдруг узнает. Тогда Пьер лишь погладил по щеке, шепча о чем-то легком, отвлекающем. Париж не влюблен, что за ересь. Не заметили, как уже на ощупь закрывает Сенуа входную дверь. Думать не хочется ни тому, ни другому. Хотя мысли и так уже стоят на режиме "беззвучно", как и телефоны. Порывисто сдирают друг с друга одежду, губами жадно, по хищному, хватаются. Отрываясь, Саша со стоном судорожно вздыхает. Остался только в брюках, а Пьер уже и их успевает расстегнуть. Вновь впиваются в жарком поцелуе губы, а перед глазами неожиданно темнеет. А дальше только тихие нашептывания Парижа, его прохладные руки на коже, везде. Свои собственные стоны и вздохи. Крики: "быстрее!", судороги в ногах. И одуряющее наслаждение, наслаждение, наслаждение... А потом эйфория. Мягкие обьятия и уткнувшийся нос в локоны. Полудрема. Сон. Впервые за месяца два спокойный и без каких-либо сновидений. Просто темнота. Так хорошо, Господи, Саше так хорошо. Но "хорошо" имеет свойство заканчиваться, ведь «Хорошего должно быть по немножку". Жаль, очень жаль. Проснулся Петербург очень рано для себя, часов восемь, аккуратно, успешно не разбудив Пьера–он так считал–вылез с постели, взяв телефон с тумбочки. Ненароком глаза приметили уведомление "52 пропущенных". Зашел, посмотрел. Пять было в день уезда, двадцать когда еще ехал, двадцать три вчера вечером и ночью. Четыре сегодня утром. Вдруг выскальзывает на экране звонок, подписано по простому–"Миша". Петербург еще с минуту думает, застыв, но выйдя на балкон, кутаясь в халат Сенуа, все же отвечает. –Да... –Саша! Слышит заметавшийся, слегка неуверенный голос Москвы. –Саш, ты чего так долго не отвечал? Почему не отзвонился, когда доехал? Саша, я чуть с ума не сошел, зачем ты опять заставляешь меня трезвонить твоим соседям и распрашивать, где ты, как ты и что с тобой. Да мало того, они... Питер не вслушивался в говор собеседника, пустыми глазами разглядывал дома и цветочки в горшках у соседки. Они наверняка сейчас гораздо интереснее и важнее голоса в трубке. –Я уже к тебе собрался, а там и билетов нет. Ты на чем доехал вообще? Саша, какого ты, блять, молчишь? –Миш, перестань. Все со мной нормально, как и обычно. На том конце слышен усталый-усталый вздох. Романов будто видит, как сейчас Московский трет переносицу и склоняет голову. –Я так замотался со всем этим дерьмом, что за тобой и не уследил. Прости меня, мог уж к тебе я по ласковей быть. Да и я так разозлился, что ты опять бухать начал... Боже... Рассказал бы сразу, Саш. Я сейчас вот билеты ищу, вроде... –Не надо. Я сейчас... Не смогу. –Ты где? –Не дома, Миш,–спустя секунды три упорных раздумий, а казалось это с минуту, хрипло сказал Романов. Вокруг его талии обвилась совсем нежная, бархат словно, рука, а пальчики легкой щекоткой и мурашками на гусиной коже дернули ремешок халата. Пьер прижался грудью к спине Питера и улыбнулся тому куда-то в шею. Словно неслышно говоря:"не надоело болтать?" –Если ты вновь у Екатеринбурга, то так и скажи. Приеду, заберу. А-то опять напьетесь, мне что потом делать. Отпрошу у начальства пару выходных, не обломятся без меня. Выдохнул,–не стоит. Правда, я... Мы с Костей щас в Перьми. Решили развеяться, пить не будем, не стоит переживать. Честно, Миш. Тебя потом только работой навалят. Давай как-нибудь через недельку-другую. Как вернусь. Не слышно, но Саша чувствует, как Миша сжал телефон. –Хорошо. Вопреки ожиданиям Петербурга, Москва не стал перечить. Теперь опять в груди освободилось место для тревоги, которую только вчера разбавляла жгучая страсть. –Люблю тебя, Саш. Прости еще раз. И отвечай на звонки. Всё, долг зовет, знаешь же.. Оба парня усмехнулись одновременно. Миша так и не сбросил, ждя ответа. Видимо, не так уж и торопит его этот долг. –Удачи на работе, Миш. До встречи. Даже гудки слушать не стал, швырнул на кресло рядом телефон и выдохнул, с долей усталой горечи. Говорить не хотелось. Трахаться тоже. Париж лишь сильнее прижался к Саше, смыкая глаза. В ребрах что-то противно ломило–он опять вернется к Москве. Всегда возвращался и сейчас не исключение. Как несколько дней переконтуется и сразу обратно. Почему, чем Московский уж заслужил–неизвестно. Ну и черт с ним, с Михаилом, на данный момент Питер стоит в обьятих Пьера, этого пока что достаточно. Только вот жаль, что все равно его Сашенька вовсе и не его. –Tu sais, Sash,–хрипло протянул француз,–je me suis presque habitué à l'idée que je ne suis pas celui dont tu as besoin. Почти.